Основные мои воспоминания, связанные с именем Валерия Александровича Гаврилина, относятся ко времени моего обучения в классе композиции в музыкальном училище им. Римского-Корсакова.
В1968 году, придя на подготовительное отделение ТКО, я узнал от более сведущих абитуриентов, что здесь преподает композицию молодой композитор, лауреат Государственной премий, автор «Русской тетради» — В. Гаврилин.
Я, к своему стыду, в то время не знал ни имени Гаврилина, ни «Русской тетради». Позднее, уже зная имена всех педагогов, ведущих класс композиции, я все же твердо решил поступать к нему. Впервые я встретился с Валерием Александровичем на вступительном экзамене по композиции в июне 1969 г. Принимали экзамен, кроме него, также Б. В. Можжевелов, Г. И. Уствольская и В. П. Чистяков. Помню, как, сильно волнуясь при показе своих наивных, незрелых, фортепианных миниатюр и романсов, я чувствовал поддержку В. А. Гаврилина, выраженную в его доброй мягкой улыбке. В этих моих первых опусах всюду мелодия была на первом плане, что, видимо, было для Валерия Александровича показательным, и он меня взял к себе в класс. Я окончил музыкальное училище в 1973 году и стал его последним учеником, так как он прекратил свою педагогическую деятельность. В. А. Гаврилин был для меня все это время непререкаемым авторитетом, настоящим кумиром. С уверенностью могу я сейчас сказать, что общение с этим человеком, обучение в его классе имело для меня судьбоносную роль. Именно он вселил в меня веру в то, что могу и должен стать композитором, что этот путь выбран мной не случайно. Притом, что я не могу недооценивать занятия в классе композиции в консерватории у С. М. Слонимского (по рекомендации Валерия Александровича я и поступил к нему в класс), которого я бесконечно ценю как композитора и музыканта-энциклопедиста, все же думаю, что не встреться я тогда с Гаврилиным, просто не состоялся бы как композитор.
Преподавал В. А. очень недолго (10 лет) и выпустил не так много учеников, не все из которых потом стали композиторами по разным причинам. Его учениками за это время были: Николай Лебедев (его первый ученик, плодотворно работавший в Москве и скоропостижно скончавшийся в мае 2000 г.), Александр Михайлов (живет и работает в Софии), Геннадий Чесноков (живет и работает в С.-Петербурге), Сергей Быковский (скоропостижно скончался осенью 1998 года, на его панихиде присутствовал В. А. Гаврилин. Сережа мог бы написать очень интересные воспоминания, будучи человеком литературно очень одаренным), Ян Островский (сразу после окончания музыкального училища уехал в Израиль и, как мне известно, является кантором в синагоге). Также были среди учеников Гаврилина те, кто посещал его занятия очень недолго (год-два), поэтому их имена я здесь не упоминаю. Обычно мы, несколько его учеников, ждали шефа в коридоре и потом в классе слушали и обсуждали сочинения друг друга. Обсуждения эти проходили очень доброжелательно, касались и конкретных вещей, связанных с формой, гармонией, ритмами и т. п., а также затрагивались общеэстетические проблемы.
Если кто-нибудь из учеников приносил ему нечто в авангардной манере, Валерий Александрович говорил, как правило, что в этом мало что понимает и ему это неинтересно.
Как-то Клава Бахарева, которая училась у В. А., если не ошибаюсь, не больше года, принесла на урок вокальную композицию в додекафонной манере, где партия одного голоса была записана в диапазоне от большой октавы до третьей. Мы, ученики, переглянулись, Гаврилин, как обычно, сидевший с «беломориной» в зубах, без тени улыбки, произнес: «Клава, так сказать, где вы такое видели?» Та резко спарировала: «У Шопенхауза». Мы еле сдерживались от душившего нас смеха, а Валерий Александрович, сохранявший абсолютную невозмутимость, в ответ спросил: «Это что, нечто среднее между Шопеном и бароном Мюнгхаузеном?» Тогда уже все засмеялись. Имелся в виду, естественно, Штокхаузен. На уроках Гаврилин часто для подтверждения своих слов наигрывал на рояле фрагменты различных классических и современных произведений, напевая про себя с закрытым ртом, что ему, видимо, помогало. Однажды он принес клавир «Руслана и Людмилы» Глинки и на материале этой оперы делал свои очень интересные замечания и обобщения.
