Я, к сожалению, никогда не помню никаких дат, совсем. Живу, как будто вчера родилась, поэтому я не могу назвать год, когда я услышала впервые имя — Валерий Гаврилин. И услышала его в связи с исполнением по радио «Русской тетради». И сразу поняла, что у нас появился гений, что появился человек с совершенно своим миром, необычным, очень русским и в то же время ни на кого не похожим.
А потом прошло много лет, я, наверное, еще и в Питере-то не жила, потом я приехала в Питер и стала работать с певцами. И в один прекрасный день мы, с моей дорогой певицей и моей названной дочерью - Ларисой Шевченко, пришли на радио, на репетицию к Станиславу Горковенко. Они что-то записывали. После записи мы пошли к нему в закуточек кофе пить. Сидим, пьем кофе, и вдруг Станислав говорит: «Лариса, не хотела бы спеть что-нибудь Гаврилина? Лариса смотрит на меня, она даже ничего не успела сказать, как я закричала: «Хотела бы, хотела бы!» Потому что, хотя я с этой музыкой еще никогда не сталкивалась, но знала, что это - великая музыка. Так впервые я взяла в руки произведения Валерия Гаврилина - «Черемуху». «Жила-была мечта» и «Город спит». Потом, к сожалению, «Мечту» забрали, мы с Ларисой Шевченко сделали два произведения к авторскому концерту Валерия Александровича в Большом концертном зале. И там я впервые услышала «Осенью» в исполнении Ирины Петровны Богачевой, и была совершенно потрясена и произведением и исполнением.
«Черемуха» — это песня, не романс. Мне очень нравилось, как ее пела Людмила Сенчина, всегда очень нравилось. Но когда мы взяли в руки ноты, то я сразу увидела, что в ней намного больше трагического. И это так по-русски. И, конечно, как всегда в русских песнях, говорится о черемухе, а на самом деле — о женской судьбе.
Лариса очень хорошо спела песню. И, по-видимому, я тогда и познакомилась с Валерием Александровичем, он пришел за кулисы и поздравил ее. После этого по прошествии какого-то времени, через Станислава Горковенко, Валерий Александрович предложил Ларисе спеть «Военные письма» с Володей Черновым. Я репетировала с Ларисой, а с В. Черновым — Валерий Александрович На репетиции в Большом зале Филармонии я впервые разговаривала с Валерием Александровичем. И тогда произошла очень смешная история. Я сказала, что «Комарики» надо петь не так, а гораздо быстрее и веселее. А Валерий Александрович сказал: «Нет, нельзя, потому что он умер». Я возразила: «Он не умер, он живой, она-то вспоминает его живого, как это было». И потом, не помня себя, закричала: «Вот, когда вы умрете и станете классиком, так будут петь, как я сказала, а вы уже этого не услышите». После концерта Валерий Александрович сказал, что я права и надо петь так.
Но и тогда еще близко знакомы мы не были с Валерием Александровичем.
Прошло какое-то время, и мне позвонил не Валерий Александрович, не Наталия Евгеньевна, а Володя Чернов и сказал, что звонит по его поручению и что Валерий Александрович просит, если я могу, сделать с ним «Скоморохов».
Конечно, я сказала, что не только могу, но что большей чести и большего счастья просто и быть не может. «Скоморохи» исполнялись в Москве с оркестром радио, дирижировал В. И. Федосеев. Спел В. Чернов очень удачно.
Вскоре после этого Валерий Александрович предложил Наталии Герасимовой спеть его авторский вечер со мной.
И вот мы взялись за эту работу. Это была моя первая работа, которую я выносила на суд зрителя, т. к. раньше певцы, с которыми я работала, пели с оркестром, не со мной а здесь я была за роялем.
Сказать, что я боялась, это значит ничего не сказать, потому что я осознавала, что играю и готовлю с певицей музыку великого композитора нашего времени. Великого и живущего. Ведь играешь ли Чайковского или Рахманинова, но все равно их уже нет, а тут он есть. Он есть!
И вот мы стали работать с Н. Герасимовой. Наташа привезла, конечно, записи Зары Долухановой, которой посвящен «Вечерок». И мне, грешнице, эта запись совершенно не понравилась. Я сказала Наташе, что Гаврилин написал другую музыку, и мы будем делать ту музыку, какую он написал. А когда Наташа спросила: «Мы будем показывать работу Валерию Александровичу?» Я ответила: «На концерте». Потому что дело композитора написать. Он отдает свое произведение — и все.
