Глава 5
ОТ «ЛЕСНЫХ БЫЛЕЙ» К «МИРСКИМ ДУМАМ»

Осенью 1911 года в Петербурге Клюев – очевидно, через Городецкого – завязывает отношения с редакцией журнала «Аполлон», где печатались и символисты, и будущие акмеисты. «Воздержаться ли мне писать о Вас в «Аполлон», о чем есть оттуда просьба ко мне?» – спрашивает он Блока в конце ноября 1911 года. К этому времени Клюев был уже лично знаком с Гумилевым и, видимо, с Ахматовой. Сохранился экземпляр книги «Сосен перезвон», посланный Гумилеву из Олонии в конце ноября; дарственная надпись говорит о дружеском взаиморасположении поэтов и знакомстве Клюева со стихами Гумилева: «...Мы выйдем для общей молитвы на хрустящий песок золотых островов. Дорогому Н. Гумилеву с пожеланием мира и радости от автора. Андома. Ноябрь 1911 г.» (цитируются две строчки Гумилева из цикла «Беатриче», сб. «Жемчуга»).

Должно быть, к этому же периоду относится недатированное письмо Клюева к Ахматовой, где упоминается об их недавней встрече в редакции «Аполлона». К письму было приложено несколько стихотворений с надписью «Посв<ящается> Гумилевой». Из письма видно, что Ахматова очаровала Клюева, полностью покорила его. «Извините за беспокойство, но меня потянуло показать Вам эти стихотворения, так как они родились только под впечатлением встречи с Вами, – пишет ей Клюев. – Чувства, прихлынувшие помимо воли моей, для меня новость, открытие. <...> Спрашиваю Вас – близок ли Вам дух этих стихов. Это для меня очень важно». (Подобного излияния чувств не встречается ни в одном из других известных нам писем Клюева к женщинам.)

В те осенние недели 1911 года в Петербурге образовался «Цех поэтов» – поэтическое объединение, где тон задавали Городецкий, Гумилев и другие акмеисты. Первое организационное заседание «Цеха» состоялось 20 октября, когда Клюева уже не было в Петербурге. Но не подлежит сомнению, что Клюев знал (хотя бы из писем Городецкого к нему) о состоявшемся объединении, его литературных установках, заседаниях, участниках и т.п. Именно Городецкий и Гумилев («синдики» «Цеха поэтов») пытались обратить в то время внимание читающей русской публики на молодого поэта из Олонии, всячески поддерживали его. Не без их участия стихи Клюева появляются в изданиях, близких к «Цеху». Приблизительно в ноябре 1911 года выходит в свет литературный альманах «Аполлон», задуманный как приложение к одноименному журналу. В нем были напечатаны две «песни» Клюева – «Девичья» и «Теремная».

В творчестве Клюева этого периода (1911-1912) совершается видимый перелом. Стремление говорить «голосом народа», писать о «родном» – о том, что близко «любому крестьянину», – последовательно и закономерно вело олонецкого поэта к фольклору. В поэзию Клюева все более проникают мышление, быт, обычаи и язык русской деревни. С «литературного» языка поэт пытается перейти на «родной» – фольклорный. Речь его героев меняется: «жнецы» и «пахари» начинают говорить «по-народному». Постепенно исчезает и автор – Клюев-литератор, поклонник новейших русских поэтов. Его место занимает Клюев-сказитель, собиратель и знаток русского фольклора, а также (по свидетельству современников) – замечательный исполнитель народных былин и песен. Лирическое начало поэзии Клюева поглощается эпическим, сливается с ним. Поэт стремится выразить себя языком создателей былин и песен; его творческая индивидуальность как бы стирается, «самоустраняется».

Первыми опытами Клюева в таком духе были «Песня о Соколе и о трех птицах Божиих» и «Песня девушки». Эти вещи Клюев отправил Блоку еще осенью 1908 года. В письме к Блоку (октябрь 1908 года) Клюев спрашивал: «Что Вы думаете про такое стихотворство, как моя «Песня о царе Соколе и о трех птицах Божиих»? Можно ли так писать – не наивно ли, не смешно ли?» Блок явно одобрил «такое стихотворство»: по его рекомендации «Песня о Соколе...» была опубликована в журнале «Бодрое слово» (1909. №7). Оба этих произведения Клюев ввел затем в первое издание книги «Сосен перезвон».

