РАЗДЕЛ V
Письма

200. С.А. КЛЫЧКОВУ

12 июня 1934 г. Колпашево

Дорогой мой брат и поэт, ради моей судьбы как художника и чудовищного горя, пучины несчастия, в которую я повержен, выслушай меня без борьбы самолюбия. Я сгорел на своей «Погорельщине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Феодора Алексеевича и нашу, такую юную и потому много не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами. Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего раньше не было. Поселок Колпашев – это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки в погоне за жраньем. Подумай об этом, брат мой, когда садишься за тарелку душистого домашнего супа, пьешь чай с белым хлебом! Вспомни обо мне в этот час – о несчастном – бездомном старике-поэте, лицезрение которого заставляет содрогнуться даже приученных к адским картинам человеческого горя спец-переселенцев. Скажу одно: «Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве!» Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер – это зовется здесь летом, затем свирепая 50-градусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что всё мое выкрали в общей камере шалманы. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?! Куда идти? Что делать? Что-либо ра <часть текста утрачена> ему, как никому другому, следовало бы мне помочь. Он это сам хорошо знает. Помогите! Помогите! Услышьте хоть раз в жизни живыми ушами кровавый крик о помощи, отложив на полчаса самолюбование и борьбу самолюбий! Это не сделает вас безобразными, а напротив, украсит всеми зорями небесными! <Часть текста утрачена.>

Прошу и о посылке – чаю, сахару, крупы, компоту от цинги, белых сухарей, пока у меня рвота от 4-хмесячных хлеба с водой! Умоляю об этом. Посылка может весить до 15-ти кило по новым почтовым правилам. Летним сообщением идет три недели. Прости меня за беспокойство, но это голос глубочайшего человеческого горя и отчаяния. Узнай, что с моей квартирой – соседи мои Швейцер тебе расскажут подробно. Ес<ть> ли какие надежды на смягчение моей судьбы, хотя бы переводом в самые глухие места Вятской губ<ернии>, как напр<имер>, Уржум или Кукарка, отстоящие от железной дороги в полтысячи верстах, но где можно достать пропитание. Поговори об этом – Кузнецкий мост, 24 – с Пешковой, а также о помощи мне вообще. Постарайся узнать что-либо у Алексея Максимыча. Не может ли мне помочь Оргкомитет хотя бы денежным переводом. Нельзя ли поговорить с Бубновым? Подать ли во ВЦИК Калинину о помиловании? Думаю, что тебе на свежую голову всё это ясней, я вовсе оглох и во всем немощен. Бормочу с тобой, как со своим сердцем. Больше некому. Целую твои ноги и плачу кровавыми слезами. Благословляю Егорушку, зёмно кланяюсь куме и крепко верю в ее милосердие. Не ищу славы человеческой, а одного – лишь прощения ото всех, кому я согрубил или был неверен. Прощайте, простите! Ближние и дальние. Мерзлый нарымский торфяник, куда стащат безгробное тело мое, должен умирить и врагов моих, ибо живому человеческому существу большей боли и поругания нельзя ни убавить, ни прибавить. Прости! Целую тебя горячо в сердце твое. Поторопись сделать добро – похлопочи и напиши или телеграфируй мне: Колпашев, до востребования. Н. Клюеву.

12 июня 1934 г.

201. А.Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

первая половина июня 1934 г. Колпашево

Жду, – не дождусь – весточки письма. Невероятно тоскую. Усердно прошу З.П. потрудиться и спасти мои любимые вещи, которых не надеюсь больше видеть и ласкать! Крепко надеюсь на милостыню. Написал поэму – называется «Кремль», но нет бумаги переписать. Как с поэмой поступить – посоветуй! Жизнью и смертью обязан твоему милосердию. Потерпи. Вероятно, я зимы не переживу в здешних условиях. Прошу о письме. О новостях, об отношении ко мне. «Кремль» я писал сердечной кровью. Вышло изумительное и потрясающее произведение. Где живете летом? Райское место – этот городок Горбатов на р. Оке, весь в вишнях и фруктах. Жители только садами и промышляют. У меня много нужды – всего не перескажешь – получу ответ на это, напишу большое письмо. Но сгораю предчувствием твоего письма. Прощайте. Простите!

202. С.А. ТОЛСТОЙ-ЕСЕНИНОЙ

17 июня 1934 г. Колпашево

Дорогая Софья Андреевна!

Ради моей судьбы художника и человека помогите мне чем можете. Поговорите с богатыми писателями и с моими почитателями – ведь их у меня еще недавно было немало. Я погибну в Нарыме без милостыни со стороны, без одежды, без пищи и без копейки. Поговорите с В. Ивановым, Леоновым! Нельзя ли написать Шолохову и Пантелеймону Романову, Смирнову-Сокольскому. Если будет исходить просьба от Вас – они помогут. Если пять человек дадут по жалких 20 руб. в месяц, то я останусь жив. Сходите к Антонине Васильевне Неждановой, Б<ольшой> Кисловский пер<еулок>, дом 4. Поговорите с ней обо мне – и о том, чтобы она поговорила с Горьким – об облегчении моего положения. Скажите А<нтонине> В<асильевне>, что Горькому будет приятно видеть ее – не забудьте. Они давно знакомы – еще по Италии, когда Алексей Макс<имович> был там в изгнании. Объясните Неждановой просьбу: убавить срок ссылки (дано пять лет по 58-10 статье за поэму «Погорельщина» и агитацию ею).

Дать минус шесть или даже двенадцать без прикрепления к месту ссылки. Оставить мне мою писательскую пенсию, просить ГПУ передать мои рукописи в архив Оргкомитета писателей. Если раздобудете денег, то пришлите их телеграфом, – письма и посылки идут месяц и больше. Обрадовали бы, если бы соорудитли посылочку – чаю, сахару, сухарей из белого хлеба, компоту от цинги, – простите, но я так тоскую по всему этому! Здоровье мое сильно пошатнулось. Теперь бы Вы меня и не узнали бы – такой я стал. Сообщите – можно ли Вам послать доверенность на всё мое имущество, что на квартире на Гранатном, №12. Сообщите телеграммой о Вашем согласии. Поговорите с С. Клычковым об этом же – быть может, ему удобней и квартира у него свободна в доме писателей. Помогите, родимая, простираюсь к Вам сердцем своим, целую Ваши ноги и плачу кровавыми слезами. Милосердие и русская поэзия будут Вам благодарны. Адрес: поселок Колпашев Томского округа, Сев<еро>-Запад<ной> Сибири, до востребования Николаю Ал. Клюеву.

Нельзя ли о переводе меня в лучшие климатические условия поговорить в Оргкомитете писателей – на том основании, что я по тяжелой болезни сердца и общего ревматизма – погибну в Нарыме!!

203. Н.С. ГОЛОВАНОВУ

18 июня 1934 г. Колпашево

Дорогой Н.С.!

Ради моей судьбы как художника, так и человека, помогите мне милостыней, ибо только на помощь сердец, чувствующих трагедию русской музы, всё мое упование.

Все свои самые прекрасные и заветные вещи я предоставляю на Вашу оценку и усмотрение. Помогите! Телеграфом, т.к. почта сюда ходит очень долго. Прошу о пищевой посылке. Умоляю о помощи великую Нежданову. Целую ноги Ваши и плачу кровавыми слезами! Выслан я за стихи. Больше за мной ничего не водится. Адрес: поселок Колпашево Нарымского округа Север<о>-Запад<ной> Сибири.

Н. Клюев.

204. Л.Э. КРАВЧЕНКО

27 июня 1934 г. Колпашево

Получил перевод по телеграфу 27-го июня. Всем сердцем Ваш. Жду письма, адрес – до востребования, Федору Васильевичу Иванову. Для перевода и посылок адрес остается прежний, т.е. с моей фамилией, именем и отчеством. Прошу усердно написать письмо. Я посылал их несколько.

205. А.Н. КРАВЧЕНКО

Вторая половина июня 1934 г. Колпашево

Дорогое дитятко, я послал тебе две телеграммы и большое спешное письмо и доверенность – просил известить о получении телеграфом, но нет и нет от тебя весточки! Ну, здравствуй! Целую тебя крепко и заочно в сердце твое, такое уже мужественное, прекрасное и простое! Прошу тебя известить телеграфом, где ты будешь проводить летний отдых, лучше бы всего в Сочи в санатории писателей – попринимал бы мацесты, укрепил бы сердце и нервы. Теперь там самое бархатное солнце и виноград. Простираюсь памятью к хрустальным берегам югочерноморья... Где ты, сказка моя? Я живу днем. Когда наступает ночь, с ужасом думаю, что проснусь к новым страданиям. Конечно, достаточно мне услышать звук твоего голоса, чтоб я проснулся и пришел в себя, а так я разрушаюсь невероятно быстро, а главное, не могу гармонизировать себя, собрать в кучу. Знаю, что многие миллионы двуногих существ всю жизнь пребывают в таком именно состоянии и что оно весьма помогает тому, чтобы слиться с человеческим стадом, но я знаю, что тогда нужно сказать прости себе как художнику, а это равносильно для меня самоубийству.

Дорогое дитя мое! Я бы не хотел и для меня очень тяжело описывать тебе свои нужды, ведь нище<та> скучная вещь, и пронзать твое сердце видениями и жалами горя, будней, голода и холода – самое вредное дело. Припомни нашу совместную жизнь, когда всё мое напряжение было устремлено на то, чтобы украсить, насколько позволяли обстоятельства, твое бытие. Хотя бы чашкой кофе, сдобными пышками, стихами и образным мышлением... Теперь же как мне быть? Я в великой нищете. Впереди... Но что об этом рассуждать? Иногда собираюсь с рассудком и становится понятным, что меня нужно поддержать первое время, авось мои тяжелые крылья, сейчас влачащиеся по земле, я смогу поднять. Моя муза, чувствую, не выпускает из своих тонких перстов своей славянской свирели. Я написал, хотя и сквозь кровавые слезы, но звучащую и пламенную поэму. Пришлю ее тебе. Отдай перепечатать на машинке, без опечаток и искажений, со всей тщательностью и усердием, а именно так, как были напечатаны стихи, к титульному листу которых ты собственноручно приложил мой портрет, писанный на Вятке на берегу с цветами в руках – помнить? Вот только такой и должна быть перепечатка моей новой поэмы. Шрифт должен быть чистый, не размазанный лилово, не тесно строчка от строчки, с соблюдением всех правил и указаний авторской рукописи и без единой опечатки, а не так, как были напечатаны стихи «О чем шумят седые кедры», то, как говорил мне Браун, и прочитать нельзя, и что стало препятствием к их напечатанию и даже вызвало подозрение в их художественности. Всё зависит от рукописи и как ее преподнесешь. Прошу тебя запомнить это и потрудиться для моей новой поэмы, на которую я возлагаю большие надежды. Это самое искреннейшее и высоко зовущее мое произведение. Оно написано не для гонорара и не с ветра, а оправдано и куплено ценой крови и страдания. Но всё, повторяю, зависит от того, как его преподнести чужим, холодным глазам. Если при чтении люди будут спотыкаться на каждом слове и тем самым рвать ритм и образы, то поэма обречена на провал. Это знают все поэты. Перепечатка не за спасибо и не любительская стоит недорого. Текста немного. Лучше всего пишущая машинка, кажется, системы ундервуд. Прежде чем отдавать печатать, нужно спросить и систему машинки, а то есть ужасные, мелкие и мазаные. Отнюдь не красным шрифтом – лучше всего черным. Всё это очень серьезно.

С радостью я всматривался в снимок с портрета твоей работы – Зощенко. Как ты растешь, дитя мое! Глупая болтовня Сонечки Калитиной, конечно, ни при чем. Но сколько вкуса в Зощенко! И античный барельеф на стене, и простота позы придают глубину и смывают всякое легкомыслие с этого писателя. Мера портрета, пропорция, весь план говорят о высоком твоем чутье. Прошу тебя, присылай мне всё, что можешь. Снимки, книги, журналы. В моем сером бытии всё это будет празднично и сладко! У меня голые стены, но на зиму, вероятно, придется залечь в земляную яму с каменкой, как в черной бане, так как я не смогу платить за жилье 20 руб. в месяц. Ах, если бы были эти аккуратные ежемесячные 20 рублей! Я бы имел совершенно отдельную келью с избяной плотной дверью, с оконцем на сосновый перелесок, с теплом, тишиной и чистотой, отсутствие которых причиняет мне нестерпимые страдание! Подумай об этом, дитятко!

206. А.Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

4 июля 1934 г. Колпашев

Незабвенное мое дитятко. Кланяюсь я тебе низко, приветствую, благословляю и целую душевно! Я писал тебе несколько писем, но ответа на них не получал, исключая двух телеграмм – одну в Томск, другую – в Колпашев, по которым сужу, что что-то до тебя дошло. Со слезами благодарю твое сердце за заботу. Сознание, что кто-то меня пожалел – дает мне силы тянуть унылые дни, а они воистину так тошны и унылы, что нужно быть остяком, чтобы найти в них смысл и содержание! К тому же я болен, давнишняя болезнь сердца теперь остро дает себя знать, – я без сил, хожу и шатаюсь, к тому же в дверь мою постучалась мертвей гостью неизбежная в здешнем краю тетушка Малярия. Два дня и две ночи меня трясло то в поту, то во льду. Лекарств, конечно, никаких.

Сейчас 12 ч. дня, за окном тяжелое, низкое, совершенно зимнее небо; тускло, свинцово-зеленым блеском мреет жалкий картофельный огород, за ним две огромных, покосившихся избы без изгороди, без единого кустика вокруг; собака, похожая головой на щуку, сидит прямо в грязи и как околевшая неподвижно смотрит в бухлое серое небо. Я никогда не мыслил, что есть в мире такие окаянные места.

Из обломка стакана, который заменяет мне чернильницу, я пишу тебе. Не можешь ли ты твоей свежей головкой уловить, что со мной? Кончилась ли моя жизнь или начинается иная, полная привидений и болотных призраков, которые беззвучны и лишь обдают меня сырым холодом? Я сейчас дрожу, нужно бы затопить печку, но дров нет, потому что они десять руб. воз. Послали меня в общежитие исполкома – это только что срубленный длинный дом, с модными огромными окнами, стекла которых с одного <окна> с треском вылетают из рам, уступая первому налетевшему ветру. Помещение – летнее. В щели пола виден свет и трава, и т.д. Как я буду коротать в нем 60-градусную зиму? Есть каморка в полземлянке, оконце выходит на Обь, за ним растет куст лебеды; каморка шагов пять длины и три ширины с печуркой – плата 15 руб. в месяц без дров. Что делать? Напиши об этом.

Ссыльные своими руками нарыли здесь целые улицы землянок и живут в них. С непривычки в землянке – как в могиле – очень обидно. Стены такой ямы выложены досками, мелким лесом, крыша покрыта дерном и завалена всяким хламом; горшок, обломок железа заменяет трубу. На зиму я совершенно голый – есть надежда достать сермяги – но нужно 11/2 кило ваты, черных ниток и метров шесть черной подложки, хотя бы самой дешевой и марли, чтобы настегать вату. Подумай об этом, согрева моя теплая, нельзя ли хотя через добрых людей, достать всё это, зашить в тряпку и послать ценной посылкой?.. То-то бы была радость мне голому!

Когда я ехал или, скорей, когда нас везли из Томска в Колпашев, кто-то, видимо, узнавший меня, послал мне через конвоира ватную коротенькую курточку – вот и вся моя одежда – что делать? Как быть? Всё, что было на мне, – всё пропало. Как, не буду описывать, нельзя ли устроить мне, хотя бы коллективную посылку – ведь можно 15 кило круп, сахару, чаю, белых сухарей. Здесь нет ничего, одна жалкая столовка, где я проедаю 1 р. 10 к. за хлёбово и 49 коп. 700 гр. черного хлеба – это один раз в день. Кружку кипятку разными извинениями выпрашиваю у соседей по бараку. Просыпаюсь с кислым ощущением голода под ложечкой. Столовка открывается в три часа дня. Сплю я на чужой койке, которую грозят взять от меня тхозяева – нужно приобретать какую-либо кроватушку, какой-либо стол, лавку. Одним словом, бед моих не перечислить. Написал в Москву в Красный Крест помощи заключенным и ссыльным – жене Горького Екатерине Пешковой – просил о содействии дать мне минус шесть или даже двенадцать без прикрепления к одному месту. Просил затребовать из Бюро медицинской экспертизы удостоверение о моей инвалидности второй группы. Удостоверение осталось у меня в Москве в немецкой большой Библии. Если бы оно было со мной – я бы был уже давно в Вятской губ. Так как инвалидность второй группы дает прямое освобождение или минуса – шесть. Припомни, дитятко, когда мы ходили с тобой в Бюро медэкспертизы, поговори с Белогородским или с Нарбутом – нет ли у них возможности получить вновь на меня удостоверение? В крайнем случае сходи сам – ведь, наверно, ведутся какие-либо записи выданных документов? Если получишь удостоверение, то оригинала не посылай (непременно ценным письмом), а засвидетельствованную нотариально копию. Ах, если бы у меня был на руках этот документ! Всё бы пошло по-другому. Если Зинаида Павловна доберется до моих вещей, то в первую очередь пусть переберет тщательно листы немецкой Библии – она самая большая из моих старинных книг, удостоверение заложено приблизительно около первой половины листов Библии. Если она найдет, то высылать мне засвидетельствованную нотариальную копию, а оригинал беречь накрепко. Местная комиссия по больным чисто арестантская – всех подозревают в симуляции, и только такой документ, как мой – заставит здешних врачей отнестись ко мне внимательней.

Есть такой закон – по которому инвалид второй группы освобождается совсем или переводится на минус – шесть или двенадцать. При одной мысли об этом я становлюсь счастливым. Где ты проводишь лето? Доволен ли? Как твое искусство? Как жизнеощущение? Софья Андреевна говорила мне зимой, что можно купить у тебя мой портрет. Как твой взгляд? В таких бедствиях, как мое, отцы продают своих дочерей и кровных в рабство. Подумай об этом. Я всю жизнь не понимал себя и того, что руки мои не приучены гнуться лишь к себе. Я не пил, не ел один, всегда кого-либо угощал – попросту кормил, потому, вероятно, сейчас жду и от людей чего-то и как-то странно, что для людей это очень тяжело и сложно, когда для меня всё связанное с помощью другому было простым и даже приятным.

Прости меня, ангел мой, что я возлагаю на тебя всякие заботы. Но когда пробил час железной проверки моей жизни, то во всем мире один ты для меня и существуешь. Вот почему я не молчу перед тобой о своих бедствиях и ранах, твоя молодая душа оказывается крепче моей – я нуждаюсь в тебе, как и в утешителе. Твоя телеграмма «Будь совершенно спокоен», думаю, не безосновательна, но как быть спокойным в моем положении? Ни одного волоса на моей голове и бороде не осталось <не> выбеленным несчастием. Ты теперь бы и не узнал своего поэта, а мои красивые, знаменитые и раздушенные знакомые пришли бы попросту в испуг и не удовлетворились бы одной дезинфекцией после моего визита, а самую бы обивку стула или дивана спороли бы и отдали в стирку или заменили бы ее новой. <Часть текста утрачена.>

Вот уже четвертый лист пишу тебе и не могу оторваться от бумаги. Но всего не перескажешь. В ужас прихожу от грозящей зимы. Из Москвы мне выслали две рубахи и пару кальсон, два полотенца, простыню, две наволочки, пять носовых платков, двое носков, наволоку тиковую – набить постель, сухарей ржаных, немного чаю, конфет маленько, мыла и сала свиного. Кланяюсь земно этим людям – за их милосердие. Но, вероятно, всё это только на свежие раны – со временем охладеют, и это приводит меня в леденящий ужас. Как я буду без милостыни?! Лучше умереть или погрузиться в тайгу, чтобы задрал медведь, чем остаться без любви и сожаленья! Мне так необходима керосиновая кухня, их у меня в Москве две, одна с чугунной накладкой, другая с высокой трубой – обыкновенная. Вот если бы эту обыкновенную, вылив керосин, уложить в крепкий ящичек и послать мне почтой, какое бы было для меня удобство! Вместе можно положить котелки, две вилки и два ножа – чер<енки> из слоновой кости. Если тебе нравятся, то возьми себе и кушай, а мне пошли похуже. Ковер расстели себе под ноги, они стоят ковра, только ковер боится чернил и лаков. Картины возврати куме и Сергею Алексеевичу. Но всё это не к спеху. Главное – получить по доверенности и кое-что продать мне на пропитание. Конечно, всё, что тебе нравится – всё твое и нераздельно. В одном из писем я просил тебя сходить к Софье Викторовне – попросить ее о помощи мне – что ей удобней, ведь профессор был к нам так добр! Поговори с ним – он выдаст удостоверение, что я болен истерией в тяжелой форме. Я у него лечился много лет.

Нужно бы поговорить с Коленькой – не может ли он прислать мне занавес в окно, на зиму потеплее – размер 4 ар<шина> на три, если больше, то лучше. Окно было бы закрыто и меньше дуло – ведь всё равно девять месяцев придется сидеть круглые сутки с огнем, так что оконный свет ни при чем. Прошу и молю о письме: где ты провел лето, как? И что написал? Если можно, пришли фотографии со своих работ! Кланяйся Васильевскому острову, всем, кто меня знает или спросит. Если Зин<аида> Павл<овна> увидит мою пенсионную книжку, то пусть приберет ее и спросит о моей пенсии – в кассе, что не доходя Зоологического сада, если идти с Кудринской площади вниз, на левой руке. Я думаю, что я могу подучить за февраль по май. Это очень важно. Еще раз простираю к ногам твоим сердце мое, обливаюсь слезами и прошу не оставить милостыней! Мужай, крепни, мое прекрасное дитятко. Унесу в могилу твой образ, твой аромат. Одно жаль, что не угодно Провидению, чтобы ты закрыл мне глаза в час смертный. Часто я утешал себя этим. Умру, в лучшем случае, в тесном бревенчатом больничном бараке, в худшем – под нарымской пургой, и собаки обглодают мои кости. И это не гипербола, а самое простое и никого здесь не волнующее явление. Прощай. Прости. Торопись с весточкой. Почта здесь ходит месяцами, а с осени до саней будет всё прекращено. Кланяюсь твоей маме, папе, Борису – кто у него родился? И кто кум? Где Витон? За ним долг сто руб. Теперь бы мне в час его возвратить. Прощай, дитятко! Долгим рыданием-воем покрываю это письмо. Прощай. Прости! Н.К. Доверенность посылаю вторично!

207. С.А. КЛЫЧКОВУ

12 или 13 июля 1934 г. Колпашево

Дорогой брат и поэт, получил твою телеграмму из Новосибирска – благодарю за нее и за твои хлопоты. Денег и посылки еще не получал (сегодня 13-ое июля). Жду от тебя письма. Прилагаю при сем два моих заявления, которые и прошу лично передать по назначению. И немедля спешным письмом сообщить мне дословно – всё, что ты услышишь и увидишь. В таких бедствиях, как мое, люди продают своих детей в рабство, чтобы спасти хотя бы малое что. Земно тебе кланяюсь и целую ноги твои, плача кровавыми слезами, – потрудись без шума и без посторонних глаз и ушей – вручить мои заявления по назначению. Если же ты поделишься ими с кем-либо заранее, то знай, что провал обеспечен, ибо сейчас же всё попадет в кружало 25 – Тверской бульвар и оттуда по всей Москве. Особенно постараются разные поэтические звезды. Говорю это со всей тревогой и серьезностью. Также нужно не завалять заявления, а приступить к делу немедля, чтобы мне ответ получить до наступления зимы, когда Нарым отрезан на девять месяцев ото всего мира. С ужасом жду зимы. Я – нищий, без одежды и без хлеба. Умоляю Владимира Кириллова подарить мне оленьи пимы и шапку, которые он привез с Большой тундры. Они у него всё равно погибнут от моли и полной ненужности. Поговори с ним, не волоча времени. Это было бы моим спасением от 60-гр<адусной> нарымской зимы.