И мы спели. И это было чудо. Я буду это вспоминать вечно, всегда. Такое счастье мне привел Бог или судьба, что Н. Герасимова невероятно талантливый человек, и работа с ней была великим счастьем.
Валерий Александрович прямо на эстраде сказал со слезами на глазах, что он так свою музыку слышал только во сне, и на афише написал мне такие слова, что я до сих пор не могу поверить, что они предназначены мне: «Любимому музыканту, другу по сердцу с любовью. В. Гаврилин».
Конечно, это только необыкновенная щедрость душевная и доброта Валерия Александровича позволили ему написать такие слова.
После этого концерта я впервые оказалась в доме Валерия Александровича и Наталии Евгеньевны. Это была квартира на Пестеля. Чудесная квартира с великолепным огромным кабинетом, с поразившими меня работами его друга — художника Юрия Селиверстова. Удивительный какой-то кабинет — большой, но в нем сочетание торжественности и тепла — это вообще очень свойственно самому Валерию Александровичу.
Самое поразительное в Валерии Александровиче было то, что он совсем не был похож на композитора и вообще на великого человека. Небольшого роста, очень худенький и с очень внимательными и очень добрыми карими глазами. И с очень красивым голосом, мягким таким баритоном. Мне всегда казалось, что Валерий Александрович должен петь, а вот похоже, что он не пел.
Хотя нет, два раза я слышала как Валерий Александрович пел. Первый — когда он показал Наташе Герасимовой финал романса «Стоим над водой» на слова Назыма Хикмета, и второй — однажды у него дома, когда я уже имела счастье бывать у Валерия Александровича. Он спел, показал, сказал (я даже не знаю, как про это сказать) «Почтальонку» из «Военных писем». Ничего подобного я никогда не слышала. Это было совершенно невероятное исполнение. Вот так и надо это петь.
Мне очень трудно говорить о Валерии Александровиче, потому что то ли из-за глупости, то ли из-за лености, я бывала у Валерия Александровича намного реже, чем мне этого хотелось. Но я еще и всегда боялась помешать, боялась оторвать Валерия Александровича от его жизни, которая была в нем: от жизни за роялем, от жизни с музыкой.
И еще потому, что я знала, что когда я приду, пройдет совсем немного времени, и он выйдет из кабинета и скажет: «Наша красавица пришла», - и улыбнется своей такой удивительной улыбкой. Я много лет тому назад прочитала, что если человека красит улыбка, то это — хороший человек, если портит — то плохой. Это правда, потому что у Валерия Александровича была улыбка ребенка.
Я вообще не могу произносить эти слова «был», по отношению к Валерию Александровичу, так же, как я не могу называть Наталию Евгеньевну «вдовой». Я и про себя и когда говорю с кем-либо, называю ее женой.
Валерий Александрович — поразительный человек. Я не представляю себе, есть ли какая-нибудь область науки, искусства, литературы, в которой бы он был некомпетентен. Я никогда не разговаривала с ним о высшей математике, но думаю, что и о ней он что-нибудь знал. Я очень мало говорила с Валерием Александровичем как с великим композитором. Я даже не знаю, правильно это было или нет. Но, видимо, сам Валерий Александрович задавал такой тон этим беседам, что это было просто изумительно теплое общение с человеком, масштабы личности которого невозможно себе представить. Это редчайший случай абсолютного сочетания личности и дара — высокий человек в пол- ном смысле этого слова. Глубоко русский, глубоко православный, и в то же время с отсутствием какого бы-то ни было намека на какой-нибудь шовинизм. Как он говорил о немецкой музыке! От него впервые я услышала совершенно поразившую меня мысль, что немецкий фольклор и немецкая музыка очень близки и тождественны русской, что эти две культуры очень близки. Мне бы никогда не пришло это в голову. И я не могу сказать, что я согласилась с этим: просто, раз Валерий Александрович так сказал (при его образованности), значит это так.
Как-то я увидела польский фильм о волках, пришла к Гаврилиным и стала рассказывать об этом фильме. И вдруг Валерий Александрович как начал рассказывать про волков, как начал, что даже Наталия Евгеньевна сказала: «Ну, Валерий, ты мне этого никогда не рассказывал!» И о волках-то он все знал!
