Батюшков и Жуковский как два главных учителя Пушкина. Пушкин — читатель Батюшкова. Поэзия Батюшкова и творчество Пушкина. Значение Батюшкова в русской литературе.
Что за чудотворец этот Батюшков!
А. Пушкин.
Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость...
К. Батюшков о юном Пушкине.
Батюшков — поэт еще более трагический, чем Жуковский. Это — поэт безнадежности",— писал когда-то Г. А. Гуковский в книге "Пушкин и русские романтики". Думается, ученый не прав в своем обобщении. Иначе как бы это Пушкин с его жизнелюбивой философией взял себе в учителя двух трагических поэтов. Нет, Батюшков и Жуковский — при всем несходстве и даже при определенной доле мистицизма и трагичности — были близки Пушкину, прежде всего, своей философией жизни. Иначе что же такое поэзия, как не особое выражение своего мироощущения, так сказать, философия в образах?
Безнадежность бесплодна. А Батюшков и Жуковский породили Пушкина, оказали решающее влияние на развитие русской поэзии. Кроме того, Жуковский непосредственно влиял на всех крупных русских поэтов вплоть до "серебряного века", до Александра Блока, который считал его своим первым вдохновителем. А Батюшков, как мы смогли убедиться, в своей поэзии и прозе предвосхитил многие художественные открытия XIX века. К тому же, как и Жуковский, был свидетелем-летописцем великой эпохи Отечественной войны 1812 года.
Конечно же, говоря о влиянии на Пушкина, нужно иметь в виду, что он как поэт сложился под влиянием трех мощных пластов культуры — русской народной поэзии, русской литературы XVIII — начала XIX века и мировой литературы. Но это были поэты, которым он начал подражать буквально с поэтической юности, у которых учился и которым отдавал должное в годы творческой зрелости, не раз обращаясь к их творениям, то цитируя их или ссылаясь на них, то отталкиваясь от них и создавая свои, как было, например, со строкой Жуковского "гений чистой красоты", ставшей лейтмотивом стихотворения "Я помню чудное мгновенье...", или с темой Петербурга у Батюшкова, прямо перелившейся в чеканные ямбы "Медного Всадника".
...Уже позади были "южные поэмы" и "Борис Годунов", "Полтава" и первые опыты в прозе, уже был окончен "Евгений Онегин", а Пушкин в 1830 году вновь обращается к "Опытам" Батюшкова и оставляет на полях книги заметки, достойные гения — порой критические, в основном по частностям, порой восторженные. Так, отчеркивая строки элегии "На развалинах замка в Швеции", Пушкин пишет: "Вот стихи прелестные, собственно Батюшкова — вся строфа прекрасна". Он имел в виду следующие строки:
Красавица стоит, безмолвствуя в слезах,
Едва на жениха взглянуть украдкой смеет,
Потупя ясный взор, краснеет и бледнеет,
Как месяц в небесах...
Восторженную оценку получают и строки "Элегии из Тибулла", рисующие мирную жизнь двух любящих супругов:
При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной,
Подруга в темну ночь зажжет светильник ясной
И, тихо вретено кружа в руке своей,
Расскажет повести и были старых дней.
А ты, склоняя слух на сладки небылицы,
Забудешься, мой друг, и томные зеницы
Закроет тихий сон, и пряслица из рук
Падет... и у дверей предстанет твой супруг,
Как небом посланный внезапно добрый гений.
Не о таком ли идеале собственной жизни мечтал Пушкин уже в 1830 году, накануне женитьбы?! Четыре года спустя сам он напишет: "Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит..."
В рукописи есть то ли автобиографическая заметка, то ли план продолжения стихотворения: "О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть". Вот насколько отвечал душевному состоянию и жизненному идеалу зрелого Пушкина Батюшков... Подпись подо всем стихотворением: "Прекрасный перевод", хотя, конечно же, элегия эта — оригинальное стихотворение Батюшкова.