Пимы и шапка – укупорки не потребуют – завернуть покрепче в газеты, зашить в тряпку и послать мягкой Ценной посылкой. Только непременно Ценной; иначе может потереться. Посылка идет с Москвы месяц, письмо 15-17 дней. За всякий кусок, за каждый рубль простираю к твоим ногам сердце свое. Лучше всего, если бы ты сам взял у Кириллова помянутые вещи и потрудился лично выслать. Мне большого труда стоило разыскать сносной бумаги и написать эти заявления. Бумаги здесь нет. Прошу тебя и о ней. Также нельзя ли достать хинина из Кремлевской аптеки от малярии. Это страшное явление не минет меня – оно здесь повально. Умоляю об этом! Прощай, прости! За грубость, но не за холод сердца, ибо такого греха перед тобой я не знаю. Прощай, милый и любимый! Кланяюсь Варваре Николаевне, благословляю Егорушка. Завещаю тебе в случае моей смерти поставить на моей могиле голубец – в хмурой нарымской земле. Я, как голодающий индус, каких видел на страницах «Нивы», – и не узнать теперь. Очень ослаб. Весь поседел, кожа стало буро-синей и растрескалась, как сухая земля. Пришли мне «Мадура» в изд<ании> Академии. Если вышло что Васильева – тоже. Сходи на Гранатный – вниз к моим соседям – узнай, что с моей квартирой, и сообщи мне. Я ничего не знаю и не слышу. О получении этого письма телеграфируй. С трепетом буду ждать ответа. Отнесись, умоляю тебя, посерьезней – к этому своему благороднейшему труду! Горячо целую. Безмерно скучаю. Долгим рыданием покрываю это письмо. Не забывай милостыней: скажи и другим про это.

Прощай, мой прекрасный брат.
Н. Клюев.
12 июля 1934 г.

При личном свидании с Михаилом Ивановичем лучше всего было бы, если бы ты с первых же слов сам вслух прочитал ему мое заявление, а потом уже подал ему. Это очень важно. Нельзя ли поговорить с Молоковым, или со Шмидтом, или с матерью Дмитрова, наконец с Верой Фигнер. Все эти люди меня знают. И аудиенции не пришлось бы ждать.

208. А.Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

24 июля 1934 г. Колпашево

Ты просишь написать о моей жизни. Я, кажется, в каждом письме описываю ее. Относятся ко мне люди несчастные очень хорошо, зовут все дедушкой и по-звериному жалеют. Начальство же здешнее весьма хорошее. Начальник опер-сектора, его заместитель совершенно культурные люди и как-то досадно, что все они забиты в глушь Нарыма, хотя бы могли быть чрезвычайно полезными даже в Москве. Начальник Шестаков так прямо сошел с тех обаятельных и волнующих старинных гравюр, которые нам оставила французская революция. Вот бы с кого написать тебе портрет! Он похож на беркута, когда тот сидит на синей скале и зорко глядит в туман ущелий. Помощник его – красавец, с бледным, кипящим силой и страшным психическим напряжением лицом, мне чрезвычайно нравится. Есть оригинальные монголы. Помесь тунгусов с великороссами очень привлекательна, агатами глаза с косинкой, стальными волосами. Женщин здесь я не видел прекрасных – всё какая-то мелочь белобрысая.

Колпашево – стоит на р. Оби. Река на тысячи верст, шириной в разлив до шести верст, теперь версты полторы или меньше песчаные косы, низкие берега, покрытые ивняком. Один берег повыше, на нем сосновая и кедровая тайга. По воскресеньям базар – молоко, масло, яйца, рыба, мясо, ягоды, творог, картошка, мука, квас, лук зеленый – это всё есть. Имей я рублей двести в месяц – я бы был сыт по горло. Но за всё лето, т.е. за два месяца я позволил себе купить только два литра молока. Масла и рыбы еще не пробовал и позабыл их вкус. 50 руб. в месяц хватает только на хлеб и на тарелку хлёбова в столовке и то один раз в день. Всё это очень печально. Если бы издать поэму! Напечатать ее в журнале рублей по 8-ми за строку. Какое бы было счастье! Я бы купил отдельную избушку с печкой кирпичной, с полом – содержал бы ее в чистоте – ты ведь знаешь как я люблю обиход и чистоту! Всё мечтаю об этом. Неужели не удастся? Как ты думаешь? Поговори с Сорокиным – нельзя ли выцарапать где деньжонок. Поговори с Фединым – нельзя ли так устроить, чтобы у меня были аккуратные 20 руб. за келью? Нужно написать или поговорить с Горьким о моей судьбе.

От Клычкова получил телеграмму из Новосибирска – мол, еду на север, но ко мне не заехал, хоть проехать по Оби одно удовольствие, только хлеба нужно захватить на дорогу. На пароходе его не подают почему-то. Таков сибирский обычай. Но мой милый кум не заехал.

Всё, что пришлешь мне – за всё земной поклон. Потормоши моих знакомых, чтобы угостили посылочкой, да объясни, что она идет сюда месяца полтора, а с закрытием навигации в октябре месяце сообщение прерывается до зимней дороги. До Томска триста верст лошадями, тогда почта идет быстрее, чем пароходом. Все мои знакомые, если бы послали по посылке с крупой, сахаром, макаронами, то я был бы сыт. Потрудись, похлопочи, тем продлишь мою горькую жизнь. Послал заявление во ВЦИК и Калинину о помиловании в Москву ценным письмом в 50 руб. на имя Клычкова, но страшно беспокоюсь, что он отнесется к всему этому только для позы, разгильдяйно, ведь, в сущности, он с Васильевым до чертиков рады моей гибели. Между тем таинственно нарождается во мне новое сердце, а с ним и сознание, только слушая внутреннее сознание я послал в Москву свои потрясающие заявления. Если бы было при мне мое инвалидное свидетельство, то я бы смело пошел на комиссию и меня, если бы не освободили совсем, то, наверное, перевели бы в место, где можно жить, не подвергаясь прям ли гибели. Прошу тебя сходить в Бюро врачебной экспертизы, куда ты водил меня, тогда точно припомни. Подай заявление о моей инвалидности второй группы. Многих ссыльных освобождают на основании такого документа. Ведь я совсем болен. И только чудом жив. Дитя мое, услышь меня, не медли в помощи. Поговори с Валентином Михайловичем, он близок к медмиру, он тебе поможет получить свидетельство.

Если получишь, засвидетельствуй нотариально копию, это легко и пошли ценным письмом или с обратной распиской. Дитятко, помоги! Вся надежда на твои труды. Как ты будешь без полушубка зимой? Не может ли кто послать мне 11/2 кило ваты, черной подложки 5 метр, и кисейки для стежки ваты, черных ниток две катушки №30. Это было бы очень нужно. Не может ли кума смастерить мне ватные штаны, они здесь зимой неизбежны, портянки теплые, рукавички – хотя бы на вате потолще и повыше к локтю. Шарф, шапку с ушами. Всё нужно мне голому. Если по доверенности получите вещи, телеграфируйте, я вышлю адреса, кому их можно продать. Если можно, вышли денег телеграфом. В июле я обедаю только через день, т.е. в двое суток раз. Скажи об этом моим сытым друзьям.

Мое инвалидное свидетельство осталось в Москве, заложено в немецкую большую Библию. Если Зин<аида> Павловна станет хозяйкой моей квартиры, то первым долгом пусть отыщет этот счастливый документ и пошлет мне ценным письмом с обратной распиской засвидетельствованную копию. Что нового в Ленинграде? Что написали поэты, пусть мне пришлют. Так от меня всё невероятно далеко! Хотя езда от Питера через Омск, четверо суток до Томска, потом пароход по Оби сутки с часами до меня. Живу я в общежитии исполкома, есть здесь и гостиница рядом с тем домом, где я. В гостинице №3 руб. в сутки с кипятком. Если кто поедет, пусть знает. Погода здесь переменная, но все-таки лучше, чем весной. Днем температура 18-20 градусов. Я два раза купался. Есть хорошая баня, 50 коп. с человека – сосновая и просторная, очень приятная. Знакомых я еще не завел. С ссыльными не схожусь – все это мне чужие до духу люди, какие-то глупые троцкисты. А с остальными я только нукаю да дакаю в разговорах, стараясь скорее отделаться.

Но <если> все мои вещи-то нельзя зашить в половик – маленькую перину и послать посылкой: белье, белый материал для кальсон, если это будет стоить не дороже самих вещей, а то и не надо, лучше деньги, за них здесь можно купить и подушки и перину иногда очень дешево. Здесь попадаются прекрасные кошмы татарской работы – узорные – тебе бы на пол или на стену, было бы прекрасно! Не забывай, дитя, деда. Кланяюсь тебе низко и люблю кровно. Умоляю о письмах, о помощи, чтобы мне собраться с силами, я там видно будет.

Кланяюсь прекрасной Неве, всем, кто знает меня. Где дядя Пеша? Пусть приезжает сюда. В Нарым много приехало добровольцев. А ведь ему всё равно где жить. Жалею расстаться с письмом, как с тобой говоришь, но делать нечего, в глазах зарябило, до того дописал. Любимый мой, дитя мое, не замедляй письмами!

Прощай. Прости! Горячо целую. Желаю счастья. Прямых путей. Да будет твое искусство чисто и не осуждено перед Вечными Очами. Душа моя с тобою. Жду письма и помощи на пропитание.

24 июля 1934 г.

209. Н.С. ГОЛОВАНОВУ

25 июля 1934 г. Северо-Запад<ная>
Сибирь, поселок Колпашево

Дорогой Николай Семенович, прошлую зиму я был поставлен в очень тяжелые и невыносимые жизненные условия и в силу их отдалился от многих драгоценных моему сердцу людей, старался лишний раз не быть и у Вас, подвергаясь, быть может, дурному о себе самом пониманию, но ради моей судьбы как художника и человека прошу Вас, помогите мне участием, ибо вся моя надежда на помощь тех, кто не может пройти мимо трагедии поэта. Я сослан за поэму «Погорельщина», ничего другого за мной нет. Статья 58-ая, пункт 10-й, предусматривающий агитацию.

Я неминуемо погибну без помощи со стороны.

Услышьте, помогите!

Все свои прекрасные и заветные вещи в Москве я хотел бы предоставить Вам, на Ваши оценку и усмотрение.

Сообщите телеграммой, возможно ли через Вас передать лично Калинину или Ворошилову мое заявление о помиловании? Это самый верный путь к моему спасению.

Прошу великую Нежданову о помощи. (Так я и не окончил «Повесть об Алконосте нежданном», где есть потрясающие по красоте русские рапсодии об Ант<онине> Васильевне.) Если останусь жив – допишу – это небывалое и многоцветное, как павлин, произведение.

Умоляю о посылке Вашу маменьку и сестрицу – чаю, сахару, макарон, крупы для каши, сала, сухарей белых, компоту яблочного от цинги и т.п. Деньги только телеграфом.

Сообщение почтой тянется месяцами, с октября до зимнего пути совершенно прекращается.

История и русская поэзия будут Вам благодарны. Целую ноги Ваши и плачу кровавыми слезами.

Николай Клюев.

210. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

28 июля 1934 г. Колпашево

Дорогая Надежда Федоровна!

Получил Ваши посылки, как бы из другого мира гостинцы. Такой сказкой пахнуло мне в душу от милых вещей, ведь они пришли из Москвы, с Голутвинского переулка, где меня любили и где я видел столько ласки и внимания, и только мучительные и безобразные условия, в которые я был поставлен за последний год, разлучили меня с ним. Но всё к лучшему. Ваши сердечные прямые слова как корпия на мои раны. Умоляю Вас о письме. Каждое Ваше слово я пью, как липовый мед. Так мне никто не скажет. Я очень обрадован, что для Вас понятна моя чисто внешняя неискренность, я очень страдал за это неприсущее мне по природе свойство, но я пробовал раз в жизни обыграть черта в карты – теперь познал, что для этого я не гожусь. Сколько труда было Вам с посылками! Как трогательны клубки с шерстью! Облил я их слезами. Два платочка с голубыми каемочками – благодарю за них, через всё я общаюсь с дорогими мне людьми, и вот уже три дня, как будто гощу у Вас, вижу Ваши милые комнаты, где столько пережито мною чистых чувств, слов и видений. Я готов оставить Нарыму руку или ногу, как медведь капкану, только бы ухватиться за порог Вашего жилища и рыдать благодарно, как может благодарить человек, снятый с колеса! Вечные очи любви и звезды небесные – порука за мою искренность и благодарность. Над<ежде> Андр<еевне> я написал письмо и в Москву, и на Кавказ, Горькому, думаю, напрасно писать. У него есть секретарь Крючков, который мое письмо непременно затормозит. Нужно письмо вручить лично и поговорить. Горький всю жизнь относился ко мне хорошо, я крепко надеюсь, что и теперь он не изменился ко мне. Ведь поэт Павел Васильев, которого он поучает и отвечает письмами на его, Васильева, письма, только мой младший ученик в искусстве. Квартира моя еще в июне была запечатана. Послал доверенность, заверенную официально, не знаю, что будет. У меня ведь все вещи-то на любителя и для ширпотреба не годятся. Если продать, наприм<ер>, ковер или древние складни, то я хотя бы сколько-нибудь смягчил Ваше беспокойство обо мне и моем куске хлеба. Ах, если бы удалось это! Недавно я получил сообщение, что мне разрешено печататься везде, где пожелаю, дело лишь за созвучными с нашей эпохой произведениями. Но не оставляйте меня! Время свое покажет. Бот идет полярная зима, уже тянет из тундры изморозью по вечерам, а я ведь только что перенес воспаление легких, очень ослаб, горю и глухо кашляю, если к этому прибавить старинную болезнь сердца, общий ревматизм и болезнь сосудистой ткани, то хлопотать обо мне долго не придется. Напишите, как живете? Что нового в искусстве Миши? Окончил ли он своего Сирина? Жалеет ли меня? В Колпашеве театра чет. Хотя часто сердце щемит от необходимости побывать в нем, но приходится убаюкивать себя прошлыми видениями. Интересных людей я не вижу. Иногда на улице кланяются незнакомые, но я ни с кем из ссыльных не схожусь. Слишком уж кровоточит душа, чтобы с кем-либо чужим сходиться. Местное начальство относится ко мне хорошо. Внешне никто меня пока не обижает и не шпыняет. Начальник здешнего ГПУ прямо замечательный человек и подлинный коммунар. Всякий день варю суп из присланной ветчины, приправляя манной крупой, картофелем и луком. Очень вкусно. От Толи получил письмо, обещает посылку, но что он может, когда сам еще учится, и всё, что я имел в Москве, отсылал ему в Питер. Он переведен в третий индивидуальный класс. Читал о нем статью в журнале – называется «Большие горизонты». Мне очень приятно, что мой посев принес в лице этого юноши пока еще цветы, а в будущем, быть может, и плоды. Его последняя живописная работа: «Портрет Зощенко» – очень хорош – помещен в журнале и прислан мне. У Толи уже жена – очень видная и красивая женщина, что будет дальше покажет время. Сейчас за окном ливень и по обыкновению серое нарымско<е> небо. На столе у меня букет лесных цветов в глиняном горшке. Цветы здесь задумчивые, всё больше лиловые, покрытые пухом, как шубой. Это они защищены от холодных утренников. Недавно был на жалком местном кладбище – всё песчаные бугорки, даже без дерна, без оградок и даже без крестов. Здесь место вечного покоя отмечают по-остяцки – колом. Я долго стоял под кедром и умывался слезами: «Вот такой кол, – думал я, – вобьют и в мою могилу случайные холодные руки». Ведь братья-писатели слишком заняты собой и своей славой, чтобы удосужиться поставить на моей могиле голубец, которым я давно себя утешал и многим говорил о том, чтобы надо мной поставили голубец. Простираюсь к Вам сердцем своим. Земно кланяюсь. Простите меня за всё вольное и невольное, за слово, за дело, за помышление. Желаю Вам жизни, света и крепости душевной. Передайте от меня поклон всем, кто знает меня или спросит обо мне. Еще очень важная просьба к Вам. Мне необходимо получить медсвидетельство от профессора Плетнева с приложением печати и его подписью, что я болен кардиосклерозом, артериосклерозом и склерозом мозговых сосудов, что дает мне право на инвалидность второй группы. Это может облегчить мое положение. Из основании такого документа я могу смелей идти на комиссию, и она, я уверен, примет к сведению то, что меня лечил Плетнев и удостоверил документом. Я могу быть переведен в лучшие условия, где есть специальное по моей болезни лечение. Потрудитесь. Поговорите об этом с Над<еждой>Андреев<ной>. Она хорошо знает Плетнева, и он ее выслушает, а сам я, хотя и лечился у него но забыл адрес, чтобы просить о свидетельстве письмом. Повторяю: это очень может мне помочь. Многие по инвалидности второй группы совершенно освобождались. Мое свидетельство, выданное Бюро врачебной экспертизы, осталось в Москве в квартире. Его даже обещались мне добыть, но это не наверно. Простите. Прощайте! Жизнь Вам и свет. Еще раз прошу о письме и милостыне.

Н. Клюев.

211. А.Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

2 августа 1934 г. Колпашево

Здравствуй, мое дитятко. Горячо лобызаю тебя и кланяюсь низко!

Получил твою душистую, овеянную морем и виноградом открытку. Как ты провел лето? Помнил ли меня и мои песни? Твое письмо со статьей Сони Калитина я получил и написал тебе подробно на улицу Красных Зорь, что умозрения Калитина не заслуживают никакого внимания, что это не обозрение искусства, а голословная болтовня. Получил письмо, писаное карандашом от тети, где она советует мне написать съезду писателей. Я послушался и написал, но нет уверенности, что письмо дойдет, хотя я и послал его заказным. Боря сообщает, что доверенность на вещи получил, отлагать ее больше нельзя. Может всё пропасть. А между тем, если я не получу на зиму сколько-нибудь денег, то я пропал. Быть может, удастся что-либо из вещей продать. Каждый рубль – это день моей жизни. Особенно страшно остаться без угла. Теперь я живу в старом доме, у одной старухи из местных жительниц. Нужно платить двадцать рублей в месяц. Если этих 20 р. у меня не будет аккуратно, то придется жить в земляной яме, покрытой хворостом и дерном, а это прямая цинга и гибель! Получил из Москвы посылку – прислали белья, штиблеты, два кило грудинки, манной крупы, сахару с чаем. От бабушки Ильюшиной получил посылку очень съестную и хорошую. Передай ей, что кланяюсь в ноги со слезами. Посылку от Бори – полушубок, теплые кальсоны с носк<ами> получил, но валенок там нет, а они смертельно нужны, если сравнить ледяной Нарым с паровым отеплением на Каменноостровском. Где легче выдержать зиму? Поэтому прошу немедля прислать и валенки, как бы этого мне не хотелось и как бы не было тебя мне жалко. Но помоги! Не бросай! Хотя бы первое время! быть может, скоро кончится путь мой земной, а пока жив я – потрудись устроить мою поэму «Кремль», ибо такие вещи достойны всяческого внимания – и могут быть созданы только в раю или на эшафоте раз за жизнь поэта.

Всё, что имеешь связанным с твоим искусством – присылай мне. Это для меня большая радость. Как с изданием портретов и с Никольским? Почему ты не дал ему понять, что гонорар за издание будет пополам? Я думаю, что это много бы значило. Жизнь очень сурова, и искусство служит порукой, что она когда-либо смягчится. Прошу писать чаще. От Софии Викторовны получил письмо с медсправкой, – пишет, что на днях пошлет мне посылку, но вот уже прошло больше месяца, а о посылке ни слуха ни духа.

Умоляю о съестной посылке. Нужно нацарапать и денег. Навигация закроется в половине октября и редко в первых числах ноября. До санной дороги Нарым отрезан от мира, кроме телеграфа. Зимой почта ходит чаще и аккуратней, чем летом, также с посылками не нужно медлить. Посланные в половине сентября придут еще пароходом, – в октябре придут уже санями. Дитя мое, не забудь своего деда! Ведь я твой поэт, а отныне и обязанный раб. Кланяюсь прекрасной Неве от Петергофа до Васильевского острова. Приветствую поэтов. Прошу их о помощи и милостыне! Щемит и гложет мое сердце разлука. Позвони к Софье Викторовне – попроси ее о съестной посылке и о деньгах телеграфом. Поговори с А. Толстым, с В. Шишковым. Попроси их об этом же. Нельзя ли раздобыть мне теплой шапки по моей голове 15 вершков в окружности, перчаток на меху или на вате. Поговори об этом – Бассейная, 11, общежитие ТРАМа, с мамой Мих<аила> Соколовского Клавдией Николаевной или с ним самим о теплой рубахе, о съестной посылке, о деньгах телеграфом!!! (Смотри, сколько восклицательных знаков.) Лето в Нарыме кончилось. Пасмурно и холодно. Редко покажется кривое желтое солнце. Прощай, дитя мое прекрасное. Прощай и прости! Адрес прежний.
Твой поэт Николай Клюев.

Поторопись помощью по телеграфу, я без копейки.

212. Б.Н. КРАВЧЕНКО

3 августа 1934 г. Колпашево

Милый Боречка. Благодарю тебя за письмо, оно мне очень приятно памятью и твоим вниманием. Поплакал над карточкой твоего сына, завидую. Какой прекрасный ребенок! Немедленно сообщи адрес Толи. Если добудете мое инвалидное свидетельство, то запомни, что оригинал нужно оставить у себя, а копию послать ценным письмом мне.

Мне объяснили в местной ГПУ, что моя доверенность на вещи действительна и без печати и что подлинность ее я могу удостоверить во всякое время телеграммой, и что меня знают в Москве. Нужно обратиться в затруднении к следователю по делу поэта Клюева в московское ОГПУ на Лубянке. Следователь в комнате 83, этаж 4-й. Прошу Зинаиду Павловну сходить на Бассейную улицу, дом №11, общежитие ТРАМа – театра рабочей молодежи, спросить Клавдию Николаевну Соколовскую – мать директора ТРАМа – рассказать ей про меня и просить помощи. Нельзя ли послать мне русских сапог, теплой рубахи вязаной, кальсон и съестной посылки, не может ли Миша помочь деньгами, чтобы я не остался на зиму без угла под 60° морозом и пургой Нарыма. Пусть скажет про себя, что она, мол, жена племянника – художника Яра и т.п. Стеснение в данном случае не к месту. ТРАМ – человек простой и, надеюсь, милосердный. Поговорить со Щепкиной-Куперник, адреса не помню – о съестной посылке и посильной помощи деньгами по телеграфу. Артистка Бриан. Павла Николаевича Медведева – Вознесенский пр. 24, кв. 8. Всех этих людей нужно просить о съестных посылках и если можно о переводе по телеграфу. Быть может, кто-либо и откликнется, иначе я погибну от цинги и голода. Мои друзья, все, кто восторгался мной как поэтом должны знать это. Прошу Зинаиду Павловну отнестись к этим строкам возможно сердечней и серьезней! В половине октября пароходное сообщение с Колпашевым прекращается на месяц. Почта не ходит до зимней дороги. Сообщение только телеграфом. Это нужно не забывать. Прошу тебя, Боря, – поговори с Еленой Мих<айловной> Тагер о съестной посылке: крупы, макарон, чаю, сахару, сухого компоту от цинги и если можно сала свиного – шпику, белых сухарей. Объясни ей, что если каждый мой знакомый пошлет лишь пять рублей в месяц – я не умру с голоду. Вообще возьми, дитя, на себя часть спасения меня от гибели, истинно говорю тебе – получишь за это сторицей и от тебя ничего не убудет, а напротив украсит тебя и научит многому!