Запомнилось мне из уроков Валерия Александровича allegretto из 5-й симфонии Шостаковича, большой фрагмент которого он играл наизусть. Акцент он делал на очень выразительном solo скрипки. Я тогда почувствовал тоже жгучую необходимость выучить всю эту часть симфонии Шостаковича наизусть и, придя на следующее занятие, похвастался этим перед Валерием Александровичем.
Помню с какой радостью я носил ему свои новые работы, с каким нетерпением и волнением ждал его оценки. Большей частью он одобрял? причем очень убежденно и искренне.
Валерий Александрович не был никогда равнодушен к услышанной музыке. Его поддержка всегда меня окрыляла. После написания мной за 3 недели струнного квартета он сказал мне вполне серьезно, что завидует моим темпам, что ему так быстро писать не удается.
Помню, как я гордился, когда он назвал меня впервые (перед окончанием музыкального училища) коллегой и какое убийственное состояние у меня было после «разноса» в классе С. М. Слонимского (хотя замечу, что это было тоже полезно). И это после того, что я был уже «коллегой» для Гаврилина.
Все ученики относились к нему с величайшим пиететом. Однако Валерий Александрович неоднократно повторял, что он плохой педагог. Видимо, это было связано с тем, что в консерватории к нему относились довольно сдержанно и его учеников принимали неохотно.
Мне вспоминаются несколько высказываний Валерия Александровича, которые, как мне кажется, характерны для него как для человека. Например, такой эпизод. В начале учебного года я договаривался с ним о расписании занятий и спросил его, можно ли приходить после обеда. На что он лукаво так заметил: «А что, Алик, вы так любите обе- дать?» После этого я, действительно, перестал обедать, восприняв это вполне буквально: композитор должен быть сыт искусством.
Помню, когда мы с Андреем Терешиным были у Гаврилина в Доме творчества композиторов в Репино. Там я показывал Валерию Александровичу композицию для виолончели с фортепиано, и обнаружилось, что у меня в партии виолончели нота «си» контроктавы (как известно, нижняя струна у виолончели — «до» большой октавы). «Как это вы думаете исполнять?» — спросил Гаврилин. Я не растерялся и ответил, что можно спустить на полтона. «Спускать будете в другой раз и в другом месте», — была гаврилинская реакция.
Однажды в белые ночи мы с Валерием Александровичем бродили по ночному городу. Глядя на редко освещенные окна, он сказал мне тогда: «Вы знаете, я подметил, что всегда ночью хоть одно окно в доме да светится». Я с тех пор тоже обращаю на это внимание.
Как-то я спросил Валерия Александровича, почему он не поступал в аспирантуру к Шостаковичу, как многие другие, хотя тот очень высоко отзывался о его музыке. Гаврилин ответил, что Шостакович на- столько велик, что он чувствовал себя при нем неловко, стеснялся. «А вы бы на моем месте пошли?» — спросил меня в свою очередь Валерий Александрович. Я несколько стушевался и не знал, что ответить. Как-то Валерий Александрович давал Сереже Быковскому очередное задание — написать инструментальную пьесу в определенном жанре. Сережа спросил: «А в каком стиле?» Валерий Александрович совершенно невозмутимо ответил: «Можете в стиле Рамо, а можете в стиле дерьмо».
Однажды я пожаловался Гаврилину, что не хватает времени, ничего не успеваю. На что он спокойно и мудро произнес: «Вы знаете, Алик, больше времени, чем сейчас, у вас не будет никогда». Я эту фразу очень часто вспоминаю, и в годы моего преподавания, в ответ на жалобы учеников на нехватку времени, повторял эти слова Учителя.
При всей почвенности музыки Гаврилина, ее непосредственной связи с русским песенным фольклором, с русскими бытовыми традициями, он вовсе не был русофилом, а широко образованным музыкантом, хорошо знавшим и любившим западную (прежде всего немецкую) классическую музыку.
Известны две его замечательные «Немецкие тетради», где можно обнаружить шубертовские песенные традиции. К слову замечу, что дома, на рояле у Валерия Александровича всегда стояли ноты этюдов Черни и романсов Шуберта на немецком языке, которые он называл своими настольными книгами.