Правда, отдельные строки вызывают и такие оценки Пушкина: "вяло", "слабо", "лишнее", что свидетельствует, конечно, о высокой требовательности поэта.
Под стихотворением "Тень друга": "Прелесть и совершенство — какая гармония!" Под стихотворением "Таврида": "По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения — лучшая элегия Батюшкова". "К другу": "прелесть!" Красноречивые свидетельства о том, чем для Пушкина всю жизнь была поэзия Батюшкова.
Интересен разбор стихотворения "Мечта", следующие строки которого, отмеченные словами "гармония", "прекрасно", нашли отзвук еще в юношеской поэзии Пушкина, например, в стихотворении "Сон" (1816):
Тогда толпой с лазурной высоты
На ложе роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум...
А вот какие строки отметил Пушкин в 1830 году в стихотворении, несомненно, оказавшем влияние на него в лицейский период творчества:
Иль в Муромских лесах задумчиво блуждаешь,
Когда на западе зари мерцает луч
И хладная луна выходит из-за туч?
Или, влекомая чудесным обаяньем
В места, где дышит все любви очарованьем,
Под тенью яворов ты бродишь по холмам,
Студеной пеною Воклюза орошенным?
То вдруг он пренесен во Сельмские леса,
Где ветр шумит, ревет гроза,
Где тень Оскарова, одетая туманом,
По небу стелется над пенным океаном...
Не говоря уже о лексических и даже географических совпадениях, само движение поэтической мысли в стихотворении Пушкина "Сон", сам "сюжет" этого стихотворения, его прихотливость и изменчивость напоминают "Мечту" Батюшкова, отдельные строки которой вызвали восторг Пушкина и много лет спустя. Зато другие строки того же стихотворения, растянутого, по нашим понятиям, уже резко критикуются Пушкиным: "детские стихи", "опять все то же", "дурно" и даже к концу — "какая дрянь...". За подобной резкостью оценок узнается пушкинский характер.
Знаменитые "Мои Пенаты", ставшие в годы ученичества Пушкина основой для его "Городка", да и некоторых других произведений, получают теперь такой комментарий: "Главный порок в сем прелестном послании — есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителей подмосковной деревни.
Музы — существа идеальные. Христианское воображение наше к ним привыкло, но норы и келий, где лары расставлены, слишком переносят нас в греческую хижину, где с неудовольствием находим стол с изорванным сукном и перед камином суворовского солдата с двуструнной балалайкой. Это все друг другу слишком уже противоречит".
Но в конце Пушкин сделает такую приписку: "Это стихотворение дышит каким-то упоеньем роскоши, юности и наслаждения — слог так и трепещет, так и льется — гармония очаровательна... " Кто знает, может быть, читая Батюшкова в 1830 году, Пушкин вновь переживал годы своей юности — ведь Батюшков так много значил в творческом становлении Пушкина...
Слово "регламент" в "Послании г. Велеурскому" вызовет такую многозначительную реплику Пушкина: "Дурной вкус — это редкость у Батюшкова", а строки в "Ответе Гнедичу" "Твой друг тебе навек отныне // С рукою сердце отдает" — сопровождаются ироническим замечанием: "Батюшков женится на Гнедиче?" И тут же ниже "прекрасно" о следующих стихах:
И если к нам любовь заглянет
В приют, где дружбы храм святой...
Увы! твой друг не перестанет
Еще ей жертвовать собой!
Как гость, весельем пресыщенный,
Роскошный покидает пир,
Так я, любовью упоенный,
Покину равнодушно мир!
Не отзвук ли этого стихотворения находим у Пушкина в "Элегии" ("Безумных лет угасшее веселье...") 1830 года?!
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Под стихотворением "Переход через Рейн" Пушкин пишет "...лучшее стихотворение поэта — сильнейшее и более всех обдуманное". Недаром в юности оно оказало такое значительное влияние на Пушкина — прежде всего в формировании такого жанра, как историческая элегия, сильнейшие образцы которой — от "Воспоминаний в Царском Селе" до "Бородинской годовщины" и "Клеветникам России" — создаст поэт. В этом же ряду стоит и послание "К Дашкову", также обратившее на себя внимание Пушкина, особенно строки:
И там, где с миром почивали
Останки иноков святых,
И мимо веки протекали,
Святыни не касаясь их...