Единственное, что я еще и еще могу сказать, что я так счастлива и благодарна судьбе, что встретилась с ним, что я могла работать над его музыкой, что я слышала его одобрение. Выше этого для меня ничего не может быть: не то, чтобы похвала, а просто доброе слово, услышанное от Валерия Александровича — это величайшее счастье.
Счастливы люди, которые жили с ним вместе, счастливы люди, которые имеют право сказать, что они с ним дружили, что Валерий Александрович открывался им, как человек.
Я сейчас с ужасом думаю, что я все болтала, болтала о вокалистах, о вокале, которым я так занята, Валерий Александрович сидел и слушал, а надо было мне слушать его. Но кто же знал, казалось, что еще будет и будет много времени, до бесконечности, а оно вот ушло, кончилось быстро.
Гаврилина очень мало поют. Почему? Это для меня загадка, «тайна велика сия есть». И это непостижимо моему разуму. Ведь у него при необычайной глубине много эффектных произведений. То ли они трудны вокально, то ли это дурацкая наша инерция. Когда я услышала две песни из вокального цикла «1-я Немецкая тетрадь» на стихи
Генриха Гейне — «Гонец» и «Ганс и Грета», то была просто в истерике. И сразу же дала «Гонца» нашему студенту, т. е. упросила профессора Н. А. Серваль, чтобы он это спел. И Александр Гергалов спел «Гонца» с большим успехом на конкурсе им. Глинки...
Я работала в классе вокалистов, где в основном занимаются оперным репертуаром, а камерным пением занимались мы мало — один-два романса в год. Но библиотечные консерваторские ноты «1-й Немецкой тетради» были затасканы в ништо. Это уже были 80-е годы, но все равно из нее пели только два произведения.
А ведь первый романс «Осень» такой глубины, там такое феноменальное звукоподражание (я не люблю это слово), вернее звукопись. Да, это звукопись. Она ассоциируется у меня с импрессионизмом. Но не с музыкантами, а с импрессионистами — художниками. Я не люблю, когда говорят про музыку: «ты видишь вот то-то, вот се-то», я люблю, когда музыку чувствуют, когда как будто входишь куда-то, в атмосферу — мгновенно, немедленно.
И вот по прошествии какого-то времени, когда меня судьба уже свела с Валерием Александровичем, я начала работать с Владимиром Черновым над «1-й Немецкой тетрадью». До этого я не знала о ее существовании...
Я могу себе представить, почему мало поют «2-ю Немецкую тетрадь». «1-я Немецкая тетрадь» небольшая, ее даже удобно спеть в конкурсе, «Вторая» — большая, и из нее отдельно можно петь только 2 романса. Она невероятно емкая по содержанию, это огромное драматургическое полотно. Это моноопера вне всяких сомнений, только намного богаче, чем опера. Потому что в опере такого количества совершенно разных эмоциональных состояний нет и быть не может. Ну два, ну три — не больше. А здесь от радости до сарказма, от трагедии до света — здесь вся палитра чувств человеческих. Вся палитра.
«2-я Немецкая тетрадь» — трудна вокально и трудна фортепианно. Там очень даже есть что поиграть, потому что это произведение написано крайне необычным образом. Я по крайней мере не знаю такого второго произведения, которое было бы написано «для пения с фортепиано», как написано в заглавии Валерием Александровичем. Рояль практически играет равноправную роль, для меня интерлюдии не связующие кусочки, а каждый раз возврат в какое-то определенное состояние. И это играет огромную роль в произведении.
А может быть, потому еще не поют, что люди у нас не любопытны и нет достаточной культуры камерного пения? И от того, наверное, что плохо воспитывают студентов. Сами установки в воспитании вокалистов — неверны. Их нужно учить, как инструменталистов.
Когда я получила ноты «2-й Немецкой тетради», даже не могу сказать, что испытала потрясение, потому что все слова такие мелкие по сравнению с этим великим произведением.
