Глава 3
ПЕРЕПИСКА С БЛОКОМ

Осенью 1907 года Клюев оказался в труднейшем положении. Ему грозила воинская повинность, которую он не мог принять по своим нравственным и гражданским убеждениям. Вслед за Толстым Клюев считал, что воевать и носить оружие – грех. (Этот же взгляд проповедовали А.М. Добролюбов и позднее Л.Д. Семенов). Теме «армии» и «казармы» посвящен ряд выразительных стихотворений Клюева 1907 года. «Казарма» – так называлось стихотворение, помещенное в 9-м номере «Трудового пути» за 1907 год; другое стихотворение («Горниста смолк рожок... Угрюмые солдаты...») было вложено Клюевым в его первое письмо к Блоку. Во втором письме к Блоку (октябрь-ноябрь 1907 года) Клюев, вновь упоминая о том, что его должны забрать в солдаты, с отчаянием восклицает: «Пропадут мои песни, а может, и я пропаду» (в оригинале последние пять слов зачеркнуты). Такое же подавленное настроение ощущается и в письме Клюева к Е.М. Добролюбовой: «Прошу Вас – отпишите до 23 октября – а потом поди знай, куда моя голова покатится».

Попав в солдаты, Клюев, как мог, сопротивлялся своей участи. Он отказывался носить военную форму и брать в руки оружие. В его воспоминаниях (запись 1923 года) об этом периоде его жизни говорится следующее: «В Сен-Михеле, городок такой есть в Финляндии, сдали меня в пехотную роту. Сам же про себя я порешил не быть солдатом, не учиться убийству, как Христос велел и как мама мне завещала. Стал я отказываться от пищи, не одевался и не раздевался сам, силой меня взводные одевали; не брал я и винтовки в руки. <...> Сидел я в Сен-Михеле в военной тюрьме, в бывших шведских магазеях петровских времен. Люто вспоминать эту мерзлую каменную дыру, где вошь неусыпающая и дух гробный. <...> Сидел я и в Выборгской крепости (в Финляндии)». В начале января 1908 года Клюева доставляют в Петербург и помещают в Николаевский военный госпиталь; здесь он проводит несколько месяцев. Освидетельствовав Клюева, врачи сочли его негодным к военной службе. «...Я был признан малоумным, – рассказывал позднее Клюев, – и отправлен этапом за отцовской порукой в домашнее загуберье».

В госпитале Клюеву удается снестись с Миролюбовым и, возможно, увидеться с ним. Первые недели 1908 года принесли Миролюбову немало тревог. В январе вышел последний номер «Трудового пути»; Миролюбов предпринимает еще одну попытку спасти свое издание. В марте 1908 года журнал выходит в новой обложке под названием «Наш журнал» (№ 1, февраль) и сразу же обращает на себя внимание петербургского Комитета по делам печати. Цензор Соколов докладывает 12 марта 1908 года о том, что «по формату, подбору статей и сотрудников повременное издание это под другим заглавием продолжает журналы «Журнал для всех» и «Трудовой путь», подписчикам которых оно и рассылается. В нем носят признаки преступления две статьи...» «Преступными» были признаны рассказ Анны Map «Ночь в крожах» и анонимная статья «В черные дни. (Из письма крестьянина)», вызвавшая особое негодование цензора. «В этой статье подъем революционного движения и его отлив рисуются в таких чертах, которые содержат признаки возбуждения к изменническим и бунтовщическим деяниям». Петербургская судебная палата, рассмотрев сообщение цензуры, утвердила арест, наложенный на «Наш журнал». А в августе 1909 года помощник петербургского градоначальника уведомлял Главное управление по делам печати о том, что «22 июля с. г. в типографии градоначальства, в комиссии уничтожены посредством разрывания на части арестованные экземпляры №1 журнала «Наш журнал» (за 1908 г.)». На этом окончательно прекратилось издание миролюбовского «Журнала для всех».

Автором анонимной статьи был Клюев. Возражая «глашатаям ложным», которые, «сокрушенные видимым торжеством произвола и не находя оправдания своей личной слабости», пытались переложить всю ответственность за поражение революции на русский народ, автор «Письма» взволнованно утверждал, что русское крестьянство глубоко революционно по своей природе. Статья изобиловала восторженными суждениями о русском народе. Видно, что ее писал не только убежденный революционер, но и страстный народолюбец. Клюев возвеличивает русский народ, который, по его выражению,– «богочеловек»; нива народная – нива божья; и т.п. Он сокрушается об угнетенном и обездоленном русском крестьянине, пишет о «психологии мужика, бичуемого и распинаемого, замурованного в мертвую стену – нужды, голода, нравственного одиночества». Но «распинаемый» русский народ, по убеждению Клюева, не мертвая бездуховная масса. Народ живет своей внутренней жизнью, обладает собственными нравственными идеалами. Народ – начало духовное, светлое и чистое. «Под тяжким бременем, наваленным на крестьянскую грудь, бьется, как голубь, чистое сердце». И голосом-криком, «полным гнева и неизбывной боли», крестьянский автор обличает и проклинает мучителей народа.

Статья «В черные дни» насквозь проникнута религиозным пафосом, в ней много библейских образов и реминисценций. Страстная мятежная речь Клюева местами перерастает в религиозную проповедь. Клюев не говорит, а как бы вешает, «пророчествует». Отсюда – та церковно-библейская лексика и образность, которыми насыщена статья («златоуст», «риза», «киот», «чудотворный», «нерукотворный», «вселенская радость», «крестная жертва», «пречистые раны» и т.д.). Поэтическая речь Клюева-публициста – речь пламенного борца-проповедника.