Переход Клюева с «литературного» языка на эпический протекал постепенно. В 1908-1911 годах его поэзия еще как бы раздваивается между лирикой и фольклором. Характерный пример – стихотворение «Под вечер», вошедшее в сборник «Сосен перезвон». В текст этого стихотворения включена народная песня «Узкая полосынька Клинышком сошлась...» (несомненно, обработанная Клюевым). Песня разбивает авторское повествование надвое и противостоит ему.

Как соотносятся в творчестве Клюева «литературный» и «фольклорный» элементы? Ответить на этот нелегкий вопрос означало бы открыть, быть может, еще одну «тайну» клюевского творчества. Дело в том, что Клюев двояко использовал народно-поэтическое искусство: с одной стороны, он явно стилизовал ту или иную из собственных песен или былей, стремясь приблизить их к фольклорной первооснове, с другой – «олитературивал» подлинные народные тексты. Впрочем, обе эти творческие манеры подчас сливаются в пределах одного произведения, так что невозможно различить, то ли это авторские стихи, искусно выдержанные в народном ключе, то ли – «олитературенные» Клюевым записи фольклора.

Исследуя клюевские «Песни из Заонежья», В.Г. Базанов пришел к выводу, что в этот цикл вошли «фольклорные тексты в записи Клюева или воспроизведенные им по памяти». Но это не значит, продолжает В.Г. Базанов, что Клюев не создает на основе народных песен и свои собственные редакции. «...Даже самые фольклорные по стилю «заонежские» песни могут быть и клюевскими, наполовину сочиненными самим поэтом. <...> Мера фольклоризма отдельных песен различна, непостоянна».

Стилизации «под фольклор» получались у Клюева весьма удачно. Это в полной мере относится и к «Братским песням», в основе которых лежали, конечно, не раз слышанные Клюевым сектантские песнопения и молитвы. Слегка «подправленные» Клюевым, приближенные к литературной норме ритмически и стилистически, эти произведения нравились публике, охотно принимавшей их подчас за подлинник. Как видно, они пришлись по вкусу не только Блоку, но и синдикам «Цеха поэтов», поместившим две песни Клюева в альманахе «Аполлон», где они, разумеется, сильно отличались от произведений других поэтов. На это обратил внимание В. Львов-Рогачевский. «Из стихов, – писал он, рецензируя альманах в журнале «Современный мир», – выделяются многокрасочные песни Николая Клюева, в которых нет подделки под народное творчество, и чувствуется сила и свежесть, но этим стихам не место в книжном "Аполлоне"». Однако и Гумилев, и Городецкий, ничуть не смущаясь этой «непохожестью» Клюева, продолжали его усиленно пропагандировать и искали с ним прочного союза. Любопытно, что поэт, постоянно живущий в Олонецкой губернии, был даже принят в «Цех поэтов».

В сентябре 1912 года Клюев опять приезжает в Петербург, где первым делом навещает Блока. «Вечером – Клюев, мама, Женя»,* [Евгений Павлович Иванов (1879-1942) – литератор; ближайший друг Блока.] – записывает Блок в своем дневнике 7 сентября. И на другой день: «Утро с Клюевым». Помимо Блока, Клюев встречается с Городецким и Гумилевым: наступает период его сближения с «Цехом поэтов». Стихи Клюева печатаются в первом выпуске ежемесячника «Гиперборей» (октябрь 1912 года). В издании «Цеха поэтов» готовится к выходу новый сборник его стихотворений. Как сообщалось на обложке первых «Гипербореев» и в других периодических изданиях, эту книгу Клюева предполагалось озаглавить «Плясея» (то есть «плясунья») – видимо, по названию одноименного стихотворения, напечатанного вскоре С. Городецким в петербургском альманахе «Белее».