Мы с Володей Черновым сделали «2-ю Немецкую тетрадь», но это было ужасное время — Валерий Александрович лежал в больнице — у него был инфаркт. И это исполнение Валерий Александрович не слышал. Но, может быть, и хорошо, потому что эта работа не была доделана до конца: Володя пел по нотам, а Валерий Александрович это тяжело всегда воспринимал, и я к этому плохо отношусь. Ведь когда весь в живешь в музыке, то невозможно представить себе такое. Ну, можно представить драматического актера, который ходил бы по сцене с тетрадкой текста роли?
И по прошествии очень долгого времени (прошло 8 лет) я решилась, не знаю даже и как, сделать обе «Немецкие тетради». Наверное, из-за абсолютно эгоистических побуждений — я хотела заниматься этой музыкой, я хотела держать ее в руках, я хотела ее слушать и хотела, чтобы сотую долю того, что есть там в этой музыке, услышали люди. Потому я и стала заниматься с певцом Игорем Гавриловым. Это была очень большая работа: мы работали 4 месяца по 5 дней в неделю. И Валерию Александровичу, слава Богу, понравилось — и это было счастье.
Мы с этой программой поехали в Смоленск. И Валерий Александрович поехал с нами.
Пришли в зал, я как прикоснулась к роялю, так и подпрыгнула — это был кошмар! — рояль был ужасный. И я сразу впала в транс, потому что так страшно играть при Валерии Александровиче! Валерий Александрович сам потрясающий пианист. Он однажды сыграл мне вальс из 2-го «Вечерка». Этого забыть нельзя! Валерий Александрович как-то мне сказал, что он хотел бы сделать «2-ю Немецкую тетрадь» для двух роялей и чтобы мы играли вместе. И я, не подумав, сразу, сходу сказала: «Я буду на вас кричать». А Валерий Александрович засмеялся и сказал: «А я буду вас слушаться». Он был удивительно великодушен.
А как он относился к исполнителям, как он умел быть благодарным, умел порадоваться хотя бы тому, что его музыка звучит. (Хотя я не могу представить себе, как на самом деле в ушах Валерия Александровича звучала его музыка).
И вот мы в Смоленске, рояль ужасный, боимся смертельно. Вышли на сцену музыкального училища. Спели первое отделение - «1-ю Немецкую тетрадь». Это все-таки проще, там только 6 произведений, великолепных, настолько друг на друга непохожих, что невозможно представить, что «Осень» и «Разговор в Падерборнской степи» написал один и тот же человек. Уму непостижимо, это непостижимо уму — трагизм, лирика, сарказм.
Что говорить о музыке?! Музыку надо слушать. Музыка должна звучать!
И вот мы спели второе отделение — почти целый час. И какое же это было счастье!
Валерий Александрович подошел и сказал: «Разве я такую музыку написал?» А я ответила: «Такую. Еще "развее"».
А потом был банкет, только это нельзя назвать банкетом. Банкет — это когда ресторан, официанты. А здесь собрались педагоги училища, они принесли свою еду — и домашние пирожки, и лепешки, и соленья, и варенья, и печенья. И Валерий Александрович был такой счастливый, и так там было хорошо, и такая это была великая радость!
А потом этот же концерт мы повторили в Малом зале Филармонии у нас, в Питере. И прошел он с таким же огромным, ошеломляющим успехом.
А почему? А потому, что Валерий Александрович пишет такую музыку, что она обречена на успех, в ней какие-то особенные чары. Надо уж очень сильно постараться, чтобы это было плохо.
Но самое большое впечатление — это от концерта в Вологде. При всех своих страхах я мечтала поехать в Вологду, потому что в Вологде живет первая учительница музыки Валерия Александровича — Татьяна Дмитриевна Томашевская. (Тем более, что одна поездка в Вологду у меня сорвалась — я сломала руку и не смогла поехать с Н. Герасимовой.) А теперь мы ехали с Игорем Гавриловым, с Валерием Александровичем и Наталией Евгеньевной.
Вологодские концерты вообще невозможно сравнивать ни с какими другими, хотя публика принимает музыку Гаврилина везде одинаково- и в Питере, и в Москве, и в Риге, где, как считается, публика холодноватая. Само сознание того, что это та земля, на которой вырос Валерий Александрович, что это улицы, по которым он ходил, воздух, которым он дышал, придавали концертам в Вологде особую значимость. Вот там, наверное, впитал в себя Валерий Александрович ту удивительную русскость, которая в нем есть, но не кондовую, не какую-то нарочитую, а глубинную — русскость великой русской души. To русское, что есть в великой русской литературе и музыке.