1908 год – апогей «левых» устремлений Клюева. Ярким свидетельством его взглядов, наряду со статьей «В черные дни», служат несколько его стихотворений, разумеется, не попавших тогда в печать. Ненависть Клюева к русскому самодержавию бурно прорывается, например, в стихотворении «Победителям»: «...Мы вас убьем и трупы сложим В пирамидальные костры». Однако настроения такого рода и в это время соседствуют у Клюева с иными – религиозными.

На этом фоне и начинается его переписка с Блоком. Сохранившиеся сорок четыре письма Клюева (письма Блока утрачены безвозвратно) – важнейшие документы, необходимые для верной оценки взглядов Клюева в период 1907-1911 годов и его формирующейся в то время творческой манеры.

Первая встреча Клюева и Блока произошла, собственно, еще за несколько месяцев до того, как поэт-олончанин обратился к Блоку с письмом. Они впервые встретились... на страницах журнала «Трудовой путь», где в №5 за 1907 год рядом со стихотворением Клюева «Холодное как смерть...» помещено было стихотворение Блока «В час глухой разлуки с морем...».

Именно блоковские стихи, в которых Клюев сразу же уловил родственное ему настроение, побудили его искать знакомства с известным петербургским поэтом. Еще весной 1907 года Клюев стремился вступить в переписку с Блоком и, видимо, спрашивал у Семенова петербургский адрес поэта. «Ради Христа, будьте терпеливы, выслушивая меня, – пишет ему Клюев 15 июня 1907 года. – Например, хотя бы насчет спроса про А. Блока – это не потому, что Вас одного мне мало, а потому, что я прочитал в газетах, что Вы «сидите». Ну, и спросил про Блока, не желая бросать стихи». Ясно, что поэт-крестьянин, мечтавший печататься в столичных журналах, остро нуждался тогда в покровителях и хотел видеть в этой роли прежде всего Блока – поэта, чьи стихи были ему особенно созвучны.

В начале октября 1907 года Клюев из Желвачева посылает Блоку письмо, толчком к которому послужила, если верить Клюеву, книга «Нечаянная Радость» – второй стихотворный сборник Блока, изданный в декабре 1906 года:

«Александр Александрович!

Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбой – прочесть мои стихотворения и, если они годны для печати, то потрудиться поместить их в какой-нибудь журнал. Будьте добры – не откажите. Деревня наша глухая, от города далеко, да в нем у меня и нет знакомых, близко стоящих к литературе. Если Вы пожелаете мне отписать, то пишите до 23 октября. Я в этом году призываюсь в солдаты (21 год), и 23 октября последний срок. Конечно, и родные, если меня угонят в солдаты, могут переслать мне Ваше письмо, но хотелось бы получить раньше.

Мы, я и мои товарищи, читаем Ваши стихи, они-то и натолкнули меня обратиться к Вам. Один товарищ был в Питере по лесной части и привез сборник Ваших стихов; нам они очень нравятся. Прямо-таки удивление. Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звезды, как пенный след крылатых кораблей. И жаждется чуда, прекрасного, как свобода, и грозного, как Страшный Суд... И чудится, что еще миг и сухим песком падет тяготенье веков, счастье не будет загадкой и власть почитанием. Бойцы перевяжут раны и, могучие и прекрасные, в ликующей радости воскликнут: «Отныне нет смерти на земле, нужда не постучится в дверь и сомнение в разум. Кончено тленное пресмыкание, и грядет Жизнь, жизнь бессмертным и свободным, – как океан, как волны, как звезды, как пенный след крылатых кораблей!»

Бога ради, простите написанное. Я человек малоученый – так понимаю Вас, – и рад, и счастлив возможности передать Вам свое чувствование. Много бы у Вас хотелось спросить – очень тяжело не говорить – прошу Вас, отпишите по возможности скорее, доставьте и мне «Нечаянную радость».

Адрес: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский уезд, станция Мариинская, деревня Желвачева – Клюеву.

Остаюсь – Николай Клюев.

Не можете ли мне сообщить адреса – поэта Леонида Дмитриевича Семенова?»

Чем была близка Клюеву блоковская «Нечаянная Радость»? Прежде всего – своим вольнолюбивым пафосом. Весь сборник пронизан острым ощущением современной жизни; во многих его стихотворениях сквозит – в неясном «блоковском» тумане – ожидание близких перемен, радостное предчувствие обновления жизни, грядущего «чуда». Образ Прекрасной Дамы, объединяющий ранние стихотворения Блока, переосмысляется им в годы первой русской революции как образ «грядущего мира» (слова из предисловия Блока к сборнику «Нечаянная Радость»). Это ясно выражено, например, в последних строках завершающего книгу раздела «Ночная фиалка»:

И в зеленой ласкающей мгле 
Слышу волн круговое движенье 
И больших кораблей приближенье, 
Будто вести о новой земле.
Так заветная прялка прядет 
Сон живой и мгновенный, 
Что нечаянно Радость придет 
И пребудет она совершенной.

Молодой Клюев угадал именно это скрытое, «сокровенное» содержание книги. Пафос блоковских строк, проникнутых ощущением великих перемен и одновременно окрашенных в евангельские тона, не мог не увлечь его: человек религиозного склада и в то же время участник революционных событий, Клюев принадлежал именно к тем читателям блоковской лирики, которые были в состоянии понять и злободневную символику, и скрытые евангельские мотивы (например, «новая земля» – из Откровения св. Иоанна Богослова), и богатый «мистический» подтекст «Нечаянной Радости».

