Вступительная статья

Где скрылся он – тот огнепалый стих? 
Он где-то в нас – под нашей тайной клетью. 
Знать, так живуч смиренный тот жених – 
Сей Аввакум двадцатого столетья!

Он сам себе был жертва и судья.
Он крепко спит – крамольник из Олонца,
Но этот крин, та звонкая струя,
Где столько трав и северного солнца...

Николай Тряпкин

В России есть трагическое столкновение 
культуры с темной стихией.

И. Бердяев [1]

Знакомство и длившаяся в течение нескольких лет переписка Клюева с Блоком – факт, широко известный. Достаточно перечитать дневники, записные книжки и письма Блока, чтобы ясно представить себе, каким значительным событием оказалось для него общение с Клюевым в 1907-1911 годах, какие глубокие раздумья пробуждали в нем письма из Олонии. О том же свидетельствует и творчество Блока, в особенности – его критическая проза: отрывки из клюевских писем Блок цитировал в своих статьях 1907-1908 годов.

Переписка Блока и Клюева сохранилась односторонне: письма Блока утрачены, и, по всей видимости, безвозвратно [2]. Ответные письма Клюева дают возможность установить, что с 1907 по 1912 год Блок написал ему не менее четырнадцати писем [3]. Содержание блоковских писем также отчасти проясняется благодаря письмам Клюева. Поэты обменивались друг с другом мыслями о современной литературе, поэзии, назначении искусства. Клюев подвергает критическому разбору книги Блока («Нечаянная Радость», «Земля в снегу»), его статью «О современном состоянии русского символизма». Блок, насколько можно судить, дает олонецкому крестьянину советы, касающиеся стихотворного мастерства. С точки зрения историко-литературной переписка Блока и Клюева была общением двух поэтов, из которых один (Клюев) признавал другого как более опытного, восхищался его творчеством и присылал ему собственные стихотворения для отзыва и публикации в журналах.

Однако содержание писем Клюева к Блоку далеко не исчерпывается литературными оценками и издательскими делами. Смысл писем – и богаче, и глубже. Один из участников переписки – дворянин по происхождению, городской «интеллигент». Другой – крестьянин, деревенский житель. Это различие остро ощущается обоими в 1907 году – на фоне только что отзвучавшей в России революции. Едва вступив в переписку, каждый из них считает нужным обозначить свою социальную принадлежность. «Я, крестьянин Николай Клюев...» – с этих слов начинается первое письмо Клюева. Блок отвечает ему «… в духе "кающегося дворянина"». На протяжении всей переписки и Блок, и Клюев выступают не только от собственного имени, го и от имени своей социальной и культурной среды. Происходит сближение (подчас – столкновение) двух мировоззрений, культур, литературных тенденций. В лице Клюева и Блока друг с другом встречаются как бы «две России», «народ» и «интеллигенция», «стихия» и «культура», пропасть между которыми многим казалась непреодолимой. Это обстоятельство определяет и сущность диалога между Блоком и Клюевым, и характер их личных связей. Каждый из них тянется к другому, но в то же время вступает со своим собеседником в спор, видит в нем своего союзника (в поэзии, общественной ситуации), но одновременно – «противника», человека «с другого берега».

Диалог поэтов осложняется тем, что Клюев, уроженец Олонии, не был в сущности тем наивным, бесхитростным «мужичком», каким по традиции представляла себе крестьянина образованная часть городского общества, чрезвычайно далекая от реальной деревенской жизни. Умный и образованный, хорошо понимавший, на чем основывается интерес к нему со стороны Блока, Клюев, начиная с самых первых писем, словно подыгрывает ему, то становясь в позу уязвленного и униженного «простолюдина», то грозно обличая Блока за его интеллигентность и дворянское происхождение. Блок же, со своей стороны, тяготится своим дворянством и тянется к «народу». Все это привносит в диалог Блока и Клюева дополнительные оттенки.

Задача настоящей статьи – выяснить, что сближало и разъединяло Клюева и Блока, а также – раскрыть некоторые аспекты их знакомства, образующие его общественный и литературный фон.

1

Годы первой русской революции были эпохой, определившей развитие России на все последующее десятилетие. События, взбудоражившие русское общество, глубоко затронули и патриархальную деревню. Широкое участие крестьянства в революционной борьбе способствует его политическому пробуждению и быстрому духовному созреванию. В русском селе образуется своя «интеллигенция» – из числа грамотных, образованных крестьян. Все более настойчивым и очевидным становится ил стремление внести свой вклад в общественную и культурную жизнь России.
Уже в XIX веке вливается в русскую литературу народная струя: писатели-самоучки, выходцы из народа, во всеуслышание заявляют о себе как талантливые литераторы. Среди них были и крестьянские авторы: И.З. Суриков, И.С. Никитин, С.Д. Дрожжин и другие. В начале 1900-х годов в Москве возникает «Товарищеский кружок писателей из народа»; такие же кружки появляются и в других городах. В 1905 году эти разрозненные организации объединяются в «Суриковский литературно-музыкальный кружок» (существовал до 1933 года). Творчество крестьянских поэтов XIX и начала XX века отличалось известным однообразием. Поэты писали о горемычной бедняцкой доле, о безысходной судьбе русского пахаря. Основной мотив их произведений – тоскливая, заунывная жалоба.
После 1905 года на русской литературной сцене появляется группа поэтов, которых принято называть новокрестьянскими (термин используется главным образом для того, чтобы подчеркнуть отличие этих поэтов от их предшественников – крестьянских поэтов). Новокрестьянскую группу, во всяком случае – ее ядро, образуют шесть писателей: С.А. Есенин (1895-1925), П.И. Карпов (1887-1963), С.А. Клычков (1889-1937), Н.А. Клюев (1884-1937), П.В. Орешин (1887-1938), Ширяевец (наст. имя и фамилия – Александр Васильевич Абрамов; 1887-1924) [4]. Новокрестьянское движение в русской литературе окончательно оформляется в 1914-1916 годах, однако первые печатные выступления большинства поэтов (Клюева, Карпова, Клычкова) относятся к более раннему периоду – к 1905-1907 годам [5].

Клюев был старшим в этой группе. Его первые стихотворения, помещенные в столичном сборнике «Новые поэты» (1904) и в изданиях московского «Народного кружка», которым руководил П.А. Травин, проникнуты сильным свободолюбивым пафосом [6]. Из документов, опубликованных к настоящему времени, явствует, что молодым Клюевым владели в те годы бунтарские, подчас, «максималистские» настроения. Немалое влияние оказали на него взгляды социалистов-революционеров (эсеров), с которыми в годы первой русской революции Клюев был тесно связан (эта партия, как известно, многое заимствовала у народников XIX зека). Будущий поэт активно занимался в то время агитаторской и пропагандистской работой, ходил по олонецким деревням и, распространяя прокламации Всероссийского Крестьянского союза, призывал крестьян к неповиновению властям. За свою антиправительственную деятельность Клюев был арестован в январе 1906 года и в течение полугода содержался в тюрьме (сначала в Вытегре, затем – в Петрозаводске). Сохранился важный документ – текст письма, написанного Клюевым в заключении (к политическим ссыльным, препровождаемым в город Каргополь). «Я, отказавшись от семьи и службы, пешком, с пачкой воззваний, обошел почти всю губернию...» – рассказывал о себе Клюев в этом письме, под которым стояла подпись: социалист-революционер [7]. Посылая Блоку в июне 1910 года свои стихотворения, Клюев делает к одному из них («Последний день») приписку: «Я все не могу отделаться от тюремных кошмаров...» (письмо 29). Следует уточнить, что восприятие революции было у Клюева специфичным. Его бунтарские устремления – какой бы радикальный характер они подчас ни принимали – сливались воедино с его религиозными чаяниями. Революция представлялась Клюеву наступлением Царства Божьего, а долгожданное освобождение крестьян от нищеты и рабства было для него равносильно осуществлению древних христианских заветов. Это сближало Клюева с «левым народничеством», иначе – неонародничеством (разновидность позднего русского народничества начала XX века), в особенности – с той его группой, которая, тяготея к революционному максимализму, объясняла и оправдывала его религиозными целями (установление «Царства Божьего» на земле). Сродни такому «религиозному народничеству» были и некоторые духовные течения в самом крестьянстве, где социальный протест зачастую выражался в форме религиозно-мистических упований. «Протестантские» устремления русских старообрядцев и сектантов, их антигосударственность и оппозиционность по отношению к официальной Православной церкви сближались и скрещивались в начале столетия с революционными настроениями в «образованном» обществе.

Все это предопределило во многом судьбу и творчество Клюева, «народность» которого восходит, прежде всего, к неонародничеству эпохи первой русской революции. Подобно некоторым другим новокрестьянским писателям, Клюев, начинавший свой путь борцом за «народное дело», осмыслял себя впоследствии «народным поэтом». Он не раз поэтизировал (многое сочиняя или домысливая) свои «народные корни» – древность своего «старообрядческого» рода, который он возводил к самому Аввакуму («...мой прадед Аввакум» [8]), стремился придать своей поэзии «самосожженческий» дух [9], заявлял о своей «тайной» связи с сектантами и пр. Но все эти мифы возникали, конечно, не на пустом месте.

Таким образом, революция означала для Клюева не только социальный, но и духовный переворот; ее конечная цель – «братство». Встречая свободу, люди «братски» обнимают друг друга и слагают, наряду с новыми революционными гимнами, «новые молитвы» [10]. Мятежный порыв и религиозное переживание естественно сливаются у молодого поэта в единое чувство [11]. Не случайно в его письмах к Блоку мотив «братства» становится одним из ведущих.

В процессе своей подпольной работы Клюеву удается в 1905 году завязать ряд знакомств в кругах столичной интеллигенции. Он знал, в частности, сестер ушедшего «в народ» поэта Александра Добролюбова (см. о нем подробно примеч. 7 к письму 5) – Марию, Елену и Ирину. Петербургский адрес Марии Добролюбовой упомянут в его цитированном письме (к политическим ссыльным) в качестве конспиративного. Видимо, в этом кругу и происходит знакомство Клюева с Леонидом Семеновым (см. о нем примеч. 11 к письму 1). Встреча их состоялась, по некоторым данным, в начале 1907 года в Петербурге; выпущенный на свободу из Курской тюрьмы, где он провел несколько месяцев, Л.Д. Семенов вернулся в Петербург в самом конце 1906 года, где узнал о смерти Маши Добролюбовой, своей духовной «сестры» и «невесты» (умерла в декабре 1906 года). Левонародническая в целом позиция Семенова в то время неуклонно сдвигалась – по мере нарастания и спада революционной волны – от общественной активности к религиозному «деланию». Семенов, бесспорно, проявил внимание к судьбе молодого поэта из Олонии, близкого ему по своим «левым» настроениям. В первой половине 1907 года Клюев регулярно присылает Семенову свои стихотворения, и тот пытается опубликовать их в столичной печати "Всего я послал Вам 8 писем – с 52 стихотворениями – пишет Клюев Семенову 15 июня 1907 года. – Напишите, получили ли Вы их, и если нет, то я повторю» [12]. Характер отношений Клюева с Семеновым во многом проясняет также слово «товарищ» (в том же письме).

Благодаря усилиям Л.Д. Семенова имя Клюева-поэта приобретает в Петербурге некоторую известность. Один из столичных еженедельников уже в январе 1907 года извещал читателей: «В литературных кругах говорят о девятнадцатилетнем поэте-самоучке, крестьянине Н. Клюеве; как ни странно, его стихи написаны в "декадентской форме"» [13]. Кто бы ни был автором этого короткого сообщения, не подлежит сомнению, что он был знаком именно с рукописными текстами клюевских стихотворений (написанных примерно в манере «Мы любим только то, чему названья нет...» [14]), поскольку среди напечатанных к тому времени стихотворений Клюева (в целом не более десяти) обнаружить что-либо «декадентское» при всем желании невозможно.

В 1907 году Семенов был тесно связан с В.С. Миролюбовым, редактором широко известного в начале века «Журнала для всех» (1898-1906) [15]. Русский интеллигент, проникнутый либерально-народническими настроениями, Миролюбов использовал свой журнал как трибуну для пропаганды крамольных идей. После запрета «Журнала для всех» Миролюбов продолжал его (вплоть до весны 1908 года) под другими названиями: «Народная весть», «Трудовой путь», «Наш журнал». Все эти издания, одно за другим, подвергались цензурному запрету. Дольше всех существовал «Трудовой путь»; одним из главных его сотрудников был Л.Д. Семенов, принимавший, кроме того, участие в редакционных делах. Именно он рекомендовал Миролюбову молодого олонецкого поэта. Миролюбов же, всегда стремившийся поддерживать начинающих писателей, напечатал в майской книжке «Трудового пути» стихотворение Клюева «Холодное, как смерть...». Любопытно, что в том же номере журнала, на той же странице и рядом со стихотворением Клюева, помещено стихотворение Блока «В час глухой разлуки с морем...». Эту публикацию можно считать первой встречей поэтов, состоявшейся за несколько месяцев до того, как Клюев письменно обратился к Блоку

Что побудило Клюева написать Блоху? В своем первом письме Клюев утверждает, что на это его «натолкнули» стихотворения из сборника «Нечаянная Радость». Сомневаться в правдивости слов Клюева не приходится: эта книга Блока действительно произвела на него неизгладимое впечатление. Несомненно, однако, и другое: олонецкий поэт уже ранее слышал о Блоке (предположительно от Л.Д. Семенова, часто встречавшегося с Блоком в тот период, или В.С. Миролюбова) и читал его стихотворения. В течение 1907 года Блок печатался почти в каждом номере «Трудового пути»: так, в №1-2 было напечатано стихотворение Блока «Тебя в чужие страны звали...»; в №3 – «На весенний праздник света...» и «Голос в тучах» («Нас море примчало к земле одичалой...»); 4-й номер журнала не появился; в №5 – уже упомянутое стихотворение «В час глухой разлуки с морем...»; в №6 – стихотворение «Ангел-Хранитель» («Люблю тебя, Ангел-Хранитель, во мгле...»), из-за которого «Трудовой путь» подвергается цензурному запрету [16]. Кроме того, в №6 была помещена рецензия на сборник «Нечаянная Радость» (автор – Л. В<асилевский>). И, наконец, в №10 «Трудового пути» за 1907 год было напечатано стихотворение Блока «Старые мысли» («Хожу, брожу понурый...»), а в №12 – стихотворения «На родине» («В густой траве пропадешь с головой...») и «Прошли года, но ты – все та же...». Впрочем, Клюев вряд ли читал все эти книжки «Трудового пути» – судя по некоторым его письмам, ему в руки попадали лишь случайные номера журнала, например, №3 (это видно из его письма к Семенову от 15 июня 1907 года).

Из того же письма явствует, что уже в мае – июне олонецкий поэт пытался установить отношения с Блоком и спрашивал для этой цели петербургский адрес поэта. «...Ради Христа, будьте терпеливы, выслушивая меня, – пишет Клюев. – Например, хотя бы – насчет спроса про А. Блока – это не потому, что Вас одного мне мало, – а потому, что я прочитал в газетах, что Вы «сидите». Ну, спросил про Блока – не желая бросать стихи» [17]. Ясно, что Клюев, остро нуждавшийся тогда в «покровителе», который помогал бы ему печататься в столичных изданиях, предпочитал видеть в этом качестве именно Блока поэта, чьи стихи казались ему глубоко созвучными.

Осенью 1907 года Клюев находился в критическом положении. Ему грозила воинская повинность, принять которую он не мог по своим религиозно-нравственным убеждениям. Вслед за Л. Толстым молодой Клюев полагал, что носить оружие и воевать – грех. (Этот же взгляд отстаивали и проповедовали А. Добролюбов и – позднее – Л. Семенов.) Теме «армии» и «казармы» посвящен ряд стихотворений Клюева, написанных в 1907 году, в частности – «Казарма» (Трудовой путь. 1907. №9). Посылая Блоку в первом письме другое стихотворение («Горниста смолк рожок... Угрюмые солдаты...»), Клюев словно продолжает тему, уже обозначенную на страницах «Трудового пути». В своем втором письме к Блоку Клюев, вторично упоминая о том, что его должны забрать в солдаты, с отчаяньем восклицает: «Пропадут мои песни, а может, и я пропаду» (последние пять слов в оригинале зачеркнуты). В письме Клюева к Е.М. Добролюбовой, написанном, судя по содержанию, в конце сентября – начале октября 1907 года, ощущается то же подавленное настроение, что и в первых письмах к Блоку. «Прошу Вас – отпишите до 23 октября, – а потом, поди знай, куда моя голова покатится», – сказано в этом письме [18]. Время, проведенное в казарме, было для Клюева, как он вспоминал и позднее, тяжким испытанием; однако в начале 1908 года ему удается по состоянию здоровья навсегда избавиться от солдатчины.

Из письма Клюева к Е.М. Добролюбовой можно также понять, что его переписка с Семеновым осенью 1907 года временно прекратилась. (Захваченный новой «жизнестроительной» задачей, Семенов готовился покинуть культурное общество, погрузиться «в народ» и, видимо, не отвечал на письма Клюева [19].) Ясно также, что Семенов оставался единственным соединительным звеном между Клюевым и Миролюбовым («Он <Семенов. – К.А.> велел мне писать В.С. Миролюбову, Тверская 12, я посылал ему два заказных письма, но ответа не получал») [20]. Оказавшись в этот трудный для него период жизни без покровителей, в состоянии одиночества и растерянности, Клюев принимает решение написать Блоку.

Однако Клюев обратился не только к поэту, родственному ему своим мироощущением и уже обладавшему именем и влиянием в литературном мире. Он тянулся к Блоку еще и потому, что видел в нем, как и в Л. Семенове, единомышленника, «товарища». Клюев наверняка знал, что Блок общается с кругом «левых народников», симпатизирует их взглядам; ему было известно о сотрудничестве Блока в «Трудовом пути» (значение этого факта Клюев мог и преувеличивать). Во всяком случае, олонецкий крестьянин не ошибался, предполагая, что и Блок, и он, Клюев, – «из одного стана», что они – «союзники». Позднее, в своих письмах к Блоку, Клюев пытается уточнить его общественную позицию: «Необходимо также мне узнать, какое отношение, кроме литературного, имеете Вы к В<иктору> С<ергеевичу>?» – спрашивает он Блока 4 сентября 1909 года (В<иктор> С<ергеевич> – В. С. Миролюбов). Ответил ли Блок на этот вопрос и что именно он ответил – неизвестно. Однако несомненно, что основания для такого вопроса у Клюева имелись. Из его писем видно, что Блок становится в 1908-1912 годах своего рода посредником между ним и В.С. Миролюбовым, который, опасаясь судебного преследования, уехал в начале 1908 года за границу. Блок неоднократно пересылал Миролюбову статьи и стихи Клюева, причем некоторые из них (статья «С родного берега» или «пол-листа» под условным названием «Слово Божие к народу») носили «крамольный» характер. Да и письма Клюева в целом постоянно наводят на мысль об особых, полуконспиративных условиях, в которых велась его переписка с Блоком. Оказавшись после 1906 года под надзором полиции, Клюев крайне осторожен в своих высказываниях: он мало сообщает Блоку о себе, своей жизни, родителях, знакомых, совершенно не касается вопросов общественной жизни, столь волновавших его в действительности. Многое в его письмах к Блоку выражено не открыто, намеком. «Сейчас ухожу и, когда приду, – тогда напишу», – извещает он, например, Блока 30 сентября 1908 года (накануне праздника Покрова Божией Матери). Блок, видимо, понял слово «ухожу» таким образом, что Клюев отправляется в один из северных монастырей на праздничное богослужение, и, отвечая Клюеву, выразил свое недоумение по этому поводу. Клюев, в свою очередь, уточняет: «По монастырям мы ходим потому, это самые удобные места: народ "со многих губерний" живет праздно несколько дней, времени довольно, чтобы прочитать, к примеру, хоть "Слово Божие к народу" и еще кой-что "нужное"». Тем самым Клюев ясно дает понять Блоку, что ведет среди крестьян пропаганду (ср. примеч. 5 к письму 20). Обращает на себя внимание в цитированном письме взятое в кавычки слово «нужное». Этим же приемом Клюев пользуется и в других случаях, когда ему необходимо передать намек или выразить свою мысль косвенным образом. «Долгое же молчание Ваше кажется мне зловещим"», – пишет он, например, Блоку в начале 1909 года (письмо 16). Настойчиво требуя от Блока подтверждений того, что очередное письмо из Олонии получено в Петербурге, Клюев как бы напоминал своему корреспонденту об опасности, грозившей их переписке со стороны охранного отделения.

Возможно, Клюев несколько преувеличивал эту опасность, как и связь Блока с революционно настроенными людьми. Блок был действительно увлечен политическими событиями в России, однако воздерживался от непосредственного участия в них. «Он следил за ходом революции, за настроением рабочих, но политика и партии по-прежнему были ему чужды», – вспоминает М.А. Бекетова, сообщая далее, что в 1907-1908 годах Блоку «стали близки по разрушительному духу некоторые политические деятели», что поэт читал на «благотворительных вечерах», сборы с которых шли на побеги и другие политические цели [21]. Впрочем, какими бы ни были личные знакомства Блока, важнее другое: восприятие революции определялось у него, как и у Клюева, в первую очередь его религиозно-нравственными исканиями. (О тождественности революционного и религиозного много писалось в те годы, в особенности – Д.С. Мережковским [22].) В размышлениях Блока о революции присутствует (уже в 1905 году) образ Христа. «Близок огонь опять, – какой – не знаю. Старое рушится. Никогда не приму Христа», – пишет Блок своему ближайшему другу Е.П. Иванову 25 июня 1905 года (VIII, 131). «Приходил А. Блок. Говорили о революции и о Христе», – записывает Е.П. Иванов в своем дневнике 8 октября 1905 года [23]. Это двуединство «протестантского» и религиозного начал, мятежа и святости (символическое выражение – красный и белый цвета) отличало поэзию Блока и ранее 1905 года – достаточно сравнить окончательный и начальный варианты стихотворения 1902 года «Инок шел и нес святые знаки...» (первоначальный вариант: «Инок шел и нес восстанья знаки.. » – I, 676). Понимание революции в духе религиозного народничества (святой мятеж!) изначально сближало Блока с Клюевым и другими новокрестьянскими писателями (Карповым, Есениным, Орешиным, Ширяевцем). Это ярко проявится позднее – в 1917-1918 годах.
Революционная эпоха 1905-1907 годов не могла не отразиться и в поэзии Блока, радостно встретившего «Деву-Свободу». Изданный в конце 1906 года сборник «Нечаянная Радость» содержит стихотворения, в которых явственно слышен отзвук той бурной поры («Митинг», «Все ли спокойно в народе...», «Вися над городом всемирным...», «Пришлецы» и др.) [24]. Некоторые из них Блок объединил при втором издании книги в разделе, озаглавленном «1905». Впрочем, острое ощущение современной жизни пронизывает весь сборник «Нечаянная Радость» – не только его отдельные стихотворения. Ожидание близких, «носящихся в воздухе» перемен, радостное предчувствие обновления жизни, грядущего «чуда», дыхание свободы, раскованности сквозит во многих стихотворениях «Нечаянной Радости», никак не связанных, на первый взгляд, с событиями 1905 года. И Млада, «дикой вольности сестра», и «вольная дева в огненном плаще», и «дерзкое солнце», пробившее себе путь в «пыльный город», и «безумные ключи», которыми «запирает ворота» дремлющая вода, и дальний прибой, «будто голос из родины новой», – все это лишь иносказания, символы, передающие блоковское восприятие современности. Образ «Прекрасной Дамы», объединяющий ранние стихотворения Блока, переосмысляется им в годы первой русской революции как образ «жизни прекрасной, свободной и светлой» [25], как «образ грядущего мира» [26] – центральный в «Нечаянной Радости». Заглавие сборника получает тем самым расширительный, обобщающий смысл, что ясно выражено, например, в последних строках завершающего книгу раздела «Ночная Фиалка».