Я думаю, что Валерий Александрович — последний автор такого русского толка. Боюсь (хотела бы ошибиться), но мне кажется, что этого больше не будет, потому что это не культивируется.
Новая музыка — она вненациональна, она всегда одинакова. Послушаешь Шенберга, Рогалева, или Кнайфеля, или Шнитке — ведь не скажешь, на какой земле вырос автор — никогда. И по-моему — это странно. Ведь этого нет ни в литературе, ни в кино (я говорю, конечно, о хорошей литературе и хорошем кино). Оно «всехное», потому что все великое принадлежит миру, но оно принадлежит и своей стране. А в новой музыке этого нет, она — безликая, как дважды два, но музыка — это же не таблица умножения. Я высказываю свое мнение, оно, может быть, и неправильное и не модное. И я высказывала его Валерию Александровичу, и он со мной во многом соглашался.
Когда бы я ни начинала работать над музыкой Валерия Александровича, я всегда была очень не спокойна, очень волновалась. Настолько, что даже дочь моя удивлялась: «Мама! Что ты так с ума сходишь? Ведь ты переиграла столько музыки?»
Для меня в музыке Гаврилина есть что-то совершенно особенное. Каждая капелька моей души отзывается на эту музыку. И стоит только зазвучать музыке Гаврилина, как немедленно в ответ ей начинает звучать сердце (даже у тех, кто увлекается современной музыкой).
Потому что эта музыка написана сердцем и идет к сердцу. Этим она отличается от тысяч других музык.
Я давным-давно мечтала, чтобы «Вечерок» прозвучал так, как он написан: для двух голосов. И я говорила об этом своем желании Валерию Александровичу. Ведь это единственное произведение на земле, написанное для дуэта, но дуэт этот не два человека, а один — одна женщина, в молодости и старости. И все не было исполнителей — кто ездит много, кто денег много хочет, кто не хочет, потому что это большая работа.
А за три дня до смерти, когда я видела Валерия Александровича последний раз, он сказал мне страшные слова: «Я о концертах перестал думать, я буду писать в стол». А я возразила: «Нет, Валерий Александрович, я этот концерт женский, о котором говорила — сделаю. Я найду исполнителей, которые будут петь даром. Найду и сделаю». И вот, по счастью, так и получилось. Только Валерий Александрович уже не услышал этот концерт. Он его уже не услышал. Но его услышала Вологда, его родина, его услышал Череповец, его услышал Питер. И результат был все тот же — звучала музыка великого Гаврилина, и зал плакал. Он плакал не потому, что Гаврилина нет, а он плакал потому, что музыка эта вызывала светлые слезы, самые чистые слезы.
Такие слезы бывают, когда мать смотрит на своего маленького ребенка. Это самые чистые слезы на земле, слезы счастья, потому что они вызваны проникновением любви в сердце человеческое.
Слушая «Вечерок», трудно себе представить, как мог мужчина так знать женское сердце, душу? Да и не только «Вечерок» — ведь он столько своих произведений посвятил женской судьбе!
Особое место в моей работе с музыкой Гаврилина занимали «Песни Офелии». До сих пор я себя корю, что не спросила у Валерия Александровича, почему вокализ в «Песнях» он назвал «Слышу голос милого Франца». Как я могла не спросить? Только потому, что я собиралась вот-вот приехать к нему на дачу, а все как-то каждый раз не получалось.
Я очень мало говорила с Валерием Александровичем о музыке. У нас с ним были просто разговоры о многом. А Валерий Александрович, то ли в силу своих энциклопедических знаний или в силу своей необыкновенной натуры — ему было все интересно — слушал. А о самой музыке мы говорили мало. И мне хочется думать, что, может быть, он считал, как и я, что о музыке нечего говорить, музыку надо играть, музыку надо петь. Ведь Валерий Александрович не рассказывал про свои произведения, что я напишу то-то, там будет про это. Он писал, а мы слушали.
Но два раза я его все-таки спрашивала о музыке. Первый раз я спросила: «Как вы могли написать этот романс («К твоей груди белоснежной...» из «2-й Немецкой тетради»)? Ведь это просто Шуман! Не подражание, а Шуман — теперь» И Валерий Александрович сказал мне удивительную вещь. Он сказал, что этот романс ему не давался. А потом сел — и написал, как записал.