В годы учения в музыкальном училище я относился к Союзу композиторов (как организации) и к Дому композиторов на улице Герцена (великолепному особняку Монферрана) как к чему-то высокоэлитному, и мне было странно, когда Гаврилин говорил печально-безразлично, что туда почти не ходит. Позднее, уже после окончания консерватории, когда я обратился к нему с просьбой написать мне рекомендацию для вступления в Союз композиторов, он мне с горечью ответил, что, к сожалению, его рекомендация ничего не стоит.
С годами я почувствовал на себе, что значит «каждый сам себе Бетховен», когда композиторы очень редко в состоянии оценить по достоинству чужую музыку, независимо от их личных пристрастий и антипатий. Гаврилин принадлежал к тому немногочисленному разряду композиторов, которые это умели делать (к ним я бы еще отнес Л. Пригожина и С. Слонимского). И это я считаю очень ценное и профессиональное качество. Например, когда в начале 70-х годов в Доме композиторов должен был прозвучать октет Г. И. Уствольской, Валерий Александрович сказал нам, своим ученикам, что надо обязательно пойти послушать, так как это «гениальная музыка». А ведь трудно представить себе что-либо более далекое от гаврилинского творчества, чем музыка Уствольской.
Однако Валерий Александрович очень не жаловал музыку откровенно экспериментального плана, мертворожденную, без души.
Помню, как Гаврилин в 1970-71 гг., в подтверждение своей позиции рассказал мне, с каким воодушевлением на очередном Московском музыкальном фестивале была принята публикой простая и свежая музыка Баневича. Она была неожиданным и желанным контрастом на фоне остальной звучавшей там музыки.
В последние лет 20 общение с Валерием Александровичем было крайне затруднено в силу того, что он старался не распылять время на встречи, сохранять свое творческое состояние, кроме того, болезнь очень подтачивала его силы. Потом мои дальнейшие отношения с Валерием Александровичем характеризуются очень редкими встречами. Прежде всего это концерты музыки Гаврилина, которые я старался посещать.
Неизгладимое впечатление, я помню, произвел на меня его творческий вечер в ВТО на Невском проспекте (это было, по-моему, в 1975 году). Звучала театральная музыка композитора в записи и в живом исполнении. Он сам очень выразительно комментировал. Эта простота, предельная ясность, чистота и пронзительность интонации, прозвучавшие тогда, вызвали у меня даже слезы. Какая неподдельная трогательность ощущалась в детской песенке «Что-то времечко идет... Ты ему наподдавай!» Услышанное мною тогда стало для меня образцом театральной музыки. Не просто изобразительность, образность и характерность отличают эту музыку, а глубокая, чисто гаврилинская проникновенность, внутренняя глубина и какая-то почти осязаемая жизненность образов.
Были у меня все же редкие разговоры с Валерием Александровичем по телефону и случайные встречи. Так, в конце 80-х годов, во время открытого разгула антисемитизма в печати я узнал, что именем Гаврилина (как и Свиридова) пользуются для своих целей так называемые «народные патриоты». Я дозвонился Валерию Александровичу и поделился своими волнениями. Он мне ответил, что жизнь коротка, чтобы еще отвлекаться на политику. «Я, — сказал он, - просто держу топор в прихожей и вам советую».
В июне 1997 г. я с семьей переехал в Германию. За два месяца до этого встретил у Дома композиторов Валерия Александровича с Наталией Евгеньевной, сказал, что уезжаю.
На это Гаврилин ответил мне, что композитор должен оставаться здесь. Это была моя последняя встреча с ним.
К сожалению, хотя имя Гаврилина практически с самого начала было вне критики (он был самым молодым лауреатом Государственной премии, регулярно получал правительственные звания и награды), очень мало коллег интересовалось его творчеством. На концертах, где исполнялась его музыка, можно было увидеть считанные знакомые лица. Это я объясняю какой-то человеческой ограниченностью многих наших профессионалов, неумением просто слушать музыку и получать от нее удовольствие, ложно понятое многими новаторство, связанное с так называемой современной манерой письма. Тем не менее музыка Гаврилина была и остается современной, так как подлинное никогда не устаревает.
Апрель 2000 г., Санкт-Петербург — Любек