И в зеленой ласкающей мгле 
Слышу волн круговое движенье, 
И больших кораблей приближенье, 
Будто вести о новой земле.

Так заветная прялка прядет
Сон живой и мгновенный,
Что нечаянно Радость придет
И пребудет она совершенной (II, 14).

Молодой Клюев прекрасно понял именно это скрытое, «сокровенное» содержание «Нечаянной Радости», символику «моря», «кораблей», «сирен» и т.д. [27] Пафос блоковских строк – свободолюбивых, устремленных в будущее, проникнутых ощущением великих перемен и одновременно окрашенных в евангельские тона – был ему чрезвычайно близок. Человек религиозного склада, но в то же время – участник революционных событий, Клюев принадлежал именно к тем читателям блоковской лирики, которые были в состоянии понять и злободневную символику, и скрытые евангельские мотивы (например, «новая земля» – из Откровения св. Иоанна Богослова), и богатый «мистический» подтекст «Нечаянной Радости». Неудивительно, что для передачи своего «чувствования» Клюев находит убедительные возвышенные слова, вдохновляясь, правда, образами блоковского предисловия или отдельных стихотворений («Голос в тучах», «Взморье», «Оставь меня в моей дали...»). «Грядет жизнь, жизнь бессмертным и свободным» – вот главное, что уловил (совершенно точно) молодой Клюев в «Нечаянной Радости» [28]. Строки клюевского письма, кроме того, передают, насколько эмоциональным, восторженным, поэтическим было тогда его собственное мироощущение. («Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звезды, как пенный след крылатых кораблей. И жаждется чуда, прекрасного, как Свобода, и грозного, как Страшный Суд...») Особенно многозначительны слова о «могучих и прекрасных» бойцах, сражающихся с «тяготеньем веков» и одолевающих его, – недвусмысленная современная аллюзия.

Свободолюбивые устремления отличают и поэзию самого Клюева 1908-1910 годов. Значительная часть его стихотворений, написанных в эти годы, так или иначе связана с событиями в России. Жестокая расправа властей с участниками революционной борьбы, казни, тюрьмы, ссылки – таков фон клюевского творчества, что становится до конца понятным лишь в контексте трагической действительности первых послереволюционных лет. Воспоминания о днях недавней борьбы перемежаются в стихах с картинами безрадостного настоящего. Его стихи полны скрытых намеков, иносказаний. Впрочем, образность Клюева куда определеннее и конкретнее, нежели у Блока, стремившегося погрузить лирическое повествование в атмосферу неясности, туманности, таинственности. «Злая непогода», «предзимняя тоска», «в изгнанья пути» и многие другие слова-символы получают в поэзии Клюева того времени исторически отчетливый характер. Нередко встречаются у него и такие конкретные определения, как «тюрьма», «решетка», «казнь», «эшафот», которые, в свою очередь, символизируют всю послереволюционную эпоху [29].

В сравнении со стихами Блока у Клюева – иная направленность, иная тональность. И, тем не менее, перекличка с Блоком ощущается постоянно. Не говоря уже о дословных совпадениях или парафразах, на которые справедливо обращали внимание исследователи [30], в творчестве Клюева после 1907 года налицо и некоторые структурные элементы весьма характерные для поэзии Блока. Так поразившие Клюева в «Нечаянной Радости» образы морской стихии («как океан, как волны, как звезды, как пенный след крылатых кораблей») становятся в 1908-1911 годах едва ли не основными в его собственной поэтической системе. В стихах Клюева этих лет постоянно возникают океан или море, корабль или ладья, летящие навстречу «весне», «заре», и т.д. («Я говорил тебе о Боге...», «Не оплакано былое…», «Я пришел к тебе убогий...», «Прельщение», «С осени повеяло новыми восторгами...», «Что листья осени шептали…» и др.). Самого себя поэт нередко уподобляет «отважному пловцу», стремящемуся в новую прекрасную страну («Предчувствие», «Пловец»). «Сонные корабли», блуждающие в «светлых дремлющих заливах», «незримо веющие сирены», туман «сумеречной дали», «моря лазурь» и взморье, скованное пеной («Верить ли песням твоим...»), граниты «пустынных берегов» и челнок, поглощенный пучиной («Я пришел к тебе убогий...»), «путеводительные светы», зажженные «с высот материка» («Есть то, чего не видел глаз…») – эти и многие другие образы, не новые для русской поэзии, навеянные, в первую очередь, стихами Блока либо словами его предисловия к сборнику «Нечаянная Радость» («Слышно, как вскипают моря и воют корабельные сирены…» – II, 370).

«Как и Блок, – отмечал впоследствии критик В. Львов-Рогачевский, – Клюев любит "неотвратимые обманы лилово-сизых вечеров", любит "туман вечеровой", любит мечтать о "райских кринах", о "берегах иной земли", где "в светло дремлющих заливах блуждают сонно корабли"» [31]. Закономерно, что образами моря, корабля, родного берега и т. д. особенно насыщены стихотворения Клюева, посвященные Блоку («Пловец», «Верить ли песням твоим...») [32].

Первое письмо Клюева, посвященное «Нечаянной Радости», положило начало диалогу между поэтами, которому ее временем суждено было значительно углубиться.

2

Отправляя свое письмо в Петербург, Клюев, вероятно, не предполагал, что оно произведет на Блока глубокое впечатление. Он вряд ли мог знать или догадываться о тех мыслях и настроениях, которые именно тогда – в конце 1907 года – все сильней и настойчивей овладевали Блоком.
Революционная ситуация в России, сложившаяся к 1905 году, а также события последующих лет решающим образом повлияли на развитие русского символизма. Уже в начале нового столетия стало ясным, что те идейные принципы, на которых основывались символисты старшего поколения («индивидуализм», ориентация на западноевропейские, прежде всего, французские, образцы «нового искусства», подчеркнутый эстетизм и др.), претерпевают кризис. Выступившие на литературную сцену «младшие» символисты (Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов) остро отзываются на общественное брожение и пытаются – каждый по-своему – преодолеть индивидуализм на общих для них путях сближения с «народной душой» («соборность», «братство» и т.д.). «Какой-то переворот совершился в нашей душе, какой-то еще темный поворот в сторону соборности», – восклицал Вяч. Иванов в программной статье «Кризис индивидуализма» [33]. О «душе» России размышлял Андрей Белый в известной статье «Луг зеленый» [34]. Неонародничество – одна из отличительных черт русского символизма 1900-х годов. Вслед за теми, кого они считали своими предшественниками, прежде всего – Достоевским и Вл. Соловьевым, «младшие» символисты, отождествляя (подобно народникам XIX столетия) «народ» и крестьянство, видят в русской патриархальной деревне источник и средоточие «народной чуши». Истолкованное в религиозно-мистическом ключе понятие «народа» во многом определило и взгляды, и эстетические каноны младосимволистов и близких к ним писателей (С. Городецкий, А. Ремизов): их творчество устремлено к архаике, мифу и народной поэзии – специфически отобранному и осмысленному фольклору. В поле повышенного внимания попадают также те «динамические» группы русского народа, о которых упоминалось выше, – старообрядцы и сектанты; интерес к ним проявляют и «старшие» символисты (в особенности З.И. Гиппиус и Д.С. Мережковский [35]), и такие писатели, как Л. Толстой и М. Горький, и социал-демократы (В.Д. Бонч-Бруевич). «...Я, – вспоминает Андрей Белый, – начитавшись Достоевского, искал героев его, Алеш, Зосим, Мышкиных, Иванов Карамазовых, в жизни <…> Влекли и самочинные сектанты: не хлысты, штундисты, евангелисты, а начинатели своих собственных сект» [36].

Такие «начинатели» выдвигаются из самой символистской среды. Уже в 1898 году один из первых русских символистов, Александр Добролюбов, порывает с «культурой» и уходит «в народ» – становится основателем «самочинной», хотя и немногочисленной, секты. «Жизнетворческий» акт Добролюбова не остался незамеченным в столичных литературных кругах, особенно символистских, – он волновал, будоражил умы. О Добролюбове писали, среди прочих, З. Гиппиус, Мережковский, Минский, а также – Блок, посвятивший ему стихотворение (1904) и увлеченный в годы первой русской революции образом Марии, сестрой Александра [37]. «Ранний декадент Александр Добролюбов, автор двух книг стихов, изысканный поэт с утонченною душой интеллигента мистического пошиба, учуяв землю, сложил с себя как бремя легкое и ненужное всю сложность видимостей внутренних и внешних и ушел в деревню, и сгинул в ней, и нет его больше среди нас в городах, а есть там, за этой мнимою стеной, отпугивающей слабых и слепых, а для зрячих и крепких не существующей», – писал Городецкий в статье «Незакатное пламя», посвященной Клюеву [38].

Другим символистом, решительно вступившим на путь Александра Добролюбова в 1908 году, был Леонид Семенов. Их имена не случайно принято ставить рядом как два наиболее ярких свидетельства религиозно-народнических настроений, отличавших в той или иной степени весь русский символизм 1900-х годов. А. Добролюбов и Л. Семенов неоднократно упоминаются и в письмах Клюева к Блоку: молодой олонецкий поэт видел в этих писателях, перешедших «в народ», опору для собственных народнических исканий, статье «Незакатное пламя» С. Городецкий намечает следующую преемственную связь: А. Добролюбов – Л. Семенов – А. Блок – Н. Клюев.

Примером А. Добролюбова и Л. Семенова Клюев не уставал вдохновляться и в 1900-е, и в 1910-е годы. Уже окончательно вступив на литературный путь, Клюев продолжал с восхищением отзываться об их жизненном «подвиге». Религиозное народничество и сектантство, столь важные для умонастроений той эпохи, воплощались для Клюева, прежде всего, в этих двух фигурах, с коими он ощущал глубокое духовное родство. «Вере же в человека, – наставлял Клюев Александра Ширяевца (письмо от 28 июня 1914 г.), – нужно поучиться, напр<имер>, у духоборов или у хлыстов-бельцов, а также у скопцов. Вот, братик мой, с кем надо тебе сойтись, если ты искренне ищешь Вечного и Жизни настоящей. Александр Добролюбов и Леонид Семенов, два настоящих современных поэта, ушли к этим людям – бросив и прокляв так наз<ываемое> искусство, живут в бедности и в трудах земельных (сами дети вельмож), их молитвами спасемся и мы» [39]. Еще позднее Клюев прославит A.M. Добролюбова стихами («Александр Добролюбов – пречистая свеченька...» [40]).

Внимание русской интеллигенции к Северу, старообрядчеству и сектам различного толка усугублялось в известной) мере первыми книгами Михаила Пришвина, появившимися как раз в 1907-1909 годах. Путешествуя по Олонии, в «краю непуганых птиц», писатель увидел на русском Севере «остатки чистой, неиспорченной рабством народной души» [41]. Особенный интерес в этом плане представляет собой очерк Пришвина «У стен Града Невидимого» (в последующих изданиях – «Светлое озеро»), впервые опубликованный в «Русской Мысли» при поддержке Мережковских (1909, №1-3). Рассказывая о своем путешествии на берега озера Светлояра, в глубины которого некогда, по народной легенде, погрузился Китеж-град, Пришвин описывал свои встречи с сектантами и размышлял о «тайных подземных путях», соединяющих «этих лесных немоляк с теми культурными» [42]. На эту книгу Пришвина Блок откликнулся короткой рецензией, помещенной в октябре 1909 года в газете «Речь» (см.: V, 651). Известно также, что в первых книгах писателя Блок, по свидетельству самого Пришвина, находил поэзию, но и «еще что-то» [43].

В октябре 1907 года Блок делает первые наброски стихотворения о самосожженцах, завершенного в 1914 году («Задебренные лесом кручи...»). Тогда же им написано восьмистишие «Меня пытали в старой вере...». Далеко на Севере, в дремучих лесах, в скитах и срубах раскольников, поэту видится «сжигающий Христос», несущий пламя всероссийского мятежа. «Народная душа», казалось поэту, уже охвачена «святым пожаром». В статье «Литературные итоги 1907 года» сказано: «...в России растет одно грозное и огромное явление <…> Явление это – сектантство» (V, 215). Блок не сомневается в том, что именно сектанты и старообрядцы несут в себе огненное, «аввакумовское» начало, что стихийный протест, зреющий в народной глубине, неизбежно выплеснется однажды наружу. Народ все осознанней воспринимается Блоком как грозная и «роковая» Стихия.

Размышления о «народе» и «народной душе» были в этот период неразрывно связаны у Блока с его растущим неприятием «интеллигенции», что находит отражение в ряде статей, написанных в 1907-1908 годах. В той же статье «Литературные итоги 1907 года» Блок, касаясь возобновленных в Петербурге религиозно-философских собраний, язвительно пишет об «образованных и ехидных интеллигентах, поседевших в спорах о Христе и антихристе», о «многодумных философах, попах, лоснящихся от самодовольного жира» (V, 210). Настроения Блока той поры всего отчетливее передает его статья «Россия и интеллигенция» (первоначально – доклад, прочитанный в Религиозно-философском обществе 13 ноября 1908 года; при перепечатке статьи в 1918 году Блок озаглавил ее «Народ и интеллигенция»); эта тема, как свидетельствует М.А. Бекетова, была отчасти связана с клюевскими письмами [44]. Широко обсуждавшийся и в печати, и на заседаниях петербургского Религиозно-философского общества, безусловно «модный» в 1908-1910 годах вопрос об отношениях «народа» и «интеллигенции» Блок называет в этой статье «Важнейшим» для себя (V, 319). Он пишет о двух полюсах русской жизни, о «двух реальностях», разделенных, но его мнению, стеною непонимания: «…полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном» (V, 323). Та же мысль выражена в записи от 22 декабря 1908 года: «Мне ясно одно: ПРОПАСТЬ, недоступная черта между интеллигенцией и народом, – ЕСТЬ» (ЗК, 126). «На первый план, – подчеркивал Блок в письме к С.А. Венгерову 4 декабря 1908 года, – я ставлю вопрос о том, как интеллигенции найти связь с народом» (VIII, 264). Пытаясь утвердиться в своем представлении о «свежем и сильном» народе, пропитанном «волей к жизни» и противостоящем «пресыщенной» интеллигенции, Блок искал и реальных связей со «светлыми и сознательными силами этой непочатой стихии» (V, 275). Особенно сильным было в то время его тяготение к старообрядческо-сектантскому пласту русской жизни. 20 сентября 1907 года Блок писал матери, что хочет «заниматься русским расколом» (VIII, 208); это намерение (очевидно, неосуществленное) свидетельствует о направленности блоковских интересов. Сохранилось также немало данных о том, что в течение 1908 года Блок общался с сектантами, которые, со своей стороны, настойчиво искали сближений с «интеллигенцией»" [45]. Так, З.Н. Гиппиус, приглашая 16 октября 1908 года Е.П. Иванова на ближайший вторник (21-го), упоминает в своем письме, что будет также Блок «и еще тот человек, который у сектантов жил» [46]. После доклада в Религиозно-философском обществе, сообщает М.А. Бекетова (имеется в виду доклад Блока «Россия и интеллигенция», прочитанный 13 ноября 1908 года) поэта «окружило человек пять сектантов» [47]. (Один из них был, возможно, Михаил Рябов, глава хлыстовской общины «Новый Израиль» в Петербурге.) О беседе Блока с другим видным сектантом Павлом Легкобытовым (впоследствии – коммунистом), предлагавшим поэту «броситься в чан» и воскреснуть «вождем народа», сообщает М. Пришвин [48]. 30 ноября 1908 года Л.Д. Блок писала матери поэта о том, что Блок вместе А.М. Ремизовым посетили собрание хлыстов [49]. В тот же день Блок рассказывал Александре Андреевне: «...пошли к сектантам, где провели нескольку хороших часов. Это – не последний раз. Писать об этом – как-то не напишешь» [50]. О сильном интересе Блока к хлыстам в 1909-1910 годах, к которым он якобы ездил «за Московскую заставу», вспоминал А.Д. Скалдин [51]. Сектантская тема захватывает и творчество Блока тех лет. Не случайно Андрей Белый в одной из своих статей 1909 года писал о том, что «тревожная» поэзия Блоха близка в чем-то русскому сектантству. Ведь сам Блок, подчеркивал Белый, называет себя «"невоскресшим Христом", а его Прекрасная Дама в сущности – хлыстовская Богородица [52]».

Влечение Блока к сектантам естественно отражало его духовные метания тех лет, в частности – мучительные размышления о том, как преодолеть разрыв между «народом» и «интеллигенцией», между «культурой» и «стихией». Блока не оставляла уверенность в том, что современные художники должны приобщиться к «народной душе». «...Творчество художника, – сказано в статье Блока «Душа писателя», – есть отзвук целого оркестра, то есть – отзвук души народной» (V, 371). Блок имел в виду в первую очередь художников-символистов, в лице которых культура достигла, по его мысли, наиболее утонченных и рафинированных форм. Блоку одно время казалось, что культура символизма пропитывается духом «стихии», что символисты все более приближаются к «жизни», к «реализму». Основанием для суждений такого рода Блоку служили примеры «жизнетворчества» А. Добролюбова и Л. Семенова. «Символисты идут к реализму, потому что им опостылел спертый воздух "келий", им хочется вольного воздуха, широкой деятельности, здоровой работы», – писал Блок в статье «О современной критике» (1907). И далее: «Недаром у всех нас на глазах деятельность А.М. Добролюбова, да и не одного его, и этот пример ярко указывает на то, что движение русского символизма к реализму началось с давних пор, чуть ли не с самого зарождения русского символизма» (V, 206).

Антитеза «интеллигенция – народ», возникшая в России уже в XIX веке, не была для Блока отвлеченной теоретической проблемой. Напротив: в условиях русской действительности начала века она приобретала для поэта живой, сугубо личный характер. Блок, как известно, тяжело переживал свое «барство» (то есть дворянское происхождение) и. как многие народники-дворяне, испытывал острое чувство вины перед народом. В чисто народническом духе Блок полагал, что русская интеллигенция находится в неоплатном долгу у народа, что «культура» в России куплена слишком дорогой ценой – ценой порабощения народа. Оторвавшийся от «почвы» интеллигент должен поэтому искупить свой социальный грех – приблизиться к народу, в коем, согласно народнической доктрине, сокрыта «правда» (либо социальная, либо религиозная). Вопрос о том, как искупить свою «вину» перед трудящимся народом, мучил Блока еще в 1901-1903 годах; это видно из его переписки с композитором С.В. Панченко, воздействовавшим тогда на Блока именно в духе «кающегося дворянства». «Надо поклониться Мужику, – призывал Панченко в письме к Блоку от 1/14 января 1903 года (из Женевы). – Надо заплакать, упасть на колени и в рыданиях и в стенаниях головой биться об землю у ноги мужика. Чтоб он простил <…> Так надо чувствовать к мужику. И когда Вы так к нему почувствуете – Вы обновитесь и начнете новую жизнь». Впрочем, Панченко тут же добавляет, что не «надо "ходить в народ". Это бессовестно. Это только ему, темному, создавать новый террор. <…> И пахать, по Толстому, не надо и печи для бедной вдов складывать не надо. Это кривоумие» [53].

Вопрос о том, как преодолеть пропасть, отделяющую «барина» от «мужика», приобретает для Блока в 1907-1911 годах жизненно важное значение. Ответить на него означало для Блока получить ответ на другие вопросы: Что делать? Как жить дальше? «Уйти» или «остаться»?

Есть основания предполагать, что именно в эти год Блок, порываясь изменить свою жизнь, неоднократно помышлял о том, чтобы порвать с «культурой» – раствориться в «стихии», «броситься в чан». Путь А. Добролюбова и Л. Семенова увлекал его, казался ему выходом из декадентства и «интеллигенции» – в подлинную народную жизнь Родственные устремления владели в ту пору Андреем Белым и некоторыми другими символистами. «...Тема "ухода" меня как Семенова, мучила; – вспоминал Андрей Белый, – не удивительно: мы говорили о том, что, быть может, уйдем но – куда? В лес дремучий?

Ушел – Добролюбов: не Блок» [54].

О стремлении к «уходу» говорится и в воспоминаниях Андрея Белого о Блоке, причем имя Клюева вновь появляется здесь в одном ряду с именами А. Добролюбова и Л. Семенова. «Мне мечталась, – рассказывает мемуарист, – тихая праведная жизнь нас всех вместе <то есть Белого, Блока, С.М. Соловьева и Л.Д. Блок>, чуть ли не где-то а лесах или на берегу Светлояра, ожидающих восстания Китежа (или Грааля) И однажды, в квартире Марконет, у меня сорвалась подобная фраза: "Ах, как бы хорошо там зажить нам вместе". И казалось, что нет в этом ничего невозможного, – да и не было ничего невозможного: ведь ушел же Добролюбов, ушел к Добролюбову светский студент Л.Д. Семенов через два с лишком [55] года после этого, ушел сам Лев Толстой, пришел оттуда, из молитвенных чащ и молелен Севера, к нам сюда Николай Клюев, наконец, я сам уходил (не на Восток, правда, а на Запад) уже в 1912 году, ища не старцев, не Китежа, а, может быть, рыцаря Грааля... [56] Не удивительно, что на заре «символизма», на заре нашей культурной жизни, нам казалось, что уйти всем вместе из старого мира и легко и просто, потому что Новый Мир идет навстречу к нам» [57].