Блок живо откликнулся на письмо из Олонии – «отписал» Клюеву, а, кроме того, послал ему «Нечаянную Радость» с лаконичной надписью «Николаю Клюеву Александр Блок. 13 октября 1907 года Петербург». Письмо Блока содержало, по его собственному признанию, «очень отвлеченные оправдания в духе "кающегося дворянина"». И Клюев не замедлил с ответом. Его второе письмо, однако, заметно отличается от первого; появляются резкие, осуждающие тона, некоторые места звучат обличительно. Письмо проникнуто духом протеста. Не поэт разговаривает здесь с поэтом, а «мужик» с «барином», «угнетенный» с «угнетателем», причем олонецкий крестьянин выступает не столько от собственного имени, сколько от лица «народа», насильственно отторгнутого от умственного труда и культурных ценностей.

«Простите мою дерзость, – пишет Клюев, – но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!..». Подчеркивая пропасть, разделяющую «нас» и «вас», Клюев укоризненно и не без угрозы пишет о «духовной зависимости» крестьян от господ, о дворянском «вездесущии», о невозможности понять друг друга и сблизиться:

«Наш брат вовсе не дичится «вас», а попросту завидует и ненавидит, а если и терпит вблизи себя, то только до тех пор, покуда видит от «вас» какой-либо прибыток. О, как неистово страданье от «вашего» присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без «вас» пока не обойдешься! Это-то сознанье и есть то «горе-гореваньице» – тоска злючая-клевучая, – кручинушка злая беспросветная, про которую писали Никитин, Суриков, Некрасов, отчасти Пушкин и др. Сознание, что без «вас» пока не обойдешься, – есть единственная причина нашего духовного с «вами» несближения и – редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь или денщиков, уже достаточно развращенных господской передней. Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни, есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия. Сознание, что «вы» везде, что «вы» «можете», а мы «должны», – вот необоримая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с «вашей»? Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости – никаких. У прозревших из «вас» есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете Вы, и это ложь, особенно в Ваших устах, – так мне хочется верить. Я чувствую, что Вы, зная великие примеры мученичества и славы, великие произведения человеческого духа, обманываетесь в себе – так, как говорите Вы, может говорить только тот, кто не подвел итог своему миросозерцанию. – И из Ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страдания прошли бесследно для тех, кто "имеет на спине несколько дворянских поколений"».

Второе письмо Клюева произвело на Блока еще более сильное впечатление, чем первое. Не удивительно: своим письмом Клюев что называется «попал в точку» – безошибочно уловил, что именно тревожит петербургского поэта. Ибо как раз в то время Блок помногу и мучительно размышлял о «народе» и «интеллигенции». И – не один Блок. Пытаясь осмыслить события недавно минувшей революции, уяснить себе причины ее поражения, писатели, философы, общественные деятели вновь обращаются к «исконно русской» проблеме, определившейся уже в XIX веке. Одни упрекают «народ», якобы не проявивший особой активности, другие – «интеллигенцию», якобы не сумевшую увлечь его на борьбу с самодержавием. Неоднократно затронутая на страницах русской печати, тема «народ – интеллигенция» достигает особого резонанса в 1908-1910 годах. Острые, взволнованные споры переносятся с газетных полос в университетские аудитории, литературные собрания, частные салоны.

«Собирались небольшими кружками от 12-20 человек и в закрытых собраниях, и в частных домах, – писал Д.С. Мережковский в статье «Великий гнев» (1910), – <...> но всегда было это: «вы и мы». Кто бы среди «нас» ни сидел – молодой современный поэт, студент, революционер, марксист, сектант, учитель,– это все для них были одинаковые «вы», интеллигенты, «господа» – враги».

Тема «народ – интеллигенция», глубоко тревожившая в те годы Блока, находит отражение в ряде его статей, в отдельных высказываниях. «Мне ясно одно: ПРОПАСТЬ, недоступная черта между интеллигенцией и народом, ЕСТЬ», – записывает Блок 22 декабря 1908 года. «На первый план, – сказано в письме Блока к С.А. Венгерову от 4 декабря 1908 года, – я ставлю вопрос о том, как интеллигенции найти связь с народом». В чисто народническом духе Блок полагал, что русская интеллигенция находится в долгу у народа. Оторвавшийся от «почвы» русский интеллигент должен искупить свой «грех», приблизившись к «народу», в котором якобы сокрыта религиозная правда.

Представление о народе как носителе религиозности, о народе-«христоносце», было особенно распространено в символистской среде, откуда, как мы видели, и уходят «в народ» А.М. Добролюбов и Л.Д. Семенов. Этот поворот от «индивидуализма» к «общественности» и «народу» углубился в годы первой русской революции. Влечение к мистически понятой «народной душе» и религиозно трактуемой «соборности» находит свое теоретическое обоснование в статьях В.И. Иванова. «...В лаборатории жизни, – заявлял В. Иванов, – вырабатывается некоторый синтез личного начала и начала соборного». Именно В. Иванов, чьи идеи получают в те годы широкий резонанс, остро ставил вопрос о слиянии современного «символического» искусства с массовым религиозным сознанием (от «символа» к «мифу» – провозглашал В. Иванов). В этом же направлении мыслил тогда и Блок, и другие «младшие» символисты. «...В бессознательной жизненной стихии своей мы религиозны, если народны; и народны, если религиозны», – утверждал Андрей Белый. Настроения «ухода», «опрощения», сближения с народом владели в 1908-1910 годах в равной мере и Блоком, и Андреем Белым. Не случайно Белый писал о А.М. Добролюбове как символисте, «поборовшем нашу трагедию». «Мы тоже пойдем, – восклицал Андрей Белый, – мы не можем топтаться на месте: но... – куда пойдем мы, куда?» Тема «ухода», бегства из города на лоно природы, странничества – основная в стихотворном сборнике Андрея Белого «Пепел» (1909), хорошо известном и Клюеву.