"Прелесть", — комментирует Пушкин. Прямая перекличка с этими стихами Батюшкова — в гениальном незавершенном стихотворении Пушкина того же 1830 года, года скрупулезного и, как видим, творческого перечитывания Батюшкова:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека —
Залог величия его.
Может быть, именно Батюшков помог Пушкину обрести эпический взгляд на мир — еще тогда, в 1814 году, когда создавались "Воспоминания в Царском Селе".
Вернемся туда из 1830 года, чтобы еще лучше разглядеть истоки поэзии Пушкина и осмыслить, какое значение для него уже тогда имел его прямой предшественник Константин Батюшков...
8 января 1815 года лицеист Александр Пушкин читает на экзамене "Воспоминания в Царском Селе", созданное под прямым влиянием исторической элегии Батюшкова "Переход через Рейн" (ритм, строфика, многие образы — все в основной оттуда) и отчасти под влиянием Жуковского и совсем чуть-чуть Державина. Имя лицеиста Пушкина после ставшего знаменитым экзамена, на котором присутствовал сам Державин ("Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять» Ценя искали, но не нашли..." —вспоминает Пушкин), становится известным среди русских литераторов. Очевидно, вскоре после этого живший в Петербурге Батюшков посещает Пушкина в лицейском лазарете. Историки литературы называют дату: 3 — 5 февраля. В том же году Пушкин знакомится с другим своим поэтическим учителем — Жуковским, а также с Вяземским.
В конце 1814 года Пушкин написал послание Батюшкову, которое анонимно опубликовано в первом номере "Российского Музеума" в 1815 году. Очевидно, Батюшков узнал имя автора послания, а известный отзыв Державина о Пушкине как о своем поэтическом наследнике, сказанный после экзамена, также не прошел мимо чуткого ко всему новому в литературе слуха Батюшкова: произошла встреча двух поэтов. В том же году Пушкин пишет новое послание Батюшкову и публикует его в шестом номере того же издания. Что же было в этих посланиях?
В послании 1814 года "К Батюшкову" Пушкин не просто сказал о своем восприятии Батюшкова-поэта, творческий портрет которого рисуется уже в первых строках:
Философ резвый и пиит,
Парнасский счастливый ленивец,
Харит изнеженный любимец,
Наперсник милых аонид!
Пушкин фактически рассказал в стихах о Батюшкове — поэте и человеке. Прелесть поэтического мира Батюшкова воссоздана юным Пушкиным в таких строчках:
Уже с венком из роз душистых
Меж кудрей вьющихся, златых,
Под тенью тополов ветвистых,
В кругу красавиц молодых,
Заздравным не стучишь фиалом,
Любовь и Вакха не поешь;
Довольный счастливым началом,
Цветов парнасских вновь не рвешь;
Не слышен наш Парни российский...
...Настрой же лиру; по струнам
Летай игривыми перстами,
Как вешний зефир по цветам,
И сладострастными стихами,
И тихим шепотом любви
Лилету в свой шалаш зови;
И звезд ночных при бледном свете,
Плывущих в дальней вышине,
В уединенном кабинете,
Волшебной внемля тишине,
Слезами счастья грудь прекрасной,
Счастливец милый, орошай;
Но, упоен любовью страстной,
И нежных муз не забывай!
Любви нет боле счастья в мире:
Люби — и пой ее на лире.
Итак, Батюшков воспринят юным Пушкиным как певец любви и веселья. Но это в прошлом, И действительно, как мы могли убедиться, Батюшков после войны 1812 года и освободительного похода русской армии по Европе стал другом, и пятнадцатилетний Пушкин чутко уловил это. Поэтому далее в послании говорится о других сторонах поэтического мира Батюшкова, и, прежде всего, звучит тема поэта-воина:
Поэт! в твоей предметы воле!