В апреле 1910 года, закончив чтение «Серебряного голубя» (роман Андрея Белого об «интеллигенте» Петре Дарьяльском, поглощенном сектантской «стихией»), Блок пишет матери, что в нем «все крепче полевая мысль» (VIII, 305). Эти слова навеяны известным лирическим монологом в романе, обращенным к «полевой» России: «Скольких, скольких в тайне сжигает полевая мечта; о русское поле, русское поле! Дышишь ты смолами, злаками, зорями: есть где в твоих просторах, русское поле, задохнуться и умереть. <…> Будут, будут числом возрастать убегающие в поля!» [58] Воспевая «бегство в поля», Белый упоминает (не называя по имени) и Александра Добролюбова и – через несколько строк – самого Блока – поэта, «когда-то любимого» Дарьяльским [59]: «...и тот вот измаялся: если останется в городе, умрет; и у того крепко в душе полевая запала мысль» [60]. Эта «мысль», обостренная чтением «Серебряного голубя», побуждает Блока (в цитированном письме к матери) склониться к окончательному выбору: «Скоро жизнь повернется – так или иначе, пора уж. Кошмары последних лет – над ними надо поставить крест» (VIII, 305).

И все-таки «повернуть жизнь», «поставить крест» – Раствориться в «стихии» – Блоку не удавалось: слишком ощущал он себя художником, личностью. Искренне тяготея к «народу», Блок оставался в то же время «интеллигентом», человеком культуры. В известном письме к В.В. Розанову от 17 февраля 1909 года, где с особой ясностью заявлена общественная позиция, Блок упоминает о своей «кровной интеллигентности (VIII, 274). Столь же непросто решалась для Блока и проблема «Россия – Запад». Любя Россию и посвящая ей замечательные стихи, Блок в то же время был многим обязан культуре Запада. Эту двойственность своего положения Блок сам сознавал в 1907-1909 годах, воспринимая ее достаточно глубоко и остро. С нею связаны многие его метания и сомнения тех лет; она же определяет собой и основное содержание его спора с Клюевым.

3

Мы не знаем, что именно ответил Блок на первое клюевское письмо, показавшееся ему, как сообщил он матери, «очень трогательным» (VIII, 215). Однако ясно: свое неожиданно для него начавшееся общение с олонецким поэтом Блок сразу же перевел в русло занимавших его тогда проблем.

Публикуя обширные фрагменты второго клюевского письма в статье «Литературные итоги 1907 года», Блок пояснил, что оно явилось ответом на его «очень отвлеченные оправдания в духе "кающегося дворянина"» (V, 214). Клюев же, со своей стороны, несколько раз цитирует Блока (прямо или косвенно), порой возражает ему, и по этим цитатам и репликам можно восстановить некоторые фразы первого блоковского письма («Вы пишете, что не понимаете крестьян...»; «Наш брат вовсе не дичится "вас", а попросту завидует и ненавидит...»; «...нельзя зараз переделаться, как пишете Вы...»; «И из Ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страдания прошли бесследно для тех, кто "имеет на спине несколько дворянских поколений"»).

Совершенно ясно, что Блок сразу же написал Клюеву с том, что переживалось им тогда больнее всего: о чувстве своей отчужденности от «народа», о своем «непонимании» крестьян. К этой «больной» теме Блок возвращается постоянно, едва ли не в каждом письме. «Получил Ваше письмо от 11 января, – отвечает Клюев Блоку в начале 1910 года (письмо 26). – Оно резко, но неотличимо от прежних. Если Вы не упоминали почти в каждом письме про свое барство, то оно не чувствовалось бы мною вовсе». И цитирует слова Блока, вызванные его обостренным видением главного противоречия русской жизни: «Я барин – вы крестьянин».

Тема, столь мучившая петербургского «барина», волновала на самом деле и олонецкого «крестьянина». На «отвлеченные оправдания» Блока он немедля откликнулся большим письмом, в котором продолжил и углубил разговор. Подобно Блоку, Клюев пишет о «необоримой стене несближения», существующей, по его мнению, между крестьянами и «господами». Письмо Клюева проникнуто духом социального протеста; тон его резок; местами появляются обличительные нотки. Бесспорно, к 1907 году Клюев был уже вполне сложившимся радикальным народником. Однако, будучи человеком «с другого берега» (вернее, осмысляя себя таковым), Клюев не мог поддержать пафос блоковского письма – ему, крестьянину, каяться было не в чем. Клюев избирает другую позицию. Сознательно углубляя тему «несближения» и обличая тот общественный слой, к которому от рождения принадлежал Блок, он решительно отделяет себя от своего адресата и как бы «самоутверждается» за счет своей исконной принадлежности к «народу». Эту свою позицию Клюев формулирует остро, подчас безжалостно и даже дерзостно, с вызовом. Он в какой-то мере «играет», почти юродствует, впадая то в неоправданно высокомерный, то в болезненно уязвленный тон, то поучая и наставляя Блока, то самоуничижаясь – подчеркивая собственную необразованность, «темноту» и т. п. «Народная» позиция Клюева, выраженная в его втором письме к Блоку, как и в некоторых последующих (см. письма 4, 8, 12, 31), была не только позицией, но и позой.

Противопоставление «народа» людям «ненуждающимся и ученым» (письмо 26) перейдет затем из писем Клюева в его поэзию, расширяясь до глобальной антитезы Город – Деревня. В этом Клюев мало чем отличается от других новокрестьянских писателей, в творчестве которых обличению городской культуры и городской «интеллигенции» [61] уделялось значительное место. Однако за огульным отрицанием Города скрывалось подчас довольно последовательное и цельное (романтическое по своему духу и происхождению) миросозерцание. Деревня (уточним: русская патриархальная деревня) олицетворяет для русских славянофилов и почвенников естественное органическое бытие; Город же служит воплощением современной машинной цивилизации, которую они решительно отвергают. В творчестве Клюева эта антиномия принимает со временем форму противопоставления «березки» и «железа». Весной 1909 года Клюев пишет Блоку о том, что является врагом «усовершенствованных пулеметов и американских ошейников и т.п.: всего, что отнимает; от человека все человеческое» (письмо 20). Ненавистной и «бездуховной» современности Клюев стремился – совершенно в духе поздней неоромантической эпохи – противопоставить «старину» (народное творчество, быт деревни, ее вековые традиции, мифологию, фольклор и т.п.). Будущее представлялось ему в виде ржаного мужицкого рая, в котором нет места «каменной тюрьме» – Городу [62].

Второе письмо Клюева еще более укрепило Блока в его влечении к «народу» и скептическом взгляде на «интеллигенцию» (клюевской позы и «игры» Блок как будто не заметил). Важное свидетельство – письмо Блока к матери от 27 ноября 1907 года. «Забавно смотреть, – пишет Блок, – на крошечную кучку русской интеллигенции, которая в течение десятка лет сменила кучу миросозерцании и разделилась на 50 враждебных лагерей, и на многомиллионный народ, который с XV века несет одну и ту же однообразную и упорную думу о Боге (в сектантстве)». Вслед за этим Блок добавляет: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза» (VIII, 219). Совершенно ясно, что уже тогда – осенью 1907 года – Клюев персонифицировал для Блока т самую сектантскую, то есть религиозно-патриархальную, и вместе с тем бунтующую, мятежную Россию, к которой Блок настойчиво тянулся. Рассуждения Клюева о «народе» и «господах» показались Блоку настолько важными, что он, как указывалось, процитировал их почти целиком в статье «Литературные итоги 1907 года».

Заметим, что отношение Блока к этой сектантской России было на деле довольно сложным. Ненависть к «господам», тлеющую в русском народе, Блок, бесспорно, считал справедливым и даже святым чувством. Блок верил в русскую революцию и ждал ее. И одновременно – боялся Ему виделось «какое-то далекое багровое зарево событий, которых мы все страстно ждем, которых боимся, на которые надеемся» (V, 257). Воспринимая народ как непредсказуемую «стихию», Блок и в грядущем всенародном восстании предугадывал действие и выплеск стихийных сил. Народная революция казалась ему своего рода Возмездием – местью Культуре за ее отрыв от «народа». Предрекая «великую грозу», которая «все сметет» (стихотворение «Да, так диктует вдохновенье...», 1911-1914), Блок словно ощущал обреченность того, что принято называть «культурой», иначе – гибель старой («кровной») интеллигенции, к которой он относил и самого себя. Подобные мысли возникают у Блока в конце 1907 года – начале 1908-го, причем именно в связи с письмами Клюева. Об этом свидетельствует запись в дневнике Н.В. Недоброво, который вместе с А.И. Белецким посетил Блока в самые последние дни 1907 года. Похвалив стихи Белецкого, Блок задал вопрос: «Ну, а дальше что же?» Далее Блок начал говорить, «что подходит "нам" конец, что идет новая интеллигенция, которая истребит "нас". И в заключение прочел прелюбопытное письмо от какого-то олонецкого мужика, из которого явствует, что где-то за 300 верст от железной дороги мужички читают стихи Блока, судят о них, сами сочиняют символические стихи и грозят русской интеллигенции отставкой, исповедуясь ей в ненависти и в неисцелимой тоске народной, проистекающей из сознания, что "без Вас нам еще не обойтись"» [63].

В еще большей степени захватила Блока и навела его на такого рода мысли статья Клюева «С родного берега», написанная в августе 1908 года и предназначавшаяся для одного из русских заграничных изданий, в которых участвовал В.С. Миролюбов (см. примеч. 8 к письму 8). В статье рассказывалось о положении дел в олонецкой деревне, о растущем среди крестьян недовольстве, об их духовных интересах. Бунтарские настроения крестьян, их «ненависть ко всякой власти предержащей» неотделимы в изображении Клюева от их религиозно-утопических чаяний. Слова «земля есть достояние всего народа» и «земля Божья» для Клюева равнозначны. Религиозность народа, по Клюеву, не препятствие для восприятия революционных идей, а, напротив, «своего рода чистилише, где все ложное умирает, все ж справедливое становится бессмертным» (см. приложение 1) Чаемое социальное равенство рисуется Клюевым и народно-фольклорном духе. Это – «типично мужицкая социально-этическая утопия, перекочевавшая в письмо Клюева из фольклорных легенд и сказок», – подчеркивал В.Г. Базанов [64]. Будущее для Клюева одновременно и земное, и небесное блаженство («...тучная долина Ефрата, где мир и благоволение, где сам Бог»). Озорные и даже крамольные частушки, которые поются в деревне, приведены у Клюева рядом с «духовным стихом», распеваемым, по его утверждению, «перехожими нищими слепцами» (в этом «стихе» также преобладает скорбно-негодующий мотив – звучит тема лжи и насилия, воцарившихся в «крещеном белом царстве»).

Статья Клюева как нельзя лучше подтверждала представления Блока о той России, из глубин которой неизбежно, как ему казалось, надвигается нечто роковое и демоническое – «сжигающий Христос», Мститель. Прочитав статью, Блок, прежде чем отправить ее Миролюбову во Францию, сделал с нее копию. В письме к Е.П. Иванову 13 сентября 1908 года он называет эту статью «документом огромной важности (о современной России – народной, конечно)...» (VIII, 252). «Получил поразительную корреспонденцию из Олонецкой губернии от Клюева. Хочу прочесть Вам», – пишет он Г.И. Чулкову 18 сентября 1908 года (VIII, 254). Отдельные отрывки из письма-статьи Клюева Блок процитировал в своей статье «Стихия и культура», написанной в ноябре 1908 года и впервые опубликованной в петербургской «Нашей газете» (1909, 6 января) [65]. Комментируя клюевское письмо, Блок вновь определяет его как документ «большой <…> ценности» (V, 357).

Статья «С родного берега» была «ценна» Блоку, прежде всего, как свидетельство надвигающейся революции, ясно (хотя подчас и косвенно) выраженное Клюевым. «Вообще мы живем, как под тучей – вот-вот грянет гром, и свет осияет трущобы земли» – эти слова Блок цитирует в статье «Стихия и культура». Тема растущего народного гнева, затронутая в статье «Стихия и культура», отразилась также в письме Блока к издателю С.Ю. Копельману. 11 декабря 1908 года Блок пишет ему о том, что в народе зреет злоба и это, по мысли Блока, – «единственное спасение». Далее в письме Блока говорится о том, что «лучше» ждать, пока накопится довольно злобы, единственной и настоящей, разрушающей плотины» [66].

Цитируя в своей статье клюевское письмо и одновременно – письмо одного сектанта к Д.С. Мережковскому, Блок образно выделяет в современной деревне две группы: тех, «кто поет про "литые ножики"», и тех, «кто поет про "святую любовь"». «В дни приближения грозы сливаются обе эти песни», – замечает Блок (V, 359). Это означает, что бунтарское и религиозное начала должны, согласно Блоку, в дни грядущей революции соединиться вместе, слиться в один поток. Черты, отличающие раскольников и сектантов, определят и лик революционной России. Стихийные бунтари-разбойники и святые беглецы-отшельники – и те и другие кажутся Блоку подлинными выразителями народного протеста, социального и духовного. Они – сродни друг другу. «...Они – дети одной грозы; потому что – земля одна, "земля Божья", "земля – достояние всего народа"» (V, 359). «Очистительный огонь» народного восстания в глазах Блока – религиозный огонь.

Представителем этой «огненной» («народной»!) России и в значительной степени ее пророком становится для Блока после 1907 года именно Клюев. Сохранилось важное свидетельство Сергея Городецкого, утверждавшего, что «своеобразное народничество» Блока проявилось, прежде всего, в его переписке с Клюевым [67]. Городецкий приводил также слова из неизвестного (в то время) письма Блока, которое он написал «одной из своих знакомых»: «Сестра моя, Христос среди нас. Это – Николай Клюев» [68]. К свидетельствам Городецкого следует отнестись с доверием: образ олонецкого певца и проповедника действительно сливался порой в восприятии Блока с огненным, «сжигающим», раскольничьим Христом его поэзии. Личность Клюева и переписка с ним наложили, бесспорно, свой отпечаток на образ России, каким он предстает в стихах и статьях поэта. Любопытно одно из высказываний Клюева, записанных его другом Н.И. Архиповым (1887-1967) в середине 1920-х годов: «"У Блока все стихи о России родились от Клюева" – это говорил Евгений Иванов» [69]. Можно (и следует) усомниться в достоверности этих слов Е.П. Иванова, который – как никто другой! – хорошо знал, каким был путь, проделанный Блоком от стихов о Прекрасной Даме к стихам о России; однако факт, что такое мнение высказывалось и внедрялось Клюевым, – симптоматичен. Общение с Клюевым становится Блока важным, подчас жизненно необходимым и в 1907 – 1908 годах, и позднее – в 1911 году. «В Клюева он крепко поверил», – подчеркивал Городецкий [70]. Блок на самом деле внутренне тянулся к Клюеву, глубоко переживал клюевские («народные», казалось Блоку) суждения об его «городской» и «интеллигентской» поэзии. Клюев служил для него, в известной мере, мерилом честности и гражданственности; его мнением Блок поверял собственные поступки. Примечательная запись в дневнике Блока, сделанная 27 ноября 1911 года: «Дважды приходил студент, собирающий подписи и воззвании о ритуальных убийствах (составленном Короленкой). Я подписал. После этого – скребет на душе, тяжелое. Да, Клюев бы подписал, и я подписал – вот последнее» (VII, 97).

Блок принимал и упреки, которыми осыпал его Клюев. Последовательно проводя и неизменно заостряя свою «народную» точку зрения, поэт-олончанин не стеснялся указывать своему питерскому адресату на то, что было, по его мнению, в нем (Блоке) или его творчестве «интеллигентского». Зная из писем Блока и других источников, что именно его тяготит и мучает, Клюев продолжал играть на блоковском чувстве вины перед «народом» (и, значит, перед ним, Клюевым, тоже). Блок же, воспринимавший свое потомственное дворянство и свою принадлежность к «культуре» как своего рода «грех», готов был заранее согласиться с любым, даже самым несправедливым укором, коль скоро он исходил от носителя «народной души». Наиболее яркий пример – письмо Клюева, содержащее разбор книги «Земля в снегу». Это – одно из самых обличительных посланий Клюева к Блоку, обвиненному в индивидуализме («самоуслаждении») и «барстве» («Отдел "Вольные мысли" – мысли барина-дачника...» и т.д.). Блок, тем не менее, отнесся к упрекам Клюева в высшей степени доверчиво. «Всего важнее для меня – то, – признается Блок матери 2 ноября 1908 года, – что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за «Вольные мысли»), И я поверил ему в том, что даже я, ненавистник порнорафии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом». И Блок добавляет: «Другому бы я не поверил так, как ему» (VIII, 258).

Спустя год, в автобиографии, предназначенной для сборника «Первые литературные шаги» (составитель – Ф.Ф. Фидлер), Блок счет нужным отметить, что «важнейшими приговорами, кроме собственных» всегда были для него «приговоры ближайших литературных друзей и некоторых людей, не относящихся к интеллигенции» (VII, 434). Думается, что среди критиков блоковского творчества, «не относящихся к интеллигенции» [71], Клюев должен быть назван на первом месте. И поскольку о «Нечаянной Радости» Клюев отзывался только восторженно, остается предположить, что, говоря о «приговорах», Блок имел в виду, прежде всего, письмо Клюева, содержащее разбор книги «Земля в снегу» (письмо 12).

«Приговоры», что выносил ему Клюев, запомнились Блоку надолго. Редактируя впоследствии некоторые стихотворения, помещенные некогда в сборнике «Земля в снегу», Блок явно учитывал критику Клюева. Так, в мусагетовском издании 1916 года (стихи, составившие эту книгу, Блок подверг особенно конструктивной переработке) были исключены отдельные строки из стихотворения «В дюнах» (цикл «Вольные мысли»), в частности: «И губы были ярки, обнажая / Звериные сверкающие зубы». Ясно, что Блок устранил те именно строки, которые среди других имел в виду Клюев, писавший о «похабной» сущности блоковских стихов, о «вавилонском» отношении к женщине [72].

Обвинения Клюева вновь и вновь побуждали Блока к раздумьям о взаимонепонимании между «интеллигенцией» и «народом», о глухой стене, отделяющей «культуру» от «стихии». В письме к матери от 5-6 ноября 1908 года Блок еще раз возвращается к последнему письму Клюева (о сборнике «Земля в снегу»). «Следовательно, – пишет Блок, – (говоря очень обобщенно и не только на основании Клюева, но и многих других моих мыслей): между "интеллигенцией" и "народом" есть "недоступная черта". Для нас, вероятно, самое ценное в них враждебно, то же – для них. Это – ха же пропасть, что между культурой и природой, что ли» (VIII, 258). Аналогичные мысли содержатся и в Докладе Блока «Народ и интеллигенция» (ноябрь 1908 г.).

«Люди, выходящие из народа и являющие глубины народного духа, – говорил Блок, явно подразумевая Клюева, – становятся немедленно враждебны нам; враждебны потому что в чем-то самом сокровенном непонятны» (V, 324).

Тем не менее, Блок соглашался далеко не со всем, в чем пытался убедить его своими письмами Клюев. Так, полагая исторически сложившийся в России разрыв между «интеллигенцией» и «народом» неодолимым и трагически переживая его, Блок все же склонялся к мысли, что его собственное место – в стане «интеллигенции». Он глубоко ощущал как указывалось, свою причастность к «культуре» и «эстетике», и последовать клюевскому призыву, то есть уйти «в народ», раствориться в «стихии», было для него невозможно. «...Я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье <…> я сам интеллигент... – горько исповедовался Блок в статье «Народ и интеллигенция». – <…> ...во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью...» (V, 327) Конечно, отношение Блока к «эстетике, индивидуализму и отчаянью» было в действительности более сложным; однако, называя себя «интеллигентом», Блок вынужден был признать за собою и эти «интеллигентские», с его точки зрения качества. Веря в искренность и оправданность того, о чем писал ему Клюев, Блок, тем не менее, хотел оставаться самим собой. В том же письме (5-6 ноября) он объясняет матери; «Клюев мне совсем не только про последнюю "Вольную мысль" пишет, а про все <…> и еще про многое. И не то что о "порнографии" именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то, что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе» (VIII, 258).

Об этой «части себя самого» Блок писал и Клюеву. Многие из его писем носили, подобно некоторым его стихам и статьям, исповедальный характер. «Интеллигент» оправдывался перед «мужиком», пытался «оправдаться», рассказывал ему правду о своей жизни, в которой многое его не устраивало, казалось ему «греховным» и «темным», делился с ним своими тайными сомнениями. «Мне слышно, что Вам тошно от наружного зла в жизни», – пишет ему Клюев в апреле 1909 года (письмо 20). Это означает, что Блок своих письмах в Олонию «каялся» и открывал Клюеву душу. Исповеди Блока становились подчас едва ли не «надрывными». Глубоко исповедальным было, например, письмо Блока от 11 января 1910 года, о чем можно судить по ответному письму Клюева. «...Не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь», – уговаривает его олонецкий поэт. И в том же письме: «Понимаю, что наружная жизнь Ваша несправедлива, но не презираю, а, скорее, жалею Вас». И далее: «Желание же Ваше "выругать" не могу исполнить...» (письмо 26). Очевидно, слова Блока о самом себе были настолько горькими, что Клюев считает необходимым утешить «брата Александра», отчасти разубедить его («Не отталкивайте же и Вы меня своей, быть может, фальшивой, тьмою»). В том же духе, по-видимому, было выдержано и предыдущее письмо Блока (13 сентября 1909 года), и письмо, отправленное в декабре 1911 года. Основанием для такого вывода служит запись в дневнике Блока от 17 декабря 1911 года: «Писал Клюеву: "Моя жизнь во многом темна и запутана, но я не падаю духом"» (VII, 103).