Таким образом, Клюеву было нетрудно понять, что именно волнует и мучает Блока; и он сразу же подхватил затронутую им злободневную тему. Блоковские сомнения, бесспорно, перекликались с собственными исканиями Клюева той поры. Нельзя, однако, не признать, что «инвективы» Клюева в этом письме (как и в некоторых последующих) – не только позиция, но и поза, занятая «человеком из народа». Хорошо понимая, чем вызван интерес Блока к нему, Клюев сознательно углубляет тему «несближения» и как бы самоутверждается за счет своей коренной принадлежности к «народу». Искренне обличая тот общественный слой, к которому от рождения принадлежал Блок, Клюев в известной мере играет и даже юродствует, впадая то в неоправданно высокомерный, то в болезненно уязвленный тон, то поучая и наставляя Блока, то вдруг подчеркивая свою собственную «темноту», «нищету» и т.п.

Блок поначалу не заметил этой игры Клюева и отнесся к его письмам с доверием. Рассуждения Клюева о «народе» и «господах» он счел настолько важными, что процитировал их в статье «Литературные итоги 1907 года». Очень остро воспринял Блок и содержащиеся в клюевском письме «угрозы». В начале января 1908 года Блока посетили Н.В. Недоброво, его знакомый по университету, и А.И. Белецкий, в то время – начинающий поэт. Похвалив стихи Белецкого, Блок задал вопрос: «Ну, а дальше что же?» После этого начал говорить, что «подходит «нам» конец, что идет новая интеллигенция, которая истребит «нас». И в заключение прочел прелюбопытное письмо от какого-то олонецкого мужика, из которого явствует, что где-то за 300 верст от железной дороги мужички читают стихи Блока, судят о них, сами сочиняют символические стихи и грозят русской интеллигенции отставкой, исповедуясь ей в ненависти и в неисцелимой тоске народной, проистекающей из сознания, что "без Вас нам еще не обойтись"» (запись в дневнике Н.В. Недоброво от 8 января 1908 года).

Бунтарское начало, преобладающее, как казалось Блоку, в «народной душе», связывалось в его представлении прежде всего с сектантством и старообрядчеством, тем более что интерес к этим группам чрезвычайно обострился в русском обществе. В поисках «нового религиозного сознания» к ним тянутся уже на рубеже столетий Мережковский и З.Н. Гиппиус. «И вот что еще надо бы узнать, – обращается Мережковский к П.П. Перцову в мае 1900 года, – нет ли в глубинах русского народа сил, отвечающих нам. Нам нужно по-новому, по-своему «идти в народ». <...> Несомненно, что что-то везде, во всех (даже в марксистах) совершается, зреет, и мы пойдем навстречу. И тогда переход к народу будет проще, естественнее – через сектантов».

Пройдет несколько лет, и интерес к сектантству и старообрядчеству, к их фольклору и быту, к русскому Северу («классическому» краю раскольников-староверов) вспыхнет с неудержимой силой. Литература и публицистика, начиная с 1906-1907 годов, как бы заново открывают для себя эти области, уже частично освоенные русскими писателями XIX столетия (П.И. Мельников (Андрей Печерский), Н.С. Лесков и др.). О сектантах и старообрядцах пишут теперь М.М. Пришвин, В.Д. Бонч-Бруевич, А.С. Пругавин (оба последних были крупными знатоками и исследователями русского сектантства). Увлеченный сектантскими песнопениями, К.Д. Бальмонт выпускает в 1900-е годы целые тома фольклорных стилизаций – сборники «Жар-птица» (1907), «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные» (1909). Воссозданные поэтом «Раденья Белых Голубей» – характерный памятник настроений и вкусов межреволюционной эпохи. К сектантам, «в народ» уходят и герои некоторых современных романов: достаточно вспомнить «Серебряный голубь» Андрея Белого.

Этими же веяниями был захвачен и Блок. «Хочу заниматься русским расколом», – пишет он матери 20 сентября 1907 года. Далеко на Севере, в дремучих лесах, в скитах и срубах раскольников-староверов поэту видится «сжигающий Христос», несущий пламя всероссийского мятежа. «Тревожную поэзию его, – писал о Блоке Андрей Белый в 1909 году, – что-то сближает с русским сектантством». В статье «Литературные итоги 1907 года» сказано: «...в России растет одно грозное и огромное явление <...> Явление это – сектантство». Блок не сомневался, что именно сектанты и старообрядцы несут в себе огненное «аввакумовское» начало, что стихийный протест, зреющий в глубине народной, выплеснется однажды наружу. 27 ноября 1907 года Блок писал матери про «многомиллионный народ, который с XV века несет однообразную и упорную думу о боге (в сектантстве)». Вслед за этим Блок добавляет: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза». Совершенно ясно, что уже тогда – в ноябре 1907 года – Клюев персонифицировал для Блока ту самую сектантскую, то есть религиозно-патриархальную и вместе с тем бунтующую, мятежную Россию, к которой Блок настойчиво тянулся. (Известно о личных контактах Блока с сектантами в Петербурге в 1908-1909 годах.)