Во звучны струны смело грянь,
С Жуковским пой кроваву брань
И грозну смерть на ратном поле.
И ты в строях ее встречал,
И ты, постигнутый судьбою,
Как росс, питомцем славы пал!
Ты пал и хладною косою
Едва скошенный не увял!..
И все-таки здесь, несмотря на стремление охватить весь мир поэзии Батюшкова, на первом месте оказался певец любви и красоты, "Парни российский". Вскоре после этого Пушкин напишет "Городок" — свой вариант "Моих Пенатов".
А затем послание 1815 года "Батюшкову" — в какой-то мере ответ на опубликованное в 1813 году послание (а, по сути — историческую элегию) Батюшкова "К Дашкову" с отказом петь любовь и радость. Очевидно, к широте поэтических интересов и к изменению "вакхического" направления его лицейской лирики призывал Батюшков Пушкина в личных встречах. Об этом, в частности, говорят строки, обращенные к Батюшкову:
А ты, певец забавы
И друг пермесских дев,
Ты хочешь, чтобы, славы
Стезею полетев,
Простясь с Анакреоном,
Спешил я за Мароном,
И пел при звуках лир
Войны кровавый пир.
На что Пушкин ответил:
Бреду своим путем:
Будь всякий при своем.
Выделение последней строки курсивом, сделанное Пушкиным, лишь подчеркивает решимость юного поэта идти своим путем, чему в немалой степени учил его и поэтический опыт самого Батюшкова.
Сближало юного Пушкина с Батюшковым и то, что было свойственно для русской романтической поэзии той поры — увлечение Оссианом.
Вместе с тем, несмотря на декларативный отказ следовать "стезею славы", Пушкин пробует себя и в так называемом народном стиле, как его понимали тогда (поэма "Бова"), и, наконец, обращается, подобно Батюшкову, к теме Отечественной войны — пишет "Воспоминания в Царском Селе", как уже говорилось, во многом "вослед" Батюшкову, что отмечали многие исследователи, (наиболее полно — Б.В. Томашевский и Д.Д. Благой).
Вспомним в связи с этим приводимое Д.Д. Благим сравнение: Батюшков в послании "К Дашкову" пишет о сгоревшей Москве:
И там, где роскоши рукою,
Дней мира и трудов плоды,
Пред златоглавою Москвою
Воздвиглись храмы и саны,—
Лишь угли, прах и камней горы...
Пушкин:
И там, где роскошь обитала
В сенистых рощах и садах,
Где мирт благоухал и липа трепетала,
Там ныне угли, пепел, прах...
Д.Д. Благой справедливо указывает на Батюшкова как на создателя исторической элегии: буквально накануне написания "Воспоминаний в Царском Селе" была опубликована элегия Батюшкова "На развалинах замка в Швеции".
Обо всех этих прямых влияниях достаточно много сказано. Важно другое: поэзия лицеиста Пушкина, выраставшая в литературном контексте эпохи предромантизма и романтизма (тут и Оссиан, тут и упоение жизнью в духе сентименталистов — "Пирующие студенты" и т.п., тут и робкие попытки своеобразно, понятой народности...), проникнута поэтическими образами Батюшкова (как, впрочем, и Жуковского). Вот послание 1814 года "К сестре" — в нем целые стихотворные периоды являют собой своего рода параллели к Батюшкову:
Стул ветхий, необитый
И шаткая постель,
Сосуд, водой налитый,
Соломенна свирель —
Вот все, что пред собою
Я вижу, пробужден.
Фантазия, тобою
Одной я награжден.
Конечно же, нам сразу вспомнятся "Мои Пенаты" Батюшкова:
Стол ветхой и треногой
С изорванным сукном...
А строчка о фантазии — прямая параллель к "мечте" Батюшкова - поэта мечты, певца ее. Далее и у Пушкина часто будет встречаться это слово "мечта", во всей полноте поэтических значений, которые ему придал Батюшков.