В чем же каялся Блок? Почему называл свою жизнь «темной» и «запутанной»? Из ответных писем Клюева ясно, что Блок писал ему о том «страшном мире», к которому считал себя глубоко причастным. Уже сборник «Земля в снегу» содержал ряд стихов, горестно исповедальных по своему духу. Поэт сокрушается о своей «растраченной душе», жалуется на то, что в ее тайник «проникла плесень», пишет о своем «утопленном в вине» отчаянье (стихотворения «Балаган», «Напрасно», «Холодный день»). Приметы «страшного мира» вторгаются в поэзию Блока 1908-1914 годов, наполняя ее трагическим звучанием. Лирический герой погружен в метель и мрак, в «однообразный шум»; в «городскую суету»; его жизнь терзают «вино и страсть»; он «пригвожден к трактирной стойке»; его окружают «стертые лица», «пустынный вопль скрипок», кабацкий разгул, цыганщина. Разделом «Страшный мир» открывался третий том блоковской лирики; часть этого раздела составляли стихотворения, написанные именно в 1909 году («Под шум и звон однообразный...», «Из хрустального тумана...», «Двойник», «Песнь Ада», «Поздней осенью из гавани...», «На островах»). По стихотворениям этого цикла можно воссоздать духовную драму Блока, его напряженную борьбу с самим собой, которая кажется подчас безысходной. В «непроглядном сумраке» хмельной поэт сталкивается со своим двойником, «стареющим юношей», уставшим «в чужих зеркалах отражаться / И женщин чужих целовать» («Двойник»). Даже любовь теряет для поэта всяческий смысл: «Все только – продолжение бала, / Из света в сумрак перевод...» («На островах»). Как развернутая аллегория «страшного мира» воспринимается написанная дантовскими терцинами «Песнь Ада». 

Блок остро и тяжело переживал свои «нисхождения» в современный Ад, свои «погружения» в немое и неподвижное болото «страшного мира», где его собственная жизнь как ему казалось, прекращалась – становилась бесцельной. Глубоким отчаяньем, что охватывало порой Блока, проникнуты многие его стихотворения; в них говорится о безысходности, обреченности, забвенье. В сентябре 1909 года Блок пишет Клюеву о том, что «в хаосе нет света своего» (cм. письмо 23). Таким же мрачным и покаянным было, судя по всему, и его письмо в Олонию от 11 января 1910 года, в котором содержались отмеченные Клюевым слова о том, что «во тьме лжи лучится правда» (письмо 26).

Слова эти чрезвычайно важны; в них, строго говоря, раскрыт один из важнейших аспектов блоковского мироотношения. Погружаясь во тьму и хаос «страшного мира» Блок внутренне ему сопротивлялся и пытался противопоставить образ иной – негреховной – жизни, воспоминание о «светлом» опыте, о «былой красоте». Впадая временами тоску и отчаянье, Блок терял ощущение «пути» и «цели»; об ступающий мрак казался ему тогда беспросветным. Но, каким бы глубоким ни был кризис, потребность в «свете», движенье, «пути» никогда не угасала в нем полностью. Блоковская поэзия 1900-х годов обнаруживает своеобразную диалектику «мрака» и «света», «забвенья» и «памяти», «распутицы» и «пути» (эта тема глубоко исследована в известной работе Д.Е. Максимова [73]). Утрата и поиск «пути» обсуждались, видимо, Блоком и в его переписке с Клюевым. «Никогда не было в моих помыслах указывать Вам пути», – заверяет Клюев Блока, желавшего, чтобы олонецкий крестьянин «выругал» его за «неправедный» образ жизни и помог ему высвободиться из пут «страшного мира» (письмо 26). 

Нравственные искания Блока осложнялись тем, что свой путь через «хаос» и «адские» сферы бытия поэт считал для себя неминуемым, необходимым. «Разве можно миновать "мрак", идя к "свету"?» – этим вопросом Блок задавался еще 1902 году (VIII, 37; письмо к А.В. Гиппиусу от 23 июля 1902 года). Неотвратимость своего пути через «мрак» Блок обосновывал социально и исторически. С одной стороны, он склонен был искать причину своих недугов в том привилегированном положении «барина», «интеллигента», «горожанина», которым естественно пользовался, но, в сущности, всегда тяготился. С другой стороны, свое приобщение к «страшному миру» Блок ставил в непосредственную связь с общественной ситуацией в России после подавления революции 1905 года, воспринимая свой индивидуальный путь как путь целого поколения. «Сегодня многие из нас, – подчеркивал Блок в статье о Владимире Соловьеве (1910), – пребывают в усталости и самоубийственном отчаянии» (V, 454). Иначе говоря, в своем «грехопадении» Блок видел некий «рок» – судьбу человека «страшных лет России», эпохи безвременья и реакции. Не случайно голоса «метели», «вьюги» и «хаоса» звучат в его стихотворениях второй половины 1900-х годов как своего рода «Песня Судьбы». А ключевые для Блока слова-понятия «скука», «тоска», «отчаянье» и др. приобретают в общем контексте его поэзии символическое значение, передавая «блоковское» ощущение современности.

Изменить «путь», то есть победить «судьбу», можно было, лишь изменив действительность. Избавление от своих личных нравственных мук Блок мог найти лишь в исцелении всей страны. Поэт стремился сохранять внутреннюю связь с Россией; утратить ее казалось ему величайшей опасностью и тяжелейшим из грехов. Даже в трудные годы Блок заботился о том, «чтобы распутица ночная / От родины не увела» (из стихотворения «Под шум и звон однообразный...», 1909). Не случайно именно Клюеву, воплощавшему для него в известной мере русский народ, Блок рассказывал о своей «греховности» и каялся в своем «беспутстве». Надежда на социально-духовное обновление России подспудно питала сознание Блока и жила в нем – то почти угасая, то вновь возгораясь. «Во тьме лжи» – даже в те годы – Блоку виделся «луч правды» (см. письмо 26), и это, как писал он в стихотворении «Благословляю все, что было...» 1912), помогало ему продолжать свой путь «в холодном Мраке снежной ночи».

Из ответных писем Клюева видно также, что Блок не только каялся перед ним, но и защищался. Блок, в частности, пытался объяснить, почему он не порывает связь с «образованным» обществом, литературой, «культурой» Об этом он писал Клюеву, например, в апреле 1909 года, что немедленно вызвало ответную реакцию: "...фальшь, что Вы говорите, что я имею что-то против Вас за тяготение Ваше к культуре» (письмо 20). Блок пытался отстоять перед Клюевым свое право художника на творческое развитие. И Клюев, склонявший Блока к разрыву с «интеллигентной» средой, понимал это и во многом соглашался с ним. «Простите меня, не омрачайте своих образов моей грубостью, ибо Вы истинны в "своей" правде, без которой Вы не художник...» – пишет он Блоку в конце 1908 года (письмо 13). Многое в этом плане проясняет вопрос, заданный Клюевым в его письме от 5 ноября 1910 года (письмо 31): «Напишите мне, что это за "служение" – которое Вы упоминае<те> в письме, говоря про самих себя?» Для Клюева это вопрос закономерный: слово «служение» было наполнено для него и религиозным, и общественным смыслом. Блок же, как явствует из вышесказанного, имел в виду скорее всего художнический аспект, то есть – служение искусству. «...Я служу искусству, тому третьему, которое от всякого ряда фактов из мира жизни приводит меня к ряду фактов из другого, из своего мира: из мира искусства», – писал Блок осенью 1909 года в одном из очерков, составляющих «Молнии искусства» (V, 403). О «служении» говорится также в статьях Блока «Литературный разговор» и «О современном состоянии русского символизма», написанных в том же году, что и письмо Клюева (1910). «...Путь к подвигу <…> – сказано в последней статье, – есть – прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета» (V, 436). Видимо, в таком же духе Блок высказался и в письме к Клюеву (см. также примеч. 30 к письму 31).

Вплоть до 1912 года Клюев продолжал воздействовать на Блока, настойчиво пытаясь увлечь его с пути «культуры» на: путь религиозного «служения» (отнюдь не в ортодоксально-церковном, скорее, в народническом и «жизнестроительном» смысле). Стремление «заглушить» в себе поэта глубоко захватывает самого Клюева в 1909-1910 годах – его духовную жизнь в ту пору определяют прежде всего религиозные искания. Не желая творить «красоту изреченную» (письмо 31), Клюев, вдохновляясь примерами Александра Добролюбова и Леонида Семенова, порывается «замолчать» – отказаться от художественного творчества ради «молитвы». «Буду молчать, – пишет он Блоку в сентябре 1909 года. – Не знаю, верно ли, но думаю, что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов, – позывы сказать, но лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами» (письмо 23). О том же (подчас вскользь, намеком) говорится и в последующих письмах. Наиболее подробно Клюев обосновывает эту точку зрения в письме от 5 ноября 1910 года, посвященном разбору блоковской статьи «О современном состоянии русского символизма». Среди современных «словесников-символистов» Клюев сызнова выделяет «недавно замолчавшего» Александра Добролюбова» и «год с небольшим назад умолкшего» Леонида Семенова, которые ужаснулись «тщете своих художнических исканий» и решительно порвали с литературой (письмо 31). Подлинная «религиозность», как и подлинное сближение с «народом», настаивает Клюев, возможны лишь в отрыве от культурной деятельности.

4

Кульминационный момент в отношениях Блока и Клюева – письмо из Олонии, написанное около 30 ноября 1911 года. Письму предшествовало очное знакомство поэтов, что состоялось в конце сентября 1911 года в Петербурге и оказалось важным событием для каждого из них. Клюев посетил Блока дважды, провел в его квартире немало часов, говорил о жизни А. Добролюбова и Л. Семенова, о проблеме «Ухода»: «...лучше оставаться в мире» и т.д. (см. цитируемое ниже письмо Блока к матери от 21 декабря 1911 года и примеч. 2 к письму 34) и т.д. Разговаривая с Блоком, Клюев окончательно уяснил себе, сколь противоречивые чувства владеют его петербургским «братом». Послание, написанное в конце ноября 1911 года (письмо 35), – живой отголосок этой сентябрьской встречи.

Открыто и резко, как ни в одном из предыдущих писем, Клюев выступает здесь против «иноземщины», овладевшей, По его мнению, Блоком, напоминает, что его (Блока) творчество лишь постольку религиозно, «следовательно и народно», поскольку далеко «от всяких Парижев и Германий». Подлинная религиозность не мыслится Клюевым вне «народной души», тогда как сомнительная для него «культура» открыто отождествляется с Западом (в более ранних письмах Клюев воздерживался от таких обобщений). Положение Блока, оказавшегося якобы между Западом и Востоком, – «действительно роковое». Запад для Клюева – воплощение безбожия; с Западом он связывает «поклонение Красоте», индивидуализм, творчество «во имя свое». Россия же, напротив, означает для Клюева «поклонение Страданию» (то есть христианство), творчество «для себя в другом человеке», приобщение к «Миру-народу». Клюев требует, чтобы Блок сделал окончательный шаг – принял на себя «подвиг последования Христу» (слова из письма 31), говоря точнее, ушел «в народ», встал на путь А. Добролюбова к Л. Семенова. Завершая свое обращенное к Блоку «письмо-проповедь», Клюев пророчествует «об обручении раба Божия Александра – рабе Божией России».

Блок был потрясен этим письмом. Получив его 5 декабря, он в течение нескольких дней перечитывал его, не расставался с ним. «Послание Клюева все эти дни – поет в душе», – записывает он в своем дневнике 9 декабря. И далее: «Нет, рано еще уходить из этого прекрасного и страшного мира» (VII, 101). Слова и призывы Клюева на этот раз особенно усугубили смятенность Блока, обострили его нравственные терзания, сомнения в правильности своего пути Следует вспомнить, что за год до этого семья Блоков была потрясена «уходом» Льва Толстого. «Милый Женя, – писала А.А. Кублицкая-Пиоттух Е.П. Иванову 4 ноября 1910 года, – меня очень обрадовал Толстой. А Вас? Таки не выдержало сердце странническое, беспокойное, русское – ушел в 85 лет куда глаза глядят. Должно быть, я себе очень живо это представляю, ему хотелось давно уйти, его заветная это мечта была. И вот он ушел и, м<ожет> б<ыть>, умрет там на дороге, на перепутье, бездомным. Хорошо и радостно это» [74]. В том же духе воспринял это событие и Блок; «ухода Толстого, свидетельствует М.А. Бекетова, «волновал и радовал Ал<ександра> Ал<ександровича>» [75].

Получив письмо Клюева, Блок с новой силой предается мыслям об «уходе» и «опрощении». «Я над Клюевским письмом – записывает Блок 6 декабря. – Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу» (VII, 10;).

Мучительные размышления Блока над письмом Клюева продолжались несколько недель. Он показал его своей матери, поделился с ней теми сомнениями, которые оно вновь пробудило в нем. «Была на днях у Саши, – писала 10 декабря 1911 года А.А. Кублицкая-Пиоттух М.П. Ивановой (сестре Е.П. Иванова), – говорила с ним, читала письмо, которое он получил из Олонецкой губ<ернии>» [76]. Психологическое состояние Блока, как явствует из дальнейшей переписки Александры Андреевны с М.П. Ивановой, чрезвычайно заботило в те дни его родных и близких. 15 декабря мать Блока пишет Марии Павловне: «Письмо, о котором говорили мы с Сашей, написано мужиком-поэтом. Чтобы понять его, надо предисловие. И я напишу Вам на днях об этом и пришлю письмо». Далее (в том же письме) Александра Андреевна сообщала М.П. Ивановой, что «только что вышла книга стихов этого мужика Клюева», и прилагала текст стихотворения «Завещание» [77]. Разговор о Клюеве был продолжен в следующем письме (20 декабря): «Родная! Вот Вам письмо. Клюев нынче осенью провел с Сашей несколько дней. Сидел по ночам. Я думаю, Вы поймете всю важность этого Крещения. Саша принял письмо очень серьезно. Но томится... Покажите письмо Жене. Пусть прочтет. Я прошу его» [78]. И делает приписку по поводу ранее присланного клюевского стихотворения: «В стихотворении "Завещание", я знаю, неприятен Вам эшафот. Что делать? Я думаю, надо его принять» [79].
М. П. Иванова ответила Александре Андреевне в тот же День. Она высказала мнение, что Клюев «много берет на себя», предъявляя Блоку «такие обвинения, угрозы, чуть ли не заклинания», резко упрекала Клюева в гордости и самоуверенности. Основное содержание клюевского письма Мария Павловна также поняла как призыв к «уходу». «Куда он зовет? – спрашивала она. – Отдать все и идти за ним, и что же делать? Служить России? Но это ведь даже не Россия, а его дикий бор [80] только, неужели истина только там?.. Перезвон красивых фраз, и А.А. принял это очень к сердцу только потому, что, вероятно, сам переживал разные сомнения, и вот в этой-то борьбе с самим собой гораздо больше Бога, чем в горделивой уверенности в своей правоте Клюева <…> Я думаю и надеюсь, что Бог, Который носит определенное название нашего Спасителя <…> поможет ему в конце концов найти самому истинный путь к спасению себя и других, потому что А.А. понимает не одну только красоту, но и страдание [81]. Удивляюсь, что Клюев, только написав А.А. разные обвинения и не зная даже, как их примет А.А., через несколько строчек уже дарует ему прощение; нет, не нравится мне это. Женя читал, и ему тоже не нравится. <…> Скажите обо всем А.А. и судите меня оба как знаете, а я останусь при своем. У Клюева очень много гордости и самоуверенности, я этого не люблю...». Всю часть письма Марии Павловны, относящуюся к посланию Клюева, Блок переписал в свой дневник, снабдив отдельные места пометами (VII, 106-107).

Прочитав письмо Марии Павловны, Блок на другой день, 21 декабря, пишет матери: «Мама, письмо М<арии> П<авловны> мне очень приятно. Оно необыкновенно значительно, так же, как все в ней, я хотел бы оставить его у себя или переписать. Все это в глубине не противоречит письму Клюева и не представляет никаких соблазнов, кроме внешних, психологических. Скажи М<арии> П<авловне>, что я и ее письмо слагаю в сердце, но и Клюева – тоже. Здесь – прощающее дыхание женственного Духа. Там – костяной посох, сурово занесенный над головой "обеспамятевшего интеллигента". Все призывает "туда же" (ведь и К<люев> говорит: лучше оставаться в мире, если можешь иметь влияние)...» [82].

Выполняя просьбу Клюева, Блок ознакомил с его письмом (собственноручно переписав весь текст) Сергея Городецкого и его жену. «Сереже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите его у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас», – писал Блок 7 декабря 1911 года А.А. Городецкой [83]. «Я плачу, читая Ваше письмо и письмо к Вам Клюева», – отвечала ему А.А. Городецкая (увлеченная в то время Блоком) [84]. 23 декабря Блок посетил Мережковских, где прочитал вслух письмо Клюева, причем собравшиеся (Мережковский, З.Н. Гиппиус и Д.В. Философов) единодушно бранили Клюева, называли его христианство «ночным», «реакционным» и «соблазнительным». В споре упоминались имена А. Добролюбова, Л. Семенова, П. Карпова и др. «Все это не было мне больно, – отмечает Блок, – но многословие, что-то не то, я, действительно, не понимаю какого-то последнего у Мережковских...» (VII, 105). Под сильным впечатлением беседы у Мережковских Блок записывает в тот же вечер: «Итак, сегодня: полное разногласие в чувствах России, востока, Клюева, святости» (VII, 106). (Характерен этот ряд имен и понятий, явно тождественных для Блока по своему содержанию.) Наконец, на другой день, 24 декабря (в сочельник), в дневнике Блока появляется запись: «Сомневаюсь о Мережковских, Клюеве, обо всем» (VII, 108).

Блок не разделял скептического в целом отношения к Клюеву Е.П. и М.П. Ивановых, Мережковских, Д.В. Философова и других. Взгляды и увещания олонецкого поэта отвечали многим, и притом самым сокровенным, помыслам Блока. Однако перейти окончательно на его сторону Блок не мог и не полагал нужным. Призывы Клюева к «братству» хотя и волновали «обеспамятевшего интеллигента», но все же не могли его вырвать из орбиты «культуры». Он по-прежнему считал «не своим» тот путь, на который так настойчиво звал его Клюев (путь А. Добролюбова и Л. Семенова). «Стихия», столь привлекавшая Блока, виделась ему подчас мрачной бездной. Поэтому в 1911 году, как и ранее, в 1908-м, Блок продолжал относиться к олонецкому поэту двойственно: с большим доверием, но и – с осторожностью. Все то, о чем писал ему Клюев, Блок принимал, скорее, как «тенденцию», нежели как «программу действий». Кроме того, Блок должен был видеть, что Клюев порою хитрит – ведет с ним своего рода «игру» [85].

Сложность диалога Клюева с Блоком заключается именно в этих оттенках, не различимых порой из-за остроты и масштабности главной темы. На первый взгляд кажется, что «олонецкий крестьянин" и петербургский поэт» (формула В.Г. Базанова [86]) действительно воплощают собой «две России»: «народную» (крестьянскую) и «интеллигентскую» (городскую). Явственно вырисовываются «два берега» русской жизни, на чем особенно настаивал Клюев. Однако эта столь резкая – и характерно российская! – оппозиция нуждается, безусловно, в уточнениях. Олонецкий крестьянин, убежденно и грозно вещающий «от народа», на самом деле – интеллигент «в первом поколении», стремившийся в те годы преодолеть (позднее – мифологизировать) свои деревенские истоки и «выбиться» в интеллигенты; крестьянское происхождение (иначе – принадлежность к социальному «низу»); как и оторванность от «городской» культуры уязвляют и ощущаются им в ту пору весьма болезненно Блок же, петербургский поэт, дворянин и потомственный интеллигент, тяготится своим привилегированным положением и тянется в противоположную сторону – в «народную гущу», которая его и манит, и отпугивает одновременно. «Две России» не столько разделяют Блока и Клюева, сколько сосуществуют в каждом из них, противоборствуя и взаимодействуя. Оба – поэты-романтики, оба – народолюбцы и народники, не столько противостоят один другому, сколько стремятся навстречу друг другу. То, что сближает обоих, гораздо сильнее, чем изначальное взаимоотчуждение. «Два берега» русской жизни, которые в начале XX века воспринимались как непреложная реальность, оказываются в данном случае весьма размытыми.
При этом необходимо отметить, что Блок – при всей своей смятенности и «раздвоенности» – переживал свое кризисное состояние и свою эпоху напряженнее, глубже и, конечно, искреннее, чем Клюев, пытавшийся низвести сложнейшую национальную тему, лежавшую в основе его полемики с Блоком, исключительно на уровень «народности» и «религиозности» и начисто отвергавший западный элемент; в русской культуре. Блок же, жадно тянувшийся к народной «стихии», подчас его ужасавшей, и не желавший расстаться со своей средой, воспринимал западное влияние в отечественной культуре как ее неотъемлемую традиционную часть и тем самым полнее объединял в себе разнородные и достаточно далекие стороны русской духовной жизни. Он как бы вмещал в себя «всю Россию» с ее противоречиями и проблемами, тогда как Клюев, выпячивая патриархальную крестьянскую Русь, обеднял и суживал такие важнейшие понятия, как «родина», «народ», «культура» и др.[87]

5

Одновременно с письмом от 30 ноября Блок получил о Клюева и его первую книгу, увидевшую свет осенью 191 года, – сборник «Сосен перезвон» (см.: VII, 100). Книга посвящена Блоку («Нечаянной Радости» [88]), а в ней – стихотворения «Верить ли песням твоим...» и «Я болен сладостным недугом…». Предисловие к сборнику написал В.Я. Брюсов На экземпляре, посланном Блоку Клюев сделал надпись: «Александру Александровичу Блоку в знак любви и чаяния радости – братства. Андома. Ноябрь. 1911 г.» [89]. Как и в своем письме, Клюев делает здесь основное ударение на слове «братство» – призывает Блока к слиянию с народной (религиозно-сектантской) Россией; впрочем, слова о «чаянии радости» напоминают скорее о «чуде» преображения жизни, столь пленившем Клюева в «Нечаянной Радости».

Сборник включал в себя ряд программных для молодого Клюева стихотворений, большую часть которых Блок хорошо знал: он был, собственно, их первым читателем. Другие, например, стихотворение «Пахарь», проникнутое презрением, почти ненавистью к «интеллигенции», Блок видел, скорее всего, впервые, ибо написал против четвертой строфы («Вы обошли моря и сушу, / К созвездьям взмыли корабли, / И лишь меня, мирскую душу, / Как жалкий сор, пренебрегли») два слова, бесспорно относящихся к «крестьянскому» автору: «Очень озлоблен». Иные пометы, оставленные Блоком в принадлежавшем ему экземпляре книги, также свидетельствуют о том, что он читал «Сосен перезвон» довольно внимательно [90].