К этому времени, помимо сборников «Сосен перезвон» и «Братские песни», у Клюева выходят в свет две маленькие книжечки – обе были изданы по инициативе Брихничева в июле-августе 1912 года в серии «Библиотека "Новая земля"». Первая из них, озаглавленная «Лесные были», состояла из статьи Брихничева «Северное сияние» и двух стихотворений Клюева: «Современная былина» («В красовитый летний праздничек...») и «Пахарь» («Вы на себя плетете петли...»). Другая называлась «Братские песни» с подзаголовком «Песни голгофских христиан»; она включала в себя девять «песен», ранее напечатанных в одноименном сборнике. Ныне каждая из этих книжек – библиографическая редкость.

Осенью 1912 года Клюев заканчивает работу над третьим сборником своих стихов и дает ему заглавие «Лесные были» (подсказанное названием одной из «песен» в сборнике «Сосен перезвон»). Приехав в Петербург и затем в Москву, Клюев ищет для этой книги издателя. Это оказалось не простым делом: возможности «Новой земли» были к осени 1912 года исчерпаны, а издания «Цеха поэтов» еще только налаживались. Других же связей у Клюева не было. Однако в Москве Клюев знакомится с А.Н. Толстым. Очарованный стихами олонецкого поэта, Толстой проявил внимание к его литературным планам. 15 и 16 октября Толстой слушал чтение Клюева; под свежим впечатлением от его песен, он обратился к известному ярославскому издателю К.Ф. Некрасову и рекомендовал ему издать новый сборник клюевских стихотворений. «Его стихи более чем талантливы, – подчеркивал А.Н. Толстой. – Есть вещи по высоте и выражению вдохновенные, нельзя их слушать без волнения. Он простой крестьянин. Две его изданные книжки уже разошлись, теперь он приготовил третью книжку, что все вместе составит хороший томик божественных стихов. Если бы Вы взялись издавать Клюева...» Некрасов откликнулся на предложение Толстого. 12 ноября 1912 года Клюев из Москвы пишет К.Ф. Некрасову письмо; оно начинается со слов: «Алексей Ник<олаевич> Толстой передал мне о Вашем согласии издать мою книгу стихотворений <...> Составится довольно порядочный томик под общим названием «Сочинения Николая Клюева», том первый...» В конце концов была достигнута договоренность об издании двух сборников поэта: «Лесные были» и «Сосен перезвон» (второе издание).

В декабре 1912 года выходит в свет первый – «клюевский» – номер журнала «Новое вино», сменившего «Новую землю»: он был буквально насыщен материалами о Клюеве (сам поэт поместил в нем свою «Святую быль» с посвящением И. Брихничеву). Читателям между прочим сообщалось:

«Редакции «Нов<ое> Вино» удалось познакомиться основательно с новою третьею книгой песен Николая Клюева, тоже вполне готовой к печати и вскоре имеющей поступить в продажу.

Страшная книга... Изумительная книга...

Наша критика, привыкшая смотреть на книги с точки зрения внешней, проглядела в книгах Клюева «Сосен перезвон» и «Братские песни» – то, что составляет душу души Клюева, его глубокую религиозную личность, кладущую отпечаток на все произведения поэта и сообщающую им исключительную силу и мощь как призыв к новой лучезарной жизни.

Лучшие из критиков обратили внимание на сравнительно второстепенные вещи и забыли и обошли молчанием вечные гимны, ставящие поэта в ряды таких поэтов, как Давид и Иоанн Дамаскин.

То же будет, конечно, и с третьей книгой.

За внешнею формою изумительной народной песни останется незамеченной ее сущность. <...>

Клюев носит в себе подлинного, голгофского Христа».