Посланцем этой «огненной», «аввакумовской» («народной»!) России и в какой-то мере ее пророком оказался для Блока после 1907 года именно Клюев. Очевидец блоковских метаний тех лет, С.М. Городецкий впоследствии утверждал, что «своеобразное народничество» Блока проявилось прежде всего в его переписке с Клюевым. «В Клюева он крепко поверил», – подчеркивал Городецкий. Общение с Клюевым было важным, подчас жизненно необходимым для Блока и в 1907-1908 годах, и позднее – в 1911 году. Клюев становится для него также эталоном честности и гражданственности, его мнением Блок поверяет собственные поступки. Примечательна, например, запись в дневнике Блока, сделанная 27 ноября 1911 года: «Дважды приходил студент, собирающий подписи на воззвании о ритуальных убийствах (составленном Короленкой). Я подписал. После этого – скребет, на душе тяжелое. Да, Клюев бы подписал, и я подписал – вот последнее».

Глубокое впечатление произвела на Блока статья Клюева, полученная им в сентябре 1908 года для пересылки во Францию В.С. Миролюбову. В статье (она называлась «С родного берега») говорилось о положении дел в олонецкой деревне, о растущем среди крестьян недовольстве, о приобщении их к политической борьбе. Бунтарские настроения крестьян, их «ненависть ко всякой власти предержащей» неотделимы, в изображении Клюева, от их религиозных чаяний. Слова «земля есть достояние всего народа» и «земля Божья» для Клюева равнозначны. Религиозность народа, по Клюеву, не препятствие для восприятия революционных идей, а напротив – «своего рода чистилище, где все ложное умирает, все же справедливое становится бессмертным».

Прочитав статью Клюева, Блок, прежде чем отослать ее Миролюбову во Францию, сделал с нее копию. В письме к Е.П. Иванову от 13 сентября 1908 года он назвал ее «документом огромной важности (о современной России – народной, конечно), который еще и еще утверждает меня в моих заветных думах и надеждах». Отдельные отрывки из статьи Клюева, в том числе – крамольные частушки крестьянской молодежи, Блок цитирует в своей статье «Стихия и культура» (декабрь 1908 года). Как верно заметил ученый-фольклорист В.Г. Базанов, еще более существенным, хотя и далеким откликом Блока на клюевскую статью является поэма «Двенадцать», где «разудалые песни <...> сливаются с музыкой Октябрьской революции». Отношение Блока к публицистике Клюева передают также его слова о том, что Клюев «пишет в прозе очень замечательные вещи».

С неизменным вниманием прислушивался Блок и к суждениям Клюева о своей поэзии. Последовательно проводя (и подчас заостряя) «народную» точку зрения, Клюев не стеснялся указывать Блоку на то, что, по мнению олонецкого поэта, было в блоковских стихах «интеллигентского». Он упорно продолжал играть на блоковском чувстве вины перед народом (и, стало быть, перед ним, Клюевым, тоже). Блок же, воспринимавший свою принадлежность к культуре как некий «грех», готов был заранее согласиться на любое обвинение, коль скоро оно исходило от носителя «народной души». Наиболее яркий пример – письмо Клюева, содержащее разбор книги «Земля в снегу» (1908). «Многие стихи из Вашей книги, – пишет Клюев, – похабны по существу, хотя наружно и прекрасны – сладкий яд в золотой, тонкой чеканки чаше, но кто вкусит от нее? Питье усохнет, золотой потир треснет, выветрится и станет прахом. Смело кричу Вам: не наполняйте чашу Духа своего трупным ядом самоуслаждения собственным я – я!»

Это одно из наиболее «обличительных» посланий Клюева к Блоку, обвиненному не только в индивидуализме («самоуслаждении»), но и барстве («Отдел «Вольные мысли» – мысли барина-дачника», – сказано у Клюева). Однако Блок отнесся к упрекам Клюева в высшей степени доверчиво. «Всего важнее для меня – то, что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за «Вольные мысли»). И я поверил ему в том, что даже я, ненавистник порнографии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом», – пишет Блок матери 2 ноября 1908 года. «Другому бы я не поверил так, как ему», – добавляет Блок.

Редактируя впоследствии некоторые из стихотворений сборника «Земля в снегу», Блок явно учитывал клюевскую критику. Так, в мусагетовском издании 1916 года были исключены отдельные строки из стихотворения «В дюнах» (цикл «Вольные мысли»), в частности: «И губы были ярки, обнажая Звериные сверкающие зубы». Ясно, что Блок устранил здесь именно те строки, которые среди других имел в виду Клюев, писавший в 1908 году о «похабной» сущности отдельных блоковских стихов, о «вавилонском» отношении к женщине.

Трагически переживая сложившийся в России разрыв между интеллигенцией и народом, Блок, однако, уверенно склонялся к мысли, что его собственное место – в лагере «интеллигенции». Он глубоко ощущал свою причастность к культуре и эстетике и уйти «в народ» (к чему, собственно, и звал его Клюев), раствориться в «стихии», отказаться от собственного «я» он не мог. «Я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье <...> я сам – интеллигент», – горько исповедовался Блок в статье «Народ и интеллигенция» (1908). Само понятие «народ», как удачно подметил Андрей Белый, было для Блока своего рода «эстетической категорией». Внутренне соглашаясь с тем, что писал ему Клюев, Блок все же предпочитал «соблюдать дистанцию» – оставаться собой. В своем письме к матери (5-6 ноября 1908 года) он объясняет: «Клюев мне совсем не только про последнюю «Вольную мысль» пишет, а про все <...> и еще про многое. И не то, что о «порнографии» именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то, что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе».