Когда приедет Толя, пусть сообщит телеграммой. Немедленно напиши ему, чтобы он не посылал писем на имя Федора Васильевича Иванова – его нет в Колпашеве, а без него получить писем нельзя никому. Узнай исключили ли меня из Союза и что слышно вообще про меня? Мне очень нужно это знать. Времени до зимы немного. Всё нужно предпринимать немедля ни одного дня. Нет ли у кого из поэтов стихов моих под названием «О чем шумят седые кедры»? Они, кажется, у А. Прокофьева. Я бы их здесь печатал и раздобыл немного деньжонок. Это очень важно. Спроси Прокофьева по телефону, какие стихи он может мне возвратить?

Если удастся послать посылку из моей квартиры, то желательно следующее, если сохранилось, – чай две четверги, кофе кило, крупы! Керосинку двухфитильную, котелок с дужкой алюминевой и котелок коричневый с крышкой. Ножик и вилку в котелок уложить, в мягкое – чайник фарфоровый желтый с букетом на боку. Лестовку кожаную, которая вышита лебедиными перышками – на память о моей матери. Если сохранился, то крест на узенькой цепочке узорный тоже на память об отце. На печке в курице есть медная иконка, то ее беречь и если креста не окажется, то прислать ее. В сундуке есть картины – их возвратить Сергею Власову. В комодце есть узел, в нем два платка шелковых да два повойника – это всё что осталось от моей матери – их высушить и беречь. Если сохранились ботинки мужские – послать. Штаны суконные тоже.
Постарайся увидеть дорогого Самсона и поговори с ним о съестной посылке и хотя бы о десяти рублях в месяц. Сердце мое не забудет милосердия. Я живу в невыносимом душевном страдании. Вся жизнь, как одна неделя. Волной захлестывают душу стихи, но воплотить их из-за слабости и голода не могу – только обливаюсь слезами. Если положение мое не улучшится, то придется полярную зиму проводить в земляной яме с черной каменкой вместо печи, в обществе страшных человекообразных. Конечно, легче умереть. Целую тебя, Боречка, горячо. Поплачь обо мне, если есть слезы. Поминай своего поэта. Положи на сердце мои просьбы!

Прощай. Живи и розовей.

3 августа 1934 г.

213. Б.Н. КРАВЧЕНКО

4 августа 1934 г. Колпашево

Дорогой Боречка, благодарю тебя за письмо, за память и внимание. Я всегда верил, что ты уважаешь меня, тем более, что ты теперь сам уже отец и судьба человеческая тебе будет с каждым днем понятнее. Какой прелестный твой Евгений – завидую искренне. Жаль, что не мой крестник! Католик он или православный? Рад за Толечку, что уехал на юг, хотя и на Вятке, кажется, он отдыхал сносно. Дела мои к тебе следующие: доверенность действительна и без печати, так мне объяснили в местном ГПУ. Если будут затруднения – удостоверю телеграммой. С инвалидного свидетельства нужно послать мне нотариальную копию, а оригинал сюда не посылать, а беречь у себя.

Значит, я должен получить полушубок и проч. Если можно, то сообрази мне посылку с белыми сухарями – можно послать от 8 1/2 кило до 25 кило, одним местом. Это было бы очень хорошо. Прошу Зинаиду Павловну сходить на Бассейную, дом №11, общежитие ТРАМа (рабочий театр). Спросить Клавдию Николаевну Соколовскую, поговорить о помощи мне съестной посылкой. Чаю, сахару, сала, круп, макарон, компоту сухого, от цинги он полезен. О теплой вязаной рубахе, о русских сапогах. Если можно, то и о деньгах по телеграфу немедля, ибо всякий мятый рубль это день моей жизни. Позвонить и сходить к Павлу Николаевичу Медведеву, Вознесенский пр. 24, кв. 8, поговорить с ним или с женой о помощи – объяснить, что без милостыни добрых людей гибель моя неизбежна. К Щепкиной-Куперник, к артистке Бриан. Сердце мое и милосердие будут Зин<аиде> Пав<ловне> благодарны, немедля напиши Толе, чтобы никто не писал писем на имя Ф. В. Иванова, ибо его нет на месте, он давно уехал, и я не имею о нем никаких вестей. На Морской были моих две иконы в серебряных ризах, если они целы, то сними ризы и вышли мне, я снесу их в местный торгсин за ржаную муку на зиму и за что-либо иное жизненно насущное – это очень для меня важно. Нужно повидать дорогого Самсона – поговорить с ним о помощи, хотя бы десять рублей в месяц. Об этом же поговорить и З<инаиде> Пав<ловне>, с указанными лицами. Низко кланяюсь жене и теще, Зин<аиде> Пав<ловне>, Севастополю. Прощайте все милые. Жадно и тревожно жду писем.

Н.К.
4 августа 1934 г.

214. С.А. КЛЫЧКОВ

4 августа 1934 г. Колпашево

Получил перевод 30 руб. в самый разгар голода. Питался только хлебом и диким лесным чесноком. Земно кланяюсь. Заявления посланы ценным письмом в 50 руб. Как только получишь, извести телеграммой. Вся надежда связана с этим письмом и тихим с ним обращением без лишних свидетелей. Кланяюсь В<арваре> Н<иколаевне>, крестнику. Прощайте. Не забывайте! Н.К.

215. Н.Н. ВАСИЛЬЕВУ

9 августа 1934 г. Колпашево

Дорогой поэт – крепко надеюсь на твою милостыню. Помоги несчастному. Отплачу сторицей в свое время. Русская поэзия будет тебе благодарна.

216. С.А. КЛЫЧКОВУ

18 августа 1934 г. Колпашево

Дорогой Сереженька – прими мою благодарность и горячий поцелуй, мои слезы – за твои хлопоты и заботу обо мне. В моем великом несчастии только ты один и остался близ моего креста – пусть земля и небеса благословят тебя. Мое несчастие не человеческое, а какое<-то> выходящее из всех понятий о бедах и страданиях. Уж очень я нелеп в среде ссыльных и поселенцев на р. Оби. Нежный, с сивой, как олений мох, бородой, с маленькими руками, с погасшим, едва слышным голосом, с глазами, ушедшими в череп... но что об этом? Я думаю, что всё равно меня не спасти, лето я еще прожил, а страшная полярная зима – меня доконает. Нужно иметь хотя бы 50 руб. аккуратно в месяц – за комнатушку и дрова, которые здесь, как это ни нелепо, дороги потому, что привезти их некому – у жителей нет лошадей. Милый мой – помысли, как раздобыть эти ежемесячные 50 руб.? Нельзя ли собрать, попросить кого? В своем отчаянии я ничего не могу сообразить. Но сейчас же – по телеграфу пусть, кто может, помогут мне. Поговори с Леоновым – быть может, он пошлет мне немедля 50 руб. Квартира моя запечатана – когда будет возможно и что только можно, нужно продать и деньги выслать телеграфом, но когда это – неизвестно. Крепко надеюсь, что ты, тщательно и любовно потрудясь, устроишь эти заявления – они писаны мною, как пишут с эшафота. Если будешь лично передавать, то проси в крайнем случае о смягчении моей участи. Уменьшения срока, перевода туда, где есть медпомощь и назначения мне хотя бы хлебного пайка. Прошу П.Н. Васильева о милостыне – ради моих песен! Целую его ноги за милосердие – передай ему.

Неужели он пройдет мимо моей плахи – только с пьяным смехом?!

Кланяюсь Варваре Ник<олаевне>, Георгию. Так бы и стукнулся лбом перед кумой – наревелся бы досыта. Прошу телеграфировать о получении этого письма – оно меня до смерти волнует. Хорошо бы результаты получить до зимы, пока ходят пароходы. Если зазимую, не знаю, где буду жить, придется в землянке-яме – где цинга и... конец. Но и за яму нужно платить. Спасите, кто может! Посылки от тебя не получил. 15р. и 30 р. получил – благодарю. Прощайте! Простите всё. Попроси В. Кириллова об оленьей шапке и об оленьих пимах. Родной мой – живи. Поминай меня – ради нашей молодости и песен.

Жду письма. Помощи. Сердце мое ждать долго не может. Не забывай. Милый, родной, певучий, сладостный брат мой!

Напиши, как съезд писателей – я послал ему заявление-письмо. Нельзя ли узнать, как оно принято?

Прощай!

Н. Клюев.

217. В.Я. ШИШКОВУ

Лето 1934 г. Колпашево

Дорогой Вячеслав Яковлевич – после двадцати пяти лет моей поэзии в первых рядах русской литературы я за чтение своей поэмы «Погорельщина» и за отдельные строки из моих черновиков – слова моих стихотворных героев – сослан в Нарымский край, где без помощи добрых людей должен неизбежно погибнуть от голода и свирепой нищеты. Помогите мне чем можете ради моей судьбы художника и просто живого существа. Умоляю о съестной посылке. Деньги только телеграфом. Адрес: Северо-Западная Сибирь, Нарымский край, поселок Колпашево, до востребования Клюеву Никол <аю> Алексеевичу. Низко нам кланяюсь.

Н. Клюев.

218. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

6 сентября 1934 г. Колпашево

Дорогая Варвара Николаевна – получил Ваше письмо, – облил его слезами, благодарю за память, за утеху словами, они так мне нужны. Говорят, что 8 сентября уходит последний пароход, и, быть может, мой стон с этим листком дойдет до Москвы. Я погибаю от <недое>дания. Впереди страшная <полярная зима>, цинга и т.п. <Часть текста утрачена> поэтически <несколько слов утрачено> изложить ей мою судьбу <несколько слов утрачено> что ее будет рад видеть у себя большой писатель, знакомый ей еще по Италии, и что только она может им по моему делу быть принята и выслушана. Адрес: Большой Кисловский пер., дом 4. Нежданова меня хорошо знает и высоко ценит, и, вероятно, жалеет. Заявление о помиловании Калинину, если только Сережа находит это разумным, можно передать через Нежданову же, если она уклонится – то нужно просить Надежду Андреевну Обухову, – но всё лично, а не по телефону, и в том случае, если Сереже вырастет какая-либо рогатка и препятствие. Пока же помогите шибко не замедлять милостыней по телеграфу, не то я могу, не дождамшись помилования, умереть с голоду или меня под свирепые матюги остячка выгонит из угла на снег за неуплату.

Дорогая В.Н., урвите минутку, напишите мне еще страничку. Поговорите о деньжонках с Треневым, он, я верю, меня пожалеет и попросит других. Пусть не стесняется суммой. Ваших 50 руб. в Томске я, вероятно, получил, но мне не объявляли, от кого получение, – таков острожный режим. Доверенность я посылал и Сереже, и Толе, и другим, но ни от кого не получаю ответа. Напрасно Вы не сообщили имени, отчества и фа<милии> <часть текста утрачена> может <утрачен текст одной строки> стал слаб. Пенсио<нное удостоверение> лежит на столике в моей <квартире>, была бы радость, если получить что-либо. Прошу Вас, не медлите ответом.

Каждый день жизни моей сосчитан. Не припомните ли, сколько раз по моей высылке был у Вас Павел Васильев и Рюрик. Утешали ли они меня или виноватили? Очень прошу обратить на это внимание. Кланяюсь Вам земным поклоном. Благословляю крестника. Простите. Прощайте.

Адрес: Сев<еро>-Зап<адная> Сибирь, поселок Колпашев.
6-го сентября 1934 г.

Поговорите с Пастернаком, он, наверно, примет – писатель.

219. С.А. КЛЫЧКОВУ

21 сентября 1934 г.
Колпашево

Весьма нуждаюсь в твоем письме, милый. Давно послал заявления, как ответ на твои телеграммы. Кланяюсь земным поклоном за твои труды и заботу обо мне недостойном. Помоги. Не забывай. Кланяюсь Варваре Никол<аевне>, Георгию. Скоро – вероятно, в конце октября пароходы не будут ходить. Сообщение будет лишь телеграфом. Прощай. Прости! Н.К.

22 сентября.

220. А.И. ЯР-КРАВЧЕНКО

25 сентября 1934 г. Колпашево

Ты пишешь мне, чтобы я нашел смысл в своем положении и что это поможет мне не разлагаться психически. Так вот, пускай янтари твоих глаз искупаются в цветистых и раскаленных струях моей поэмы – и ты будешь уверен, что твой дед душой богат и крепок, как никогда, и только тело нужно поддержать куском хлеба – чтобы не опухло оно, не пошло на пролежни и раны и сошло преждевременно в мерзлую нарымскую землю. Об этом должны бы позаботиться мои друзья и почитатели. Подумай и ты, мое дитятко, по мере своих сил и возможностей. От Софии Викторовны я получил медсправку, но посылки, которую она обещает, я до сих пор не получал, передай ей об этом. В этом году пароход обещает ходить весь октябрь, потом будет перерыв почты до зимней дороги от Томска до Нарыма, приблизительно до первых чисел декабря. Рассчитайте для посылок время. Деньги можно телеграфом круглый год, так же и все телеграммы. Прошу о валенках. Полушубок и проч. получил. Говорю с ним, как с тобой и плачу. Ты пишешь мне, чтобы я не унывал и был спокоен, но подумай, дитятко, ведь впереди четыре года с лишком проклятого положения нарымского ссыльного! Если бы я попал ногой или рукой в капкан, я бы оставил ему руку или ногу, а сам бы ушел, но силе, которая держит меня в плену – не нужно моих рук и ног и я глубоко несчастен от сознания этого, здоровье мое страшно пошатнулось. Целыми неделями я питаюсь лишь кипятком и хлебом. Ильюшина бабушка послала очень хорошую посылку – пользую ее со всей скупостью, и земным поклоном кланяюсь за эту потрясающую душу милостыню, передай бабушке про сие. Скажи, что особенно был хорош и памятен чай, уже давно я не пивал такого. От доктора В.М.Б. получил телег<рамму>, 20 руб. с деревни, медсвид<етельства> не получил.

По твоему уверению, что ты будешь платить за комнату – я поселился у вдовы остячки в старинной избе над самой рекой Обью – за оконцем водный блеск и сизость, виден желтый противоположный берег. По ночам летят с криком перелетные гуси. Огромную печь посреди избы остячка начинает топить на рассвете такими же поленьями, какими топят камские пароходы. Я за бревенчатой, обмазанной глиной с навозом стеной – слушаю странную музыку нарымских пустынь и неустанного ветра с океана. Ни одного дня не бывает здесь без пронзительного ветра, а битва и борьба чугунных туч, никогда и нигде мною не виданная. Изба большая, с подвалом. В углу «Знамение», высеченное из камня, и грубо раскрашено, помнит еще Ермака. Остячка говорит, как мужик, и ругается матерно на цепную собаку в жалком из жердей придворке. Сейчас 12 ч. дня. Часы отбивает колокол посреди поселка. Летит густой снег. Прощай, сердце мое, любимый художник и роковое дитя мое! Прощай, не медли письмом. Торопись делать добро, чтоб не опоздать тебе, как опоздал ты в феврале! Кто спросит обо мне – передай всем любовь мою. Милые, желанные люди – как бы я припал к ногам вашим, наревелся бы досыта от горечи сердца и радости, что могу еще обнять вас, что я жив еще. Ведь, вероятно, скоро кончится путь мой земной. По-видимому, ждать мне иной свободы нечего. Не ищу славы человеческой – нуждаюсь лишь в одном прощении и забвении моих грехов вольных и невольных. Простите все! вольных

Адрес прежний.
25 сентября 1934 г.

* * *
От Льва Ивановича получил прямо какое-то окровавленное письмо – он сослан в концлагерь в Мариинск в Сибири на три года. Ты, кажется, должен его немножко припомнить, он в последнее время жил у меня. Несчастный парень. Сколько ему стоило кожи и голодовок кончить университет, и вот апофеоз!

Еще раз прошу о письме. Не забывай. Быть может, недолго тебе придется беспокоиться обо мне. Кланяюсь Зинаиде Павловне. Пусть она простит меня, а я желаю ей счастья и искреннего благополучия. Пусть ее красота и молодость украшают твои труды и дни! Еще раз прощай!

221. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

5 октября 1934 г. Колпашево

Дорогая Надежда Федоровна,
кланяюсь Вам земным поклоном, приветствую от всей крови сердечной, преисполняясь глубокой преданностью и благодарностью за Ваше милосердие ко мне недостойному. Под хмурым нарымским небом, под неустанным воющим болотным ветром, в сизое утро и в осенние косматые ночи – простираюсь к Вам душой своей и, умываясь слезами, вызываю перед внутренним своим зрением все дни часы, прожитые мною в общении с Вами. Какой великий смысл в них, во днях чистоты и в часах святых слов и благоуханных мечтаний! Но всё как сон волшебный. Я в жестокой нарымской ссылке. Это ужасное событие исполняется на мне в полной мере. За оконцем остяцкой избы, где преклонила голову моя узорная славянская муза, давно крутится снег, за ним чернеет и гудит река Обь, по которой издаледка проползает пароход – единственный вестник о том, что где-то есть иной мир, люди, а быть может, и привет с родным гнездом. Едкая слезная соль разъедает глаза, когда я провожал глазами пароход: «Прощай! Скажи своим свистам и паром живым людям, что поэт великой страны, ее красоты и судьбы, остается на долгую волчью зиму в заточении – и, быть может, не увидит новой весны!» Мое здоровье весьма плохое. Средств для жизни, конечно, никаких, свирепо голодаю, из угла гонят и могут выгнать на снег, если почуют, что я не могу за него уплатить. Н<адежда> А<ндреевна> прислала месяц назад 30 руб. Это единственная помощь за последнее время. – Что же дальше? Близкий человек Толя не имеет ничего, кроме ученической субсидии. Квартира запечатана, и трудно чего-либо добиться положительного о моем жалком имуществе, правда, есть из Москвы письмо с описанием впечатлений от съезда писателей. Оказывается, на съезде писателей упорно ходили слухи, что мое положение должно измениться к лучшему и что будто бы Горький стоит за это. Но слухи остаются в воздухе, а я неизбежно и точно, как часы на морозе, замираю кровью, сердцем, дыханием. Увы! для писательской публики, занятой лишь саморекламой и самолюбованием, я неощутим как страдающее живое существо, в лучшем случае я для нее лишь повод для ядовитых разговоров и недовольства – никому и в голову не приходит подать мне кусок хлеба. Такова моя судьба как русского художника, так и живого человека. И вновь, и снова я умоляю о помощи, о милостыне. С двадцатых чисел октября пароходы встанут. Остается помощь по одному телеграфу. Пока не закует мороз рек и болот – почта не ходит. Я писал Ник<олаю> Семен<овичу>. Ответа нет. Да и вообще мне в силу условий ссылки – почти невозможно списаться с кем-либо из больших и известных людей. К этому есть препятствия. Вот почему я прошу переговорить с ними лично. В первую очередь о куске насущном, а потом о дальнейшем спасении. Посоветуйтесь с Н.Г. Чулковой, она поговорит со своим мужем и т.д. Как отнесется Антонина Васил<ьевна> Нежданова? Она может посоветоваться со Станиславским, а он в свою очередь с Горьким. Нужно известить Веру Фигнер – ее выслушает Крупская и, конечно, посоветует самое дельное. Очень бы не мешало поставить в известность профес<сора> Павлова в Ленинграде, он меня весьма ценит. Конечно, всё это не по телефону, а только лично или особым письмом. Еще раз извещаю Вас, что Ваши три посылки я получил в целости и, как это ни тяжело, я вынужден вновь просить Вас не оставить меня милостыней, хотя бы же первое время – если возможно – телеграфом. Простите. Прощайте и благословите.

5 октября 34 г.

222. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

12 октября 1934 г. Томск

Дорогая Варвара Николаевна, жалко, что послал Вам большое письмо, как получил перевод в г. Томск, говорят, что это милость, но я вновь без угла и без куска хлеба. Постучался для ночлега в первую дверь – Христа ради. Жилье оказалось набитой семьей, в углу сумасшедший сын, ходит под себя, истерзанный. Боже! Что будет дальше со мной? Каждая кровинка рыдает. Адрес: г. Томск, Главпочтамт, до востребования.

Помогите, чем можете.
Прощайте.

Ваш дед Н. Клюев.
12 сентября.

223. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

24 октября 1934 г. Томск

Дорогая Надежда Федоровна.

На самый праздник Покрова меня перевели из Колпашева в город Томск, это на тысячу верст ближе к Москве. Такой перевод нужно принять за милость и снисхождение, но, выйдя с парохода в ненастное и студеное утро, я очутился второй раз в ссылке без угла и без куска хлеба. Уныло со своим узлом я побрел по неизмеримо грязным улицам Томска. Кой-где присаживался, то на случайную скамейку у ворот, то на какой-либо приступок. Промокший до костей, голодный и холодный, уже в потемки я постучался в первую дверь кособокого старинного дома на глухой окраине города – в надежде выпросить ночлег Христа ради. К моему удивлению, меня встретил средних лет бледный, с кудрявыми волосами и такой же бородкой человек – приветствием: «Провидение послало нам гостя! Проходите, раздевайтесь, вероятно, устали». При этих словах человек с улыбкой стал раздевать меня, придвинул стул, стал на колени и стащил с моих ног густо облепленные грязью сапоги. Потом принес валенки, постель с подушкой, быстро наладил мне в углу комнаты ночлег. Я благодарил, едва сдерживая рыдание, разделся и улегся, – так как хозяин, ни о чем не расспрашивая, просил меня об одном – успокоиться, лечь и уснуть. Когда я открыл глаза, было уже утро, на столе кипел самоварчик, на деревянном блюде – черный хлеб... За чаем хозяин поведал мне следующее: «Пришла, – говорит, – ко мне красивая, статная женщина в старообрядческом наряде, в белом плате по брови: прими к себе моего страдальца – обратилась она ко мне с просьбой – я за него тебе уплачу – и подает золотой». Дорогая Надежда Федоровна, Вы поймете мои слезы и то состояние человека, когда всякая кровинка рыдает в нем. Моя родительница упреждает пути мои. Мало этого – случилось и следующее. Я полез в свой мешок со съестным, думая закусить с кипятком, но сколько я ни ломал ногтей, не мог развязать пестрядинной кромки, которою завязал мне конвойный солдат мешок. Хозяин подал мне ножик, я стал пилить по узлу и вдоль рубца. Отлетела уцелевшая пуговка, а за ней из-под толстой домотканной заплатки вылез желтый кружочек пятирублевой золотой монеты! Вы мне писали, чтобы я пересмотрел свою жизнь. Я знаю, что за грехи и за личины житейские страдаю я, но вот Вам доказательство того, что не меркнет простой и вечный свет. Хозяин, ссыльный диакон с Волыни, скоро кончает срок своей ссылки, поедет в Москву, – и, если можно, то зайдет к Вам с поклонами. Только расспрашивать его не нужно. Если он почувствует внутреннее разрешение, то и сам расскажет. Про такие явления нельзя говорить холодным, набитым лукавыми словами, людям. Теперь я живу на окраине Томска, близ березовой рощи, в избе кустаря-жестянщика. Это добрые бедные люди, днем работают, а ночью, когда уже гаснут последние городские огни, встают перед образа на молитвенный подвиг. Ничего не говорят мне о деньгах, не ставят никаких условий. Что будет дальше – не знаю. Уж очень я измучен и потрясен, чтобы ясно осмысливать всё, что происходит в моей жизни. Чувствую, что я вижу долгий, тяжкий сон. Когда я проснусь – это значит, всё кончилось, значит, я под гробовой доской. Прошу Вас – потерпите еще немного, не бросайте меня своей помощью по-человечески и по простоте Вашей. Моя Блаженная мать небесным бисером отплатит Вам за Вашу хлеб-соль и милосердие ко мне недостойному.