Автором этой неподписанной информации был, конечно, Брихничев. В октябре – ноябре 1912 года, когда Клюев находился в Москве, их отношения оставались по-прежнему дружественными. Журнал «Новое вино» объявил об издании пятой книжки стихотворений Клюева («Детские песенки») и сборника его рассказов. Однако в декабре 1912 года между Клюевым и «Новым вином» (точней – Брихничевым) происходит разрыв. Что конкретно послужило основанием для вспыхнувшего между «братьями» конфликта, определить трудно. Во всяком случае, Брихничев выступил против Клюева с тяжкими обвинениями; главное из них сводилось к утверждению, что Клюев... плагиатор. В письме к Брюсову от 29 декабря 1912 года Брихничев открыто заявлял, что Клюев позволяет себе «красть чужое и подписываться под ним как под своим». Обращаясь к Брюсову и Городецкому, Брихничев требовал третейского суда над Клюевым. С этой целью он посылал им свою статью-памфлет «Новый Хлестаков. Правда о Николае Клюеве», которая, по замыслу автора, должна была безжалостно разоблачить «плагиатора». «Боюсь, что многие из них, если не все, – писал Брихничев о стихотворениях Клюева, – являются произведениями не самого Клюева, а какого-нибудь оставшегося неизвестным поэта из народа, стихами которого господин Клюев воспользовался, как обыкновенно пользуются чужой вещью, – и выдал за свои». Эти обвинения против Клюева Брихничев строил на том, что и он, и другие люди уже раньше слышали, как в народе поются песни, напечатанные Клюевым под своим именем.

«В 1909 году – в августе месяце – в станице Слепцовской – на Кавказе – я слышал гимн – «Он придет, Он придет, и содрогнутся горы». Буквально то же, что помещено в «Братских песнях». Гимн этот пели сектанты «Новый Израиль». Он произвел на меня тогда потрясающее впечатление. Хотел записать его, но мне не позволили. В 1911 г. в августе же Клюев прочел нам – ряд песен, в том числе и «Он придет», и сказал, что – эти песни не его, а записаны им в Рязанской губернии. В марте 1912 года Клюев напечатал эту песню за своею подписью. А затем поместил и в сборнике "Братские песни"».

Помимо плагиата, Брихничев обвинял Клюева в алчности, корыстолюбии, стяжательстве. «Всегда бросалась в глаза его непомерная жажда стяжания, – писал Брихничев. – Ради денег и выгоды он все забывал, и братство, и веру». Брихничев утверждал, что Клюев, живя бесплатно у братьев по вере, в то же время их обманывает, что он «не только не считает нужным внести свою долю в общую сокровищницу, а наоборот – увозит у них последнюю материальную поддержку – 800 экземпл<яров> «Сосен перезвон», – заплатив за них даже не 144 руб., которые они стоили самим его друзьям, а лишь 82. Отговариваясь тем, что у него осталось только на дорогу».

Со злостью, с чувством глубокого разочарования рассказывал Брихничев о сребролюбии Клюева, проявившемся во время его публичных чтений в Москве осенью 1912 года.

«К Свенцицкой пригласили – шел неохотно. «Говорят, скупая» (его слова).

Попросили рабочие (казалось, – кому и читать народные песни), прислали специального человека – Арманд приходила дважды – уклонился от чтения под предлогом, что уезжает, хотя для тех, кто больше даст, не раз задерживался...».

Вывод Брихничева заключался в том, что в Клюеве есть «что-то очень темное», что от него «можно всего ожидать». «Я утверждаю, для Клюева нет ничего невозможного – если это ему будет выгодно», – восклицал Брихничев.

В упреках и обвинениях, коими Брихничев осыпал своего недавнего кумира, была, если судить по иным документам, известная доля истины: ясно, во всяком случае, что поэт нарушил ряд своих обязательств по отношению к «Новой земле».

«Глубокоуважаемый Аркадий Вениаминович! – писал Брихничев в конце 1912 года (письмо не датировано) журналисту А.В. Руманову. – Клюев увез у меня 800 экземпляров «Сосен перезвон» – не доплативши 110 руб.

Я, как Вам известно, всегда не богат, а сейчас – буквально голодаем.

И 1-го, если не заплатим за квартиру 40 руб., нас – выгонят на улицу.

Умоляю Вас – Вы ведь прекрасно знаете Клюева – побывайте у него (он теперь в С.-Петербурге, Усачев переул<ок> д. 11, кв. 1, Ращепериной* [Имеется в виду К.А. Расщеперина – сестра Клюева]) и заставьте этого нового Хлестакова и шантажиста (прочитайте мое письмо к Сергею Городецкому «Правда о Клюеве») – выслать мне немедленно упомянутые выше 110 руб. (у него теперь есть деньги. Выклянчил у разных лиц и получил 500 руб. за 2 книги).