Об этой «части себя самого» Блок писал и Клюеву. Многие из его писем в Олонию носили, подобно некоторым его стихам и статьям, исповедальный характер. Блок рассказывал Клюеву правду о своей жизни, в которой многое его не устраивало, казалось ему «греховным» и «темным», делился с ним своими тайными сомнениями. «Мне слышно, что Вам тошно от наружного зла в жизни», – пишет ему Клюев в апреле 1909 года. Блок «каялся» перед Клюевым и открывал ему душу. Исповедальным было, например, его письмо от 11 января 1910 года. «Не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь», – уговаривает Клюев Блока в своем ответном письме. И далее: «Желание же Ваше «выругать» не могу исполнить...». Видимо, слова Блока о самом себе были настолько горькими, что Клюев счел нужным поддержать «брата Александра». В том же духе, по всей вероятности, написано и более позднее письмо Блока, отправленное Клюеву в декабре 1911 года. Подтверждением служит запись в дневнике Блока (17 декабря 1911 года): «Писал Клюеву: "Моя жизнь во многом темна и запутана, но я не падаю духом"».

В течение нескольких лет Клюев продолжал настойчиво воздействовать на Блока, пытался склонить его к разрыву с «культурой», увлечь с художественного пути на путь религиозного служения (разумеется, не в церковно-ортодоксальном смысле). Это вполне отвечало его собственным устремлениям тех лет. В условиях охватившей страну реакции Клюев не может найти применения своим «порывам кипучим»; ощущение тоски, усталости овладевает поэтом, и он (как и многие русские люди в ту пору) все откровеннее предается своему религиозному чувству. Важнейшим понятием в его словаре тех лет становится слово «жизнь», толкуемое в религиозно-нравственном ключе (то есть «подлинная», «богоданная» жизнь, духовное переживание Бога и Природы, «жизнь с Богом» и т.п.).

Клюев охотно странствует по северной России, посещает монастыри. Все настойчивей овладевают им идеи мученичества, «Голгофы». Именно на этот период приходится и глубочайший кризис, который чуть было не привел поэта к полному отказу от творчества.

Стремление заглушить в себе поэта особенно захватывает Клюева в 1909-1910 годы. Не желая творить «красоту изреченную», Клюев, вдохновленный примерами А. Добролюбова и Л. Семенова, порывается «замолчать», отказаться от художественного творчества ради «молитвы». «Буду молчать, – пишет он Блоку в сентябре 1909 года. – Не знаю, верно ли, но думаю, что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов,– позывы сказать, но лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами». Наиболее подробно Клюев обосновывает эту точку зрения в письме от 5 ноября 1910 года, посвященном разбору блоковской статьи «О современном состоянии русского символизма»:

«Современники словесники-символисты, – пишет Клюев в этом письме, – пройдя все стадии, все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания – «пустая, далекая равнина, а над нею последнее предостережение – хвостастая звезда»,* [Слова из статьи Блока «О современном состоянии русского символизма»] поэтому они неизбежно должны замолчать, что случалось и раньше со многими из них, ужаснувшихся тщете своих художнических исканий. Как пример: недавно замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкший Леонид Семенов. Человеческому слову всегда есть предел, молчание же беспредельно. Но перейти за черту человеческой речи* [Слова из стихотворения Блока «Снова иду я над этой пустынной равниной...» (1903); вошло в сб. «Нечаянная Радость».] – подвиг великий, для этого нужно иметь великую душу, а главное веру в жизнь и благодаренье за чудо бытия – за милые лица, за высокие звезды, за разум, за любовь... Познание же «Вечной красоты» возможно только при освобождении себя от желаний Мира и той наружной ложной красивости, которая людьми, не понимающими жизни, выдается за творчество, за искусство. Странным, конечно, покажется, что я, темный и нищий, кого любой символист посторонился бы на улице, рассуждаю про такой важный предмет, как искусство. Но я слушаюсь жизни, того, что не истребимо никакой революцией, что не подчинено никакой власти и силе, кроме власти жизни. И я знаю и верую, что близок час падения вавилона – искусства пестрой татуировки, которой, через мучительство и насилие, размалевали так наз<ываемые> художники – Мир».

До осени 1911 года знакомство Клюева и Блока протекало заочно. В сентябре 1911 года Клюев навестил Блока в Петербурге; это произошло, видимо, 26 сентября. Встреча с Клюевым надолго запомнилась Блоку. «Клюев – большое событие в моей осенней жизни», – пометил Блок в своем дневнике 17 октября 1911 года. Насколько можно понять из этой записи, Клюев был у Блока дважды; он рассказывал ему о жизни А.М. Добролюбова и Л.Д. Семенова, излагал свое отношение к проблеме «ухода» («...лучше оставаться в мире...» и т. д.). Кроме того, Клюев говорил, что его (Блока) стихотворения «поют» в Олонецкой губернии, и это известие также взволновало Блока.

Кульминационный момент в отношениях Блока и Клюева – письмо последнего, написанное 30 ноября 1911 года (через два месяца после очного знакомства). Открыто и резко, как ни в одном из более ранних писем, Клюев выступает против «иноземщины», овладевшей, по его мнению, Блоком. Подлинная религиозность не мыслится Клюевым вне «народной души». «Ваше творчество, – убеждает его Клюев, – постольку религиозны <так! – К.А.>, а следовательно, и народны, поскольку далеки всяких Парижев и Германий». Положение Блока, очутившегося, как видится Клюеву, между Западом и Россией, – «действительно роковое». «Запад» для Клюева – воплощение безбожия; с ним он связывает «поклонение Красоте», индивидуализм, творчество «во имя свое». Россия же, напротив, – «поклонение Страданию» (то есть христианство), творчество «для себя в другом человеке», приобщение к «Миру-народу». И Клюев властно требует от Блока, чтобы тот принял на себя «подвиг последования Христу» и «обручился» с Россией.