Сразу же после появления этого сборника критика стала говорить о влиянии Блока на раннее клюевское творчество. Это, прежде всего, подчеркивал в своих статьях и рецензиях хорошо осведомленный С. Городецкий, лично познакомившийся с Клюевым в Петербурге незадолго до выхода книги из печати. «Влияние его <Блока> стихов несомненно», – писал он в своей рецензии на сборник [91]. А в посвященной Клюеву статье «Незакатное пламя», отмечая, что Клюев «органически заражен» Блоком, Городецкий восклицал: «...Ведь это вам должно показаться чудом – единство метода, темы и ритма у вытегорского мужика и петербургского модерниста. <…> И поистине безбрежен поцелуй двух этих поэтов, Учителя и ученика, Блока и Клюева» [92]. О влиянии Блока на Клюева упоминали также П. Пильский [93], О. Колбасина [94] и другие рецензенты. «Эта маленькая книжка, – подчеркивал один из них, – посвящена автору "Нечаянной Радости» А. Блоку. И недаром: г. Клюев – явный поклонник поэтического дарования Блока, и это видно из всего строя его лиры. Очень часто те же размеры стиха, тот же ритм, те ж настроения и почти та же внутренняя озаренность, которую г. Брюсов назвал "огнем религиозного сознания"» [95]. Приведем также мнение Б. Садовского, считавшего, что «на первых его <Клюева> стихах лежала печать несомненного влияния Блока. Это был Блок, плохо усвоенный, чуждый первобытной душе, но покоривший ее неодолимостью своих чар <…> Однако Клюев справился с Блоком и по-своему переболел культурой...» [96].
Отдельные пассажи клюевских писем подтверждают, что Блок-поэт действительно покорил своего олонецкого почитателя, причем еще до того, как они впервые увиделись. Порицая и даже обличая Блока за «неправедность» его пути, Клюев – в личном плане – относился к нему с восхищением и глубокой симпатией. В его письмах к Блоку наряду с воинствующими интонациями появляются часто нотки трогательной нежности, даже влюбленности. «Всегда поминаю Вас светло, так как чувствую красоту и правду Ваши», – пишет он Блоку 14 марта 1910 года (письмо 27). «Вас я постоянно поминаю и чувствую близким, родным...» – пишет Клюев 5 ноября 1910 года (письмо 31). Завершая свои письма, Клюев приветствует Блока «любовно и радостно». «Видно, что он любит А<лексан>дра А<лександровича>», – замечает М.П. Иванова в письме к А.А. Кублицкой-Пиоттух (VII, 106).

Клюев действительно любил и глубоко уважал Блока, дорожил своим знакомством с ним. Познакомившись с ним, он пленился Блоком и как человеком. (Его нападки часто видятся «обратной стороной» этого влечения, проявлением «влюбленности» или даже своеобразной «провокацией».) В конце своего письма от 22 января 1910 года Клюев подписывается: «Без презрения лю6ящ<ий> Вас» (письмо 26). В предыдущем письме (29 декабря 1909 года) Клюев, спрашивая Блока о причинах долгого молчания, прибавляет: «Не допускается мысль, что это разрыв духовный меж нами. Так хорошо бывает на душе от Вас, и этого жалко – смертно». Не одна поэзия – весь духовный облик Блока (поэта и человека) производил на Клюева огромное впечатление. «И одежу вашу люблю и голос ваш люблю», – сказал Клюев Блоку в одну из первых встреч в сентябре 1911 года (VII, 71). Олонецкий «крестьянин» сумел тонко почувствовать то прекрасное и высокое, что присутствовало в поэзии Блока и в нем самом, и видел в нем, конечно, не столько «заблудшего брата», сколько яркую, неповторимую личность. «Желание же Ваше "выругать" не могу исполнить, – слишком для этого Вы красивы?», – признался он однажды Блоку (письмо 26). 

Почти все надписи Клюева на его стихотворных сборниках, подаренных Блоку в 1911-1916 годах, – проявление его искреннего и глубокого чувства. «Александру Александровичу Блоку с любовью живой Николай Клюев. Андома. Месяц Май 1912 г. » – такую надпись делает Клюев на книге «Братские песни» [97]. Более развернутыми и яркими (стилизованными) были автографы на сборнике «Сосен перезвон», переизданном в 1913 году ярославским издателем К.Ф. Некрасовым, и третьем стихотворном сборнике «Лесные были», выпущенном там же и в том же году. В каждой из этих надписей Клюев вновь возвращается к своему первому и наиболее памятному для него впечатлению, связывающему его с Блоком, – к «Нечаянной Радости». Так, на титульном листе сборника «Сосен перезвон» Клюев пишет: «Александру Блоку – Нечаянной Радости. Николай Клюев. Осень. 1913 г. Я не боюсь потерять мою радость, довольно, что она была, довольно, что только была! Быть – значит есть в Едином, значит, не может исчезнуть! Можно всю жизнь, все будущие жизни знать только медленный, невысокий путь сознанья, можно потерять даже сознанье, потерять воспоминанье о радости. Все же радость не может исчезнуть, и когда придет совершение, знавшие радость будут в радости» [98].

А сборник «Лесные были» Клюев подарил Блоку со следующей надписью: «Александру – свет – Александровичу Блоку – Нечаянной Радости от велика Новогорода Обонежеския пятины погоста Пятницы Парасковии усадища Соловьева Гора песенник Николашка по назывке Клюев славу поет – учестлив поклон воздает. День Прокопа полузимнего-дорогокрушителя лета от рожества Бога-Слова 1913» [99].

6

Отношения Блока с Клюевым еще более проясняются, если вспомнить о другом «народном» писателе – Пимене Карпове, к общественно-литературным выступлениям которого Блок проявлял в те годы немалый интерес. Клюев и Пимен Карпов – фигуры отчасти родственные (при всей разномасштабности): и тот и другой выступают на pyбеже 1900-х и 1910-х годов как выразители новокрестьянской идеологии в ее наиболее характерных чертах (возвеличивание «народа», неприятие Города, нападки на «интеллигенцию» и пр.).

Крестьянин села Турки Рыльского уезда Курской области (ныне – Хомутовский район Курской области), писатель-самоучка, воспитанный на произведениях современной (в том числе – символистской) литературы, которую он хорошо знал, П.И. Карпов привлек к себе внимание в 1909 году своей нашумевшей брошюрой «Говор зорь» (с подзаголовком «Страницы о народе и "интеллигенции"»). В ряду других печатных выступлений на эту злободневную тему книга Карпова выделялась своей остротой и прямо-таки воинственностью по отношению к культурной части российского общества. Делая упор на угнетенное и бесправное положение народа и упоминая о выпавших на его долю «ужасах реакции», Карпов пытался переложить всю вину (игнорируя при этом истинные причины народных бедствий) на ...русскую интеллигенцию. Оказывается, именно интеллигенты «переманили» народ в города, «чтобы высосать из него здесь последние соки», и ограбили его духовно, что «ужаснее грабежа материального, что совершали над крестьянами помещики и над рабочими капиталисты». Карпов пытался доказать, что интеллигенты боятся народа, «надвигающейся стихии», и даже те из них, которые к нему тянутся и испытывают сострадание, не идут дальше «благих пожеланий». Среди интеллигентов, сочувствующих народу, Карпов выделял Блока, Мережковского и В.И. Иванова (со всеми названными писателями Карпов был в ту пору знаком, каждому из них подарил свою книгу и всячески пытался заручиться их поддержкой), но и у них, по мнению «крестьянского» автора, не хватает духу заявить во весь голос о «преступлениях» интеллигенции. Народнические искания этих писателей казались Карпову «не вполне искренними». Как же преодолеть разрыв между «народом» и «интеллигенцией»? Пимен Карпов предлагал выход, поражающий своей радикальностью в той же мере, как и наивностью. Интеллигентам, по его мнению, следует расстаться с городской жизнью, уйти в деревню и заняться крестьянским трудом. «Отчего бы им – в толстовском духе рассуждал Карпов, – не пожертвовать благами духовной жизни, личным счастьем, почему бы им не покинуть "городскую культуру" и не пойти за плугом?» «Лишь там, в деревне завершает свою мысль Карпов, – интеллигенты переродятся и полюбят все близкое: родную землю, родной язык, родной народ» [100].

Подобно Клюеву, Карпов подчеркивал, что говорит не от собственного имени, но от имени «всего народа». Свою книгу «Говор зорь» он называл «голосом из народа» и склонен был (во всяком случае, заявлял об этом) вовсе отказаться от авторства. «Говоря совершенно откровенно, я хотел даже издать книжку без подписи, просто как голос из народа, дабы не было обвинения в самозванстве и рекламе», – писал Карпов Блоку 28 января 1910 года [101] (в ответ на благодарственное письмо Блока, получившего от автора «Говор зорь»). Убежденный в том, что его книгу замалчивают «благодаря инсинуации со стороны тех же "интеллигентов"», Карпов умолял Блока (одновременно – Мережковского и других) «заступиться за народ, оклеветанный и оплеванный» [102]. В действительности книгу Карпова никто не замалчивал. Напротив, она была воспринята с неподдельным интересом, поскольку затрагивала одну из самых жгучих в то время общественных проблем. Восторженно отозвался о брошюре Карпова и Л. Толстой, также получивший ее в подарок от автора: книга понравилась ему «смелостью мысли и ее выражения» [103]. (Неудивительно: основными положениями своей книги Карпов был обязан, прежде всего, Толстому, которого называл «дорогим учителем жизни» [104].)

Обратил внимание на «Говор зорь» и Андрей Белый, направивший автору в конце 1909 года одобрительное письмо: автор стихотворного сборника «Пепел» и романа «Серебряный голубь» не мог, конечно, отнестись к призывам Карпова иначе, как с глубоким сочувствием. Свое письмо Белый пытался переслать через З.Н. Гиппиус, которая, со своей стороны, настаивала на том, что Карпова «не надо отталкивать, как не надо и захваливать даром, а надо с Добротой помочь разобраться в собственных мыслях, где правда так сплетена с изуверческой ложью» [105].

Резкий тон книги, дух нетерпимости, коим она насквозь проникнута, неправомерные обвинения – все это, скорее, отталкивало публику от автора и его болезненно заостренной программы в «махаевском» духе (см. примеч. 61). Поэтому даже писатели символистского лагеря (может быть, за исключением Андрея Белого), захваченные тогда народолюбивыми настроениями, восприняли «Говор зорь» в целом сдержанно. Блоку, например, суждения Карпова показались «крайними». «Зачем "интеллигентам" "браться за плуг"?» – недоумевал Блок (письмо к П.И. Карпову от 27 января 1910 года – VIII, 303) [106]. Еще более строго высказался по поводу «Страниц о народе...» Вячеслав Иванов, к которому Карпов обращался с просьбой выпустить сборник его стихотворений в издательстве «Оры» (Иванов возглавлял это издательство). «...Дурной, скажу прямо, прием, – отвечал Карпову В. Иванов, – говорить как бы не от своего лица и не на свой страх, а не более не менее, как от лица некоего множества, которое Вы называете "народом", в противоположность другому мнимому коллективу] "интеллигенции", точнее же и определеннее – от лица крестьянства. Это самозванное, простите, представительство Ваше я отвергаю...» [107]. 

«Антиинтеллигентская» позиция Карпова имела немало общего с теми взглядами, которые высказывал молодой Клюев (в частности – в письмах к Блоку). Правда, основной пафос клюевских статей и стихов в 1907-1911 годах был все же иным: поэт обрушивался, прежде всего, на царских «затюремщиков» (слово из статьи «С родного берега») – душителей народа, его палачей и гонителей. Столь огульное резкое осуждение интеллигенции, какое отличает писания Карпова, встречается у Клюева сравнительно редко даже поздние годы, когда осуждение Города и «городской» культуры становится в его творчестве более заметным и резким. Тем не менее, общность Клюева и Карпова очевидна. Выходцы из крестьянского мира, они оба были пропитаны современной модернистской культурой и пытались, каждый по своему, приобщиться к ней, играя на модных в то время представлениях о «деревне» и «мужике»; оба создавали о себе миф – творили собственную «биографию», приличествующую, согласно тогдашним стереотипам, писателю «из народа», восстанавливали (сочиняли) свою старообрядческую или сектантскую родословную, таинственно намекали на особое «народное» знание, доступное якобы лишь для немногих «посвященных» [108], к т.п. Можно сказать, что Карпов и Клюев – явления родственные и в плане социально-психологическом. Приведенные выше (см. примеч. 105) слова З.К. Гиппиус о Карпове («…самомнительный, честолюбивый, ругающий интеллигенцию сплошь, а сам в интеллигенцию лезущий...») до известной степени приложимы и к Клюеву.

Относительно схожей оказалась судьба Клюева и Карпова в советское время: оба жестоко клеймились в официальной печати как певцы и художники «патриархально-кулацкой деревни», оба подверглись репрессиям. Важно, однако, отметить, что Клюев и в 1920–1930-е годы не изменял – ни в жизни, ни в творчестве – созданному им образу «народного поэта» (такая позиция требовала известного мужества), тогда как Карпов по возможности приспосабливался: пытался выдать себя чуть ли не за профессионального революционера [109], напоминал о своей «близости» к Л. Толстому и Блоку [110], цитировал в своих полуфантастических воспоминаниях явно вымышленный разговор с Лениным [111] и т.д.

Родственные черты в облике Клюева и Карпова бросались в глаза и современникам. Не случайно в дневниках Блока того времени оба имени зачастую появляются рядом (см., например, VII, 70). Характерна запись, сделанная Блоком 23 декабря 1911 года (после упомянутого визита к Мережковским): «Я читал письмо Клюева <имеется в виду письмо от 30 ноября 1911 года>, все его бранили на чем свет стоит, тут был приплетен и П. Карпов» (VII, 105). Настроенный иначе, чем Мережковские и Д. Философов, Блок в тот вечер защищал Клюева и тем самым – Карпова, хотя к последнему, разумеется, он относился не так, как к Клюеву: сдержанно, без симпатии; однако той теме, которую будоражил Карпов, он во многом сочувствовал (Карпова поддерживал одно время и Мережковский). «Его <Блока> взволновал Пимен Карпов», – свидетельствует С. Городецкий [112]. Неудивительно, что Блок оказался в числе тех, кто выступил в печати с поддержкой романа П. Карпова «Пламень».

Этот появившийся в 1913 году и сразу же запрещенный цензурой роман был посвящен, главным образом, вымышленным сектам «пламенников» и «сатанаилов», быт и ритуалы которых Карпов описал в красочных (нередко душераздирающих) подробностях. «Все, что приведено в моей книге, убеждал Карпов А.А. Измайлова, – имело место в жизни до мельчайших подробностей, – я только случайное старался возвести в необходимое, в реальном раскрыть символы и образами выразить свое миросозерцание – миросозерцание пламенников» [113]. Это «миросозерцание» представляло собой у Карпова нераздельное слияние стихийно революционных и религиозных порываний. Блок был одним из немногих, кто не сомневался в достоверности описанного Карповым. Считая его книгу слабой в художественном отношении, Блок увидел в ней, тем не менее, глубоко правдивое и важное свидетельство о народной жизни. «Плохая аллегория, суконный язык и...святая правда», – писал он о «Пламени» (V, 484) Особую значимость в глазах Блока имело то обстоятельстве что Карпов изобразил в романе бунтующую сектантскую Россию («стихию»!) и при этом якобы сам принадлежал сектантам (во всяком случае, заявлял об этом [114]). Другими словами, Карпов наряду с Клюевым оказался для Блока выразителем тех самых слоев русского народа, с которыми Блок, Мережковские и другие связывали тогда определенные надежды [115]. И подобно тому, как Блок не всегда замечал или не хотел замечать уловок хитроумного Клюева, точно так же он принял всерьез и вполне очевидные мистификации Карпова.

Однако бесспорная зоркость Блока проявилась в том, что в произведениях Карпова он все-таки сумел отделить художественную сторону от документальной. Рецензируя в 1911 году драму Карпова «Три чуда», Блок вновь подчеркнул, что писания Карпова представляют собой «не литературу, не беллетристику, не драматургию, не рассуждение, а человеческий документ» (V, 658). В этой же рецензии сказано: «...как бы ни называлось то, над чем мучается Карпов, и то, для чего он ищет найти словесное выражение, есть нечто важное, большое и беспокойное; в истории культуры русской и русской литературы это займет не маленькое место...» (V, 659). И Блок поясняет, что именно он имеет в виду: «Исконная тема автора – "народ и интеллигенция", она проходит сквозь все, что он писал...» (V, 659).

Чутко и сочувственно отметил Блок и другую близкую ему «беспокойную» тему, что звучала в сочинениях Карпова: тему революции. Сцены бунта, кровавого восстания, изображенные Карповым в романе «Пламень», воспринимались Блоком (задолго до «Двенадцати») как достоверные признаки 6удущего революционного разгула. Блок верил Карпову, ибо чувствовал, что грядущий выплеск народной «стихии» неотвратим и неизбежен. Карпов же говорил об этом с убежденностью. Уже книга «Говор зорь» завершалась грозным предсказанием, обращенным к русской «интеллигенции»: «Он идет» («он», то есть «народ»). В этом же духе «предупреждал» Карпов и своих современников (например, В.В. Розанова и Д.В. Философова), о чем Блоку, скорее всего, было известно. Так, 17 февраля 1910 года Карпов писал Философову: «Дорогой Дмитрий Владимирович, у Вас есть чувство народности. Вы не чужой для нас, крестьян. Верьте, что мы этого никогда не забудем, и в решительный час народ пощадит Вас» [116]. Сходные настроения отличали и Клюева, не раз грозившего «интеллигентам», возможно, даже и Блоку (см. примеч. 83), скорой «расплатой» [117]. Неудивительно, что свою рецензию на роман «Пламень» Блок заканчивает пророческими словами о России, которая, «вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной» (V, 486).

7

Знакомство с Блоком имело важные последствия для литературной судьбы Клюева. Именно благодаря Блоку фамилия олонецкого поэта появляется на страницах видных русских журналов («Золотое Руно», «Бодрое Слово»). Блок, как видно из писем Клюева, посылал его стихи и в редакции других периодических изданий (журнал «Лебедь», сборник «Чтец-декламатор»). Предлагая стихотворения Клюева для публикации, Блок в большинстве случаев собственноручно переписывал их и затем, отправляя копию, оставлял себе клюевский автограф. При этом, стремясь улучшить клюевский текст, Блок делал порой незначительные поправки [118].

Помочь Клюеву войти в «большую русскую литературу» – таково было желание Блока, которое он в 1908-1909 годах деятельно старался осуществить. Он пропагандировал имя Клюева в столичных литературных салонах, защищал его от нападок со стороны Мережковских, Розанова и других, пытался привлечь своего деревенского корреспондента к сотрудничеству в таких изданиях, как, например, «Русская Мысль». Не без участия Блока завязываются и отношения Клюева и С.М. Городецкого, который начиная 1911 года энергично покровительствует олонецкому поэту. Однако решающее значение для литературной карьеры Клюева имело его начавшееся в 1910 году – также благодаря Блоку – сближение с И.П. Брихничевым.

Священник, лишенный права священное лужения за пропаганду своих неортодоксальных, «протестантских» идей, Брихничев в те годы считал своей основной задачей духовное просвещение русского народа. Он примыкал к тем представителям российского духовенства, которые были – в той или иной степени – захвачены революционной волной и стремились излагать свои религиозные убеждения в доступной для «простого народа» форме социальных требований. Эти священники выступали против государственности и официального православия, против имущественного неравенства и духовного гнета, призывали к осуществлению древних христианских заветов и установлению «царства Божия» на земле. В годы первой русской революции и после нее брожение внутри русского духовенства заметно усиливается. Среди священников, игравших в те годы заметную роль на русской общественной сцене, следует в первую очередь назвать писателя-публициста Г.С. Петрова (1868-1925), лишенного в 1908 году сана за свои публицистические выступления [119]. В одном из писем тех лет Г.С. Петров писал: «Меня года три мучает одна мысль: о нашей интеллигентской большой молчаливой лжи. Почему мы все остаемся в церкви, числимся православными? <…> Полагаю, честнее положить конец этой лжи умалчивания. <…> Во многом мы расходимся с Толстым, но есть одно общее: наша отчужденность и от церкви, и от государственности. Вот и было бы большим общественным и культурным делом, если бы передовые люди России, не откладывая дела в долгий ящик, положили начало отделению от церкви. Я на днях посылаю в Синод официальное заявление о моем выделении из православной церкви» [120].

Одновременно и сообща с Г.С. Петровым выступал в русской печати и старообрядческий епископ Михаил (см. о нем подробно в примеч. 12 к письму 38). Деятельность Г.С. Петрова, епископа Михаила, отчасти Брихничева встречала поддержку и отклик, прежде всего, со стороны тех «интеллигентов», которые видели в революции 1905 года своего рода «религиозный ренессанс» и пытались внедрить в русское общество идеи «христианского социализма». К ним относились, в частности, философ В.Ф. Эрн и писатель (после 1917 года – православный священник) В.П. Свенцицкий (Свентицкий), издавшие в 1906 году сборник «Взыскующие града». Свенцицкий был связан с «Христианским братством борьбы» – первой в России христианской политической организацией, созданной в Москве в феврале 1905 года [121]. В 1906-1912 годах Свенцицкий активно занимался литературной работой [122]. Он писал также о реформе церкви, обличал духовенство и «неверующую» интеллигенцию, призывал к выходу из религиозного уединения к общественной борьбе за возрождение Вселенской церкви [123]. Один из критиков определил позднее «свенцицианство» как «смесь хлыстовщины и социализма» [124].

В 1905-1906 годах Брихничев находился в Тифлисе, где одно время состоял священником в рабочем приходе (Брихничев был уроженцем Тифлиса и обучался в Тифлисской духовной семинарии). Выступая перед прихожанами, Брихничев проповедовал: «Мы, пастыри, не должны, не можем молчать, когда на наших глазах совершается вопиющее зло». Там же, в Тифлисе, Брихничев издавал в 1906 году еженедельную общественно-литературную газету «Встань, спящий!» (издание продолжалось в Тифлисе и Москве под названиями «Наша мысль», «Ходите в свете», «Маяк», «Встань и ходи», «Стойте в свободе», «Духа не угашайте» и др.). За редактирование еженедельника «Встань, спящий!» и агитацию в войсках Брихничев был арестован и в июне 1906 года помещен в Карскую крепость, затем судим и приговорен к одному году тюремного заключения. Наказание Брихничев отбывал в тифлисском Метехском замке, где его товарищами, как рассказывает он в одной из своих автобиографий, были «Степан Шаумян, Алексей Джапаридзе и многие другие мученики за коммунизм» [125]. По выходе из крепости, сообщает далее Брихничев, он был лишен сана и за выступление на предвыборном собрании в Государственную думу выслан в г. Егорьевск Рязанской губернии. В конце 1907 года Брихничеву было разрешено проживание «всюду, кроме столиц и университетских городов». «Весь период времени с 1907 по 14 год, – подытоживает Брихничев, – был для меня временем сплошных скитаний и высылок из одного города в другой» [126].