Рядом с этим стихотворением Пушкина — другая параллель тому же стихотворению Батюшкова — "Городок", где нас вновь ждет образ, родственный лирическому герою поэзии Батюшкова:
Философом ленивым,
От шума вдалеке,
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом...
И то же описание обители, где "злата, бронзы нет", зато есть воля, есть
Окошки в сад веселый,
Где липы престарелы
С черемухой цветут,
Где мне в часы полдневны
Березок своды темны
Прохдадну сень дают,
Где ландыш белоснежной
Сплелся с фиалкой нежной,
И быстрый ручеек,
В струях неся цветок,
Невидимый для взора,
Лепечет у забора...
Вместе с тем в строчках, посвященных природе, намечается что-то собственно пушкинское, как в "Поедании к Юдину" (1815) конкретный пейзаж конкретного места — села Захарова. А само "Послание к Юдину" тоже написано "вослед" Батюшкову, то есть в батюшковской традиции. Здесь встречаем те же образы: "...К чему певцам // Алмазы, яхонты, топазы?" И тот же поэтический идеал:
Не лучше ли в деревне дальней,
Или в смиренном городке,
Вдали столиц, забот и грома,
Укрыться в мирном уголке,
С которым роскошь незнакома...
При всем этом, как уже было сказано, и это надо подчеркнуть, стихотворение это свидетельствует о возмужании пушкинского таланта; заимствованное у учителя здесь уже не смотрится заимствованным, а имеет оттенок своего, самим автором пережитого:
Вот кабинет уединенный,
Где я, Москвою утомленный,
Вдали обманчивых красот,
Вдали нахмуренных забот
И той волшебницы лукавой,
Которая весь мир вертит,
В трубу немолчную гремит
И, помнится, зовется славой,—
Живу с природной простотой,
С философической забавой
И с музой резвой и младой...
Вот мой камин: под вечер темной,
Осенней бурною порой,
Люблю под сению укромной
Пред ним задумчиво мечтать...
Пусть все это было мечтой, но вместе с тем и отражало какие-то конкретные жизненные впечатления юного Пушкина. Да, и здесь, как и во многих других стихотворениях лицейского периода, Пушкин называет себя, поэта, по-батюшковски "невольником мечты младой". И здесь мечта одна:
Укрыться в мирном уголке,
С которым роскошь незнакома...
Но здесь же, как в "зерцале вод", отражено село Захарове, где проходили детские годы поэта. Приехав в село теперь, почти два века спустя, можно по его поэтическому описанию легко представить себе, где стоял пушкинский дом, а над "зерцалом вод", как и тогда, шумят вековые тополи... В этом же стихотворении, как и в "Воспоминаниях в Царском Селе", вместе с батюшковской традицией встретилась и державинская:
Но вот уж полдень. В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале
И щука в скатерти лежит...
Чисто батюшковской является батальная картинка, в которой поэт "на крыльях мечты" несется в бой "седым усатым казаком". Но в ней, как и во многих других мотивах этого стихотворения, — зародыш будущих пушкинских тем:
Лежу — вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската...
Трепещет бранью грудь моя
При блеске бранного булата,
Огнем пылает взор, и я
Лечу на гибель супостата...
Согласитесь, что здесь в зародыше можно увидеть описание полтавского боя в поэме "Полтава":
Гром пушек, топот, ржанье, стон
И смерть, и ад со всех сторон, —
только у Пушкина описание объективно-отстраненное, а у Батюшкова — глубоко личное, субъективно-романтическое.
Другая сторона той же темы — прямо-таки толстовское неприятие войны у Батюшкова, о чем уже говорилось, и у Пушкина — "вослед" Батюшкову:
Военной славою забытый,
Спешу в смиренный свой приют,
Нашел на поле битв и чести
Одни болезни, костыли,
Навек оставил саблю мести...
И далее — типичный, уже знакомый нам идеал:
Уж вижу в сумрачной дали
Мой, тесный домик, рощи темны.