«В настоящий вечерний час я тихо молюсь, да не коснется Смерть Вас и да откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и Страданию. Его храм, основанный две тысячи лет тому назад, забыт и презрен, дорога к нему заросла лозняком и чертополохом; тем не менее отважьтесь идти вперед! На лесной прогалине, в зеленых сумерках дикого бора приютился он. Под низким обветшалым потолком Вы найдете алтарь еще на месте и Его тысячелетнюю лампаду неугасимо горящей. Падите ниц перед нею, и как только первая слеза скатится из глаз Ваших, красный звон сосен возвестит Миру-народу о новом, так мучительно жданном брате, об обручении раба Божия Александра – рабе Божией России».

Блок был потрясен этим письмом. Получив его 5 декабря, он в течение нескольких дней перечитывал его, не расставался с ним. «Послание Клюева все эти дни – поет в душе», – записывает он в своем дневнике 9 декабря. Слова и призывы Клюева на этот раз особенно усугубили смятенность Блока, обострили его нравственные терзания, сомнения в правильности своего пути. (Следует вспомнить, что Блок тогда глубоко и остро переживал «уход» Льва Толстого.) Получив письмо от Клюева, Блок с новой силой предается мыслям об «уходе» и «опрощении». «Я над Клюевским письмом, – записывает Блок 6 декабря. – Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу».

Письмо Клюева Блок дал прочитать своей матери, а также ознакомил с ним Сергея Городецкого и его жену. «Сереже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас», – писал Блок 7 декабря А.А. Городецкой. «Я плачу, читая Ваше письмо и письмо к Вам Клюева», – отвечала ему 9 декабря жена Городецкого. 23 декабря Блок посетил Мережковских, где читал письмо Клюева самому Мережковскому, З.Н. Гиппиус и Д.В. Философову, которые единодушно «его <Клюева> бранили на чем свет стоит...». Под непосредственным впечатлением беседы у Мережковских Блок записал в дневнике: «Итак – сегодня: полное разногласие в чувствах России, востока, Клюева, святости». (Чрезвычайно характерен этот ряд имен и понятий, тождественных для Блока по своему содержанию!)

Блок не разделял скептического в целом отношения к Клюеву Мережковского и других. Взгляды и требования олонецкого поэта отвечали многим помыслам Блока, и притом наиболее сокровенным. Письмо Клюева было воспринято им как «костяной посох, сурово занесенный над головой "обеспамятевшего интеллигента"». И все же перейти окончательно на сторону Клюева Блок не мог и не находил нужным. В своих письмах к Клюеву Блок, видимо, не раз пытался объяснить олонецкому поэту, почему он не рвет с образованным обществом, сохраняет связь с литературой, «культурой». Блок пытался отстоять и обосновать перед Клюевым свое право художника на творческое развитие. Призывы Клюева к «братству» увлекали Блока, но не могли вырвать его из орбиты «культуры». Путь, на который призывал его вступить Клюев, Блок считал «не своим». Кроме того, Блок постепенно «прозревал»: начинал видеть, что Клюев подчас хитрит и играет с ним.

Неоднозначным было и отношение Клюева к Блоку. Порицая и даже обличая Блока за «неправедность» его пути, Клюев – в личном плане – относился к нему с глубокой симпатией, даже с обожанием. В его письмах к Блоку, наряду с воинствующими интонациями, появляются нотки трогательной нежности, подчас влюбленности. «Всегда поминаю Вас светло, так как чувствую красоту и правду Ваши», – признается он Блоку 14 марта 1910 года. «Вас я постоянно поминаю и чувствую близким, родным...» – пишет он ему в июне того же года. Не только поэзией – всем духовным строем своей личности Блок производил в те годы на Клюева глубокое впечатление.

Клюев признавал Блока как старшего в поэзии, более опытного и сведущего, восхищался его творчеством и постоянно присылал ему свои стихи для отзыва и публикации в журналах. Блок же, со своей стороны, охотно помогал олонецкому поэту. Из писем Клюева видно, что он пользовался советами Блока и «учился» у него в полном смысле этого слова. «Простите за утруждение, сообщите, какие из этих стихов годны», – спрашивает Клюев Блока в сентябре 1908 года, отправляя ему вместе с письмом несколько своих стихотворений. Блок помогал Клюеву не только советами. Он регулярно посылал ему свои собственные книги и произведения других авторов. «Тяжело утруждать Вас, – пишет ему Клюев 5 ноября 1910 года, – но приходится просить еще о книгах поэзии – Брюсова, Бальмонта, Надсона, А. Белого, Сологуба, «Иней» Соловьевой, Тютчева...». Перечень этих имен говорит о явном интересе Клюева к современным писателям-символистам; в других письмах упоминаются С. Городецкий, В. Иванов, З. Гиппиус, Л. Андреев. 12 марта 1909 года Клюев писал, что «поражен, почти пришиблен царственностью стихов из Бодлера – Вячеслава Иванова» (имеются в виду выполненные В. Ивановым переводы стихов Бодлера). Можно без преувеличения сказать, что именно благодаря Блоку Клюев всерьез познакомился с произведениями русских символистов, пропитался их поэтической культурой, приобщился к их духовным исканиям. В переписке и общении с Блоком формировался характер его собственного творчества 1907-1911 годов.