В первой половине 1908 года Брихничев активно сотрудничает в еженедельном религиозном журнале «Пойдем за Ним», издававшемся в Ростове-на-Дону. После закрытия этого журнала (в июле 1908 года) Брихничев переносит свою деятельность в Царицын на Волге. «Затевая в г. Царицыне (Сар<атовской> губ<ернии>) журнал (народнический и народный) «Слушай, земля», №1 которого выйдет 25 декабря, – просил бы, умолял бы Вас принять в нем участие...» – писал Брихничев В.Г. Короленко в конце 1908 года. И далее: «Затеваем такой журнал, потому что у нашего Ивана Простого нет своего органа – все пишут для интеллигенции... А народ жаждет духовной пищи. Я редактировал во дни свободы, еще будучи священником, народный популярный журнал – «Встань, спящий», к<ото>рый расходился в огромном количестве. Надеюсь, что и теперь будет спрос, если такие писатели, как Вы, не откажете в поддержке...» [127].

С такой же просьбой Брихничев обращается и к другим литераторам, известным своей народолюбивой позицией. В январе 1909 года Брихничев, оказавшись на короткое время в Петербурге, посещает Мережковских. 28 января 1909 года З.Н. Гиппиус рассказывает Блоку:
«Как думала о вас вечером в воскресенье! Истинно жалела, что ушли. К нам пришел нелегальн<ый> расстриженный священник Иона Бр<ихничев> (верно, слышали?) – он настоящий мужичок, и какая сила! Он сидел все время, потом остался ночевать, потом ушел и больше его не было. Увидимся – подробно расскажу о нем, и мысли, кот<орые> мне приходили в голову, мысли деятельные, насчет вас и его, вместе. Не размышления, а планы» [128].
«Деятельные мысли» и «планы» З.Н. Гиппиус касались, скорее всего, возможного сотрудничества Блока в том «народном популярном издании», которое затевал тогда в Саратове Брихничев (и в котором принял участие Мережковский). Во всяком случае, через две недели Блок получает письмо от самого Брихничева (из Царицына). «Не найдете ли возможным принять участие в народном журнале "Слушай, земля" и газете "Город и деревня"?» – спрашивает он Блока в этом письме, поясняя, что «цель изданий – служение Ивану Простому» [129]. Письмо Брихничева, насколько можно судить, чрезвычайно обострило блоковские размышления об «уходе» и служении народу. В день получения письма, то есть 15 февраля, Блок начинает стихотворение «В голодной и больной неволе...» – о пробуждении униженного, обездоленного народа (III, 88). А на другой день («Ночь 16-17 февраля») появляется следующая запись: «Поехать можно в Царицын на Волге – к Ионе Брихничеву. В Олонецкую губернию – к Клюеву. С Пришвиным поваландаться? К сектантам – в Россию» (ЗК, 131). Примечательно и в то же время закономерно, что в один ряд с сектантами поставлены здесь имена Брихничева, Клюева и Пришвина.

17 февраля 1909 года Блок ответил на письмо Брихничева. Он, видимо, принял приглашение Брихничева участвовать в обоих изданиях и одновременно переслал ему (в копии) три стихотворения Клюева («Под вечер», «Победителям» и «Завещание») [130]. Можно также предположить, что в этом (несохранившемся) письме Блок сообщил Брихничеву ряд сведений о своем олонецком корреспонденте и дал оценку его стихам. «Блок писал мне о нем <Клюеве> панегирики», – вспоминал позднее Брихничев [131].

Как прямое следствие блоковского письма следует рассматривать тот факт, что в шестом (февральском) номере журнала «Слушай, земля» было сообщено о сотрудничестве Блока и Клюева (в предыдущих пяти номерах их имена в списке сотрудников не значились). Впрочем, произведения их на страницах этого «еженедельного народного журнала» так и не появились: издание прекратилось на шестом номере. «Наш журнал "Слушай, земля" на шестом № задушен администрацией. А мы сами высланы из пределов Саратовской губернии», – извещал Брихничев Блока спустя несколько месяцев [132].

Стихотворения Блока и Клюева не появились и в царицынской ежедневной газете «Город и деревня», хотя уже в ее первом номере (16 июня 1909 года) имена обоих поэтов стояли в списке сотрудников. Было упомянуто также об Участии Бунина, Мережковского, М. Горького и других известных писателей. В действительности же лицо газеты определяли Брихничев, епископ Михаил (главный инициатор издания), Г.С. Петров, В.П. Свенцицкий, их ближайшие (немногочисленные) единомышленники, уже выступавшие страницах журнала «Слушай, земля». Издание газеты «Город и деревня» длилось также недолго – всего лишь несколько недель (до 12 июля 1909 года; вышло 23 номера).

Единственная саратовская публикация Клюева, которую удалось осуществить Брихничеву, – стихотворение «Под вечер» в газете «Царицынская жизнь» (см. примеч. 37 письму 13); оно появилось 29 марта, то есть в промежутке между запретом «Слушай, земля» и выходом в свет первого номера «Города и деревни» («Царицынская жизнь» прекратилась в начале июня 1909 года; газета «Город и деревня» считалась ее преемницей).

В своем цитированном выше письме к Блоку (лето – осень 1909 года) Брихничев сообщал о том, что «со второй половины октября решено издавать в Питере журнал "Пламень огненный" (тоже народный и популярный – для Ивана Простого)», и просил Блока прислать «что-либо небольшое» для первого номера [133]. Однако издание «Пламени» не состоялось. Брихничев же с семьей перебирается осенью 1910 года под Москву и, поселившись вместе с В.П. Свенцицким в Малаховке [134], с головой уходит в издание «Новой земли» – журнала, ставшего печатным органом «голгофских христиан» (первый номер вышел 13 сентября 1910 года).

Община «голгофских христиан» была задумана епископом Михаилом и формировалась им и его сподвижниками в течение 1909-1910 годов (при активном содействии Мережковских, всегда стремившихся к учреждению собственной «церкви»). В дневнике С.П. Каблукова (1881-1919), музыкального критика, преподавателя математики и секретаря Христианской секции Петербургского Религиозно-философского общества, тесно связанного в то время с Мережковскими, имеется запись от 18 апреля 1909 года: «Вчера состоялось у меня свидание Д.С. Мережковского с еп<ископом> Михаилом, в присутствии Дм.Вл. Знаменского, Дм.Вл. Философова и меня. Говорили с лишком 2 часа. Еп<ископ> Михаил поведал о своем намерении основать общину свободных христиан» [135]. Общение Мережковских с епископом Михаилом было в ту пору весьма интенсивным и многообещающим. «З.Ник. Гиппиус сообщила, – записывает С.П. Каблуков 28 апреля 1909 года, – что еп<ископ> Михаил был у них в субботу 25-го апреля, что они будут переписываться и что многое выяснилось после этой беседы» [136]. Позднее, в сентябре и начале октября 1909 года, Мережковские, вернувшись из Германии, встречаются в Петербурге с епископом Михаилом и обсуждают с ним возможность «собора» в Выборге, где предполагалось выработать программу будущей «церковной общины» (созвать «собор» в Выборге не удалось). Об участии Блока в этих встречах ничего не известно, но имя его в том кругу упоминалось постоянно. «Сегодня я был у Мережковских с 4 до 7-ми час<ов>, – отмечает С.П. Каблуков 5 октября. – Разговор о Брихничеве и еп<ископе> Михаиле, Блоке, Вяч. Иванове и о теософах» [137].

Первый съезд «голгофских христиан» состоялся в Петербурге в последние дни февраля 1910 года. Это событие отмечено в дневнике С.П. Каблукова (запись от 27 февраля): «Сегодня еп<ископом> Михаилом открывается съезд представителей общины, им возглавляемой. Ожидается около 9 человек. Я и Мережковские не можем принять участие. <…> Участники собираются у некоей г-жи Власовой (Земледельческая ул. д. 2). Съезд продлится 2 дня, сегодня и завтра. Мы же увидимся с преосвященным Михаилом в четверг на 1-ой седм<ице> Поста у Мережковских» [138]. Однако подлинного союза между «общиной» Мережковских и «голгофскими христианами» так и не возникло, и немногим позже Д.С. Мережковский публично обвинял епископа Михаила в том, что «зло общественное он видит ясно, но зла мирового, космического почти не видит или не хочет видеть» [139].

Содержание «голгофского учения» сводилось, в сущности, к двум-трем основным тезисам. Главный из них – тезис о «всеобщей ответственности» – Брихничев обосновывал в одной из своих статей следующим образом: «...единственная заповедь голгофского христианства – всеобщая ответственность за зло мира. Христос не искупил мира, я положил начало совместному с нами искуплению <…> ера одна не спасет. Нужны нравственные усилия всех. И притом такие же, какие были и у Христа на Голгофе, – богочеловеческие» [140].

Через самопожертвование («голгофу») к освобождению («воскрешению») всего и всех – в этом призыве «голгофских христиан» содержался, разумеется, не только религиозный, но и социальный смысл. «Огнем горящие, пламенеющие сердца человеческие, – вещал Брихничев, – объединенные одним общим желанием воскрешения Всего, составят из себя то Вселенское Пламя, в котором, как сказано, – старая земля и все старые дела сгорят. А явятся Новое Небо и Новая Земля. И от пламени этих живых факелов загорятся угасшие души. Воскреснут мертвые <…> Не будет кощунственного (буржуазного) рая вверху и ада под ним. Но будет Бог – во всех» [141]. О том же писал и Свенцицкий. «Идеи новой земле, о земном Христе, об общественном христианстве, о царстве Божием не только на "небеси", но и на "земли" – идеи Голгофского христианства...» – провозглашал он в одной из своих статей [142].

М. Пришвин, посетивший епископа Михаила осенью 1910 года в Белоострове, так передавал затем с его слов суть «голгофского» учения: «...Христос требует, чтобы каждый был, как Он. Как Он, принял Голгофу, взошел на нее. Почувствовал на своей совести зло мира как свое дело, свое преступление, свой позор и принял на себя долг сорвать с жизни ее проказу. Христово христианство – постоянная Голгофа. Великое распятие каждого. Принятие на себя, в свою совесть всего зла, в котором лежит мир, ответственность за все, что жизнь разлагает, пятнает проказой. Искупление не совершено до конца. Мир еще не спасен. На Голгофе принесена только первая великая жертва за мир как образец и призыв, как проповедь и важное действие слияния воли Христовой с волей человеческой. Церковное христианство думает, что Христос ушел от земли, чтобы строить на небе чертоги для праведных, что земля – только темная грязная дорога на небо, которую надо скорей пройти, чтобы прийти туда. Нет! Христос – Бог живых, на земле хочет создать царство свое – для человечества, соединенного с ним. Для земли он умер, чтобы ее спасти, ее обновить, с нее хотел он снять древнее проклятие» [143].

Таким образом, «новоземельцы» (то есть идеологи и авторы «Новой Земли») были крайне далеки от христианской проповеди смирения и покорности: напротив, они постоянно звали к активной самоотверженной борьбе («на Голгофу») против зла земной жизни. Главная мысль епископа Михаила в цитированном отрывке, как видно, – о земном Христе.

Христианская тема «жертвы» толковалась в злободневном смысле: как жертва, принесенная ради обновления мира; а сам Христос превращался в Бога-освободителя, защитника угнетенных и социального реформатора В.Г. Базанов подчеркивает, что Христос у «новоземельцев» нередко приобретает черты русского мужика, становится крестьянским Богом. «Мы с полным основанием, – пишет В.Г. Базанов, – можем рассматривать "новоземельцев" и их главного идеолога Иону Брихничева как запоздалых представителей утопического крестьянского социализма, обращенного в прошлое, к "первобытному христианству"» [144].

К сотрудничеству в «Новой Земле» Брихничев стремился привлечь виднейших русских писателей, и по этому поводу он вновь обращался к Блоку. «Дорогой Александр Александрович, – писал он 17 декабря 1910 года, – хотелось бы, чтобы Вы работали с нами рука об руку, хоть изредка давая стихи и статейки» [145]. Брихничев пытался убедить Блока (как и других) в том, что идеи «голгофского христианства» стремительно распространяются в русском обществе, прежде всего, конечно, – в народной среде. «Недавно ездил по Волге, – рассказывал Брихничев Блоку летом 1912 года, – проверить на народе учение голгофских христиан – результат поразительный» [146].

«Новая Земля» («Еженедельная общественная, литературная и политическая газета») издавалась – с перерывами – менее двух лет: с сентября 1910-го по май 1912 года. Основными сотрудниками, ответственными за журнал, оставались епископ Михаил, Брихничев, Свенцицкий. Изредка печатались произведения Брюсова, Бунина, Мережковского (последний критиковал «народный журнал» за низкий литературный уровень). Участие Блока в «Новой Земле» было относительно скромным: в первом номере журнала за 1910 год было напечатано стихотворение «Фабрика», в последнем – одно из переведенных им стихотворений Гейне («Три светлых царя из восточной страны...»); три раза публикуются его стихи в 1912 году (стихотворения «Верю в Солнце Завета...» и «Самоотречение» – в №1/2; «Смотри приветно и легко...» и «Дух и плоть» – в №3/4; «Неведомому Богу» – в №5/6). Зато одним из ведущих авторов журнала, его постоянным и деятельным сотрудником становится Клюев.

8

Первым произведением Клюева в «Новой земле» (стихотворение «Под вечер», опубликованное в первой половине декабря 1910 года в тринадцатом номере журнала. Появилось оно, по всей видимости, без согласования с автором. Брихничев попросту перепечатал текст из газеты «Царицынская жизнь». Спустя несколько дней, 17 декабря, Брихничев спрашивает Блока: «Нельзя ли получить стихотворения Н. Клюева и вообще молодых авторов. Вы как-то мне писали, что у Вас попадаются такие вещицы» [147]. Ответное письмо Блока не сохранилось; можно, однако, предположить, что именно в нем содержались строки, приведенные позднее Брихничевым в его статье, посвященной Клюеву: «Обрадуете его, т.е. Клюева, если пошлете ему "Новую землю". Он жаден до чтения, и, конечно, особенно до чтения о "жизни", а книг ему доставать неоткуда» [148]. Брихничев, по всей вероятности, последовал совету Блока и написал Клюеву, который, в свою очередь, ответил ему и прислал несколько своих новых стихотворений, среди них – «Жнецы» и «В златотканые дни сентября...», помещенные соответственно в №№1 и 2 «Новой земли» в январе 1911 года. (В архиве Блока эти стихотворения не обнаружены; видимо, вступив в переписку с Брихничевым, Клюев перестал посылать Блоку свои произведения.)

В третьем (январском) номере «Новой земли», где было напечатано объявление о продолжающейся подписке на этот журнал, Клюев назван среди авторов, которые «обещали сотрудничество» (С. 24). Такое же объявление помещено и в №6. Начиная с №8 за 1911 год (февраль), участие Клюева в «Новой земле» становится систематическим. В следующем девятом (февраль) номере «Новой земли» в списке сотрудников названы и Блок, и Клюев. Стихотворения Клюева, а иногда и проза [149], появляются теперь в каждом номере. В 1911-1912 годах. Клюев опубликовал в «Новой земле» значительную часть стихотворений, составивших два его первых сборника – «Сосен перезвон» и «Братские песни». Знакомство и сближение с Брихничевым и его кругом означало крутой перелом в литературной судьбе Клюева. Видя в нем «своего» и упорно выдвигая его на роль пророка «голгофского» мировоззрения, Брихничев пишет о Клюеве статьи, рекламирует его в анонсах и объявлениях «Новой земли». Летом 1911 года, находясь в Москве, Клюев при посредничестве Брихничева завязывает знакомство с Брюсовым, который соглашается написать предисловие к сборнику «Сосен перезвон». Эта книга была выпущена в октябре – ноябре 1911 года в московском издательстве В.И. Знаменского также благодаря усилиям Брихничева. Как поэт «голгофского христианства» выступает Клюев и в следующей своей книге «Братские песни», появившейся в мае 1912 года (книга была выпущена в двух вариантах: в сокращенном виде, с подзаголовком «Песни голгофских христиан», – в дешевой серии «Библиотека "Новая земля"» при одноименном журнале, и в полном виде – в только что созданном издательстве «Новая земля», со вступительной статьей В. Свенцицкого). С этих книг и начинается литературная известность Клюева.

Общение Клюева с «новоземельцами» протекает с 1911 года уже непосредственно, минуя Блока. Тем не менее, важно подчеркнуть, что именно Блок был посредником в сближении Клюева с Брихничевым, что в конечном итоге и помогло олонецкому поэту обрести свое место в литературе. В письме к Блоку летом 1912 года Брихничев, между прочим, замечает: «...Вам обязаны все мы его <Клюева> появлением. Об этом я, конечно, могу засвидетельствовать и в свое время это сделаю» [150].

Период тесного сотрудничества Клюева с «Новой землей» охватывает два года: 1911-1912. Не приходится сомневаться в том, что Клюев искренне и с охотой печатался в журнале «голгофских христиан» – многое в их устремлениях было ему близко и созвучно. Не случайно тема казни, «голгофы» появляется в его творчестве еще до знакомства с Брихничевым и «Новой землей» (таковы стихотворения «Под вечер», «Завещание» и другие, написанные, очевидно, под влиянием некоторых стихотворений Блока [151]). В то же время поэзия Клюева в целом была свободна от той сектантской узости, которой отличались писания Брихничева, Свенцицкого и других. Роль поэта-пророка «голгофского христианства», на которую они настоятельно выдвигали его в 1911-1912 годах, явно смущала и тяготила Клюева. Примечательно в этом плане письмо Клюева к Блоку, написанное в конце февраля – начале марта 1912 года (№38). С сомнением ссылаясь на Брихничева и других «новоземельцев», полагавших, что стихотворения Клюева – «отклик Елеонских песнопений», олонецкий поэт спрашивает у Блока о том, что на самом деле его больше всего волновало, – о художественной стороне «братских песен». Ясно, что Клюев-поэт с известным недоверием смотрел на своих покровителей из «Новой земли» и воспринимал их несколько иначе, чем Клюев-сектант и «голгофский христианин». И, бесспорно, для сомнений такого рода у Клюева были все основания. Брихничев, как и другие «новоземельцы», не понимал или, по меньшей мере, недооценивал художнические искания Клюева, которые вели его в то время к народному творчеству и фольклору; бывший священнослужитель, он видел в олонецком поэте, прежде всего, проповедника и хотел, чтобы его поэзия стала голосом и славословием новой «голгофской» секты. Это же обстоятельство отвращало от «Новой земли» и Блока. 26 августа 1912 года он писал Брихничеву (в ответ на приглашение участвовать в журнале «Новое вино», сменившем запрещенную «Новую землю», и в частности – дать в первой книжке отзыв на «Братские песни»): «Вы же (т.е. вся «Новая земля»), по-моему, пренебрегаете формой, как бы надеясь, что души людей, принявших Ваше содержание, сами станут формами, его хранящими». Блок пытался объяснить Брихничеву, что его собственный путь – это путь художника и что «голоса проповедника» у него нет (VIII, 401-402) [152]. Свойственная Брихничеву ограниченность во взгляде на поэзию и была, по-видимому, одной из главных причин конфликта между ним и Клюевым, вспыхнувшего в конце 1912 года.

Брихничев был поначалу глубоко увлечен Клюевым и неустанно превозносил его в 1911-1912 годах как «пророка новейшего времени» [153]. «После Христа я никого так не любил, как Клюева», – признавался он Брюсову в одном из писем [154]. «Стихи Клюева, – восклицал Брихничев в одной из своих статей, – это – псалтирь новейших времен... Псалтирь голгофского христианства» [155]. При этом Брихничев сильно преувеличивал значение клюевской поэзии, ее распространение в народе и воздействие на читателей. «Из своей поездки по Волге, – писал Брихничев Блоку в июле – августе 1912 года, – я вынес впечатление, что песни Клюева имеют громадное религиозное значение» [156]. По замыслу Брихничева, именно Клюев должен был стать ведущим сотрудником «Нового вина», продолжавшего «Новую землю». На обложке первого номера был помещен портрет Клюева, а в самом журнале публиковалось его стихотворение «Святая быль» («Солетали ко мне други-воины...») с посвящением И. Брихничеву. На обложке значилось, что в «Новом вине» «сотрудничают Александр Блок, Валерий Брюсов, Сергей Городецкий, Николай Клюев». Последнему была посвящена статья «О певце брате», написанная Л. Столицей. Однако уже во втором номере журнала (январь 1913 г.) имя Клюева отсутствовало, если не считать статьи Брихничева «Богоносец ли народ? (Из бесед с Николаем Клюевым)». На обложке второго номера был помещен портрет Блока, а в журнале напечатана статья Л. Столицы о нем под названием «Христианнейший поэт XX века» (в статье подчеркивались также «народность» и «общественность» поэта). В третьем – и последнем – номере «Нового вина» Клюев вообще не упоминался. Его имя отсутствует и в перечне 24 сотрудников журнала, помещенном на обложке второго и третьего номеров. Разрыв между «братьями» произошел после того, как Брихничев публично заявил, что Клюев... – плагиатор. В письме к Брюсову от 29 декабря 1912 года Брихничев утверждал, что Клюев позволяет себе «красть чужое и подписываться под ним как под своим» [157]. Обращаясь к Брюсову и Городецкому, Брихничев требовал публичного суда над Клюевым. Каждому из них он послал свою статью «Новый Хлестаков. Правда о Николае Клюеве», которая, по мысли Брихничева, должна была разоблачить и заклеймить плагиатора. «Боюсь, что многие из них, если не все, – писал Брихничев о стихах Клюева, – являются произведениями не самого Клюева, а какого-нибудь оставшегося неизвестным поэта из народа, стихами которого господин Клюев воспользовался, как обыкновенно пользуются чужой вещью, – и выдал за свои» [158]. Обвинения против Клюева Брихничев мотивировал тем, что и он сам, и другие люди уже раньше слышали, как в народе поются песни, которые Клюев печатает за своей подписью. «В 1909 году – в августе месяце – в станице Слепцовской – на Кавказе – я слышал гимн – «Он придет, Он придет, и содрогнутся горы". Буквально то же, что помещено в "Братских песнях". Гимн этот пели сектанты "Новый Израиль". Он произвел на меня тогда отрясающее впечатление. Хотел записать его, но мне не позволили» [159]. Брихничев утверждал также, что в Клюеве есть «что-то очень темное», обвинял его, помимо плагиата, в алчности, корыстолюбив, вымогательстве и других пороках.