Томск – город путаный, деревянный, утонувший по уши осенью в грязи, а зимой в снегах... Это на целую тысячу верст ближе от Нарыма к России. На базаре можно за деньги купить разную пищу: мясо 8 р., хлеб 1 р. 50 к., картофель 3 руб. ведро, нет только яблок и никаких круп. Я чувствую себя легче, не вижу бесконечных рядов землянок и гущи ссыльных, как в Нарыме. А и в Томске как будто бы потеплее, за заборами растут тополя и березы, летают голуби, чего нет на Севере. Комнаты у меня нет отдельной, изба общая с печью посредине. Приходится вставать еще впотьмах. Приходят в голову волнующие стихи, но записать их под лязг хозяйской наковальни и толкотню трудно. В феврале будет год моих скитаний, впереди еще четыре – но и первый показался на столетие. Как живете Вы? Как Наумовы? Я писал им письмо, но ответа не получил. Слезно прошу Вячеслава о письме. Кланяюсь Мише. Как его искусство? Мне это весьма интересно. Сообщите, как живет Надежда Григорьевна, – я не знаю ее адреса, – хотелось бы написать ей письмо. От Н<адежды> А<ндреевны> получил письмо и 50 р. уже в Томске. Лучшие перлы из моих сердечных морей вплетаю в ее венец Сирин-птицы. Поплакал я, когда прочитал в ее письме, что прекрасный Собинов отзвучал навеки. Как мало остается красивых людей в нашей стране! Не могу оторваться от письма, но так трудно говорить на бумаге. Простоте. Не забывайте. Помогите, чем можете. Адрес: г. Томск, переулок Красного Пожарника, дом №12.

24 октября 34 г.

224. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

1 ноября 1934 г. Томск

Дорогая Варвара Николаевна. Получил двадцать пять. Благодарю от всего сердца. Живу в углу на окраине Томска у жестянщика-старика со старухой. Очень мучительно на чужих глазах со своими нуждами душевными и телесными. Комнатки отдельной здесь не найти, как и в Москве. Это очень удручает. Дрова сорок руб. возик. Везде железные топки с каменным углем. Смертельно скучаю. Прошу о письме. Кланяюсь земным поклоном. 1 ноября.

225. Б.Н. КРАВЧЕНКО

7 ноября 1934 г. г. Томск

Дорогой Боречка – волнуюсь невыразимо, что не могу получить ответа на свои телеграммы и письма к вам. Прошу усердно, как только получишь это письмо – отвечай. Ставлю Зинаиду Павловну в известность, что, не получая в продолжении четырех месяцев ничего резонного на мою доверенность на вещи, я вынужден был послать доверенность на имя другого человека, живущего в Москве близ того дома, где я жил и где находятся мои вещи. Они свалены в сарай и мне пишут, что они расхищаются, потому что это общий сарай для всех жильцов дома. Не зная, что делать, я ухватился за возможность пристроить мое бедное имущество к доброму человеку, благо он изъявил сердечную готовность помочь мне в моем горе, весьма жестком положении. Я теряю последние силы буквально от недоедания, быть может, удастся что-либо продать, и мне перешлют сколько-нибудь деньжат. Я буду иметь возможность платить двадцать руб. в месяц за конуру, и меня не выгонят на снег под 45-тиградусный мороз. Морозы в 40° здесь начались с половины ноября, а я в лохмотьях, без валенок, о которых умоляю Толечку, он мне обещал прислать валенки с калошами. Если же возможно, то зашейте их в тряпку покрепче и пришлите. Мои условия по суровости вам не могут быть понятны, но они ужасны. Умоляю о валенках! Вещи доверяю Клычкову. У него большая квартира и если Толечка пожелает что-либо взять, то это можно во всяк<о>е время. Лишь бы уцелело мое барахло и было вывезено из сырого общего сарая. Конечно, половина вещей пропала, но что же сделать?! За тысячи верст я бессилен этому воспрепятствовать. Деньги 20 рублей от Толи за октябрь мне переслали из Колпашева в Томск. Он обещал высылать аккуратно каждый месяц 20 руб. В уплату за комнату мне нужно знать, будут ли они высылаться в дальнейшем?

Освободится комната в январе, и я могу занять ее, если буду знать, что меня не забудут этими двадцатью рублями. Какое было бы счастье уйти от чужих собачьих глаз в свой угол!

Милый Боречка – отвечай! Найди возможность поставить меня в известность о себе.
Кланяюсь со слезами.

Извести Ильюшину бабушку, что я от нее жду милый гостинец – посылочки, такой же как и первый раз посылали в Нарым.

Сообщи ей мой новый адрес: г. Томск, переулок Красного Пожарника, изба №12 – мне.

7 ноября 1934 г.

226. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

26 ноября 1934 г. Томск

Дорогая Варвара Николаевна, не знаю, как и благодарить Вас за заботы обо мне. Кланяюсь Вам земным поклоном и умываюсь слезами. Прошу Вас не забывать меня весточкой. Можно ли наведаться в Оргкомитете – передано ли во ВЦИК мое заявление? Надо об этом по возможности чаще напоминать Комитету, потому что он может тянуть передачу годами, как тянул мои заявления о пенсии, пока я сам не добился личного свидания с Калининым. Мне пишут из Москвы, что дама, к которой я просил Вас позвонить – была очень больна, вероятно, она еще медленно поправляется. Но весьма бы было любопытно, а быть может, и полезно под каким-либо интересным предлогом, который бы был не похож на просьбу о деньгах – получить от нее разрешение свидеться – и передать ей мой документ лично. Быть может, она что и сделает, если захочет. Я послал Вам доверенность (и список вещей). Когда будете ее предъявлять, нельзя ли узнать, почему на предъявленную Зинаидой Павловной Кравченко доверенность не последовало разрешения получить вещи? Это мне очень важно знать. О результате Вашего предъявления доверенности известите меня письмецом. Как вещи? По возможности их нужно проверить по списку. В первую очередь нужно попытаться продать ковер и складень красный, обложенный медной оковкой, Неопалимой Купины. Этот складень принадлежал Андрею Денисову – автору книги «Поморские ответы». Писан же он тонким письмом в память Палеостровского самосожжения иже на озере Онего, при царе Алексии. Сплошной красный цвет выражает стихию огня. Этому складню всего бы больше приличествовало быть у меня – связу<я> меня, сгоревшего на своей «Погорельщине», с далекими и близкими отцами и дядичами, но что же делать? Они простят меня, слабого и уже одной ногой стоящего во гробе. За складень раньше мне давали полторы тысячи. Теперь сколько дадут. Предложите его Николаю Семеновичу Голованову, изв<естному> дирижеру из Большого театра. Его адрес: Средний Кисловский, дом №4. Но цены не назначайте – сколько даст сам. Он видел эту вещь у меня на Гранатном, если даст 750 руб., т.е. половину прежнего – то отдайте, а так попытайтесь продать где-либо иначе. Складень Феодоровской Б<ожией> М<атери> может пойти от 500 руб. Ангел Хранитель большой – от 200 руб. Остальные иконы от ста до 50 руб. штука. Ковер, если он не очень разрушился от сырости, стоит от 300 до 750 руб. Как можете вырядить – Вам виднее. Смотря по покупателю. Древние книги предложите Демьяну Бедному – он любитель. Свиток пергаментный на древнееврейском языке – стоил тысячу рублей, теперь хотя бы дали сто рублей. Это повесть о Руфи, Х-го века. В ларце узорном теремном статуэтка Геракла в юности бронзовая <нрзбр> времен и царя Андрияна. Там же серьги из Микенских раскопок – можно предложить музею Изящных искусств. Но умоляю что-нибудь продать вскорости в течение декабря месяца. Чтобы меня не выгнали на 40-градусный мороз в лохмотьях, без валенок, голодным. Прошу Вас – нельзя ли валенки получить Вам в распределителе – размер отнюдь не больше галош №10-ый. В моем комоде осталось белого материала 9-10 метров, желательно его получить – прикрыть мою наготу. Если наторгуете денег, – то нельзя ли купить мне хотя бы пару кальсон готовых и бумазеи черной и темно-синей четыре метра на верхнюю рубаху, если бумазеи нет, то какого-либо хотя бумажного материала!

И еще к Вам особенное моление: прямо снаходу получите книгу немецкую Библию – она пуд весу с медными углами и срединой на кожаном переплете. Библия на готическом немецком языке – а в ней, приблизительно в первой половине толщины – заложено в листах мое инвалидное свиде<те>льство, бережно переложите его особо в крепкое место, снимите с него копию в горсовете у нотариуса, копию пришлите мне «ценным письмом», а оригинал берегите пуще денег. Дело в том, что этот документ дает мне право если не полного освобождения, то перевода в лучшие климатические условия, чем Сибирь. Я могу очутиться в Воронеже или в Казани, а это было бы для меня истинным счастьем! Потрудитесь для спасения меня несчастного, перелистайте не торопясь Библию – оно там, мое спасение! И я пойду на комиссию. Многие по такому свиде<те>льству освобождаются по чистой. Ах, если бы мне в руки мое инвалидное свиде<те>льство! Помогите! И еще прошу Вас принять во внимание, что если иконы покрыты плесенью, то отнюдь их не тереть тряпкой, а расставить вдоль стенки, хотя бы на пол, но не к горячей паровой трубе, и маленько просушить, пока плесень сама не начнет осыпаться – тогда уже протереть аккуратно ватой. Но, Бога ради, не трите никаким маслом, особенно лампадно-гарным, это вечная гибель для иконной живописи!

Пенсионную книжку я получал в Хрустальном переулке. Книжки у меня две – большая, что потерялась, и на место ее получена поменьше, уже вновь действительная (первая неожиданно нашлась). Хотя бы мне получить пенсию со дня моего ареста 2-го февраля по 2-ой май, и то бы было облегчение. В книжке есть листы для доверенности получения, кому я пожелаю.

Если получение за прошлое возможно, то я вышлю Вам доверенность или Вы пришлите самую книжку – я напишу и вновь возвращу ее Вам почтой – с доверенностью.

До отчаяния нужно мало-мало денег. У моих хозяев в январе освобождается комната 20 руб. в месяц – два окна, ход отдельный, пол крашеный, печка на себя, – то-то была бы радость моему бедному сердцу, если бы явилась возможность занять ее, отдохнуть от чужих глаз и вечных потычин! Господи, неужели это сбудется?! Мучительней нет ничего на свете, когда в тебя спотыкаются чужие люди. Крик, драка, пьянство. Так ли я думал дожить свой век...

Прошу Вас поговорить с Пришвиным, он ведь близок к Алексею Максимовичу, и сам многие годы относится ко мне хорошо, и злополучную «Погорельщину» мою слушал в моем чтении – и может ясно представить мои преступления. Как принимать мой перевод в Томск? К хорошему это или к худому? Как живет и чувствует себя Сережа? Близок ли он к Павлу и Рюрику? Если они Вас не посещают, то я весьма рад этому. Еще раз прошу не забывать меня весточкой. Я ведь живу от письма до письма. В опись я забыл внести фонарь железный, что висел над столом. И икону Николы с Григорием Богословом в рост, Никола в ризе черными крестами. Размер 6 вер<шков> на 4 вершка, 15-й век. От Толи не получаю уже три месяца никаких известий. Нельзя ли ему написать под каким-либо предлогом, не упоминая меня, чтобы он ответил Вам, и я узнал, что он жив и благополучен? Низко кланяюсь всем милым сердцу. Прощайте. Простите! Адрес: Томск, пер. Красного Пожарника, изба №12. Мне.

26 ноября 1934 г.

227. И.Э. ГРАБАРЮ

7 декабря 1934 г. Томск

Игорю Грабарю от поэта Николая Клюева. Я погибаю в жестокой ссылке, помогите мне, чем можете. Милосердие и русская поэзия будут Вам благодарны. Адрес: Север<о>-Западная Сибирь, г. Томск, переулок Красного Пожарника, изба №12.

7 декабря 1934 г.

228. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

Начало – первая половина
декабря 1934 г. Томск

<Пишу Вам четвертое письмо, <дорогая Варва>рия Николаевна. <В них я говор>ил, что удастся, <быть может>, кое-что из моего <имущества прода>ть и выслать <мне деньги на> хлеб. Свыше человеческих сил мое страдание. Быть может, уцелело что-либо из продуктов: в чайном поставце осталась четверть хорошего чаю не раскупоренной, и в стеклянной чайнице высыпана другая четверть фунта. Кофе в глиняной зеленовато-черной большой сахарнице с крышкой, жареный, два фунта, цикория в пачках. В кухонном столе двадцать фунтов гречи. Ах, если бы чудом всё это уцелело! Много и другого: макароны, рис, пшено, всего не помню. Быть может, удалось бы соорудить посылочку. Какое бы было счастье! Жадно жду письма от Вас. Нельзя ли вспомнить мужских черных ботинок? Они совершенно хорошие, и мне хватило бы их надолго. Есть и сандалии. Одним словом, всё, что можно. Побеспокойтесь! До гробовой доски не забуду Вашего милосердия. Вся надежда, что в течение декабря что-нибудь выяснится с деньжатами. Иначе меня выгонят на улицу. За угол нужно платить 20 руб. в месяц.

С января можн<о бы было уже> нанять отдельн<ую комнанушку>, но, повторяю, не<где взять ежемесячные 20 руб. <Толечка не мо>жет ничего боль<ше сделать. Он> живет только на <ученическую сти>пендию, соверше<нно без помощи>, так как родны<е его оставили>, переехали на постоянное < местожительство> в Севастополь. За семьей-то ему было легче, а теперь вовсе тяжело, желательно бы не сломать резной спинки у моей скамьи. Скамья разбирается, и спинка снимается, только выбить клинышки с испода и положить спинку плашмя на скамью, перевязать, и она не сломается при перевозке. В Томске глубокая зима. Мороз под 40°. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку, очень редко хлеб. Деньги от двух до трех рублей – в продолжение почти целого дня – от 6 утра до 4-х дня, когда базар разъезжается. Но это не каждое воскресенье, когда и бывает мой выход за пропитанием. Из поданного варю иногда похлебку, куда полагаю всё: хлебные крошки, дикий чеснок, картошку, брюкву, даже немножко клеверного сена, если оно попадает в крестьянских возах. Пью кипяток с брусникой, но хлеба мало. Сахар великая редкость. Впереди морозы до 60°, но мне страшно умереть на улице. Ах, если бы в тепле у печки! Где мое сердце, где мои песни?! Еще раз умоляю о письмах. Про запас прощайте. Кланяйтесь моим знаменитым друзьям – русским художникам и поэтам!

229. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

1 января 1935 г. Томск
Дорогая Надежда Федоровна!

К неземной стране
Путь указан мне,
И меня влечет
Что-то всё вперед!

Не растут цветы
На пути моем,
Лишь шипов кусты
Вижу я кругом!

Соловьи зарей
Не ласкают слух,
Лишь шакалов вой
Слышу я вокруг!

Не сулит покой
Мне прохлады тень,
Но палящий зной
Жжет и ночь и день!

Не в тиши идет
Путь кремнистый мой –
Ураган ревет,
Проносясь над мной!

Не среди лугов,
Под шумок ручья.
По камням холмов
Пробираюсь я!

И встречаю я
Всюду крови след:
Кто-то шел, скорбя,
Средь борьбы и бед!

В черной мгле сокрыт
Путь суровый мой,
Но вдали блестит
Огонек живой!

Огонек горит,
И хоть вихрь шумит,
Но меня влечет
Что-то всё вперед!

Поздравляю Вас со Святками, со звездной елкой счастья и благословения. Я получил Ваше письмо, наполненное грустью о моих грехах. Я поплакал над ним тихими очистительными слезами. Оно живое доказательство, что я один из тех темных грешников, ради которых и пришел во плоти Свет на земле, ибо Он пришел не к праведникам, а к ужасному сборщику римских податей Закхею, к сирофиникиянке-блуднице, львице восточных бань и публичных сатурналий, к бесноватому, живущему во гробах, к гнойным прокаженным. О, какое счастье встать в ряды тех, про которых сказано в Евангелии от Луки в главе VI-ой, стих 22-ой: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди, и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше как бесчестное». И еще стих 26-ой того же евангелиста: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо».

Дорогое чадо Божие – теплая и родная Надежда Федор<овна>. Да не смущается сердце Ваше и да не устрашается! Не принимайте мои спокойные встречи с искушениями за самый грех. Будьте в покое, и раскаленные стрелы сатаны возвратятся туда, откуда они прилетели! Ибо ведь «Христос есть мир (в английском переводе – покой) наш» (Ефес. II, 14). Никогда не выходите из этого покоя, если Вы хотите возрастать в очищении. Тогда исчезнет и смущение Ваше. «Что скажет Он, то и сделайте» (Иоанн. II, 5). Ожидайте всякий день избавления от греха: «Сие пишу вам, чтобы вы не согрешили» (Иоанн. II, I). Я же скажу вместе с апостолом Павлом: «Хотя я ничего и не знаю за собою, но тем не оправдываюсь: судия же мне Господь». Возьмите человека, который по причине многогранности своей души не может жить среди официальных праведников, выкиньте его из общественных предприятий, изгоните из общества, – и Христос скажет: «Вот человек, которого Я ищу! Я пришел взыскать и спасти погибшее!» Еще раз прошу Вас пребывать в покое, дабы не затемнить уверенности, что «Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая, и расцветет, как кипарис» (Ис. XLII, 1).

О Ты, дыханье вечности,
Дохни на сушь души моей,
И мирта цвет, и кипарис
Поднимутся в песках сухих,
И у потоков вод Твоих
Пустыня станет, как нарцисс!..

Мой дух к Тебе весь обращен,
Я всё забыл, стремлюсь к Тебе,
Я чудной мыслью поглощен,
Что ты, Нарцисс, теперь во мне!
Дождь благодатный и живой –
Не тщетно ждал Тебя душой!

Простите, прощайте! Прошу о письме и милостыне.

Душа моя с Вами.

Н.К.
Переулок Красного Пожарника, изба №12.
1 января 1935 г.

230. Л.Э. КРАВЧЕНКО

20 января 1935 г. г. Томск

Потрясли Вы мне душу, дорогая Лидия Эдуардовна, Вашей заботой обо мне и милой посылкой.

Поплакал я всласть над Вашими мешочками, так пахнуло мне на сердце чем-то родным. Вижу Вашу жизнь до последней солонки, до пуговки. Ах, если бы имел я возможность припасть к ногам Вашим и выплакать мое страдание. Я на чужой стороне среди двуногого дикого зверья – без угла, без куска хлеба больной, изъеденный вшивыми лишаями, от которых я очень страдаю. Лишай покрывает полголовы, весь живот и обе голени, но я не всегда могу купить даже свежий бинт. Живу в общей избе с жестяниками – часто пьянка, смрад, страшные морды...

Только за последние дни слухи обо мне начали доходить до местной интеллигенции. Пришли ко мне местные писатели – в хорьковых шубах, раздушенные, но скучно провинциальные – морщили нос на мою долю, по-видимому, моя судьба потрясла их до крови. Они сидели на треногой лавке у вонючей лохани, как истуканы. Я говорил им об узком, тернистом, но спасительном пути, на который поставила меня история и по которому ведет меня Провидение. Один из них, самый юный, вдруг разрыдался...

Томск – город суровый, ко всему привычный. Появился хлеб без карточек, но вот уже несколько дней его нет нигде, ни даром, ни за деньги. Я так радовался вольной хлебной продаже, до нее приходилось хлеб просить на базаре у приезжих крестьян Христа ради. Я знаю, Вы, как никто, почувствуете мои кровавые слезы, когда я, мокрый от волнения, со страшно бьющимся сердцем, дожив до седин, в первый раз в жизни, протянул руку за милостыней... Но слава Богу за всё! До меня доходят слухи из столиц, что всё самое лучшее и мыслящее не осудило меня. Но никто не верит в мои преступления. Мои книги, портреты, частые письма – поднялись даже в оценке на современный рубль. Так, например, моя книга «Песнослов» дошла до ста рублей и т.п. Всё это меня, хотя и мало, но утешает.

Прошлую зиму и всю весну я болел цингой. Выпало восемь зубов, я был так худ, что обшивка прежних кальсон обвивалась два раза кругом пояса. Теперь на воздухе я немного окреп. Мою седую бороду треплет сибирский ветер. Время и вера понемногу умягчают раны. Я безумно, с неиспытанной никогда жаждой, – люблю жизнь, небо, солнце, человеческое сердце!.. От всего своего существа желаю Вам благополучия на новом месте. От Толи четвертый месяц не получаю никакой весточки. Его любовница слишком опытна, чтобы выпустить добычу из своих когтей. Но я надеюсь на природный ум нашего горячего художника. В его годы человек меняет не только кожу, но и душу.

* * *
Посылка пришла в целости. Яблочки, конечно, поморозило, но я сварил их, остудил и съел. Рубашка очень нравится. Жаль, что нет цикория и кофе. Чай прямо клад. Местные цены на продукты: мясо от 4 до 6 р. кило. Свинина 5-6 руб., картофель 1 р. 50 к. ведро. Молоко 4 р. 50 к. четверть. Мороженое дешевле. На базаре есть всё, но я нищий, целыми неделями сижу на хлебе с кипятком. Мука весной была 60 р. пуд, осенью 30 руб. Сеянка 40-50 р., дрова берез<овые> 20-30 рублей воз, дешево капуста и всякая огородина. Постараюсь разыскать Ваших знакомых. Простите. Прощайте. Горячо благодарю. Сердцем со всеми вами.

Н.К.
Адрес прежний.

231. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

21 или 22 января 1935 г. Томск

22 января.

Получил Ваш перевод 40 руб. Кланяюсь Вам за эту помощь земным поклоном. Всякая милостыня более или менее отсрочивает мой конец. Обливаясь слезами, смотрю на четыре десятирублевки и не верю своим глазам. Ведь целый месяц у меня будет хлеб и брусника с кипятком! Прошу Вас о письме – каждое наше слово для меня значительно. Как моя доверенность? Как заявление, которое передано в Оргкомитет? Стоит ли мне цепляться за жизнь или поторопиться закрыть глаза гробовой доской? Простите! Прощайте!