А второй раз — о «Вечерней музыке» из «Перезвонов», потому что такую музыку не может написать смертный человек. «Валерий Александрович, КАК - как вы это написали? Он отвечал: «Она там, музыка, там, — и показывал наверх. — А я ее только слышу и записываю».
Но вернемся к «Песням Офелии». Вокализ. «Слышу голос милого Франца» — это Шуберт, Шуберт — сейчас. Его голос, он говорит с нами, с теперешними, он говорит из горних высей, с небес. Невероятная чистота, невероятная прозрачность и в то же время такая глубина, такое откровение. Там такая драматическая кульминация, а потом опять такой удивительный свет.
«Песни Офелии», на мой взгляд, — это абсолютно что-то новое в творчестве Валерия Александровича. Это другая музыка. Во всех своих произведениях Гаврилин узнаваем, это какие-то его интонации, его кадансы, очень ему свойственные. ОН узнаваем, как всякий великий. "Песни Офелии" — это совсем новое. Это новый Гаврилин, который начинался. Никто не знает, продолжалась бы эта линия или нет. Эта музыка поразительно драматургична. Если бы я была режиссером и ставила бы «Гамлета», то я взяла бы эти песни в спектакль. Это можно ставить и как готовые пьесы. Не пьесы, скорее, музыкальное действо. Не зря он так и называл многие свои произведения. В песне «Ах, он умер, госпожа...» — невероятный покой. Я пыталась объяснить это девочке — студентке, певшей этот цикл. Здесь не надо никаких эмоций, все поется отрешенно: «Ах, он умер, госпожа», она безумна, но вот наступает мгновение, одно мгновение прозрения, и раздается страшный вопль: «А-а-а!» Это мгновение, когда она понимает весь ужас происходящего. А потом опять отрешенность: "Спокойной ночи, господа!" и смех. Судьба милостива к ней, что она сошла с ума, иначе как возможно было это все пережить.
Вспоминая Валерия Александровича, нельзя не сказать о самом главном в его душе и натуре — о его совершенно поразительной щедрости. Щедрости душевной и материальной.
Я прожила на свете 65 лет, но за всю мою жизнь Валерий Александрович был первым встреченным мною человеком, который безо вся-кой на то моей просьбы (просто зашел о чем-то разговор) сказал: «Нелли Александровна, может быть, вам деньги нужны? Мы вам одолжим, и вы не волнуйтесь и будете отдавать, когда сможете. И даже думать об этом не надо. Вы только обязательно скажите, если будет нужно». Ну где это видано? Без просьбы, просто так.
Редко, когда я уходила без подарка от него, начиная от буфета и кончая берестяным подстаканником, который по сей день стоит у меня, как память о Вологде, через руки Валерия Александровича полученный.
Я никогда не забуду историю с буфетом. Он очень понравился моей дочери, и я сказала Наталии Евгеньевне: «Если он вам не понадобится, то мы купим его у вас». Прошло какое-то время, и мне позвонила Наталия Евгеньевна и сказала, чтобы мы забирали буфет. «Забирать буфет, как это забирать?» — «Валерий так сказал. Если Валерий так говорит, то уже ничего другого быть не может. Просто приехать и забрать». Такой красивый буфет, он столько стоял у нас и радовал нас, а теперь других добрых людей радует.
Чтобы сказать о душевной щедрости Валерия Александровича -слов никаких не найти. Я не знаю, что испытывали другие музыканты от общения с ним, об этом скажут они сами.
Я самый обыкновенный, заурядный человек, каких тысячи и тысячи, а каким было отношение ко мне Валерия Александровича! Он написал мне на афише: «Любимому музыканту». Да кто я такая, чтобы быть любимым музыкантом Гаврилина?
Это было возможно только от его невероятной щедрости душевной, от его поразительной доброты, от его удивительной духовности. Он был благодарен людям, тем кто занимался его музыкой. Ну разве это не странно? Ведь это счастье, что она появилась, эта музыка, и что сказал Валерий Александрович, до него не говорено никем и после него не будет никем сказано. Он ушел и все унес с собой.
Это была музыка Гаврилина, и как она была созвучна душе всякого, кто ее слушал, и душе всякого, кто ее касался.
Март-апрель 2000 г., Санкт-Петербург