Статья «Новый Хлестаков» не произвела эффекта, которого желал и добивался автор. В отличие от Брихничева, Брюсов и Городецкий хорошо понимали, что Клюев не столько заимствует, сколько использует народные песни, обрабатывая и приспосабливая их к собственным художественным задачам. Статья-памфлет Брихничева была, по-видимому, известна и Блоку (от С. Городецкого). Дальнейшее развитие его отношений с Клюевым говорит, однако, о том, что Блок не придал ей ровным счетом никакого значения.

Вскоре после закрытия «Нового вина» Брихничев перебирается в Одессу, где пытается организовать издание сборников «Вселенское дело». В письме к Блоку из Одессы он просит поэта «дать хотя бы небольшую статейку о миссии человечества...» [160]. На это письмо Брихничева Блок, скорее всего, не ответил (как не ответил и на целый ряд его предыдущих писем) [161]. Что касается Клюева, то его отношения Брихничевым впоследствии восстанавливаются [162], хотя под единым знаменем они больше уже никогда не выступали.

9

Как складываются отношения Блока и Клюева накануне революционных событий 1917 года и позже?
С осени 1915 года и до середины 1917-го Клюев редко появляется в родной Олонии. Он живет преимущественно в Петрограде, принимает участие в «крестьянских» вечерах; вместе с певицей Н.В. Плевицкой ездит по стране и выступает на ее концертах; его имя вновь и вновь мелькает на страницах столичных и провинциальных периодических изданий. Конец 1915 года и начало 1916-го – апогей дружбы Клюева с Сергеем Есениным, подпавшим в ту пору под сильное влияние «старшого брата». Именно теперь, в 1915-1916 годах, новокрестьянское направление в русской литературе принимает отчетливо зримые формы. В Петрограде возникают группы «Краса» и «Страда», где поэты «из народа» (прежде всего Есенин и Клюев) объединяются с «городскими» писателями (Городецкий, Ремизов и другие). Обе группы существовали недолго: сменившая «Красу» «Страда» распалась уже весной 1916 года.

21 октября 1915 года Клюев и Есенин вместе навещают Блока, проводят у него несколько часов (ЗК, 269). В записи от 25 октября 1915 года упомянут вечер в Тенишевском училище, на котором выступали Клюев, Есенин, Городецкий, Ремизов и другие (ЗК, 271). На вечере присутствовал и Блок.

В начале февраля 1916 года в Петрограде в издательстве М.В. Аверьянова был выпущен четвертый сборник Клюева – «Мирские думы». На экземпляре книги, подаренном Блоку (книга была получена Блоком 8 февраля, о чем свидетельствует собственноручно сделанная им помета [163]), Клюев написал:

«Сладчайшему Брату Александру Блоку автор». Далее следовал ряд «народных речений» (сочиненных, по-видимому, самим Клюевым):

Думушка Мирская 
Пресвятая – 
Ена дыхом воздохнула 
Сына Божьево тронула.
Из песен каргопольских бегунов

Мирская каша гуще.
Народная пословица

Миром ищите ключи от Царства.
От словес старца Стефана Потдубного [164]

Мирских умильных думушек
В долгий летний день не высказать,
В ночь осеннюю не выслухать!
Из северных причитов

Головой лягать – мух гонять. 
Миром думать – смерть попрать.
Из бесед со старцем Григорием Распутиным [165]

Сходным образом Клюев надписал тогда и несколько других экземпляров «Мирских дум» (например, Б.А. Садовскому [166], Н.А. Котляревскому [167]).
Февральскую и затем Октябрьскую революции Клюев встретил восторженно («пророческих очей не простирая вдаль»). «Наше время пришло», – восклицал поэт [168]. Он страстно приветствовал «раскрепощение народа» и одним из первых в русской поэзии создал «словесный гостинец» Ленину. Глубоко ощущая размах и резонанс российских событий 1917 года, новокрестьянские поэты («не ведая, чему судьбой обречены») стремились передать тогда в своих стихах всю мощь, весь пафос происходящего.

Мы, рать солнценосцев, на пупе земном 
Воздвигнем стобашенный пламенный дом; 
Китай и Европа, и Север, и Юг 
Сойдутся в чертог хороводом подруг, –

писал Клюев в «Песне Солнценосца» [169].
Тем не менее, восприятие русской революции оставалось у Клюева, как и у других поэтов-«крестьян», весьма двойственным. Они увидели ее глазами бунтарей и борцов, всегда ожидавших Свободу, однако понимавших ее, прежде всего, как религиозно-нравственное обновление. Клюеву, Есенину и другим казалось, что они переживают своего рода религиозную мистерию, являются очевидцами того, как зарождается новая религия. «Пришествие», «преображение», «воскресение» – в этих и подобных словах отражалось их приятие переломного момента русской истории.

Мы восстали могучей громов, 
Чтоб увидеть все небо в алмазах, 
Уловить серафимов хвалы, 
Причаститься из Спасовой чаши! –

писал Клюев в декабре 1917 года [170]. Есенин создает в это время цикл из небольших «богоборческих» поэм («Товарищ», «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение» и другие), отвергая в них традиционные христианские представления и провозглашая рождение новых святых и праведников, нового «мужицкого» Бога, нового Христа. Одна из «революционных» поэм Орешина той поры называлась «Я, Господи».

Революция открывалась новокрестьянским поэтам как непомерное буйство – невиданный разгул стихийных Народных сил. Неудивительно, что в их произведениях вновь и вновь возникают образы народных богатырей и героев – Буслаева, Разина, Пугачева. «С кистенем ходит красный Господь», – писал Орешин [171]. «Радостные звуки речевых колоколов» услышал в событиях 1917 года Ширяевец [172]. Есенин, воспевая в поэме «Отчарь» «Буйственную Русь», славил «Красное Лето», в котором ему, как и Ширяевцу, слышался «волховский звон и Буслаев разгул» [173]. «Я, – писал Клюев Сергею Городецкому летом 1920 года, – радуюсь, что сбылось наше – разинское, самосожженческое, от великого Выгова до тысячелетних индийских храмов гремящее» [174]. Будущее России Клюев неизменно рисовал в те годы как сказочное «мужицкое царство», как патриархальный «киноварный рай» и даже образ Ленина (в стихах, ему посвященных) пытался наделить старообрядческими чертами.

Как «святой бунт» воспринял революцию и Блок, что нашло наиболее полное выражение в поэме «Двенадцать». Призрачный Христос, ведущий красноармейцев в финале поэмы, – это, скорее, символ, осеняющий народное восстание, нежели реальный персонаж. С другой стороны, это – все тот же «сжигающий» раскольничий Христос, русский Демон и Мститель, в которого Блок вглядывался и от которого отворачивался еще в 1905 году («Никогда не приму Христа»). А двенадцать человек, изображенные Блоком, – это в равной мере бунтари и убийцы (наподобие разбойников народных легенд), и святые, апостолы. Пытавшийся еще в 1900-е годы слить воедино мятеж и святость, принять всепожирающее стихийное пламя, рвущееся наружу из народных недр, как некое высшее и роковое начало, Блок осуществляет свой давний замысел в январе 1918 года.

Поэма «Двенадцать» – результат многолетней внутренней работы. Говоря об этом произведении, нельзя не вспомнить о ранних исканиях Блока периода «Прекрасной Дамы», как и о «народном» Христе, черты которого были, пусть в расплывчатой форме, навеяны образом самого Клюева и общением с ним. «...Он, – писал о Блоке Сергей Городецкий, – до Октября уловил его лозунги, правда, в их внешней, стихийно-бунтарской форме, но все же уловил и дал им оправдание, опять-таки, как и Клюев, в старой, церковной идее Христа...» [175]. Характерно, что еще за день до начала работы над поэмой Блок набрасывает в дневнике план другой пьесы – об Иисусе Христе (VII, 316-317). Насколько можно судить по этим обрывочным записям, Блок усиливает в ее героях именно бунтарские, «разбойные» черты. Поэма «Двенадцать» была завершена 28 января 1918 года. А 29-30 января Блок пишет эпохальное стихотворение «Скифы» – самое значительное из того, что было им создано на тему «Стихия и культура». Революционный мотив вновь получает здесь религиозно-нравственное звучание: «Товарищи! Мы станем – братья!»

В таком же ключе осмысляли русскую революцию Андрей Белый (поэма «Христос Воскрес», 1918), Есенин (поэма «Товарищ» – явная перекличка с финалом «Двенадцати») и, наконец, сам Клюев. В своих стихах тех лет он постоянно сближает русский народ с Христом и революцию с Богоматерью (см., например, стихотворения 1918 года «Февраль» и «Товарищ»). Общее для всех названных писателей восприятие революции позволило им в 1917-1918 годах сорганизоваться и выступить под единым знаменем. Объединяющим центром оказался на недолгое время альманах «Скифы», вдохновителем и духовным вождем которого был Иванов-Разумник, критик, публицист и историк литературы неонароднической ориентации, близкий в то время к Есенину и Клюеву, с одной стороны, к Блоку и Андрею Белому – с другой [176]. Иванов-Разумник был также инициатором Вольной философской академии (Вольфилы), открывшейся в начале 1919 года. «Мы стремимся не дать угаснуть в нашем поколении искре вечной Революции, той последней духовной Революции, в которой единый путь к чаемому Преображению», – заявлял Иванов-Разумник [177]. Слова эти отражают расплывчатую в целом программу «Скифов».

В «Скифах» (вышли в свет лишь два сборника) происходит идейное объединение Белого и Блока с Есениным и Клюевым. «Тесный кружок близких по духу людей» – так именовали себя «скифы» в предисловии к первому выпуску [178]. Андрей Белый опубликовал в «Скифах» ряд стихотворений, в том числе – знаменитое «Родине» («И ты, огневая стихия, / Безумствуй, сжигая меня» – эти строки Белого, обращенные к революционной России, отражают во многом и блоковское ее восприятие). Белый поместил в «Скифах» также роман «Котик Летаев», статью «Жезл Аарона (о слове в поэзии)», а кроме того – хвалебную статью о клюевской «Песне Солнценосца», напечатанной в том же (втором) альманахе. Клюев же, помимо «Песни Солнценосца», опубликовал в «Скифах» два стихотворных цикла («Земля и железо» и «Избяные песни»). Есенин был широко представлен своими поэмами («Марфа Посадница», «Товарищ», «Отчарь» и другие) и рядом стихотворений. Наконец, в обоих выпусках «Скифов» помещено было несколько статей Иванова-Разумника, среди них – программная «Две России», в которой он называл Есенина и Клюева « глубиннейшими народными поэтами» и упоминал об их перекличке с Блоком [179] Видимо, так же думал тогда и Блок: в беседе с поэтом А.Д. Сумароковым (27 января 1918 года), оценившим Клюева как «единственного истинно народного поэта», Блок согласился: «Да, Клюев – большой поэт...» [180].

Сам Блок в «Скифах» не печатался ни разу, хотя поддерживал в то время тесные отношения с Ивановым-Разумником и другими участниками альманаха. «Только случайным отсутствием Александра Александровича в Петербурге и спешностью печатания сборника объяснялось отсутствие имени Блока в "Скифах"», – вспоминал Иванов-Разумник в 1921 году, утверждая, что Блок дал согласие на участие в третьем сборнике «Скифов», который должен был открываться стихотворением «Скифы» и поэмой «Двенадцать» [181]. Однако третий альманах «Скифов» не вышел.

Охваченный в тот период «революционными» настроениями, Блок всерьез и с особым вниманием продолжал присматриваться и к «большому поэту», каким все еще видел Клюева, и к Есенину (в дневнике Блока запечатлена их встреча и долгая беседа, состоявшаяся 3 января 1918 года). В начале 1918 года, подготавливая к печати сборник своих статей под названием «Россия и интеллигенция», Блок включает в него статью «Литературные итоги 1907 года», получившую новое заглавие: «"Религиозные искания" и народ». Поэт значительно сократил ее и видоизменил, но сохранил отрывок, в котором цитировалось письмо Клюева. В сборник вошла также статья «Стихия и культура» (с выдержками из клюевского письма «С родного берега»), а кроме того – рецензия Блока на роман П. Карпова «Пламень».

Сближение Блока с новокрестьянскими писателями было отмечено современной критикой. Один из авторов, С. Гордон, писал о группе «левых народников» следующее:
«К этой группе примкнули "коренные" интеллигенты – А. Блок, А. Белый и интеллигенты из недр народных – Клюев, Есенин и другие. Они приемлют революцию до конца <…> Революцию они переживают мистически, воплощая в ней свои религиозные чаяния. Творения их – сплошной апофеоз христианской веры в искупление через боль и кровь, за которыми грядет Христос <…> Апофеоз жертвенности в идеологии левого народничества достигает своего апогея» [182].

«Идеология левого народничества» была представлена в тот воистину роковой промежуток русской истории (конец 1917 – первая половина 1918 года) партией левых социалистов-революционеров (интернационалистов), возникшей вскоре после Октябрьского переворота; левые эсеры поддерживали тогда большевиков. Впрочем, каждого из названных писателей можно назвать скорее «сочувствующим» этой партии, нежели ее «участником»: реальной политической деятельностью никто из них не занимался. Тем не менее, некоторые из них (скажем, Есенин) были связаны с левым эсерством напрямую. Еще в большей степени это относится к идеологу «скифства» Иванову-Разумнику; не состоявший формально в эсеровской партии, Иванов-Разумник играл тем не менее видную роль в ее литературно-издательских делах, заведуя литературным отделом в газетах «Дело народа», «Знамя труда», в журналах «Наш путь» и «Знамя труда», возглавляя (вместе с Е.Г. Лундбергом) редакцию рабоче-крестьянской библиотеки в издательстве «Революционный социализм» и т.п. [183] Блок, Андрей Белый, Ремизов, Есенин и Клюев сотрудничали в этих изданиях. Так, именно в газете «Знамя труда» были помещены в феврале 1918 года «Двенадцать» и «Скифы», первоначально предназначавшиеся для третьих «Скифов»; в той же газете Блок публиковал в январе–феврале 1918 года ряд своих прежних статей, объединенных в книге «Россия и интеллигенция» (напечатанной, как и книга «Двенадцать. Скифы», в издательстве «Революционный социализм») [184]. Некоторые из этих произведений Блока появились и в первом номере «Нашего пути», в котором Клюев отсутствовал, зато рядом со стихотворениями Белого и статьями Иванова-Разумника и Марии Спиридоновой были напечатаны три «маленькие поэмы» Есенина («Пришествие», «Октоих», «Преображение»). Ту же картину можно видеть и в журнале «Знамя труда», в первом номере которого стихотворение Клюева «Есть в Ленине керженский дух...» (см. примеч. 198) и есенинское «Пропавший месяц» соседствовали со стихотворением Блока «Забывшие Тебя».

Не только Есенин и Клюев – все новокрестьянские писатели, так или иначе, тяготели по своим взглядам к левому эсэрству (Клюев, как указывалось, называл себя «социалистом-революционером» еще в 1905-1906 годах). Не случайно, что именно в петроградском левоэсеровском издательстве «Революционная мысль» был выпущен в апреле 1918 года сборник «Красный звон», состоящий из стихотворных проведений четырех поэтов: Клюева, Есенина, Орешина и Ширяевца и открывавшийся статьей Иванова-Разумника «Поэты и революция». Это был первый (и последний) групповой сборник новокрестьянских поэтов, их единственное выступление под общей обложкой.

Несмотря на отсутствие Клюева в Петрограде, революционные его стихи в 1917-1918 годах то и дело появлялись в периодической печати или звучали со сцены, подчас – наряду со стихами Блока или Есенина. Так, 18 мая 1918 года в здании бывшего Пажеского корпуса (Садовая, 26) состоялся вечер поэзии, организованный для рабочих – сторонников левых эсеров. Вступительное слово произнес Иванов-Разумник; Блок читал «Скифов» и другие стихи; Л.Д. Блок – поэму «Двенадцать» («Удивительно Люба читала "Двенадцать"», – отметил Блок – ЗК, 408) и новые, еще не опубликованные стихи Клюева (очевидно, предложенные самим Блоком): «Республика», «Ленин» и «Пулемет» [185]; режиссер Общедоступного Передвижного театра П.П. Гайдебуров читал цикл стихов Клюева «Земля и Железо», артист того же театра В.В. Шимановский – поэму Есенина «Инония», а другой артист, Афанасьев, – поэму Есенина «Товарищ» [186]. В начале августа 1918 года Клюеву удается приехать в Петроград. Одна из главных причин его приезда – издательские дела. Приблизительно с середины 1916 года Клюев вел переговоры с петроградским издателем М.В. Аверьяновым относительно «Песнослова» – двухтомника своих избранных сочинений, который предполагалось выпустить в свет к весне 1918 года. 9 марта 1917 года Клюев подписал издательский договор [187]. «Присылаю Вам "Песнослов" в окончательном виде и буду ждать издания в радости, с уверенностью во внешности его, соответствующей содержанию», – писал Клюев Аверьянову 3 октября 1917 года [188].

Однако издание «Песнослова» у Аверьянова затягивалось и к середине 1918 года уже не имело реальной перспективы. Приехав в Петроград, Клюев начинает искать другие возможности. И здесь на помощь ему приходят Блок и Иванов-Разумник; они связывают Клюева с А.И. Имнайшвили, владельцем петроградского издательства «Земля», где в июне был выпущен том блоковских пьес («Театр») и готовились к переизданию тома стихотворений (см.: VIII, 516 и 622; первые два тома вышли в 1918 году, а третий – в 1921 году в издательстве «Алконост»). Разговор о возможности издания «Песнослова» в «Земле» состоялся у Блока с Клюевым, по видимому, 10 или 11 августа. 12 августа Блок записывает: «Утром пришел Р.В. Иванов, с которым мы вместе были в "Земле" и устроили Клюева» (ЗК, 420). 14 августа Блок отдает Клюеву свои экземпляры книг «Братские песни» и «Мирские думы», оставив себе лишь титульные листы и сделав на каждом из них помету: «Отдал Клюеву 14. VIII. 1918 для типографии (печат<ается> в "Земле")» [189]. Переговоры Клюева с «Землей» – при участии Блока и Иванова-Разумника – продолжались не менее месяца (ср. ЗК, 428; запись от 19 сентября), однако издание его сочинений в «Земле» так и не состоялось: согласно помете, сделанной Блоком, «...он не дал стихов "Земле"» (см. примеч. 189).

Тогда же, в середине августа, у Клюева появляется возможность издания его книги в Наркомпросе. Вероятно, и в этом случае дело не обошлось без участия Блока, который с 1918 года по 1921 год служил в Наркомпросе, являясь, в частности, членом коллегии Литературно-издательского отдела и работая в Комиссии по изданию классиков (в начале, 1918 года – до переезда Наркомпроса в Москву); одновременно, как известно, Блок был одним из наиболее активных деятелей Театрального отдела Наркомпроса, состоял членом Историко-театральной секции и возглавлял Репертуарную (до марта 1919 года). Возможно, именно Блок рекомендовал стихотворения Клюева Литературно-издательскому отделу Наркомпроса, в основном, занимавшемуся популяризацией русских классиков. Во всяком случае, разрывая 16 августа 1918 года свой контракт с Аверьяновым, Клюев ссылается именно на договоренность с Наркомпросом. «Имея заявление от Комиссариата Народного Просвещения об издании им моих сочинений в целях широкого распространения в народе, – пишет Клюев, – ставлю Вас в известность, дорогой Михаил Васильевич, что договор Ваш со мной как совершенный вопреки закону и не выполненный Вами по пункту, предусматривающему срок выхода издания, считается отныне недействительным. Полученные от Вас деньги обязуюсь выплатить. Николай Клюев. Офицерская 57, кв. 21. А.А. Блоку для Н.К.» [190]

Адрес Блока указан в этом письме не случайно. В летние и осенние месяцы 1918 года Клюев часто встречается с Блоком, ночует в его квартире, обсуждает с ним свои издательские дела. «Вечером пришел Клюев и ночевал», – записывает Блок 10 августа 1918 года (ЗК, 420). «Телефон от Клюева (мямлит о своих стихах)» – запись от 4 октября (ЗК, 430). «Встреча с Клюевым» – запись от 14 октября (ЗК, 431).

На пути издания книги в ЛИТО Наркомпроса возникли тем временем определенные трудности (причины их не вполне выяснены). В сентябре – октябре 1918 года Клюев письменно обращается к Горькому с просьбой похлопотать перед Луначарским, наркомом просвещения, об издании «Песнослова» [191]. Это обращение не осталось безрезультатным: оба тома «Песнослова» были выпущены в Петрограде в 1919 году Литературно-издательским отделом Наркомпроса.

Разумеется, общение Клюева с Блоком в те насыщенные событиями месяцы второй половины 1918 года не сводилось к одним лишь издательским делам. Это был переломный момент в истории левоэсеровского движения и «скифства»: за разгромом выступления левых эсеров в Москве в июле и покушением на Ленина 30 августа 1918 года последовали – на волне небывалого «красного террора» – аресты эсеровских активистов, а также связанных с ними писателей в Москве, Петрограде и других городах (кратковременному аресту были подвергнуты 14-15 февраля 1919 года Блок, Ремизов, Конст. Эрберг и другие; Иванов-Разумник был отправлен под конвоем в Москву, но освобожден до конца февраля); запрет всех негосударственных изданий; строжайшие контроль и цензура и т.д. Ход событий способствовал постепенному изживанию революционных иллюзий – это относится ко всем «скифам», включая и Блока, и Клюева, и самого Иванова-Разумника. В письме к Андрею Белому от 17 сентября 1919 года Иванов-Разумник признавался, что зима 1918-1919 годов была для него «умираньем», что Блок до сих пор находится «в летаргии» и т.п. [192]. Как свидетельство безрадостных настроений, владевших Блоком после июля 1918 года, надлежит расценивать его слова, приведенные в недатированном письме Клюева из Вытегры к В.С. Миролюбову (судя по содержанию, осень 1919 года): «Помню, мне передавал Блок, что в случае падения Петрограда <подразумевается – в общем контексте клюевского письма – взятие города белогвардейцами. – К.А.> – можно людям искусства собраться в каком-нибудь из нейтральных посольств, как-то особо апеллировать или что-то в этом роде» [193].