Н. Клюев.
Адрес прежний.

232. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

22 февраля 1935 г. Томск

Ты был убежищем бедного, убежищем нищего
в тесное для него время, защитою от бури,
тенью от зноя.
Исайя, XXV, стих 4

Милосердие Божие обновляется каждое утро.
Плач Иеремии, III, 22-23

И знамя его надо мною – любовь.

Дорогая Надежда Федоровна!

В острожной больнице одна сиделка принесла арестанту-уголовнику сваренное яйцо. «Слишком круто сварено», – сказал больной и оттолкнул его. Сиделка удалилась так же спокойно, как если бы арестант прилично поблагодарил ее... Вскоре она вернулась со вторым яйцом и ласково предложила больному... «Оно недостаточно сварено», – проворчал он с досадой. Женщина ушла, ничуть не изменившись, и пришла в третий раз, держа в руках кастрюльку с кипящей водой, сырое яйцо и часы. «Подержите, дорогой, – сказала она ласково, – теперь у вас под рукой всё, что нужно, чтобы сварить яйцо так, как вам хочется...» – «Позовите ко мне батюшку», – сказал преступник и приподнялся. Сестра с удивлением, недоумевая, посмотрела на этого зверя. «Я не шучу, – ответил он на немой вопрос сиделки. – Я желаю причаститься... Так как на земле существует такой ангел терпения, как вы, то я теперь верю, что и на небе существует милосердный Бог».

Ваше отношение ко мне целиком повторяет этот случай, захлебываясь слезами, я прочитал Ваше письмо. Никакой богословский реферат не дал бы моему сердцу столько убеждения и свежести душевной – сколько дают Ваши простые строки, – в которых журчит и струится глубочайшая человечность.

Елиазар – слуга Авраама – просит у девушки, пришедшей из города, почерпнуть воды напиться. «Пей, господин, и верблюдов твоих я напою». Это была Ревекка – мать всех плачущих матерей.

Я прошу у Вас кусок хлеба, а Вы обслуживаете и верблюдов моих – мои грубые телесные нужды. Вот уж истинно: «Плод ваш есть святость, а конец – жизнь вечная» (Послание Павла к Римлянам, VI, 22). «Когда я немощен, тогда силен» (2 <послание> к Коринфянам, XVII, 10).

Когда деревья стоят в густом зеленом уборе, то нелегко находить на них плоды, – и многие из них остаются незамеченными. Когда же наступает осень и оголяет деревья, то плоды все обнаруживаются. В сутолоке жизни человек едва узнаваем. Его сокровенная жизнь сокрыта в этой чаще. Когда же вторгаются страдания, мы узнаем избранных и святых по их терпению, которым они возвышаются над скорбями. Одр болезни, горящий дом, неудача – всё это должно содействовать тому, чтобы вынести наружу тайное. У некоторых души уподобляются духовному инструменту, слышимому лишь тогда, когда в него трубит беда и ангел испытания. Не из таких ли и моя душа?

Я известил Вас телеграммой, что все переводы я получил в целости. Кажется, сообщал о каждом из них открыткой при получении, не выходя из здания почты. Но в Сибири все порядки несколько другие, чем в Москве, иногда кучу писем находят в овраге – потому что рассыльный исчез неизвестно куда. Простираюсь сердцем в Ваш уголок за шкафом. Кланяюсь всем милосердствующим мне недостойному. Я теперь не в общей избе – у меня угол за заборкой, хотя дверь в общую избу не навешена. Но у меня чисто. Купил кровать за 20 руб., есть подушка и одеяло, чайник для кипятка, деревянная чашка для еды с такой же ложкой. Люди, которые меня приветили, ушли не сказавшись. За заборкой живет мужик с бабой и с двумя ребятами – выселенцы из Вятской губер<нии>. В боковой половине живут две старухи, старик и девка-поломойка. Наезжают с базара колхозники, пьют водку, жрут сырой лук от цинги, которой здесь по зимам болеют повально. Я познакомился с одной очень редкой семьей – ученого-геолога. Сам отец – пишет какое-то удивительное произведение, ради истины зарабатывает лишь на пропитание, но не предает своего откровения. Это люди чистые и герои. Посидеть у них приятно. Я иногда и ночую у них. Поедет сам хозяин в Москву, зайдет к Вам – он очень простой – хотя ума у него палата. Я написал Вам свои мысли об очищенном сердце – вышлю большое сочинение. Много в нем сердечного волнения, но боюсь послать его почтой, чтоб не затерялось, как затерялось безмерно красивое и душистое письмо к Н<адежде> А<ндреевне>, посланное ей на Рождество. Постараюсь свое писание о чистом сердце послать с оказией. 2-го февраля исполнился год как я в изгнании, впереди еще годы... «Но для всех благоговеющих перед именем Моим взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его» (Пророк Малахия, глава IV, ст. 2). Доверенность на мое имущество я послал Сергею Клычкову, но еще ничего определенного не добился. Толечка женился на особе за 30-ть лет. Очень опытной житейски. Занят своею любовью по уши и даже матери в Севастополь не пишет ни строчки. Время покажет, что с ним будет дальше. Он в Академии учится и еще ничего не зарабатывает. Клычкова не печатают. Это добрый, хотя и рассыпанный человек – иногда его жена мне посылает милостыню. И я кланяюсь земным поклоном ночным тучам и вершинам сибирских сосен за ее милосердие.

Ходит ко мне в год кот Рыжик, – туземный, с глазами рыси и пушистым хвостом. Хлеба не ест, а мяса у меня нет. Угощаю его жвачкой изо рта.

В театре здесь идет оперетта «Цыганский барон», «Марица» и т.п. Поет Дарский, Лидарская – что-то я слышал краем уха о них – но не знаю их как артистов. Университетская библиотека здесь богатая. Заведует ею Наумова-Широких. Женщина из редких по обширному знанию. Она меня приглашала к себе – хорошо знает меня как поэта. Но, признаться, мне на люди выйти не в чем. Моя синяя рубаха прирвалась и полиняла, кафтанец же украли в этапе, сапоги развалились – и во всем Томске нет кусочка кожи их починить. Н<адежда> А<ндреевна> прислала мне в посылке бумазейную рубаху – но она к горю моему оказалась тесной и короткой. А без этой маленькой декорации я не могу читать своих русских стихов. Особенно людям, которые меня не знают. Кланяюсь еще раз всем – кто меня жалеет и кому моя судьба не кажется скучной. Многих я веселил в жизни – и за это плачусь изгнанием, одиночеством, слезами, лохмотьями, бездольем и, быть может, гробовой доской, безымянной и затерянной.

Простите. Целую порог жилища Вашего, (В письмах не нужно адрес на Кузнецова, а прямо на меня.)

22 февраля 1935 г.

233. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

Не позднее 2 марта (?) 1935 г. Томск

...Не сообщите ли мне, сколько икон сохранилось? Складня было три. Успение большое, два аршина высоты, на полуночном фоне – черном. Икона весьма истовая: Спас стоит – позади его олонецкая изба – богатая крашеная – с белыми окнами. Спас по плечи – большой на черном фоне. Ангел хранитель аршинный. Зосим, Савватий семивершковая икона. Ангел хранитель икона девятивершковая с тропарем, писанным вокруг лика. Корсунская с большим ликом. Явление Богородицы пр<еподобному> Сергию – икона семь вершков, с нею в руках умерла моя мать. Книга Псалтырь с серебряными уголками – очень для меня дорога. Евангелие, рукописное новгородское. Толковое Евангелие, рукописное. Книга «Поморские ответы», рукописная. Крест деревянный (следует рисунок. – Г. К., С. С.) такой формы. Лампадка стоячая медная (следует рисунок. – Г. К., С. С.) гладкая, без птички (было еще две с ножкою в виде птицы). Из всего перечисленного я хотел бы сохранить Псалтырь с серебряными уголками, изображенный крест, икону Явление Сергию, гладкую лампадку и складень с Богородицей посредине, левая сторона расписана у складня белым узором (у второго же складня боковые створки подбиты кожей). Особенно прошу о книге Псалтырь! Впрочем, всё в Вашей воле. За всё благодарю со слезами. Все ваши заботы обо мне недостойном слагаю в сердце своем. Не удосужитесь ли передать поклон, хотя бы по телефону, Георгию Чулкову и сообщить мне его адрес? У меня есть несколько нужных слов к нему. Кланяюсь Гранатному пер<еулку>. Там я пережил много прекрасного.

Простите. Не осудите.
Адрес прежний.
Н. Клюев.

234. А.А. РУДАКОВОЙ

2 марта 1935 г. г. Томск

Здесь еще глубокие мелов<ые> снега и по ночам белые ледовитые звезды. Изба, в которой я коротаю свое изгнание, уцепилась бревенчатыми лапами за край обрыва. В овраге глухо ворчит вода. Изба располосыми остяцкими глазами зорит в поле, где сибирские ветросвисты, и в снеговых саванах и балахонах кружатся в мертвой безумной пляске снеговые столбы. Е такие часы я часто вижу своих друзей и Вас, Ада Алексеевна, похожую на речную золотистую кувшинку, и желтая купальская влюбленная в Вас. Она льет на Ваши одежды червонный мед, и вся Вы сладостная и всегда юная, и комната Ваша не подвержена власти времени, в ней живут мечты и томность девушки, которая только что окончила пансион. Господи, почему я этого не сказал Вам вслух, когда я был гостем в Вашем доме и меня принимали и, быть может, даже уважали?? Приношу к Вашим ногам пригоршню слез. Знаю, что это скучно и, может быть, объяснено недостатком мужества в моем страдании, но это немного и даже совсем не так! Вы из тех душ, которые никогда не скажут про меня: «Бедняк, мы думали о нем гораздо лучше». И не оставите меня в нужде, не перевязав моих ран! Вот уже со 2 февраля прошел второй год, как я в изгнании. Впереди еще тысяча дней и долгих ночей одиночества, потерь и распятия сердечного. Помогите, если кто есть жив человек! Удивительнее всего, что моя славянская муза не покидает меня. Ее тростниковые свирели – много образней и ярче всех прежних. Я написал две больших поэмы – потрясающих по чувству и восточной красоте.

Как бы мне хотелось прочитать их доброму и в тайне любимому Валериану Рудакову! (У меня туманится память на имена.) Кланяюсь прекрасному Петербургу!

Благодарю горячо того доброго человека, который по Вашему поручению выслал мне 20 руб. На переводе нет адреса, а фамилии я не мог, несмотря на все старания, разобрать.

Дяде Пеше писал два письма, но ответа не получил, очень бы хотел с ним изредка переписываться.

Если возможно, не оставьте меня милостыней и впредь. Будет время – отблагодарю сторицей. Поцелуйте от меня Рудакова.

Сердце мое нежно удерживает его образ. Кланяйтесь, если найдете не досадным, Печковскому. В моей поэме в урагане музыки проходит и он – прекрасным Германом! Простите! Прощайте!

Адрес: г. Томск, пер. Красного Пожарника – мне.
(Клюев.)

235. Л.Э. КРАВЧЕНКО

14 марта 1935 г. г. Томск

Ибо все клали от избытка своего, а она от
скудости своей положила всё, что имела,
всё пропитание свое.
<Евангелие> от Марка, гл. XII, ст. 44

Благодарю Вас земным поклоном за Ваше милосердие ко мне недостойному, – дорогая Лидия Эдуардовна. 15 руб. я получил в очень тяжкий час, когда у меня в кошельке оставался один двугривенный. Мое здоровье быстро идет под гору. Целыми днями я лежу неподвижно в общей избе, где четырнадцать человек двуногого зверя, – смотрю в ледяное окно, где пляшут снеговые призраки. Сибирская зима не сдается. Стоят вьюги и морозы до 40 гр<адусов>. Печь топят в избе каменным углем – в воздухе угар и черная пыль. Она ложится мне на лицо, руки и нос у меня всегда в саже. В Москве у меня всё погибло. Зизи – по доверенности не смогла, скорей, не захотела ничего сделать. Толя настаивал на такой доверенности на имя своей любовницы. Я немедленно ее выслал – даже два раза. Но Зизи не собралась предъявить ее свыше восьми месяцев. За такой срок – всё, что было ценного в моей келье, – разворовано. Когда вовсе чужой и посторонний человек, который (я потерял терпение и всякую надежду на Толю) предъявил куда надо мою новую доверенность, то вещи немедленно выдали. Погибли все иконы, картины, шелковый и гарусный ковер стоимостью тысячи на две, серебро и всякие редкие мелочи. Теперь я вовсе нищий. Впереди же ждать хорошего вряд ли разумно. И я готовлю свое тело на новые страдания, а душу к исходу в царство небесное!

Вашу подругу Гладиеву – я отыскивал тщательно, адресные справки держат почему-то очень долго. По справке Гладиевы живут в настоящее время в Новосибирске. Доктор Сибирцев – в Томске очень популярный, но поймать его и лично поговорить весьма трудно. Его приводили ко мне во время моего тяжелого состояния, но я уже потом узнал, что это Сибирцев. Высокий, с седой головой, мужественный и большой деляга. Написал письмо на имя Валерии Антоновны – заказное – умолял об ответе. Какой бессмыслицей охвачены наши ребята, – почему они так обалдели – ума не приложу. Бояться им нечего, всё само собой понятно. <…>

Борис прислал мне еще летом карточку своего первенца. Удивительный ребенок – такой пузан и очень красивый. Вот уж не ждал такого ювелирного искусства от Бори!

Н. П. пишет, что может служить в Сочи. Не знаю, какие там бытовые условия, но местность райская, двести восемьдесят дней в году солнце – ни одного нет облачка на небе, в 7 верстах Мацеста, где ему можно наверняка вылечить или основательно задержать развитие склероза. Жизнь так коротка, и на том свете еще всякий из нас успеет належаться.

Вы пишете мне, что Толя заботится обо мне. Я недоумеваю, в чем выражается его забота! Я ничего от него не прошу – кроме доброго слова. Скучаю по его искусству и желал бы послужить сам ему. Большие мне ничего не было нужно от Толечки – ни в прошлом, ни в настоящем. Кланяюсь прекрасному Севастополю. Желаю Вам милости небесной и доброго человеческого отношения к Вам.

Кланяюсь Володе и его жене.

Если я умру, и Вы узнаете о моей гибели, прошу Вас отслужить по мне панихиду с кутьей и чтобы в нее была поставлена свеча и нищим чтобы было подано по силе возможности в этот день.

Повторяю: я очень слаб.

Ноги сильно распухли, по ночам кошмары. Изба просыпается часов в 5-ть утра. Приходится и мне с кровавыми слезами вставать, дрожа от холода, а частенько и от голода.

Простите. Прощайте.

Всегда буду рад от Вас весточки.
Адрес прежний.

236. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

28 марта 1935 г. Томск

Горячо благодарю за хлопоты. Свиде<те>льство получил. Приветствую Сережу. Благословляю Георгия. Простите. Н.К.
28 марта.

237. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

1 апреля 1935 г. Томск

...сломаны, а потому они отваливаются. Складень находился в сундуке, перевязан веревочкой. С левой стороны он расписан беловатыми узорами. Форма: (следует рисунок. – Г.К., С.С). Самовар маленький с четыреугольным подносиком – красной меди, щипцы сахарные большие, чашку синюю, шестигранную с таким же блюдцем, сахарницу белого металла с крышкой (следует рисунок. – Г.К., С.С). Сахарницу красной меди с крышкой. Братину деревянную с крышкой и ручкой (следует рисунок. – Г.К., С.С). Четыре деревянных ковшичка для питья вина (следует рисунок, – Г.К., С.С). Скатерть из белых льняных квадратов вышита синим и красным работы моей матери. Два плата шелковых маминых, повойник черный атласный. (Бога ради, прошу сохранить!) Две лестовки кожаных, одна вышита жемчугом, другая более новая, лебедиными перышками (следует рисунок. – Г.К., С.С). Если когда-либо соберется посылка, то прошу эти лестовки послать мне. Вот и всё мое имущество, которое я прошу пока сохранить. Остальное всё можете продавать (забыл еще прошву из старинных лоскутков, которая покрывала верхний край завесы, разделяющей мою комнату). Если уцелели мои белые брюки и холщёвая рубаха с пояском из шерсти, на кисточках стеклярус (поясков было много, в том числе шелковый лиловатый, мой крестильный, и голубой, затканы молитвой – очень для меня дорогие). Сандалии – здесь я их починю. Шляпа русская – грешневик – серовато-белая вятской валки – очень прошу всё послать. Если сохранились полотенца – то прошу сохранить одно: на конце вышит зверь, на другом двуглавый орел – шитье моей матери: подарен мне ею на именины, когда я выучился грамоте. Всё дорогое, всё милое! Всё жестоко оскорбленное! Простите, Бога ради, за беспокойство. Но иначе пока нельзя! Что хорошего у Сережи? и вообще у писателей? Что слышно из Оргкомитета о моем заявлении. Писал я туда просьбу сохранить мои рукописи. Нельзя ли узнать, принято ли это к сведению? <Будет> больно за свои писания, если они пропадут раньше меня самого. Хотя бы осталось кое-что из песен моих последних лет. Так иногда думается, не для честолюбия, а для истины. Мой друг Лев Иванович Пулин, который жил у меня, сослан в Сибирь же в Мариинский лагерь на три года, – пишет мне удивительные утешающие письма, где нет ни слова упрека за загубленную прекрасную юность. Вы его не знаете, но, быть может, видели когда-либо. Упоминаю об этом юноше как об исключительном событии в моей жизни поэта.

Горькому я не писал – потому что Крючков всё равно моего письма не пропустит.

Нельзя ли поговорить с писателем Треневым о ковре, который хвалил Игорь Грабарь, не купит ли он сам его – или не укажет ли покупателя и не узнает ли цены у Грабаря?

Виру – ковер из вогульских вышивок можно бы предложить Кустарному или Этнографическому музею. В глиняной керамической курице, которая стояла у меня на печке – положены в бумаге – серебряные кресты и медный тельник с изображением Егория Побе<до>носца. Уцелела ли курица? Если да, то один круглый крест я благословляю Егорушке, а медный тельник и простой крест с толстым ушком положите в посылочку! Очень об этом прошу! Что пишет Сережа? Как он себя чувствует? Пусть утешится, правда ведь всегда круглая! Я скучаю о нем часами остро и невероятно. Итак, я остаюсь в Сибири. «Вот ссыльный дедушко идет», – покажут мне вослед ребята – на нашем переулке, когда я понесу это письмо на почту. Да, ссыльный дедушко! Так велит судьба. Ни о чем не сожалея, страдною тропою проходит душа.

Ценное письмо получил. Благодарю.
Простите. Не забывайте!
Здоровье мое тяжкое.
1 апреля.

Посылку пока еще не получил.

238. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

Первая декада апреля 1935 г. Томск

...с малиновой бахромой. Платок желтовато-золотистый без кисточек и повойник черный атласный. Гребешок костяной: вырезан посреди двуглавый орел, по бокам его единороги. Чашку синюю с блюдцем, граненую. Скатерть из холщёвых квадратов – вышитую синим и красным, и полотенце – на одном конце двуглавый орел, на другом зверь – вышиты в пялах красным. Икону-складень Неопалимая Купина, по краям медная оковка, и к нему лампадка – ушки херувимами, – вся прорезана в узор, цепочки такие же, внизу подвешено фарфоровое яичко. Книгу Псалтырь – в коричневой гладкой коже, уголки и средник серебряные, в толщину листы золоченые. Всё это принадлежало моей матери. По Псалтырю этому я учен мамой грамоте. Псалтырь – книга в длину три, а ширину 11/2 четверти. Вот и всё, что я умоляю Вас спасти. Остальное, если есть возможность, – продавайте. Я напишу одному человеку об иконах, он придет к Вам с моим письмом и, быть может, купит иконы. Какая бы была радость раздобыть деньжонок! Сообщите мне – передал ли Оргкомитет мое заявление в ЦИК? Как, возможно ли подать заявление о помиловании? Сообщите мне адрес Пришвина – я попытаюсь поговорить с ним. Очень прошу об этом! Как живет П. Васильев, крепко ли ему спится? Где пьянист – Оборин? Это мне – любопытно. Еще раз прошу потерпеть меня и мою беду. Кланяюсь земным поклоном Сереже, благословляю Вашего первенца. Простите. Прощайте! Посылку и деньги 20 руб. получил – Жизнь Вам и свет за сердце милующее. Адрес прежний: переулок Крас<ного> Пожар<ника>, изба 12 – мне. Кланяюсь весенней Москве!

239. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

21 апреля 1935 г. Томск

Вышла из мрака младая перстами пурпурными Эос.
Из книги «Одиссея» Гомера

Так ослепительно воспевал зарю мой древний брат Гомер. Вся жизнь – солнце, пир солнца, где потоками льется лучистое и светозарное вино. Вино новое, как поют ангелы в новых временах. Эти слова дошли до нас. Мы слышим их в предвесеннюю неделю – после глубокого вербного вечера. Воскресшее солнце попрало смерть. С праздником, красное солнышко! Мысленно вхожу в жилище Ваше с охапкой горных лилий, чтобы сложить их у Ваших ног. На лилиях не роса, а слезы. И тают житейские тучи, – открывая незабудковое небо, как бы омытое слезами:

С Праздником!

Я уже не считаю дней и месяцев. Жизнь проходит, уплывают, как волны, душа и тело. Только ты одна живешь вечно, бессмертная музыка! Ты – внутреннее море. Ты – глубокая душа. Угрюмое лицо жизни не отражается в твоих ясных зрачках. Далеко от тебя бегут вереницей дни знойные и ледяные, как стадо облаков по небу, быстро сменяя друг друга. Только ты одна живешь вечно. Ты – вне мира. Ты сама – целый мир. У тебя – свое солнце, свои законы, свои приливы и отливы! Музыка – девственная мать, несущая в бессмертном лоне своем все страсти человеческие, скрывающая добро и зло в лоне своих очей цвета тростника и бледно-зеленой воды тающих горных ледников. Тот, кого ты приютила, живет вне веков; цепь его дней будет только одним днем, и смерть пожирает всех и всё, сломает себе зубы!

Смертию смерть поправ!

Музыка – любовь моя и счастье, я лобзаю твои чистые уста, я прячу лицо мое в твоих медовых волосах и прижимаю мои воспаленные веки к нежной ладони твоих рук! Блаженны те, кого приютило твое крыло!

Дорогая Надежда Федоровна – простите за эту лирику, но я желаю Вам только праздника и в праздничном письме стараюсь избегать будничных серых слов.

Кланяюсь от сердца всем, кто знает меня. Ради воскресшего солнца прошу не забывать меня. Ваш раб и поэт.

Н.К.
21 апр<еля> 1935.

240. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

1934 г. – 30 апреля 1935 г. Томск

Очищение сердца

Сердце чистое сотвори во мне, Боже!
Пс<алтырь> L, 12

Существует три категории людей:
1) Люди, имеющие только природное сердце ветхого человека; 2) Люди с сердцем обновленным и 3) Люди с очищенным сердцем.