Калитку, садик, ближний пруд,
И снова я, философ скромный,
Укрылся в милый мне приют
И, мир забыв и им забвенный,
Покой души вкушаю вновь...
Заканчивается стихотворение традиционно для Пушкина-лицеиста, то есть в духе Батюшкова:
Мой друг, я для тебя воспел
Мечту, младых певцов удел.
Трудно даже перечислить все стихи этого периода, созданные юным поэтом под прямым воздействием творчества Батюшкова: это послания к Галичу, "Мечтатель", "К Дельвигу", "Моему Аристарху", "Гроб Анакреона", "Мое завещание" и т. д. Даже в таком официальном, написанном по случаю стихотворении, как "На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году", встречаем излюбленную тему Батюшкова - тему "золотого века", только не позади, в истории, а в будущем, что станет характерным для Пушкина.
И придут времена спокойствия златые,
Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
В колчанах скрытые, забудут свой полет;
Счастливый селянин, не зная бурных бед,
По нивам повлечет плуг, миром изощренный;
Суда летучие, торговлей окриленны,
Кормами рассекут свободный океан,
И юные сыны воинственных славян,
Спокойной праздности с досадой предадутся...
У позднего Пушкина не раз встретится тема "золотого века":
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся...—
читаем в стихотворении 1834 года "Он между нами жил...".
Можно сказать, что Пушкин в самом начале своего творчества впитал дух поэзии Батюшкова, воспринял ее в целом и в частностях, во всей конкретной тематике и образности. Дух этот, конечно же, был родственным самому Пушкину: культ жизнелюбия, нравственно здоровых наслаждений, культ простого человеческого счастья и вольности — все это оказалось родным и близким для Пушкина. И на протяжении всего творчества Пушкина, как отчасти было показано, можно отметить влияние поэзии Батюшкова. Так, даже сам тип Онегина во многом родствен личности Батюшкова, хотя, разумеется, не тождествен ей: тут можно говорить лишь о психологическом сходстве, о типичных чертах человека александровской эпохи. И в "Евгении Онегине", и в других произведениях Пушкина можно увидеть отзвуки батюшковской лиры: Пушкин, как мы видели, и в зрелом возрасте вновь и вновь обращался к поэтическому и прозаическому наследию своего учителя. Но это уже предмет особого разговора. Для нас же несомненно одно: без Батюшкова, как и без Жуковского, не было бы Пушкина, по крайней мере такого, каким мы его знаем.
Батюшков — до конца не раскрывшийся гений. Виктор Афанасьев так и заканчивает свою книгу о нем: "Одинокий, мятущийся гений, гонимый осенним ветром листок, без времени угасшая звезда..."
Но все дело в том, что гениальность Батюшкова, проявившаяся во многих незавершенных им самим начинаниях, получила свое дальнейшее развитие в творчестве других русских писателей, реализовавшихся гениях — от Пушкина до Льва Толстого. Поэтические открытия Батюшкова наряду с открытиями Жуковского оказали решающее влияние на всю русскую поэзию. Не случайно даже поэт XX века О. Мандельштам посвятил Батюшкову стихи:
Словно гуляка с волшебною тростью,
Батюшков нежный со мною живет.
Он тополями шагает в замостье,
Нюхает розу и Дафну поет.
Ни на минуту не веря в разлуку,
Кажется, я поклонился ему.
В светлой перчатке холодную руку
Я с лихорадочной завистью жму.
Он усмехнулся. Я молвил "спасибо"
И не нашел от смущения слов.
Ни у кого — этих звуков изгибы...
И никогда — Этот говор валов!..
"Шум стихотворства и колокол братства // И гармонический проливень слез", неподражаемые "звуков изгибы" и "говор валов" — вот чем дорог Батюшков русскому поэту XX века.
Русский археограф Петр Иванович Бартенев, много сделавший для блага русской литературы, высказал такую справедливую и глубокую мысль: "Прочное преуспеяние отечества на пути истинного просвещения невозможно, как скоро произведения таких писателей, как Батюшков, не сделаются общим образовательным чтением русского народа".