Следует отметить, что отношение Блока к Клюеву, прежде весьма сочувственное, постепенно меняется. В 1917-1918 годах Клюев не был уже тем робким начинающим автором, который некогда присылал Блоку свои стихотворения. Его поэтический голос приобрел за это время силу, выразительность, своеобразие; его известность стала воистину всероссийской (в проспекте влиятельных «Биржевых Ведомостей», одной из наиболее «интеллигентных» русских газет того времени, среди сотрудников на 1916 и 1917 годы постоянно упоминались, наряду с Ахматовой, Бальмонтом, Блоком, Андреем Белым, Мережковскими, Сологубом и другими, Есенин и Клюев). Преодолев влияние символизма и пройдя через акмеистическую школу [194], Клюев совершенствовал в 1910-е годы манеру письма – густую, сочную, подчас тяжеловесную. Он стремился вдохнуть в свои стихи ощущение земли и плоти, насытить их чувственностью; иногда прорывается эротика хлыстовской окраски. Созданный Клюевым образ России (второй том «Песнослова») был ярко расцвечен «избяной» и церковной символикой и настолько метафоричен, что смысл зачастую терялся благодаря усложненности и цветистости образа. Это «материальное» начало поэзии Клюева, характерное для нее во второй половине 1910-х годов, ее «телесность» и перегруженность деталями отличали Клюева и от других новокрестьянских поэтов. В разговоре с Блоком в начале января 1918 года Есенин назвал Клюева «изографом» (VII, 313), а в «Ключах Марии» (1919) утверждал, что «сердце его <Клюева> не разгадало тайны наполняющих его образов, и вместо голоса из-под камня Оптиной пустыни он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея...» [195]. Блок также не одобрял клюевской «пестрядинной» поэзии, в которой господствовал «дух земли». В январе 1918 года, беседуя с поэтом А.Д. Сумароковым, Блок высказал мнение, что Есенин «в смысле версификации» выше Клюева, и не стал оспаривать заявления Сумарокова о том, что книга «Сосен перезвон» – лучшее, что дал Клюев [196]. Ранняя поэзия Клюева, отмеченная влиянием символизма, куда более отвечала вкусам Блока, нежели орнаментальный «русский стиль», который позднее культивировал олонецкий поэт.

Двойственно воспринял Блок и клюевские стихи о Ленине, которые в мае 1918 года Любовь Дмитриевна – в присутствии мужа и, конечно, с его одобрения – декламировала с эстрады (см. выше). Однако уже в начале августа 1918 года Блок, сделав дополнительную запись на своей книге «Стихи о России» (1915), подаренной им матери в мае 1915 года [197], цитирует по памяти первую и пятую строфы клюевского стихотворения о Ленине («Есть в Ленине керженский дух...») [198]. К слову «истока» (строка в записи Блока: «Как будто истока разрух...») он делает сноску: «Надо понимать – не "источника", а исхода»), а к слову «старый» (слова в записи Блока: «Там старый колодовый гроб»; у Клюева: «Там нищий колодовый гроб») – еще одну сноску: «Мож<ет> быть, другие слова, но тоже не особенно удачные» [199].

Скептицизм Блока по отношению к стихам Клюева можно объяснить, до известной степени, его нараставшим отчуждением от русской «стихии», буйно выплеснувшейся в те годы наружу. Неудивительно: русская действительность 1918-1919 годов помогала (и не одному Блоку!) преодолеть народнические иллюзии. Драматическое развитие событий после июля и августа 1918 года побуждало Блока уточнить свой взгляд на «культуру» и «стихию»; последняя, как известно, все более теряла в глазах Блока свою привлекательность. Примечательны слова Блока, отнюдь не случайные, в рецензии на рукопись стихотворений Д.Н. Семеновского (июль 1919 года). «В родовом, русском, – пишет Блок, – Семеновский роднится иногда с Клюевым, не подражая ему, но черпая из одной с ним стихии; это как раз то, что мне чуждо в обоих, что приходится признать, с чем нельзя не считаться, но с чем, по-моему, жить невозможно: тяжелый русский дух, нечем дышать и нельзя лететь» (VI, 342). То, что еще недавно столь очаровывало и окрыляло Блока, становится для него, как видно, «чуждым»: русский национальный дух, окрылявший автора «Стихов о России», теперь лишь сковывает его творческие порывы («...нельзя лететь»).

Сходным образом оценивал Клюева и Андрей Белый. По свидетельству Иванова-Разумника, Белый восторгался его стихотворной техникой, но, с другой стороны, «боялся то духа, который сквозит за "жемчугами Востока" стихов Клюева» [200]. Так же, как и Блоку, Белому был чужд тот «усладный» (то есть чувственный) Христос, чей образ встречает в стихах Клюева и до, и после 1917 года («Это подлинно "плотяной" Христос, хлыстовский Христос», – убежденно восклицал Иванов-Разумник [201], веривший Клюеву и принимавший его творчество почти что безоговорочно.)

В феврале 1919 года Клюев вновь возвратился в Вытегру, куда окончательно переселился еще в 1918 году (после смерти отца) и где живет приблизительно до осени 1923 года, лишь изредка выезжая в Петрозаводск или Петроград. Вступив весной 1918 года в большевистскую партию и даже избранный через несколько месяцев «почетным председателем» вытегорской организации [202], он активно участвует в общественной и культурной жизни этого тихого уездного городка, сотрясаемого, как и вся Россия, событиями революционного времени, выступает в местной печати со своими стихами или статьями. Его переписка со знакомыми затухает в годы Гражданской войны или прекращается полностью.

Ослабевают после 1918 года и его связи с Блоком. Ни одной из книг Клюева, изданных в 1919–1920 годах («Песнослов», «Медный кит», «Песнь Солнценосца», «Избяные песни», «Неувядаемый Цвет»), в библиотеке Блока не обнаружено. Отсутствует имя Клюева и в записных книжках Блока за эти годы; единственное исключение – раздраженная запись от 24 октября 1920 года (см. далее).

Тем не менее, встречи поэтов (должно быть, случайные) происходят и после 1918 года. В начале 1919 года Клюев недолгое время находился в Петрограде [203]. «Николай Клюев, по слухам, в Петербурге, но след его простыл. Я думаю, что он получит, если Вы напишете ему в Смольный, издательство Союза коммун С<еверо>-З<ападной> области (бывш. Петросов<ета>)», – советует Блок П.Н. Зайцеву 6 февраля 1919 года [204]. 20 февраля 1919 года в Петроградском литературно-артистическом клубе «Привал комедиантов» состоялся вечер поэтов; среди других выступал и Блок (см.: ЗК, 450). Клюев был также объявлен в числе участников вечера [205], но его выступление не состоялось [206]. Совместное чтение намечалось и в петроградском театре «Гротеск», где (согласно афише, сохранившейся в архиве Д.М. Цензора) вечером 24 марта 1919 года должны были выступать Блок, Гумилев, Замятин, Г. Иванов. Клюев, Кривич и другие писатели [207]. Участие Блока в этом вечере, устроенном петроградским «Союзом деятелей художественной литературы», подтверждается пометой в записной книжке: «Вечером читал в «Гротеске"...» (ЗК, 453). Однако Клюев отсутствовал и на этом вечере [208] (видимо, в феврале он вернулся в Вытегру).

Следующее появление Клюева в Петрограде приходится на осень 1920 года; судя по сообщениям печати, олонецкий поэт выступает с чтением своих новых произведений [209]. Одно их них состоялось в «Вольфиле» – к нему и относится раздраженная помета в записной книжке Блока от 24 октября 1920 года: «Вечер Клюева в Вольфиле, на который я не пошел. Стишки!» (ЗК, 505). Присутствовал ли Блок на других клюевских выступлениях – неизвестно, сохранилось, однако, свидетельство, по меньшей мере, одной их встречи, состоявшейся в октябре, – дарственная надпись на сборнике «Седое утро» (1920), в которой можно расслышать прощальные интонации: «Николаю Клюеву через пространства и времена великие. А.Б.X. 1920» [210]. Это была, по всей видимости, последняя встреча поэтов.

Впрочем, Блок, Клюев и другие бывшие «скифы» еще оказываются время от времени участниками одних и тех же издательских начинаний. Одним из них был журнал «Знамя», выходивший (с перерывом) в 1919-1922 годах в Москве, первоначально – под редакцией А.А. Шрейдера и «при ближайшем участии» Иванова-Разумника, М. Спиридоновой и И. Штейнберга. Блок и Клюев появлялись в этом журнале, но эпизодически, всего лишь несколько раз.

Последней по времени попыткой «скифского» объединения стало одноименное берлинское издательство, учрежденное в конце 1920 года Е.Г. Лундбергом и А.А. Шрейдером на хранившиеся в Швейцарии деньги левоэсеровской партии. Тесно связанные с «Вольфилой» в Петрограде и ее берлинским филиалом, новые «скифы» явно ориентировались на бывших петроградских. «Наша тема – новая Россия. Наши имена – Блок, Белый, Есенин», – вспоминал Е. Лундберг о деятельности берлинских «Скифов» [211]. Этим издательством 1920-1922 годах было выпущено, наряду с книгами Блока, Белого, Есенина и Иванова-Разумника, несколько книг Клюева («Песнь Солнценосца», «Земля и Железо»; «Избяные песни»; «Львиный хлеб»). Некоторые произведения Блока (в частности, «Двенадцать» и «Скифы») были изданы и по-немецки (в переводе Р. фон Вальтера). Другим, хотя и кратковременным, предприятием берлинских «Скифов» оказался журнал «Знамя» (по образцу российских «Знамя Труда» и «Знамя»), выходивший под редакцией А.А. Шрейдера, Однако этот «Временник литературы и политики» захлебнулся уже на втором номере в августе 1921 года. «Литература» в берлинском «Знамени» была представлена в основном все теми же именами. Стихотворения Клюева, Блока и Есенина в первом номере располагались подряд: одно за другим. «...Старый мир рушится, новый рождается в муках десятилетий; А. Блок, Андрей Белый, Клюев, Есенин откликаются потрясенной душой на глухие подземные раскаты...» – писал Иванов-Разумник в этом номере [212]. Те же авторы (за исключением Клюева) определяли лицо и второго номера, где была напечатана поэма Андрея Белого «Первое свидание», статья Блока «Крушение гуманизма», есенинское стихотворение «Я покинул родимый дом...» и статья Иванова-Разумника «Пролетарская культура и пролетарская цивилизация (Речь на заседании Вольной Философской Академии в Петрограде)». Помещая произведения, уже в основном публиковавшиеся в России, берлинское «Знамя» (в своем литературном разделе) не могло ни укрепить позиции московского «Знамени», ни реанимировать петроградские «Скифы» и оставалось лишь слабым их отголоском.

Об откликах Клюева на смерть Блока ничего не известно. В августе 1921 года Клюева в Петрограде не было, и ему не пришлось проводить Блока в последний путь. Сразу же после смерти Блока был поднят вопрос о сборнике в его память; по этому поводу Иванов-Разумник вступил в переговоры (и переписку) с рядом лиц, в том числе и с Клюевым, и, насколько можно судить, получил согласие [213].

Спустя несколько месяцев, в октябре 1921 года, в «Летописи Дома литераторов» (№2. С. 8) появилось объявление о том, что №6/7 журнала «Записки Мечтателей» «будет весь посвящен Александру Блоку». Среди авторов, чьи воспоминания предполагалось напечатать в этом номере, упомянут и Клюев. Предварительная аннотация запланированного выпуска «Записок Мечтателей» с перечнем авторов статей и воспоминаний о Блоке (включая Клюева) появилась также в четвергом номере журнала [214]. Однако уже в декабре в той же «Летописи» текст объявления печатается в иной редакции: имена Клюева, Иванова-Разумника, В.В. Гиппиуса и других авторов отсутствуют [215]. В посвященной Блоку шестой (последней) книжке «Записок Мечтателей» за 1922 год воспоминаний Клюева не появилось.

7 августа 1922 года в Доме литераторов состоялся вечер памяти Блока. В ознаменование этой же годовщины «Вольфила» устроила несколько открытых заседаний; в них предполагалось и участие Клюева. «В Петроград приехал поэт Николай Клюев, который будет читать свои воспоминания об Ал. Блоке на одном из ближайших заседаний Вольфилы», – сообщала газета «Жизнь искусства» [216]. В одной из зарубежных хроник упоминалось о том, что на заседаниях «Вольфилы», посвященных Блоку, «прочитаны главы из биографии поэта, написанные М.А. Бекетовой, воспоминания о поэте Е.П. Иванова, Н.А. Клюева, Иванова-Разумника, В.Н. Княжнина, отрывки из дневника А. Белого и т.д.» [217] Клюев действительно выступал в «Вольфиле» в конце августа 1922 года и читал свою новую поэму «Мать-Суббота» [218]. Но вспоминал ли он о своем знакомстве с Блоком и, если вспоминал, что именно – этот вопрос остается открытым. Ничего не известно и о судьбе его «воспоминаний» (скорее всего они не были написаны).

Клюев навсегда сохранил о Блоке благодарную память. «Он говорил мне о нем с большой теплотой, проникновенно», – вспоминал В.А. Мануйлов [219]. (Известны, однако, и раздраженно-неприязненные отзывы [220].) В 1920-е годы, переселившись в Ленинград, Клюев поддерживает отношения с близкими поэту людьми (Е.П. Иванов, Иванов-Разумник), Дружит с П.Н. Медведевым, исследователем и публикатором поэтического наследия Блока (их знакомство, кстати, состоялось в августе 1922 года в «Вольфиле» на заседании, посвященном Блоку [221]).

Клюев хорошо помнил отдельные блоковские строки и фразы, нередко цитировал их. Так, в одной из своих рецензии, написанной в 1921 году для вытегорской газеты «Трудовое слово», Клюев использует (в кавычках) любимые им блоковские слова «страшная святость веков» (из стихотворения «Бегут неверные дневные тени...») [222]. «Не хочу быть литератором, только слов кощунственных творцом. Избави меня Бог от модной литературщины!» – сказал он однажды Н.И. Архипову (1923) [223]. Надписывая в 1928 году В.A. Мануйлову первый том «Песнослова», Клюев использует обращенную к нему блоковскую надпись на книге «Седое утро», но перефразирует ее и наделяет несколько иным смыслом: «Светлому брату Вите Мануйлову. Через годы и туманы великие еще встретимся и все будет по-новому. Н. Клюев» [224].

Блоковские образы и мотивы, глубоко и органически воспринятые Клюевым в 1900-е годы, можно обнаружить в его более позднем творчестве, по духу и направленности весьма отличном от эпохи сборников «Сосен перезвон» и «Братские песни» [225].

Мысли Клюева в 1920-е годы не раз уносились и к месту последнего упокоения поэта на Смоленском кладбище. «Всякого мусора навалили на Блока, всю могилу его засрали, – говорил он Н.И. Архипову в феврале 1924 года. – Чистому человеку и подойти к ней тошно» [226]. Все же Клюев «подходил», и, возможно, не раз, к дорогой для него могиле. Журналист И. Западалов, с семьей которого, по его словам, Клюев был дружен в 1920-е годы, вспоминает:
«Вскоре после того как Клюев приехал в Ленинград на постоянное жительство, мой отец познакомил его со своей семьей и невестой, моей будущей матерью. После официальной регистрации брака прошел и обряд венчания в Смоленской церкви. На свадьбе сватом от жениха был тогда уже ставший знаменитым "певец олонецкой избы".

Когда дед Алексей в конце торжественного обеда, проходившего в его доме близ церкви, вспомнил, как провожали в последний путь Блока, Клюев захотел навестить его могилу. Долго крестился у зеленого холмика, потом со слезами на глазах прочел несколько строк. Привожу их в записи отца: "Александр Александрович милый! Александр Александрович Блок! Поржавели венки над могилой – ухищренья людского итог. Словно тернии, острые листья кровоточат на сиром кресте. Но рябины грудастые кисти сыплют бисер, как весть о Христе". Помолчали. Потом Клюев сказал: "Какой чистый воздух. Как тихо. Как хорошо. Вот бы и нам такой покой!"» [227].

Можно с уверенностью сказать: свое знакомство и общение с Блоком Клюев до конца жизни воспринимал как самое яркое и светлое ее событие, как неповторимую «Нечаянную Радость», которую ему посчастливилось пережить.

* * *

До 1987 года отдельные письма Клюева к Блоку публиковались (в отрывках и полностью): 1) самим Блоком (отрывок из письма 2, приведенный в статье «Литературные итоги» 1907 года»); 2) в комментариях М.И. Дикман к письмам Блока (VIII, 587. 594); 3) в статье «Раннее творчество Клюева» (С. 198, 199, 201,207, 208, 211); 4) в статье В.Г. Базанова «Олонецкий крестьянин и петербургский поэт» (Север. 1978. №8. С. 93-112; №9. С. 91-110; приведены полностью письма. 26, 28 и 35 и отрывки из писем 1. 2, 12 и 31).

Полностью письма Клюева к Блоку были впервые напечатаны (с оригиналов, хранящихся в РГАЛИ) в четвертой книге 92-го тома «Литературного наследства» («Александр Блок. Новые материалы и исследования»). Эта работа, подготовленная нами в конце 1970-х годов, увидела свет – в силу известных причин – лишь в 1987 году; некоторые ее фрагменты публиковались ранее (см.: ЛГ. 1980. №48. 26 ноября. С. 5 (письмо 26); Книжное обозрение (приложение: «Библиотека "Книжного обозрения"»). 1986. №42. 17 октября. С. 8-10 (письма 2, 12, 20, 23, 26, 28, 29, 31, 35, 43; без указания имени публикатора); то же (с авторским вступлением): Собеседник. Литературно-критический ежегодник. Вып. 8. М.,1987. С. 281-300).

В 1907-1910 годах Клюев регулярно присылал Блоку свои стихотворения. В общей сложности Блок получил от него около 60 стихотворений (не считая тех, что были отправлены для пересылки В.С. Миролюбову). Это – значительная часть написанного Клюевым в те годы, во многом предопределившая состав и характер сборников «Сосен перезвон», «Братские песни», «Лесные были». В архиве Блока сохранились рукописи 55 стихотворений; некоторые из них образуют часть письма (см., например, №№26 и 28). Не обнаружены автографы упомянутых Клюевым стихотворений «Поэт» и «Предчувствие» (см. примеч. 20 и 21 к письму 20). Отсутствие этих стихотворений объясняется тем, что Блок отправлял произведения Клюева в редакции различных периодических изданий, как правило, в копиях, собственноручно им сделанных, иногда же – в виде исключения – посылал и клюевские рукописи. Это произошло, вероятно, со стихотворениями, приложенными Клюевым к письму 2 (см. примеч. 22 и 23 к этому письму). Не установлено какое третье стихотворение было послано Блоком в 1908 году в журнал «Золотое Руно» (ср. примеч. 5 к письму 10).

Тексты своих стихотворений Клюев писал либо на оборотной стороне письма, либо на отдельных листах. Определить в последнем случае, к какому именно письму относится то или иное стихотворение, – затруднительно. Сведения о стихах, содержащиеся в самих письмах, не всегда помогают. Располагая стихи в соответствии с тем или иным письмом, мы руководствовались, прежде всего, работой, проведенной в свое время К.Н. Суворовой, научным сотрудником ЦГАЛИ: готовя к печати аннотированный каталог переписки Блока (см. примеч. 2), она тщательно изучила его архив и составила описание эпистолярного раздела.

Клюеву было свойственно совершенствовать свои стихотворения и править их от издания к изданию. Некоторые из них подвергались решительной переработке в 1907-1910 годах – в соответствии с замечаниями Блока. Редакция стихотворений, сохранившихся в блоковском архиве, является, таким образом, первоначальной. Сравнивая эти варианты с более поздними публикациями, можно почти в каждом случае обнаружить разночтения (отдельные исправления делал сам Блок, копируя клюевские стихотворения перед тем, как отослать их в ту или иную редакцию).

Ниже публикуются все стихотворные тексты, о которых известно, что они были отправлены Клюевым Блоку в 1908-1910 годах (то есть стихотворения, сохранившиеся в архиве Блока, а также стихотворения «Поэт» и «Предчувствие»). В примечании к каждому из них упоминается и первая его публикация, и его присутствие и положение в «Песнослове» – наиболее полном (двухтомном) прижизненном собрании стихотворений Клюева 1905-1918 годов. Неизменно указывается раздел «Песнослова», в котором помещено данное стихотворение. Это вызвано тем, что «Песнослов» лишь внешне повторяет своей структурой дореволюционные сборники или циклы («Сосен перезвон» – «Братские песни» – «Лесные были» – «Мирские думы» – «Песни из Заонежья» и т.д.), тогда как в действительности, составляя первую книгу двухтомника, Клюев не только редактировал свои прежние тексты, но и – в ряде случаев – менял их местоположение; так, стихотворения, первоначально включенные в сборник «Сосен перезвон», оказались в «Песнослове» в разделе «Братские песни» и т.п. [228]

Малосущественные текстологические моменты (деление на строфы, знаки препинания и др.), отличающие ранние (посланные Блоку) варианты от позднее опубликованных, специально не оговариваются.

Пояснения к стихотворениям Клюева даются выборочно; комментируются по преимуществу непонятные (областные) слова, а также – строчки или образы, имеющие своим источником стихи Блока.

При отсылке к сборникам «Братские песни» и «Лесные были» имеются в виду книги, выпущенные соответственно в издании журнала «Новая земля» (М., 1912) и книгоиздательством К.Ф. Некрасова (М., 1913). При упоминании книжек-брошюр под теми же названиями, изданных в 1912 году в серии «Библиотека "Новая земля"», приводятся их полные выходные данные.

Явные описки в тексте стихов и писем исправлены без оговорок. Комментируются, однако, некоторые орфографические ошибки в письмах Клюева. «Малограмотность» была одной из личин олонецкого поэта; желая казаться простым «мужиком», далеким от «книжной» культуры, он пользовался этим приемом, чтобы подчеркнуть свою «темноту» (см., например, место, отмеченное примеч. 2 в письме 31). Во всяком случае, многие из «ошибок» в его рукописях 1910-х годов (и позднее) производят впечатление нарочитости. «Присылаю Вам пять своих стихотворений, – обращался Клюев 26 ноября 1914 года к А.А. Измайлову. – Они написаны с ошибками в словах и знаках, так уж Вы сами потрудитесь исправить их» [229]. Представляется важным каждый раз удостовериться, чем является та или иная ошибка в тексте, написанном рукою Клюева: недостатком грамотности или же «художественным приемом».

Имена публикаторов и авторов примечаний даются лишь при первой отсылке; библиографические сведения, сообщенные в предисловии, в примечаниях к письмам не повторяются.

Автор искренне признателен лицам, советами и помощью которых он пользовался: Е.Б. Белодубровскому, М.И. Дикман, H.Л.Н. Ивановой, Л.Ф. Капраловой, А.В. Лаврову, М.С. Лесману, З.Г. Минц, Г.М. Прохорову, К.Н. Суворовой, Р.Д. Тименчику.

Примечания