Ради Бога, не откажите побывать у Клюева. Деньги надо выслать по телеграфу – иначе запоздают.

Преданный Вам
Иона Брихничев.
Москва, Пименовская 31, кв. 28».

Продолжение и финал этой истории – неизвестны. В оправдание же поэта можно сказать одно: непомерная, по мнению Брихничева, алчность Клюева в какой-то степени объяснялась его желанием помочь своим родителям, живущим в деревне. Сам Брихничев в своем памфлете, между прочим, упоминал, что «все эти и прочие деньги Новый Хлестаков немедленно переводит на родину». Более сложен, конечно, поднятый Брихничевым вопрос о плагиате.

Судивший о Клюеве лишь с узких позиций «голгофского христианина», Брихничев явно не понимал и недооценивал художнических исканий олонецкого поэта, которые последовательно вели его к фольклору. Клюев и сам не отрицал нaродного происхождения некоторых своих произведений. Например, в 1915 году он признавался Есенину в том, что «вынес» свои «братские песни» от хлыстов Рязанской губернии, и это отчасти совпадает с тем, в чем упрекал его Брихничев. Конечно, Брихничеву (его сомнения были в какой-то мере обоснованными) следовало говорить не о плагиате, якобы совершенном Клюевым, а лишь о его стилизациях в народно-песенном духе. Однако «идеология» и «проповедь» заслоняли для Брихничева поэзию (хотя он и сам подвизался на ниве стихотворчества).

Памфлет Брихничева против Клюева был обращен прежде всего к С. Городецкому, который тогда ближе других стоял к олонецкому поэту. Один экземпляр Брихничев отправил Брюсову, в чьем архиве он и сохранился. По всей видимости, статья была известна и Блоку (от С. Городецкого). Однако ни один из названных писателей не придал выпадам Брихничева особого значения; об этом свидетельствует дальнейшее развитие их отношений с Клюевым. Статья Брихничева не произвела того эффекта, на который он рассчитывал.

Разрыв Клюева с Брихничевым без труда прослеживается также по второму и третьему номерам «Нового вина». Согласно замыслу Брихничева, Клюев должен был стать главным сотрудником этого журнала, его идеологом. На обложке первого номера был помещен портрет Клюева, и сообщалось, что в журнале «сотрудничают Александр Блок, Валерий Брюсов, Сергей Городецкий, Николай Клюев»; внутри номера имя Клюева также повторялось постоянно. Однако уже во втором номере журнала (январь 1913 года) имя Клюева отсутствует, если не считать статьи Брихничева «Богоносец ли народ? (Из бесед с Николаем Клюевым)». В третьем – и последнем – номере «Нового вина» Клюев вообще не упоминается. Нет его и среди двадцати четырех сотрудников журнала, перечисленных на обложке второго и третьего номеров.

Отголоском вражды, наступившей между Клюевым и Брихничевым, можно считать также заметку в третьем номере журнала, подписанную «И.Б.» (то есть Иона Брихничев) и озаглавленную «Автору «Святой были» и прочим пророкам». Не называя Клюева по имени, Брихничев изобличал его как лжепророка и лицемера: «Любостяжания и корыстолюбия исполнены души ваши... и братство на конце языка».

Закрытие журнала «Новое вино» совпало по времени с привлечением Брихничева к суду за антиправительственную пропаганду. Брихничев покидает Москву и перебирается в Одессу, где пытается наладить издание сборников «Вселенское дело». Его отношения с Клюевым на некоторое время полностью прекращаются. «С Брихничевым я порвал знакомство, так как убедился, что он смотрит на меня как фартовый антрепренер на шпагоглотателя – все это мне омерзительно, и я не мог поступить иначе», – писал Клюев Брюсову 22 мая 1913 года. «...Брихничев стал врагом моим», – подтверждает он в письме к Брюсову в начале 1914 года. Чуть позже, однако, отношения между Брихничевым и Клюевым восстанавливаются, хотя под единым знаменем они больше не выступают.