Природное сердце. Марк VII, 21-23: «Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство. Всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека». Люди, у которых такое сердце, совершают грех добровольно, по влечению сердца и обычаю мира сего (Еф. II, 1-3). Совесть их не пробуждена. Они страшатся суда и смерти, но не боятся греха. В сердце у них нет борьбы. Если таково состояние моего сердца, то я человек необращенный и сердце мое плотяное. Одно для меня есть спасение – поверить Богу на слово: «Не бойся. Я искупил тебя» (Ис. XLIII, 1).

Обновленное сердце. 1 Кор. III, 2–3: Таково состояние сердца человека обращенного. Тогда духовный опыт мой следующий: я не хочу грешить, но не могу избежать греха. Подобно учащемуся ходить ребенку – я то встаю, то падаю. Иногда – я беру верх над грехом, иногда меня грех побеждает. То я стою на высокой горе, то в глубокой долине. В сердце происходит непрерывная борьба. Я стараюсь не грешить, но это мне не удается.

Очищенное сердце. Очищено оно кровью Иисуса Христа, сделавшего его собственностью Своею. Вот тогда-то я уже не уклоняюсь от прямого пути, жизнь моя течет, как река. Новые песни вложены в уста мои. Достигли ли Вы этого? Если нет – читайте дальше, дабы Вы не потеряли благословения, которое Господь через меня грешного хочет Вам даровать. Читайте без предубеждения, читайте не с желанием найти в словах моих ошибки или критиковать их. Сообразуйтесь только с: Богом и с книгой Его, тогда только душа Ваша получит уготованное Вам Богом благословение от чтения этих строк.

Многие проверяют Писание своим опытом, вместо того чтобы проверять свой опыт Писанием. Многие объясняют Слово Божие согласно с своими мыслями, чтоб успокоить совесть. Не верьте ни своему, ни чужому, опыту: верьте тому, что говорит Бог о благословении, Им даруемом. Видят ли это другие или нет, я лично могу получить это благословение. Если я не докажу всего, что я говорю, – Словом Божиим, не принимайте слов моих как произвольных; но я уверен, что через это письмо Господь говорит Вам, и Он побудил меня его написать. «Бог верен, всякий человек лжив» (Рим. III, 4). В своем последнем письме ко мне Вы несколько раз советуете мне обратиться и очиститься. Но при обращении душа не получает очищения – она только с момента обращения становится собственностью Христовой, но еще не получает очищения, о котором говорит Иоанн, XV, 2: «Всякую ветвь, приносящую плод, Он очищает». Итак – очищению подвергается ветвь, уже находящаяся на лозе. Во мне есть уверение, что я на лозе, что душа моя искуплена и что только при этом условии я буду очищен, дабы сделаться сосудом, «благопотребным Владыке» (2 Тим. II, 21). Потому что сосуд нечистый не может быть наполнен таким драгоценным даром, как Дух святой. Только очищенный делается сосудом «для почетного употребления». Очищение необходимо для того, чтобы можно было духовно возрастать и приносить больше плода. Ветвь находится на лозе; она приносит плод; но Бог ее очищает, чтобы она более принесла плода (Иоанн. XV, 2). Я нуждаюсь в очищении, потому что иначе люди увидят несоответствие между моею жизнью и моими верованиями – и соблазнятся этим, как сказано в Иак. III, 11: «Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода?» Пока сердце Ваше не очищено, Вы не можете ощущать присутствия Бога в душе своей, хотя бы и веровали в Него. Потому что храм должен быть очищен прежде, нежели он наполнится славою Бога – Самим Господом Иисусом Христом и силою Духа Св<ятого>. Это совершает Сам Бог, делая Вас своим сосудом. Пока человек не осуществит этого очищения от всякой неправды, он не может ощутить Господа Иисуса в себе. «Духа истины... мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его» – «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придём <к нему> и обитель у него сотворим» (Иоанн. XIV, 17; 23).

* * *
Возьмите Библию и отмечайте места, которые я Вам буду указывать. Вы много потеряете, если сами не будете перечитывать каждого из приводимых стихов. Начнем с Ветхого Завета. Книга Числ VIII, 6: «Возьмите левитов из среды сынов Израилевых и очистите их». Из Нового завета прочтите: 2 Кор. VI, 17: «Выйдите из среды их и отделитесь», 2 Кор. VII, 1: «Очистим себя от всякой скверны <плоти> и духа».

Итак, Бог требует как отделения, так и очищения. Все сосуды Иерусалимского храма очищались, – некоторые огнем, некоторые водою (2 Пар. XXIX, 16-19). От чего душа освобождается через очищение?

«От всякой скверну плоти и духа» (2 Кор. VII, 1).
«Беззаконие твое удалено... грех твой очишен»
(Ис. VI, 7).
«От всех скверн ваших и идолов ваших» (Иез.
XXXVI, 25).
«В щелочи очищу с тебя примесь, и отделю от
тебя всё свинцовое» (Ис. I, 25).

Из этих изречений я вижу, где я могу очиститься. И я послушен этим изречениям. Грех возник по непослушанию; избавление от него совершается через послушание.
«Очистите старую закваску» (1 Кор. V, 7).
«Те, которые Христовы, распяли плоть со
страстями и похотями» (Гал. V. 24).
«Я сораспялся Христу» (Гал. II, 19).

Наше Я, таким образом, уже не существует.

«Очищает... от всякого греха» (1 Иоан. I, 7).
«Очисти от всякой неправды» (1 Иоан. I, 9).

Богом было дано повеление истребить всех хананеев, не щадя никого. Аврааму было приказано выгнать Измаила (Быт. XXI, 10). Бог обещает избавление от врагов, от всякого страха и т.д. (Лук. I, 74). Итак, как видите, Слово Божие обещает нам полное освобождение от греха. Вы, быть может, спросите: «Что же станется с плотью? Могут ли плотские страсти наши <быть> вырваны из сердца?» Да, могут. Потому что Сам Бог берется их оттуда изъять. Плоть наша пригвождена была ко кресту вместе с Христом; прочтите Рим. VI, 6; Гал. II, 19; V, 24.

Оставьте ее там, куда Бог удалил ее. Верою человек открывает Христу сердце свое, и Он изгоняет оттуда грех. При неверии – в сердце царит сатана.

* * *
«Славлю тебя, Отче, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам».

Есть люди, изучающие Божье Слово с помощью науки и логики, вместо того чтобы принять в сердце истину. Они подвергают критике Слово: так саддукеи препирались и спорили о рождении мессии и прозевали его. Не будьте подобно сидящим за уставленным явствами столом и обсуждающим свойства предлагаемого им угощения, вместо того чтобы протянуть руку и есть!

Многие обладают известным запасом знания. Они с презрением относятся к слишком простому учению и считают очищение от всякого греха нелепостью. Многие не очищаются от своих грехов потому, что слушают людей, которые сами не получили очищения. Так, напр<имер>, человек, который сам не избавился от своей вспыльчивости, не может учить других, как от нее освободиться; человек не может быть лучше своего сердца и с убеждением говорить о том, чего сам не испытал. Бог не дает более того, чего мы от Него ожидаем. По вере вашей – будет вам. Значит, сколько веры – столько же и дарования.

Дорогая (имярек)! Если Вы внимательно прочли все мною упомянутые стихи, если хотите оправдать меня в сердце твоем, для Вашей же духовной пользы, и получить Христово благословение – сделайте то, что я скажу: обратитесь к Богу с такой молитвой:
«Господи, научи меня истине, согласно с словом Твоим! Если это письмо не согласно со словом, не допусти меня следовать указаниям этого письма. Если же указания эти согласны с волей Твоей, то дай мне сделаться доверчивой, ради имени Твоего!» Для того чтобы получить от Бога очищение, необходимо выполнить некоторые условия: отделение, посвящение, вера. Отделение от всего, в чем ты видишь грех (2 Кор. VI, 14), отделение от всех идолов (2 Кор. VI, 16). Посвящение Богу всего существа своего (Рим. XII, 1-2). «Не моя воля, но Твоя да будет» (Лук. XXII, 42). Вера в то, что Вы получите очищение, к которому стремитесь. Без исполнения этих условий человек не получает очищения и еще мертв («Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов»).

1 Пет. II, 1-3: «Итак, отложивши всякую злобу и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие... Возлюбите чистое словесное молоко... Ибо вы вкусили, что благ Господь».

«Злословие». Сюда относятся: раздражительность, критика, осуждение, невоздержание в слове, интриги и клевета, преувеличение, ложь (Пр<итчи> Соломона. XX, 14; XV, 28; Матф. V, 34-37; Фил. II, 3; Прем. Соломона, XXVII, 4), гордость (1 Тим. III, 6; Ис. III, 16).

Кто совершает очищение? Сам Бог. Ни Вы, ни я – не можете сами себя очистить. Бог один может очистить. В Вашем письме я слышу отголоски Вашей личной тоски о чистоте, хотя они и прикрыты обличением. О дорогое чадо Божие, предоставь Самому Богу совершить это, потому что Он обещает его совершить (Иез. XXXVI, 26-27). Разве Вы не верите обетованию Его? Вы, быть может, скажете: «Это ветхозаветное обетование, и относится оно к евреям». Действительно, обетования Божий были даны евреям, так как Господь Иисус пришел прежде всего к ним. Он сказал сирофиникиянке: «Дай прежде насытиться детям, ибо нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Марк VII, 27-28). Но если Вы признаёте Господа Иисуса своим Спасителем, Вы должны относить и к себе обетования Божий. Отказаться от этого обетования – значит отказаться от всего.

Как совершает Бог очищение? Духом Своим, словом Своим, кровью Своею. Отдайте себя в распоряжение Духа Святого: Он поставил Вас перед зеркалом Слова Божия и даст Вам увидеть и осознать свои грехи. Тогда кровь Христа очистит Вашу душу, и нам станет ясно, что пишет Вам не «страшный человек», а брат по упованию, вместивший в себя многое, что утаено от многих ревнителей закона, избивающих Стефанов камнями! Вы увидите чистое сердце, оправданное верою. Деян. XV, 8-9: «Сердцеведец Бог дал им свидетельство... верою очистив сердце их». Еф. IV, 22: «Вы научились отложить раз навсегда...»; Евр. XII, 1: «Свергнем с себя всякую злобу». И это подлинная реальность, и я, осужденный свергнул с себя всякую злобу.

Но как получить это благословение? Только верою. Если Вы верите этому, как подлинности, Бог сделает это. Как получил я спасение? Только верою (Рим. V, 1). Вам это, быть может, покажется странным, но иным путем Вы очищения получить не можете. Все, кто получил чистое сердце, – получил его верою (Деян. XV, 9): «Верою очистив сердца их».

Поэтому, если Вы решили добиться получения этого дара, встаньте на колени и ухватитесь за обетование Божие (Иез. XXXVI, 25-27). Примите верою это очищение. Поблагодарите Бога за него раньше, нежели Вы встанете с колен. Ничего, что Вы этого очищения пока не почувствуете: Господь Иисус возблагодарил Бога за воскресение Лазаря раньше, чем Лазарь вышел из погребальной пещеры, – тогда он действительно из нее вышел! Если Вы, стоя на коленях, возблагодарите Бога за очищение, – значит, Вы его уже получили. До тех пор, пока сердце мое не было очищено, Христос был только Пророком и Первосвященником для меня: Царем своим я его еще не признал. Он еще не воцарялся в мое сердце, хотя мне и казалось, что Он обитает в нем. Многие христиане невольно впадают в это заблуждение. И они живут целые годы в полной уверенности, что Христос в них, тогда как на самом деле Он не воцарялся в сердце их. Поэтому, если мы только думаем, что Христос в сердце нашем, это не заставит Его действительно войти в него, пока мы не поверим так, как Он этого желает. Теперь Вы, быть может, уразумеете, совершил ли я – осуществил ли – очищение всякой скверны плоти и духа?

Итак – лишь после очищения начинает Христос жить в нашем сердце. Согласно обетованию в Отк. III, 20: «Войду к нему». Согласно Еф. III, 17: Христос вселяется в сердце чистое. Он «хранит его». Теперь мне сердце мое уже не принадлежит, – оно полная собственность Царя славы. Если враг «постучится в дверь», – ответит на стук Он, а не я. Мне надлежит только стоять, не сводя духовного взора с обетования Божия, уповая на то, что Христос хранит меня. «Очи мои всегда к Господу» (Пс. XXIV, 15): это не значит, что всё время надо обращать глаза срои на небо: это означает только, что чадо вполне спокойно положиться на обетование Божие. Когда мы покоимся на обетованиях Божиих, Он хранит сердце наше (Ис. XXVI, 3).

Можем ли мы чувствовать, что очищены? Нет, если мы будем вглядываться в самих себя. Только устремляя взгляд веры своей на Слово обетования Божия, а я их привожу немало, мы увидим, что Господь очистил сердце наше. Смотря на самого себя – никогда мы этой уверенности не получим. Пока мы покоимся на обетованиях Божиих, мы чувствуем очищение. Лишь только заглянем в самих себя, сейчас начнем сомневаться и падать.

* * *
Очищение совершается многократно, всякий день нашей жизни. Я Вам объясню, как это происходит. Возникает вопрос: если Бог очистил тебя раз навсегда и от всего, – зачем необходимо еще очищение?

Хотя Бог очистил меня от всего нечистого, но видеть нечистоту я могу только при свете, который во мне Бог объявляет через свое Слово, что я очищен, что сердце мое белее снега. Кровь Иисуса Христа помимо меня самого очищает меня. Мое дело только идти вперед по пути Света, чтобы Слово Божие не стало для меня мертвой формулой. Постоянное движение вперед обусловливает постоянное очищение. Нужно всё время всматриваться в зеркало Слова Божия, и оно покажет Вам всё, что Вам следует знать о самой себе.

Почему люди осуждают очищенного
и всегда зверем в самих себя жаждут крови праведника
и причиняют ему страдания?

Во-первых, подавляющее большинство совершенно не испытывали близости Христа и сердечного очищения и не могут судить об этом. Другие же люди, получив первоначальное дуновение очищения, слишком занимаются после этого собою, слишком смотрят на искушения, их окружающие. О, они не пойдут к Закхею в гости, не сядут за стол с блудницами и мытарями. Они первые враги праведников. Они обращают лишь внимание на чувства свои, вместо того чтобы видеть только одно: охраняющую их силу Божию. Защищая и охраняя свои чувства, такие люди лишь настроение считают христианством. Христианство для них лишь затычка в душевные пробоины. Они никогда не узнают в страннике Господа и в юродствующем праведника. Вследствие это<го> такие люди как бы слепнут духовно и с ними случается описанное во 2 Пет. I, 9: об очищении прежних грехов. Они теряют духовную прозорливость, потому что утратили то, о чем говорил апостол Петр (первую любовь).

Дорогая Надежда Федоровна, драгоценное дитя Божие, Вы, осмысливая меня как личность, – чаще принимаете за меня подлинного лишь мое отражение в искушениях, которыми я, как никто, бываю окружен. Поясню это примером. В тихой поверхности реки ясно отражается растущее на берегу дерево. Бросим камень в воду: она заволнуется и исказится, и исчезнет в ней чистое отражение дерева. Но ведь это обман. Скоро успокоится вода. Ничего опас<ного> не произошло. И не надо стара<ться> доставать из-под воды упавший на дно камень: этим только сильно замутишь воду. Умоляю Вас не заниматься этим. Прикосновение к нам раскаленных стрел сатаны не есть еще бездна и грех (Еф. VI, 16). Хотя они будут обжигать душу нашу и лишать нас покоя, вызывая те или мысли и сомнения, но если мы будем только спокойно наблюдать это, – стрелы улетят обратно также скоро, как прилетели. Наоборот, если мы углубимся в эти мысли, будем стараться понять, откуда они явились, – тогда горе нам. Только щитом веры отражаются все раскаленные стрелы врага. Вспомните мое спокойствие в молитве и при встрече с искушениями. Только слепой сердцем может мое спокойствие при встрече с грехом объяснить моим участием во грехе. Ведь Христос – мир наш (Еф. II, 14). Если какое-либо сомнение закрадется в сердце Ваше, читая это письмо, не старайтесь понять его причины. Предайте сомнение Ваше Христу и пребудьте в мире. Тогда исчезнет и смущение Ваше. «Что скажет он Вам, то и сделайте» (Иоан. И, 5). Не старайтесь всё понять, но действуйте, ожидая всякий день избавления от греха. Так поступаю я. «Сие пишу вам, чтобы вы не согрешали» (1 Иоан. II, 1). Не смотрите на свою или чужую немощь, но взирайте на могущество Божие. Не смотрите на свою наклонность ко греху, это дрожжи Адамовы, но всегда помните силу Христа, тогда Он и сохранит Вас. Так поступаю я – один из грешников, ради которых и пришел Свет в мир.

1934 г. – 30 апреля.

241. Л.Э. КРАВЧЕНКО

9 мая 1935 г. г. Томск

Горячо благодарю за перевод. Прошу написать мне письмо для передачи доктору Сибирцеву. Сказать обо мне, что я славянский известный поэт – совершенно одинок в Томске и т.д. Очень обяжете. Еще раз ото всего сердца благодарю. Пишу на почте. На праздник писал подробно. 9 мая.
Адрес прежний.

242. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

9 мая 1936 г. Томск

Получил 140 и 45. Горячо благодарю. Пишу на почте. На праздник писал подробное заказное. Еще раз ого всего сердца благодарю. 9 мая.

Адрес прежний.

243. Л.Э. КРАВЧЕНКО

13 мая 1935 г. г. Томск

Помните страждущих, как и сами
находитесь в теле.
Послание к Евр<еям>. XIII, 3

Когда отдаешь голодному душу твою и
напитаешь душу страдальца, тогда свет
твой взойдет во тьме и мрак твой будет
как полдень.
Книга пр. Исайи. LVIII, 10

Тяжелые переживания жизни – это
божественные сотрудники, удаляющие
из нашего характера все нечистоты
и наросты.
Слова Лютера

Подобно тому, как человек, когда непременно
хочет открыть глухо замкнутую дверь,
пробует из связки ключей один ключ
за другим, так и Провидение применяет
одно средство за другим, чтобы подействовать
на сердце человека.
Александр Дюма

Во дни несчастия – размышляй.
Из книги Екклесиаста VII, 14

В чаше страдания не может быть ни
одной лишней или бесполезной капли.
Из письма Александра Блока

Дорогая Лидия Эдуардовна!

Кланяюсь Вам земным поклоном за Ваше милосердие ко мне недостойному за удивительное сердечное письмо, где Вы сообщаете о приезде Бори и т.д. Толечка, конечно, поправится – он весьма упорный и жиловатый, а Судак – лекарственное место и санатория там хорошо обставлена. Получил я и праздничную телегр<амму>. Очень тронут и благодарен. Прошу Вас усердно напишите по листочку обоим томским друзьям – напомните им о себе – расскажите обо мне и попросите принять меня и выслушать – я схожу с Вашими письмами и это будет самое верное. Пошлите мне – заказным письмом. Очень этим поможете. Гладиевы обе в Новосибирске, а к другим я схожу с нашими листочками.

В Томске стало тепло, солнышко, черемуха в почках. Окошко у меня на солнышко, за заборкой ревет ребенок, и баба его утешает, чем бы Вы думали? Матюгами! Это широко распространено в Сибири. Как бы плоха <ни> была погода в Севастополе – это дело преходящее, вот Сибирь – зима была волчья, темная и угарная, на кипятке с брусникой и небольшим количеством хлеба. Из Ленинграда мне прислали на Пасху трое кальсон, две рубахи, простыню и пять пар носков. Ведь у меня в Москве всё погибло, что было припасено и на черный день. Золотая статуэтка Геркулеса, четыре монеты Александра Македонского, по старой цене стоящие пять тысяч рублей и многое другое... Прошу Борю по приезде в Ленинград узнать условия поступления в студию ТРАМа у Михаила Соколовского – это директор ТРАМа. Общежитие и квартира Соколовского – Бассейная ул., №11. Меня очень просят об одном способном пареньке, а я не знаю условий поступления. Пусть Боря не замедлит и мне сообщит. Кланяюсь всем семейным. Живу по-старому – ничего в волнах не видно. Если будет милость и возможность собрать посылочку, то нельзя ли раздобыть кофейку, это было бы большой радостью. Будет время отплачу сторицей. Прощайте. Простите.

13 мая 1935 г. Н.К.
Не бойтесь, что меня Ваши письма беспокоят...

244. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

25 июля 1935 г. Томск

Горячо благодарю Вас, дорогая Варвара Николаевна, за сердоболие и милосердие ко мне горькому и недостойному. Гостинец Ваш по почтовому переводу получил. Летние месяцы старался Вас не беспокоить своими письмами. Знаю, как Вам дорого обходится летний отдых и как он нужен для Вас. На Вашу милостыню я жил в последние месяцы, как никогда. Купил пшена, чаю, сахару, каждый день хлеб и молоко, но жилища не смог переменить, хотя и были и по внутренним и внешним условиям благие и прекрасные кельи. К несчастию моему, не дешевле сорока рублей в месяц. У меня же общая изба, где народу 14 человек – мужичья и баб с ребятами. Моя бедная муза глубоко закрыла свои синие очи, полные слез и мучительных сновидений. Пусть слит до первой утренней звезды! С тревогой и болью смотрю на первые хмурые тучи, на желтеющий уже березняк – показатель ранней сибирской 8-мимесячной зимы. Как-то буду я коротать ее? Здоровье мое сильно пошатнулось – лежал в больнице десять дней. Какая-то незнакомая досель болезнь сердца и желудка: невыносимая боль. Лежал десять дней за плату 6 руб. в сутки. Бесплатно ссыльным лекарства и больницы не полагается. Часто вспоминаю свои «заявления», где они и читал ли их кто? Есть ли вообще надежда на помощь мне и спасение?

Как живут поэты? Вспоминает ли кто меня? Или все слишком заняты собой? Обидней всего, что Ленинград молчит, а ведь ему я отдал много сердца, денег и хлеба-соли. Как чувствует себя Васильев? Каковы его победы?

<Часть текста утрачена> зиму. В феврале <минет два года>, а там понатужился бы и на третий. Удивляюсь малодушию моих знаменитых друзей. Вы пишете, что они отнеслись очень холодно к моему самосожжению. Мужики так не поступили бы. Но всему свое время. Нельзя ли сообщить мне адрес Пришвина и как его по батюшке? Нельзя ли поговорить с Мстиславским. Узнать в Оргкомитете, сделано ли что-либо по охране моих многолетних рукописей. Я писал в Орг – об этом заявление.

Пронзает мое сердце судьба моей поэмы «Песнь о великой матери». Создавал я ее шесть лет. Сбирал по зернышку русские тайны... Нестерпимо жалко. Как гостил Жан-<Крис>тоф? Увидел ли он святого <Христофора> на русских реках? <Частъ текста утрачена>.

Кланяюсь земным поклоном. Не забывайте меня горького.

Кланяюсь прекрасной Москве.

Если можно, вышлите летнее пальто и нельзя ли добыть каких-либо брюк – покрепче – мои совсем развалились. Очень бы желательны какие-либо штиблеты, размер 43. Хотя бы держаные.

Простите. Не осудите.

Благословляю крестника. Потерпите малость мои вопли. Еще раз кланяюсь. Н.К.

245. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

25 октября 1935 г. Томск

Дорогая Варвара Николаевна. Кланяюсь Вам земно и благодарю кровно за милосердие Ваше. Прихожу с почты, получив от Вас переводы – и рыдаю в своей конуре, простираюсь сердцем к Вам, целую ноги Ваши – <неза>бвенная светлая сестра <несколько слов утрачено> <чем я> только заслужил <несколько снов утрачено> помощь <часть текста утрачена> <глаза>ми, полными горь<ких> <несколько слов утрачено> слез, прошу Вас пожер<твовать для> меня еще некоторое время – может, меня Господь простит и я умру в жизнь вечную.

Какое здесь прекрасное кладбище – на высоком берегу реки Томи, березовая и пихтовая роща, есть много замечательных могил... Но жаворонков и сельских ласточек по весне здесь не слышно. Ласточки только береговые и множество сизых ястребов. Еще до Покрова выпал глубокий снег, ветер низкий, всешарящий, ищущий и человечески бездомный. Мой знакомый геолог говорит, что и ветер здесь ссыльный из Памира или из-за Гималаев, – но не костромской, в котором сорочий щекот и овинный дымок. Как Москва? Как писатели и поэты – как они, горемыки миленькие, поживают. Жалко сердечно Павла Васильева, хоть и виноват он передо мною черной виной. Переживу зиму – на весну оправлюсь. Теперь же я болен. Лежал три недели в смертном томлении, снах и видениях – под гам, мерзкую ругань днем и смрад и храпы ночью. Изба полна двуногим скотом – всего четырнадцать голов. Не ему мои песни. Лютый скот не бывал в Гостях у Журавлей. Может ли он быть любим? Но блажен тот, кто и скота милует! <Часть текста утрачена>.

<Копию> инвалидного свид<етельства> вышлю. Никак не могу сбить 25-ти руб. на нотариальные расходы. Стараюсь. Волнуюсь. Помоги, Свете Тихий, Матерь-роза и простое человеческое Сердце!

Пожалейте меня, не бросайте!

Ваш раб и поэт, не лукавый должник, оставляющий долги всем врагам своим, несущий к Вашему порогу пригоршню горячих слез, с обожанием и преданностью истинной Н. Клюев. Благодарю, благодарю!

Простите. Не осудите.

Адрес прежний. Переводы 60 р. и 40 р. получил.

Как поживает Осип Эмильевич? Я слышал, что будто он в Воронеже?

246. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

25 ноября 1935 г. Томск

Извещаю Вас, дорогая Варвара Николаевна, что последний перевод сорок рублей я от Вас получил. Благодарю за милосердие и заботу обо мне недостойном. Давно бы погиб без Вашей помощи чудной и светлой милостыни. Всякий раз, как получаю от Вас весточку, умываюсь слезами. В моей жестокой и мрачной обстановке – великая радость всякое доброе слово из другого мира – от милых и заветных людей.

Фининспектор, обходя свой район, спрашивал и меня, на какие средства я живу. Я сказал, что доверенное лицо в Москве продает мои вещи и высылает мне на пропитание от 60 – до 100 рублей в месяц. Когда как. Иногда побольше, иногда поменьше – в зависимости от продажи. Быть может, что спросят подобное и Вас. Местное начальство мне сказало, что все заявления на имя Москвы должны идти через Томское начальство. Не знаю, как быть? Напишите мне – можно ли непосредственно? Я живу, как в тумане, ничего не слышу и не вижу, и многое перестал понимать, здоровье мое очень плохое. Был на просвечивании – кабинет выдал мне отчаянную бумажку по сердцу и по желудку. Быть может, скоро меня Господь простит.

Слышал я, что Павел Васильев уехал из Москвы. Это меня очень и весьма удивило. Быть может, Вы знаете или слышали подробности. Очень любопытно.

Кланяюсь Сереже, благословляю Егорушку. Прощайте, все милые, драгоценные люди! Зловещ и темен мой жизненный вечер. Сибирская пурга да волчий вой – последние мои песни.

Целую Ваши ноги.
Искупаю слезами свои грехи. Простите!
Адрес прежний.

Купил на зиму угля на 80 рублей, две тонны. Значит, не замерзну, от холода избавлен. Что будет с голодом?

247. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

Конец 1935 г. Томск

...Конечно, лучше бы всего устроить подачу помилования трем представителям искусства: Н<адежды> А<ндреевны> от сцены, Кончаловского от живописи и от литературы Вересаева. Всем троим и явиться к Калинину. Он русский и зорко провидящ и, конечно, понял бы, что такая подача челобитной значительна политически и незабвенна историей искусства. Положение мое очень серьезно и равносильно отсечению головы, ибо я, к сожалению, не маклер, а поэт. А залить расплавленным оловом горло поэту тоже не шуточка – это похуже судьбы Шевченка или Полежаева, не говоря уже о Пушкине, которого Николай I-ый сослал... и куда же? – в родное Михайловское под сень тригорских холм<ов>. Я бы с радостью туда поехал. Поплакал бы, пожаловался бы кое на что могилке Александра Сергеевича! Не жалко мне себя как общественной фигуры, но жаль своих песен – пчел гладких, солнечных и золотых. Шибко жалят они мое сердце. Верю, что когда-нибудь уразумеется, что без русской песенной соли пресна поэзия под нашим вьюжным небом, под шум плакучих новгородских берез. С болью сердца читаю иногда стихи знаменитостей в газетах. Какая серость! Какая неточность! Ни слова, ни образа. Всё с чужих вкусов. Краски? Голый анилин, белила да сажа, бедный Врубель, бедный Пикассо, Матисс, Серов, Гоген, Верлен, Ахматова, Верхарн. Ваши зори, молнии и перлы нам не впрок. Очень обидно и жалко. В избе есть у меня и друг – желтый кот – спит со мной, жалеет меня, кормлю его жамкой. Здоровье мое плохое. Простите. Прощайте! Прошу Вас, не оставьте меня на Рождественские звезды голодным! Еще раз прощайте.

Адрес прежний.

248. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

23 февраля 1936 г. Томск

Получил Ваше письмо и переводы (115 и 180 р.), дорогая Варвара Николаевна! Обрадовался всему этому до слез – правду сказать, разрыдался – по-ребячьи или по-стариковски – не знаю, но теплотой повеял мой угол, и маленько я успокоился.

Купил молока, муки белой, напек оладий, заварил настоящего трехрублевого чая, а когда собрал стол, то и пить не мог, всё бормотал, шептал и звал любимых – со мной чайку испить! И они пришли. Первой явилась маменька – как бы в венчальной фате, и видима почти по колени, потом дядюшка Кондратий в отсвете самосожженческого сруба, Сереженька – сильно неподвижный, не освободившийся, Александр, Николай, Владимир, Ильюша – все отошедшие, но в неистребимой силе живущие, даже до цвета и звука! До Ваших переводов как-то мне не елось, не пилось, теперь же я приотъелся, починился, часто заходил в баню, – это мое любимое учреждение в Томске. Переулок, где я живу, по ворота и до крыш завьюжен снегом, но уже начали сизеть и желтеть зори. Я часто хожу на окрай оврага, где кончается Томск, – впиваюсь в заревые продухи, и тогда понятней становится моя судьба, судьба русской музы, а может быть, и сама Жизнь-матерь. Но Сибирь мною чувствуется, как что-то уже не русское: тугой, для конских ноздрей, воздух, в людской толпе много монгольских ублюдков и полукровок. Пахнущие кизяком пельмени и огромные китайские самовары – без решеток и душника в крышке. По домам почему-то железные жаровни для углей, часто попадается синяя тян-дзинская посуда, а в подмытых половодьями береговых слоях реки Томи то и дело натыкаешься на кусочки и черепки не то Сиама, не то Индии. Всё это уже не костромским суслом, а каким-то кумысом мутит мое сердце: так и блёкнут и гаснут дни, чую, что считанные, но роковое никакой метлой не отметешь в сторону. Не могу надивиться, что складень Неопалимая Купина оказался писанным в Казани в 19-м веке! По каким это данным? Выменян он в 60-х годах от последнего большака знаменитой Даниловской обители иже на реце Выге у понта Океяна-моря, а принадлежал он Андрею Денисову – списателю книги «Поморские ответы». Письмо называется иконопоморское. Складень подписной одинаковой графьёй со всеми имеющимися на нем подписями. Обыкновенный прием у антикваров – охаять вещь – пустив в ход свой авторитет – оповестить об этом и любителей, которые все у них на счету, а потом через десятые руки, якобы простачка, вырвать у разочарованного владельца – вещь за дешевку. Я напишу в Москву одному человеку, который в свое время хотел у меня купить этот складень. Если он придет к Вам с моим письмом – то покажите складень – получите деньги, не задерживая переведите их мне. Да порядитесь – чтобы деньги были уплачены зараз, а не по частям. А не то ведь вечно около предметов искусства наслаивается множество разновидных мнений, а это может затормозить выплату. Уж потрудитесь! Зловеще, но для меня не неожиданно – рассказали Вы об Анатолии, он пьян призрачным успехом, до первого пинка, до первого испытания, котор<ое> для него может оказаться громовым ударом и поразить насмерть. Еще немного и его путь упрется в пулю или в цианистый кали. Не первого такого встречаю я на своем веку. Ужасаюсь и содрогаюсь и за это обольщенное дитя! Ничего я от него не прошу. «Правду говорят: не спеши волчонка хвалить, дай зубам у серого вырасти. Слётыш, материно молоко на губах не обсохло, а клони перед ним седую голову!» «Не от сильного, не от могучего, не от знатного, от властного – от своего выкормка терплю предательство и поношение!» «Ему расти, мне же малитися! Что ж? Господня воля!.. Благо ми, яко смирил мя оси Господи! Да это что? Трын-трава! Знали бы Вы сердце мое, ведали бы думы мои сокровенные!» «Как Волги шапкой не вычерпать, так и слез моих не высушишь!»... Поневоле вспомнишь Патапа Максимыча Чапурина и Алешку Лохматого. И сивушек ему Максимыч подарил, и одел в бархат, и бородой щеки ему, как кровному да родимому, ластил, ан вот что получилось! Свирепая душа поромоновского токаря сказалась. Ежовую щетину и бархатом не укроешь! Прошу Вас при встрече с Толей и виду не показывать, что Вы знаете мое душевное землетрясение и что его модная фигура пока мне одному в подлинности понятна! Как Вы узнали Обухову? Продавайте все, что можно и что покупают. За всё буду глубоко благодарен! Здоровье мое всё хуже. Боли в области живота здешние врачи объясняют язвой желудка, – которая быстро увеличивается. Сердце не дает покоя, особенно ночью. Я скоро и тяжко устаю от ходьбы. Жилище мое без тишины – с 5 часов утра до 10-11 ночи. Слава Богу, что огромный вшивый лишай, занимавший часть шеи, плечо и половину живота, очистился. Это для меня большое облегчение.

Одним словом, преувеличивать нечего, – кой-что пережито и кой-чему я научился и многое понял. Особенно музыку. Везде она звучала – и при зареве костров инквизиции, и когда распускается роза. Извините меня за эти известные строки! До Прощеного Воскресенья бабы и мужики – соседи по избе всю неделю пили и дрались, сегодня же, к моему изумлению, все перекланялись мне в ноги, стукая о пол лбом: «Прости, мол, дедушка, что тебя обижаем!» И я всем творил прощу. Весь этот народ – сахалинские отщепенцы, по виду дикари, очень любят сатиновые, расшитые татарским стёгом рубахи, нежно розовые или густо пунцовые, папахи дорогого каш<е>мира с тульёй из хорошего сукна, перекрещенной кованым серебряным галуном, бабы любят брошки «с коралловой головой», непременно в золоте – это считается большой модой – и придает ценность и самой обладательнице вещи. Остячки по юртам носят на шее бисерный панцырь, с огромным аквамарином посредине; прямо какая-то Бирма! Спят с собаками. Нередко собака служит и подушкой. Избы у всех обмазаны изнутри, тепла ради, глиной и выбелены. Под слоями старого мела – залежи клопов. В обиходе встречаются вещи из черненой меди, которые, наверное, видели Ермака и бывали в гаремах монгольских каганов. Великое множество красоты гибнет. Купаясь в речке Ушайке, я нашел в щебне крест с надписанием, что он из Ростова и делан при князе Владимире. Так развертывается моя жизнь в снегах сибирских. Покоя нет. Всегда под угрозой, что тебя отправят в Березов или на Чукотский полуостров. Хотелось бы умереть под широкой весенней березой, когда еще клейкий пушок с листочков не съели тундровые вихри, и чтобы в тоненькую дудочку наигрывала отходную лазоревая птичка. Об этом мое моление к вечным звездам! Обыкновенно при переброске ссыльные посылают телеграммы своим ближним, и те хлопочут перед Верховным Прокур<ом> об оставлении. Если Вы, дорогая Варвара Николаевна, получите от меня такую весть, то от моего великого несчастия прошу Вас – сходить тогда в Камеру Прокурора – объяснить ему, что я уже был в Нарыме, теперь в Томске, и что я и так скоро умру, так как непоправимо и тяжко болен! Но всё это немедля ни на час после телеграммы, ибо на сборы времени не дается. Заявление во ВЦИК я вышлю отдельно. Что делает Журавиный Гость? Как живет? В Томске есть кое-кто из милых и тоскующих по искусству людей, но я боюсь знакомиться с ними им опасения, как бы наша близость не была превратно понята. Приходил ко мне юноша с лирическими великолепными стихами, но так как стихи были сплошь лиричны, по музыке, чувству, краскам и славу изумительны, но я не сказал о них правды, а послал поэта в местную газету, чтобы он был ближе к жизни. Очень меня волнует судьба Васильева, не знаете ли Вы его адреса? Видели ли Вы что-либо из живописных работ у Толи? Не припомните ли, какими словами он вспоминал меня? Он мне ничего не пишет, и адреса его я не знаю. Очень бы хотелось написать Осипу Эмильевичу, но его адреса я тоже не знаю. Что выдающегося в поэзии? Я ничего не вижу, а газет не читаю, ибо столичные нужно покупать где-то и каким-то особым уменьем, а в местной – всю местное. Тепло ли у вас в новой квартире? Каков Егорушко? Чай, уже ходит и говорит? Несмотря на бездомье и отсутствие уединения, сердце мое полно стихами. Правда, все они не записаны, а хранятся в арсенале памяти и тихо радуют меня: видно, кое-что осталось и для меня в жизни. Простираюсь сердцем на Нащокинский. Кланяюсь Вам земным поклоном. Посылку с носильными вещами получил. Все они не мои – все сгнили. Купили только в особый ларек, где принимают утиль. Один пиджак оказался покрепче, – я его продал отдельно за 15 рублей. Было Вам беспокойства с этой посылкой! Как Вас благодарить, не знаю. 2-го февраля мой печальный юбилей: исполнилось два года моего изгнания...

249. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

Начало марта 1936 г. Томск

Дорогая Над<еж>да Федоровна – примите мое приветствие и земной поклон за милосердие Ваше. Па последний перевод 70 руб. я написал Вам подробное письмо. На Ваши вопросы, в чем я нуждаюсь, – тяжко нуждаюсь в обуви, нет брюк на весну и лето, шляпы, верхней рубахи или пиджака и вообще белья. Если можно с Артиста – то я бы переделал по себе. Шляпа с его головы мне в самый раз. Мне не в чем выйти в театр, а он здесь очень хороший, и главные роли на р<ед>кость. Не <осу>дите. Жизнь Вам и крепость!

250. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

Июль (после 5-го) 1936 г. Томск

<Очнулся> как от летаргического сна, <дорогая Вар>вара Николаевна. Четыре ме<сяца был прико>ван к постели: разбит пара<личом и совер>шенно беспо<мо>щен. Отнялясь <левая рука> и нога, и левый глаз закрылся <несколько слов утрачено> сослать в Туруханский край <несколько слов утрачено> мои не выдержали, к тому же я непоправимо болен пороком сердца в тяжелей форме. Всё это удостоверили врачи по распоряжению местного НКВД. Теперь я в своей комнатушке среди чужих людей, которым я нужен как собаке пятая нога. День и ночь лежу, сегодня первый раз сполз к столу и, обливаясь потом от слабости, пишу Вам: сходите к прокурору республики –просите его на основании моей неповторимой болезни освободить меня досрочно. Возьмите меня на свое иждивение – это ровно Вас ни к чему не обязывает и нужно лишь официально. Не бойтесь. Я не утружу Вас. Без человека же и бумажки о том, что кто-то меня больного берет на иждивение, – не освобождают, а заключают в лагерь для инвалидов до смерти. А это равносильно тюрьме. Умоляю не откладывать хлопот – так как великое мое несчастие в лице новой ссылки может всегда и неожиданно повториться. Моя тяжкая болезнь сибирскому начальству не помеха. Несмотря на то, что существует определенная статья по болезни досрочно <освобождать>. Болезнь же моя превышает продолжительность всякой статьи. П<рошу подать> заявление и Калинину. Ес<ли будет из> Москвы хотя бы слабое дунов<ение милости>, то меня не казнят. Облива<юсь потом,> очень слаб. Кругом ждут <несколъко слов утрачено> денег нет. На беду появился аппетит. Кланяюсь милому Журавлю. Тоскую невыразимо, под несметными избяными мухами – лежу в духоте, давно без бани, вымыть некому, накормить тоже. Левая рука висит плетью. На ногу маленько ступаю. Она распухла, как корчага. Помогите, чем можете! Жду весточки. Кланяюсь со слезами. Заранее сердцем благодарен. Адрес: переулок Красного Пожарного, 12.

Долго был без памяти, да и сейчас много не помню.

Простите. Не осудите.

Н. Клюев.

251. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

После 5 июля 1936 г. Томск

Дорогая Надежда Федоровна!

Радостной теплотой заливает мне сердце сознание, что я снова могу писать Вам – говорить с Вами! С марта месяца я прикован к постели. Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего, только 5 июля. Привезли и вынесли на руках из телеги в мою конуру. Я лежу... лежу, мысленно умираю, снова открываю глаза – всегда полные слез. Из угла смотрит мне в сердце «Страстная» Владычица. Архангел Михаил на пламенном коне низвергает в пучину Вавилоны, Никола Милостивый в белом омофоре с большими черными крестами, с необыкновенно яркими глазами, лиливо-агатовыми, всегда спасающими. В своем великом несчастий я светел и улыбчив сердцем. Я посещен трудной болезнью – параличом левой стороны тела. Не владею ни ногой, ни рукой. Был закрыт и левый глаз. Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне. Наконец, настало время, когда можно не прибегать к ним перед людями, и это большое облегчение. За косым оконцем моей комнатушки серый сибирский ливень со свистящим ветром. Здесь уже осень, холодно, грязь по хомут. За дощатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянет их, от страшной общей лохани под рукомойником несет тошным смрадом, остро, но вместе нежно хотелось бы увидеть сверкающую чистотой комнату, напоенную музыкой «Китежа», с «Укрощением бури» на стене, но я знаю, что сейчас на берегу реки Томи, там, где кончается город, под ворохами осенних листьев и хвороста найдется и для меня место. Вот только крест некому поставить, а ворота туда в березовую рощу всегда открыты... Прошу Вас – напишите о себе, о Москве! Мне передали, что один сибиряк был у Вас. Я его не видал. Он приедет по заморозкам и всё мне расскажет. Из Москвы редко получаю письма. Почти два года квартира моя была заперта. Мое доверенное лицо недосчитал многого, чтобы можно было удобно и скоро продать. На то, что осталось, нет покупателей, следовательно, и милостыня мне прекращается. Мне в настоящем моем положении калеки и попросить ради Христа позволительно. Прошу Вас поговорить с Николаем Семеновичем – об иконе-складне, который он у меня смотрел. Тогда ему показалось дорого, теперь пусть он сам назначит цену и приобретет этот редкий и прекрасный складень. Он ничего не потеряет через эту покупку. Очень прошу Вас об этом. Мне необходимо лечь в клинику, но нужно платить шесть руб. в сутки. На беду у меня явился аппетит. Я немного стал бродить от койки до стола и до рукомойника. Очень тяжело на чужих людях хворать. Каждую минуту жди ворчанья и оскорбления. Таков мой крест. Господь меня не забывает, посещает и пасет меня своим жезлом железным! Я писал Вам в начале марта. Письмо со вложением карточки Федора Кузьмича Томского – легендарного старца. Получили ли Вы его? Если сотворите мне убогому милостыню, заплачу Вам за нее слезами, преданностью и любовью! Не найдется ли чего из белья, нет ли брюк, перчаток, старых штиблет? За всё земной поклон.

252. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

10 августа 1936 г. Томск

Дорогая Варвара Николаевна.

Получил Ваш перевод телеграфом и письмо, принят с глубоким сердечным волнением. Благодарю, что не забываете меня несчастного. Благодарю и за хождение и хлопоты Ваши! Я не каждый день могу вставать с кровати. Когда опухоль с ног немного спадет, тогда я чувствую себя пободрее. Но письмо написано было давно, только некому его снести на почту и не было конвертов. Что мой дядюшка был с Вами суров, то это доказывает, что он все-таки считал Вас более и<ли> менее за представителя общественного мнения, в частности, литературных и художественных кругов. Иначе ведь нельзя. Немножко удивляет, что мое писание понадобилось для его архива. Оно ведь не ему предназначалось. Пусть так. Теперь посылаю заявление – с горячей просьбой отослать его, как Вы советуете, прямо. Если мне послать здесь с таким громким адресом, то оно до Москвы не дойдет. Потрудитесь послать его по городской почте. Не знаю только, заказным или простым. На заказном нужно писать адрес отправителя, и я затрудняюсь, можно ли в Москве – с томским адресом. Потрудитесь спросить на почте, если нельзя, то пошлите простым. Быть может, и будет что хорошее. Слезы заливают мне лицо. Думаю, что эту зиму я не переживу и не дождусь нового зеленого шума – в этот год я не видел весны, а лето вижу с жалкого двора, когда меня вытащат посидеть на вечерке у поленницы дров. Давно не бывал в бане, она от моей избы далеко и дорога оврагами – мне не дойти. Всё тело искусано клопами и расцарапано нестерпимым чёсом. С сентября откроется клиника – быть может, примут на лечение, если я смогу платить шесть рублей в сутки! Вы пишете, что послали мне в больницу 30 руб. Я получил 20 руб., а от кого, мне не сказали. Там этого не сообщают. Но за всё благодарю со слезами.

Как бы мне хотелось услышать что-нибудь от милого Журавиного Гостя! Как он живет и как его певучая душенька? Что волнующего в искусстве? Я написал поэму и несколько стихов, но у меня их уже нет: они в чужих жестоких руках. Быть может, нападете на след Толечки – передайте ему от меня низкий поклон. На Ваше письмо, в котором Вы писали, что Толя был у Вас очень модный и пьяный успехами, я написал Вам свою обиду на него. Получили ли Вы такое письмо? Что слышно о П. Васильеве? Где он? Как бы я хотел иметь «Мадур-Вазу»: почитал бы с упоением! У меня были с трудом приобретенные кой-какие редкие книги и старинные иконы – мимо которых я как художник не могу пройти равнодушно, но и они с злополучного марта месяца в чужих руках. Сибирь объясняет знание древнего искусства – вульгарным церковничеством. Иное понимание этих вещей не входит здесь никому в сознание. Вот тебе и университетский город! Мне ставится в вину – конечно, борода и непосещение п<и>вного зала с уединенными прогулками в сумерки за городом (я живу на окраине). Посещение прекрасной нагорной церкви 18-го века с редкими образами для ссыльного чудовищное преступление! Не знаю, в теле или без тела, наяву или во сне, но мне в этой церкви – на фоне северной резьбы и живописи – несколько раз являлась моя покойная мать, – вся как лебединое перышко в синеватых радугах, утешала меня и утирала мои слезы неизреченно ароматным и нежно-родимым платочком. Извините, что рассказываю Вам неделовое, но поверьте, что это не лирика, а самая живая – жизнь. Прошу Вас не оставить меня недостойного без милостыни, без весточки! Целую всех милосердных и про запас прощаюсь. Прощайте!

253. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

Сентябрь – начало октября 1936 г. Томск

Не скроется вовеки поистине град, вверху
горы стоящий. Ты же, отче блаженне, градом
великим добродетельми соделавшись, не замедлил
Господом прославлен быти! Се бо друг твой
ближайший поведа нам чудесное видение, егда еси
во сне в рай восхищен быв, зрел обители горни,
и во единей от них на престоле некоего
мужа светла сидяща, ангела ему сопутствующа
вопроси: «Кто убо сей?» – «Се Филарет Амниатский!»
Из акафиста Филарету Милостивому

Ничего другого не приходит мне на ум и сердце, дорогая Надежда Федоровна, кроме этих строк, когда я получил от Вас милостыню. Говорю так потому, что не стыжусь нищеты своей, такое это блаженное чувство, но большее счастье ублажать милосердные руки, которые подают милостыню! Благодарю Вас! Извещаю Вас, что здоровье мое восстанавливается очень медленно. Нужно лечь в клинику и платить шесть рублей в сутки – следовательно, я должен обходиться своими домашними средствами. Одна добрая старица принесла мне бутылку пареных муравьев натираться. Очень помогает. Другая таскает меня в баню и моет по субботам. Я уже хожу по избе и за всякой своей нуждой, но все-таки больше лежу. Иногда приливает тоска к сердцу. Хочется поговорить с милыми друзьями, послушать подлинной музыки!.. За дощатой заборкой от моей каморки день и ночь идет современная симфония – пьянка, драка, проклятия, рев бабий и ребячий, и всё это покрывает доблестное радио. Я бедный всё терплю. Второго февраля стукнет три года моей непригодности в члены нового общества! Горе мне, волу ненасытному! Всю жизнь я питался отборными травами культуры – философии, поэзии, живописи, музыки... Всю жизнь пил отблеск, исходящий от чела избранных из избранных, и когда мои внутренние сокровища встали передо мной как некая алмазная гора, тогда-то я и не погодился. Но всему свое время, хотя это весьма обидно.

Я сейчас читаю удивительную книгу. Она написана на распаренной берёсте китайскими чернилами. Называется книга «Перстень Иафета». Это не что другое, как Русь 12-го века, до монголов. Великая идея святой Руси – как отображение церкви небесной на земле. Ведь это то самое, что в чистейших своих снах провидел Гоголь, и в особенности он, единственный из мирских людей. Любопытно, что в 12-м веке сорок учили говорить и держали в клетках в теремах, как нынешних попугаев, что теперешние черемисы вывезены из Гипербореев, т.е. из Исландии царем Олафом Норвежским, зятем Владимира Мономаха. Им было жарко в Киевской земле, и они отпущены были в Колывань – теперешние вятские края, а сначала содержались при киевском дворе, как экзотика. И еще много прекрасного и неожиданного содержится в этом «Перстне». А сколько таких чудесных свитков погибло по скитам и потайным часовням в безбрежной сибирской тайге?! Пишу Вам в редкие минуты моей крепости телесной. Обыкновенно я очень слаб, шатаюсь, не держусь на ногах, кричу и охаю от боли в сердце и в голове.

254. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

25 октября 1936 г. Томск

Дорогая Надежда Федоровна!
Будьте благосклонны к предварительным стихам греческого поэта Феогнида! Жил в половине шестого века до нашей эры. Мне попались из него отрывки и очень меня поразили:

Слишком в беде не горюй и не радуйся слишком при счастье:
То и другое умей доблестно в сердце нести!

* * *
Сердце! Не в силах тебе я доставить, чего ты желаешь.
Нужно терпеть: красоты хочешь не ты лишь одно!

* * *
Не было, нет и не будет вовек человека такого,
Кто бы в Аид низошел, всем на земле угодив!

* * *
Радуйся жизни, о дух мой! Появятся скоро другие
Люди, а я, умерев, черною стану землей!

* * *
Бедность проклятая! Как тяжело ты ложишься на плечи!
Как развращаешь зараз тело и душу мою!
Я так люблю красоту и молитву, а ты против воли
Учишь насильно меня грех возлюбить и позор!

Это классическое язычество, а вот тропарь Роману Сладкопевцу: «Се питаеши красными песнопениями помыслы наши и пополняеши сладости божественные – паче всего богатства мира, пищи и пития тленных! Цитра златая, нищетой богатая!»

Я так нищ, что оглядывая<сь> на себя, удивляешься чуду жизни – тому, что ты еще жив. На меня, как из мешка, сыплются камни ежечасных скорбей от дальних лжебратий и ближних – с кем я живу под одной крышей. Но как ветром с какой-то ароматной Виф<с>аиды пахнёт иногда в душу цитра златая, нищетой богатая! Я всё более и более различаю эту цитру в голосах жизни. Всё чаще и чаще захватывает дух мой неизглаголанная музыка. Ах, не возвращаться бы назад в глухоту и немоту мира! Как блаженно и сладостно слушать невидимую цитру!

Вот еще из русских гимнов. Из письма Иоанна Кронштадтского:

Как тебе приятно, как весело
Сидеть под цветущей яблоней; –
Она проста – потому и счастлива.
Бог прост, и душа проста.
Какая радость знать это!

Я не пишу никаких произвольных выводов от себя, но не могу не поделиться с Вами этим небесным бисером. А уж выводы сделайте сами.

Я получил от Вас перевод – в самый черный день нужды. Смотрю на Вашу руку с милостыней для меня недостойного глазами, полными слез. 25 окт<ября> – получил и письмо. В Ваших словах я всегда нуждаюсь. Прошу Вас не оставлять меня весточкой – мне веселей от них на чужой стороне. От Н<адежды> Андр<еевны> ничего не получал, попросите ее о милостыне. Быть может, я и потянусь еще сколько-нибудь. 10 ноября нужно платить за месяц харчей хозяевам 75 руб. Если я их соберу – месяц вперед буду жить без намеков и шпилек. О, как они тяжелы и как от них больно! Если сколько-нибудь возможно – помогите к этому числу! 30 руб. пошли за сентябрь. Я не могу еще ходить в лавочку, чтобы как-либо промыслить себе пропитание. Всецело завишу от Анны Исаевны – властной и дикой мещанки. Очень тяжело. Только ночью, уже в часа 3-4, начинаю отходить от дневной брани и избяных криков и... для бедной души моей играет Роман Сладкопевец на своей золотой цитре, и я засыпаю счастливым. 2-го февраля исполнится три года, как повешен мне жернов на шею. Сниму ли я его? Но прошу не забывать меня. Горячо целую Мишу. Еще раз, как брата по вечным звездам, прошу его простить меня. Прошу его написать мне отпуск вины моей. Мил он сердцу по-прежнему. Прошу Вас передать эти строки ему. Дай Бог, чтобы они открылись ему во всем их значении, полезном нам обоим. Прошу о белье, рубахах и кальсонах. Отсутствие их очень мучительно. Особенно после бани (она от меня через овраг). Стесняться худостью белья нечего – за все земной поклон. Нужно и полотенце, наволочка и т.п. Как живет Вячеслав? На Брюсовский напишу Н<иколаю> С<еменовичу> сам. Кланяюсь глубоким большим поклоном Анат<олию> Ник<олаевичу>. Расписываюсь самой жаркой, самой заветной слезой. Прощайте! Видитесь ли с Надеждой Григорьевной?! Поговорите с ней о моем положении. Умоляю о памяти! Хоть годы и сильны изглаживать всё.

25 октября.

255. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

25 октября 1936 г. Томск

Приветствую Вас, дорогая Варвара Николаевна! Я всё еще лежу. Хожу очень плохо – едва до скамеечки у ворот, чтоб после общей избы, криков и брани – подышать сибирскими тучами, снегом ранним, каким-то лохматым и густосивым, посмотреть на звезды и на санцах памяти прокатиться по прошлому. Вот уже скоро три года – мрачных, мучительных и тяжких (как жернов на шее), как я в изгнании, а теперь калека... Умываюсь слезами. Огорчений каждый день не предусмотреть. Я беспомощен что-либо промыслить и сделать для себя по пропитанию. Анна Исаевна – моя хозяйка по квартире, властная базарная баба, – взялась меня кормить за 75 р. в месяц. На исходе месяца начинаются справки – получил ли я перевод и т.п. Следом идут брань, придирки. Очень тяжело. Слез моих не хватает. И я лежу, лежу... С опухшей, как бревно, ногой, с изжелта-синей полумертвой рукой. Напишите мне весточку. Ваши слова мне очень помогают! Я послал Вам спешное письмо с новым заявлением. Волнуюсь, жду ответа. На это спешное от Вас извещения я не получал. Весьма беспокоюсь. Как Вы поживаете? Всё ли у Вас благополучно?! Какие новости в искусстве? Я ничего не знаю и не слышу. Вам говорили, что Томск город университетский, для кого – как, а для меня это пустыня, гноище Иова. Для кого озеро Лаче, а для Даниила Заочника оно было озером плача. Большая охота поговорить с поэтом-художником. Трудно, конечно, представить, как я придавлен и как болят мои язвы. Как бы подержаться еще на поверхности? – какие существуют для этого средства? Переслано ли «непосредственно» мое заявление? Прошу Вас уделите полчасика от своих забот и трудов – напишите мне! Всякое слово из Москвы для меня ценно, порождая целый хоровод видений и выводов. Очень прошу Вас о милостыне и о письме! Нельзя ли где раздобыть мне смену – две белья – хотя платанного, нет у меня теплой шапки и ничего на руки. Если попадется шапка, то самого большого размера – у меня голова большая, 15 вершков в окружности. Конечно, здесь можно и купить, но для этого нужно самое малое 25 рублей на ушанку овечью <одно слово нрзбр>, какая только и спасает от сибирских морозов и пурги. Не знаете ли адреса Толи – раз он очень модный, то, может быть, он мог бы что-либо купить из моего барахла себе на память обо мне и моей судьбе. Нельзя ли предложить чего Обуховой: Брюсовский пер., дом 7?

Низко вам всем кланяюсь. Погибну, – поминайте и верьте моей любви к вам и истинной теплоте сердеч<ной>. Еще раз прошу о милостыне и о письме – как Вы поступили с моим спешным письмом?

25 октября.

256. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

3 декабря 1936 г. Томск

Привет, привет!
Переводы получил. Благодарю сердечно. Здоровье плохое. Еще на улицу не хожу. Больше лежу. Очень обидно. Кланяюсь милому Журавлю! 3 декабря.
Егорушке привет.
Как мое второе заявление?!

257. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

15 декабря 1936 г. Томск

Привет! Привет! Земной поклон. На 50 р. послал письмо. Получил и Ваше драгоценное для моего сердца письмо со стихами. Поднимаю глаза, полные слез, к сибирским звездам за Вашу душу – ветку ивы после летней грозы! Упиваюсь дорогими ошвами. Лучшую розу из своих поэтических садов полагаю к Вашим ногам! Кланяюсь смиренно и любовно Вашим присным. Н<адежде> А<ндреевне> пишу. Я так боюсь ее беспокоить. Из избы еще не выхожу.

15 декабря.

258. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

22 декабря 1936 г. Томск

...пластинка на кромке этой лавицы гласит об этом. Ее предложили бы Вы своей маме, быть может, она бы ее приобрела. Предложите складень Николаю <Семеновичу> Голованову – Брюсовский пер., №7, по цене, какую сам назначит, ну хотя бы 700–600 руб. Он когда-<то> у меня покупал его, но списаться так трудно. Быть может, Ваше письмо дойдет до него. То-то была бы для меня радость, и даже с теплым углом, на 9-тимесячную зиму. Я содрогаюсь – куда я попаду! В жакты я не имею права, у частников нужно искать по слободкам и трущобам на окраине города, а там зловонные татары и страшный культурный люмпе<н>. Если выкрадут у меня мои полупудовые, усеянные бесчисленными заплатами, – валенки, то я погибну! Когда-то денди, еще без успехов и денег, был совестливей и так или иначе обул меня в эти бегемоты, – они мне кажутся теплым раем. Слез моих не хватает от жестокостей моего пути до кладбища. На мое заявление ничего не слышно. Получил обрывок письма Льва Пулина – очень обрадовался. Недоумеваю, что ищет меня, прекрасно зная мой адрес! Я писал два заявления его начальству по заточению, но ответа не получил. А он уже давно на воле. Спасибо, что не забыл! Это очень нежный и слабый человек. Как он сохранился – просто чудо!

Объявился ли Васильев или пишет из тюрьмы? Что Литгазеты назвали его бездарным – это ничего не доказывает. Поэт такой яркости, обладатель чудесных арсеналов с кладенцами, может оказаться бездарным совершенно по другим причинам (так сказал один мудрый китаец). Мне бы очень хотелось прочесть бездарные стихи Павла. Хотя он и много потрудился, чтобы я умолк навсегда. Передайте ему, что я написал четыре поэмы. В одной из них воспет и он, не как негодяй, Иуда и убийца, а как хризопраз самоцветный! Извините еще за просьбу: если устроите мои вещи – то нельзя ли купить мне мануфактуры черного на верхнюю рубаху 3 1/2 метра или белого или в полоску на две нижних рубахи по 3 1/2 метра и кальсоны, – на мне одни лохмотья, а купить здесь нечего. Еще мне нужны теплые трикотажные кальсоны (большого размера), теплые носки и хотя бы парочка носовых платков и наволочек. О простыне и не мечтаю. Еще раз Вам кланяюсь земным поклоном. Напишите денди или скажите, что он слишком занят и опоздает на мои похороны. Адрес прежний.

22 декабря 36 г.
Кланяюсь друзьям.

259. А.Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

23 и 29 декабря 1936 г. Томск

Незабвенное дитятко мое!

Я получил твое письмо из Москвы. Ты знаешь мои чувства на все случаи твоих триумфов или утрат, поэтому воздерживаюсь их повторять. Слишком я болен и слаб, чтобы в тысячный раз уверять тебя в моей любви и преданности к тебе. Не требуй у жертвы, когда над ней уже поднят топор, сладких клятв и уверений. Твою укоризну, что я тебя забыл, сердце мое принимает только лишь как кокетство. Это вполне понятно в твои годы и в твоем нынешнем положении! В письме о дяде Пеше я написал тебе самые нужные, самые глубокие слова, на которые я способен. Если они дошли до твоего сердца, то слава Богу, если же нет, то других слов к тебе у меня сейчас нет. Избранное и подлинное вообще редки. Я болен, хожу едва до нужника и в избу. Сейчас меня гонят из комнаты. Деться мне некуда, город завален приезжими, углы в татарских зловонных слободках от 25 руб. и выше. Я нашел было через людей комнатку за 50 руб., но внезапно получил и, к счастью от дяди Пеши уведомление, «что на Толю надейся, как на весенний лед». И я остался в старом углу. Напрасно ты назвал этот угол «хорошей комнатой». Она, правда, очень опрятна, я в грязи не вижу ничего доблестного и сам мою, но она без печи, с ординарным полом, под которым ночуют уличные собаки. И это в Сибири, в морозы от 40° до 60°.

Никаких обещанных 150 руб. я не получил, хотя очень ободрился, когда получил заверения, что я буду получать их ежемесячно. То-то была радость! Конечно, я уверен, что ты это понимаешь и чувствуешь, как никто! Как я чувствую, что салоны Парижа и Нью-Йорка увидят твои картины! При условии, что на первых порах ты не накопишь около себя толпу врагов и перестанешь разжигать в полулюдях зеленую зависть! Радостной теплотой полнится мое сердце от твоих слов: «Мир и красоту своего жилища я ценю выше всего». Я позволяю себе вместе с великим Вальтер Скоттом сказать: жилища, – в котором живет и благоухает Книга Книг – Библия! Хотя найдется много пингвинов, тюкающих, что полет орла к солнцу есть «упадочничество» и что внешний линолеумный комфорт – есть могучая жизнь, дитя мое незабвенное, – поторопись милостыней! Пожалей меня! Еще прощу тебя – пошли посылкой акварельных красок: киновари, белил, спокойно-синей и охры от темной бурой до самой светлейшей! Две колонковых кисточки, самых острых и маленьких, и одну обыкновенную побольше для наведения тонов! Мне очень нужно! Прости, дитятко! Благословляю, крепко обнимаю! Усердно прошу о милостыне! Вышли мне «Кремль» для переделки. Это очень важно!

23 декабря.

Дорогое дитятко. Письмо было уже написано, как хозяева заявили мне, что дом они продают и уезжают к дочери в г. Барнаул. Пришлось спешно выехать в комнату по цене 6 м<етров> зимних – 40 р. и 6 м<етров> летних – 30 р. Я весь переполнен заботой и страхом, где я добуду аккуратную выплату! Помоги! Устрой. Ведь столько удобных средств и возможностей в твоих руках. Уверенно говорю, что если бы ты был на моем месте, я бы отыскал тебе 40 р. в месяц! Прости! 29 декабря.

260. Н.Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

6 апреля 1937 г. Томск

Х<ристос> В<оскресе>!

Из книги «Моя жизнь во Христе» о<тца> Иоанна Кронштадтского: «Благородного и возвышенного духа тот человек, который благостно и щедро рассыпает всем свои дары и радуется, что он имеет случай сделать добро и удовольствие всякому, не думая о вознаграждении за то.

Благородного и возвышенного духа тот человек, который никогда не зазнается с часто посещающим его и пользующимся его милостыней человеком, не охладевает к нему в мыслях своих, но всегда считает его таким, каким считал при первой встрече с ним. А то мы обыкновенно охладеваем к тому, кто часто пользуется кашей помощью, так сказать, насыщаемся им и становимся равнодушными к нему в ту ночь, когда всего дня него нужнее милосердие, когда, связавши его, поведут во внутренний двор Пилата».

Из книги «Разум цветов» Метерлинка:
«Я смотрю на луг, горящий маком, резедой, колокольчиком... Что ждет меня по ту сторону хрупкой иллюзии, которая зовется существованием? В мгновение ока, когда остановится сердце, начинается ли вечный свет или бесконечный мрак? Хрупкие цветы учат нас почувствовать то, что мы вечны. Пчелы знают ароматы рая, мы можем знать сладостный труд цветка, подающего пчеле от того, что он имеет!»

Дорогая Надежда Федоровна!

Поздравляю Вас с весенним солнцем! С Воскресением Матери-сырой земли, давно не получал от вас весточки. Писали Вы мне, что собираете посылку, но я беспокоюсь, что ее нет и нет! Как Вы поживаете, здоровы ли? Я последние три месяца не вставал с койки – всё болею и болею.

Время делает свое – всё реже и реже приходит милостыня и вести от моих далеких друзей, а ведь мне осталось еще не так много – полтора года, если я их вынесу – продержусь, то я спасен, если Бог грехам потерпит. Поэтому прошу Вас – подайте мне милостыню, если это возможно! Если бы не помощь тех, кто ничего не имеет, таких же горемычных, как и я недостойный, то уже наверно бы я сокрушился и стал бы черной землей... Но Обрадованная Мария делится со мной мало-мало радостью. Одно духовение края ризы Марииной – <и> я встаю и отряхиваюсь, как орел после линяния и сброски старых отживших перьев. Какой радостью-светом полнится мое сердце! Помогите мне ради «Днесь весна ликует!» Волною морскою омоет и мою душу. Не оставьте без праздника, когда о тебе радуется благодатная всякая тварь! Передайте привет Мише с женой и мамой! Милому певцу и, хотелось бы, Николаю Алексеевичу. Как они живут, как Мишино искусство? Послал Вам недавно стихи. Получили ли? Я вынужден был перебраться на другую квартиру и попал в страшное бандитское гнездо. Вновь придется искать убежище, а это очень трудно, особенно при моих ногах – я хожу еще очень плохо и очень недалеко. Устаю невероятно. Кипяток с брусникой да хлебец чаще всего мой обед – отсюда и поправка крайне медленна. Мой знакомый говорил с Вами по телефону – благодарю Вас за добрые слова, он мне их передал. Простите! Буду ждать весточки. Мариинский пер<еулок>, дом 38, кв. 2. 6 апреля 37 г.

361. В.И. ГОРБАЧЕВОЙ

Вторая декада апреля 1937 г.
Томск

Приветствую Бас от всего сердца, дорогая Варвара Николаевна! Благодарю со слезами за помощь, за 100 и 60! Время делает свое, и я всё реже и реже получаю милостыню от своих милых и кровных. Осталось еще полтора года. Вероятно, они будут самые тяжелые без помощи, при моем нездоровье. Все три последних месяца я не слезал с постели – от тяжело<го> гриппа, теперь хожу, но плохо, и глубокий непрерывный бронхит истерзал меня. На великую беду Толечка обещал платить за лучшую и теплую комнату, я поверил, переехал, но теперь меня гонят за неуплату. Обещание осталось лишь словами. Неимоверная горечь на мои старые раны!

У вас там весна, а здесь мороз, – едва почернела дорога. Если возможно, не оставьте меня на праздники без милостыни! Прошу и молю Вас! Если зайдет милый Толечка – поговорите с ним о ковре. Скажите ему, что не было бы для меня лучшей радости знать, что мой любимый и заветный ковер украшает его комнату! Но он ведь при деньгах, знает мое исключительное горемычное положение, почему же он уклоняется от уплаты за него каких-то грошей?! Прошу Вас передать ему точно эти слова! На днях ухожу опять в конуру за 25 руб., полутемную и сырую. И то слава Богу. Город не имеет жилплощади. Крепко обнимаю Журавиного Гостя, большим крестом благословляю крестника. Земно кланяюсь Вам! В предыдущем письме я просил Вас раздобыть мне что-либо из белья. На мне одни лохмотья! Восемь месяцев не был из-за болезни в бане. Самому не дойти, а помочь некому. Прощайте. Живите. Прошу о весточке! Адрес можно: Мариинский пер., 38, только заказным письмом, простое не передадут.

Такие варнаки около меня.

262. В.Н. ГОРБАЧЕВОЙ

3 мая 1937 г. Томск

Дорогая Варвара Николаевна, приветствую Вас и Егорушку и милого Журавиного Гостя. Теперь вы все, верно, на даче – на своем старом балкончике, – где стихи с ароматом первой клубники, яблони цветут. Моя весна до Николы с ледяным ветром, с перосвистами еловых вершин. Перевод (30) получил – благодарю, да будет светлой Ваша весна! Прошу Вас поговорить по телефону или написать подробней Надежде Андреевне о покупке ковра, что он подлинно персидский, старый, крашен не анилином, ремонту лишь руб. на 25-ть. Я писал своему племяннику, умолял его о ковре за 400 руб., но ответа не получил. Если его увидите, то скажите эти условия. Я очень нуждаюсь. Здоровье тяжкое. Адрес новый: Старо-Ачинская ул., №13.

назад | содержание | вперед