При участии Блока фамилия олонецкого поэта проникает на страницы видных русских журналов («Золотое руно», «Бодрое слово»). Как видно из писем Клюева, Блок посылал его стихи и в редакции других изданий (журнал «Лебедь», сборники «Чтец-декламатор»). Помочь Клюеву войти в «большую» русскую литературу – таково было желание Блока, и он настойчиво пытался осуществить его, особенно в 1908-1909 годах. Блок пропагандировал имя Клюева в столичных литературных салонах, стремился привлечь своего олонецкого корреспондента к сотрудничеству в таких изданиях, как, например, «Русская мысль». Не без участия Блока завязываются отношения Клюева и С.М. Городецкого, который приблизительно с 1911 года деятельно покровительствует олонецкому поэту. Однако решающее значение для литературной карьеры Клюева имело его начавшееся в 1910 году – также благодаря Блоку – сближение с И.П. Брихничевым.

Священник, лишенный права священнослужения за пропаганду своих неортодоксальных, отчасти бунтарских идей, Брихничев в те годы считал своей основной задачей духовное просвещение русского народа. В 1906 году Брихничев издавал в Тифлисе еженедельную газету «Встань, спящий» (впоследствии издание продолжалось под другими названиями). За редактирование этого еженедельника и агитацию в войсках Брихничев был судим и приговорен к одному году тюремного заключения. В первой половине 1908 года Брихничев активно сотрудничает в еженедельном религиозном журнале «Пойдем за Ним», издававшемся в Ростове-на-Дону. После закрытия этого журнала он переносит свою деятельность в Царицын на Волге, где начинает издание журнала «Слушай, земля» и газеты «Город и деревня». С просьбой о сотрудничестве в этих изданиях Брихничев обращается ко многим писателям, известным своей народолюбивой позицией, в том числе – к Блоку. «Цель изданий, – пишет Брихничев Блоку в феврале 1909 года, – служение Ивану Простому». Письмо Брихничева вновь обострило размышления Блока об «уходе», сближении с народом, сектантами и т. п. Через день после получения письма он записывает: «Поехать можно в Царицын на Волге – к Ионе Брихничеву. В Олонецкую губернию – к Клюеву. С Пришвиным поваландаться? К сектантам – в Россию».

17 февраля 1909 года Блок ответил на предложение Брихничева согласием, а кроме того переслал ему три стихотворения Клюева и, видимо, в этом же несохранившемся письме дал оценку и самому поэту, и его стихам. «Блок писал мне о нем <Клюеве> панегирики», – вспоминал позднее Брихничев. Как прямое следствие блоковского письма надлежит рассматривать то обстоятельство, что в шестом (февральском) номере журнала «Слушай, земля» было сообщено о сотрудничестве Блока и Клюева (в предыдущих пяти номерах их имена в списке не значились). Однако произведения обоих поэтов на страницах этого «еженедельного народного журнала» так и не появились: издание прекратилось на шестом номере. Не состоялось сотрудничество Блока и Клюева и в царицынской газете «Город и деревня», хотя уже в первом номере (16 июня 1909 года) имена обоих поэтов были названы в списке сотрудников.

Основными авторами и участниками обоих изданий в Царицыне были, помимо Брихничева, старообрядческий епископ Михаил, писатель В.П. Свенцицкий и некоторые другие лица, связанные общей идейной программой. В течение 1909 года они пытаются объединиться – создать общину «голгофских христиан». Задуманная епископом Михаилом, эта община формировалась им и его сподвижниками при активном содействии Мережковских (всегда стремившихся к учреждению собственной «церкви»). В дневнике С.П. Каблукова, музыкального критика и секретаря Христианской секции Петербургского Религиозно-философского общества, тесно связанного в то время с Мережковскими, имеется запись от 18 апреля 1909 года: «Вчера состоялось у меня свидание Д.С. Мережковского с еп. Михаилом, в присутствии Дм.Вл. Знаменского, Дм.Вл. Философова и меня. Говорили с лишком 2 часа. Еп. Михаил поведал о своем намерении основать общину свободных христиан».

Первый съезд «голгофских христиан» состоялся в Петербурге в последние дни февраля 1910 года. Это событие также отмечено в дневнике Каблукова (запись от 27 февраля): «Сегодня еп. Михаилом открывается съезд представителей общины, им возглавляемой. Ожидается около 9 человек. Я и Мережковские не можем принять участие <...> Съезд продлится 2 дня, сегодня и завтра. Мы же увидимся с преосвященным Михаилом в четверг на 1-й седм<ице> Поста у Мережковских». Впрочем, подлинного союза между Мережковскими и «голгофскими христианами» не возникло ни тогда, ни позже.

Содержание «голгофского» учения сводилось к двум-трем основным тезисам. «Идеи о новой земле, о земном Христе, об общественном христианстве, о царстве Божием не только «на небеси», но и на «земли» – идеи Голгофского христианства...» – писал В.П. Свенцицкий. Через самопожертвование («Голгофу») к освобождению («воскрешению») всего и всех – в этих призывах «голгофских христиан» содержался, конечно, не только религиозный, но и социальный смысл.

Своим проповедям о «новой земле» и «новом небе» «голгофские христиане» придавали в 1910-1912 годах непомерное значение. С конца 1910 года в Москве выходит в свет журнал-еженедельник «Новая земля» – их главный и единственный печатный орган. К участию в нем Брихничев стремился привлечь виднейших русских писателей (М. Горького, Короленко и др.). С этой просьбой Брихничев обращался 17 декабря 1910 года и к Блоку. Однако крупные писатели с неохотой отозвались на приглашение Брихничева: лишь изредка появлялись в «Новой земле» произведения Брюсова, Бунина, Мережковского. Иногда печатал свои стихотворения Блок. Основными сотрудниками журнала оставались епископ Михаил, Брихничев, Свенцицкий. Зато одним из ведущих авторов журнала, его постоянным и деятельным сотрудником становится Клюев.

назад | содержание | вперед