В Москве Клюев провел осенью 1912 года в общей сложности два с половиной месяца. Он жил у писателя С.А. Гарина и его жены Нины Михайловны, часто выступал перед московской публикой с чтением своих произведений. «Прикрываясь бедностью – читал за плату свои песни», – язвительно замечает в своем памфлете Брихничев. Из того же источника мы узнаем, что Клюев читал свои произведения у известной собирательницы народного творчества О.Э. Озаровской, графини П.С. Уваровой, председателя Московской археологической комиссии, в женской гимназии З.Д. Травниковой и др. Кроме того, 15 ноября 1912 года Клюев выступал «у эстетов» (то есть в Обществе свободной эстетики). «Клюев все чаще начал появляться в Москве и стал уже греметь и среди крупнобуржуазной и купеческой Москвы того времени, увлекавшейся Клюевым, так что ни один из их званых, именитых обедов и вечеров не проходил уже без участия систематически приглашаемого ими тогда поэта...» – вспоминает Н.М. Гарина. По ее свидетельству, Клюев принимал эти приглашения с удовольствием и не хотел понимать, что «выступать ему в особняках у неравных и чуждых ему людей – как бы он ни бедствовал – было рискованно... Что для людей этих он был фигурой более любопытной, чем талантливой. Был фигурой лишь «увеселителя» скучающих и праздных людей, среди которых и для которых в неизменном костюме своем Клюев был диковинкой – «модным поэтом», поэтом «из крестьян», которого они и съезжались <...> смотреть, а не слушать». Клюев, конечно, во многом зависел тогда от этих приглашений и не мог отказать своим покровителям из высшего общества, не говоря уже о естественном для поэта желании публично читать свои произведения. Но в глубине души Клюев все-таки знал цену салонной публике, хотя и намеренно заострял – с «крестьянских» позиций – свою неприязнь к ней.

Должно быть, в эти же месяцы Клюев знакомится с поэтом Сергеем Клычковым, недавно выпустившим свой первый сборник «Песни» в московском издательстве «Альциона»* [На титульном листе – 1911 г. Фактически книга вышла в декабре 1910 г.] и готовившим новый – «Потаенный сад». Бесхитростные лирические стихи Клычкова (по происхождению – крестьянина Тверской губернии) пришлись Клюеву по вкусу. Сохранившаяся фотография, сделанная в Москве, вероятно, в ноябре-декабре 1912 года, запечатлела одну из их первых встреч. Дружба Клюева с Клычковым продолжалась без малого четверть века. Жизнь не раз разводила поэтов, порой они и вовсе теряли друг друга из виду, чтобы тесно и подлинно сблизиться в 1930-е годы, уже в другую эпоху, и разделить одну и ту же судьбу.

Около 10 декабря Клюев возвращается из Москвы в Петербург, где живет три месяца. Его дружба с Сергеем Городецким достигает в это время своего расцвета. «Он очень близок моим песням», – пишет Клюев о Городецком 27 декабря 1912 года в Ярославль К.Ф. Некрасову. В более позднем письме к В. С. Миролюбову (конец 1913 года) Клюев упоминает о вывезенной им из Петербурга «собачьей повестке на лекцию "Об акмеизме"» – имеется в виду приглашение на лекцию Городецкого «Символизм и акмеизм», прочитанную в подвале «Бродячей собаки» 19 декабря 1912 года. Из письма Клюева к Есенину (август 1915 года) можно понять, что между декабрем 1912 года и мартом 1913 года он и сам выступал в «Бродячей собаке». Посещает Клюев и заседания «Цеха поэтов», происходившие, как правило, два-три раза в месяц на квартире у одного из участников. Так, 28 декабря собирались у М.Л. Лозинского, 15 января 1913 года – у Николая Бруни, 25 января – у Гумилева. Сохранился выполненный Городецким в 1913 году рисунок, изображающий Клюева рядом с Михаилом Лозинским, Анной Ахматовой и Михаилом Зенкевичем на одном из заседаний «Цеха».

Акмеисты дорожили Клюевым. Тянувшиеся к «земле», к «лесной» стихии, они хотели иметь в своих рядах человека «из народа», чье творчество проистекает из его «первозданности». Театральный критик Андрей Левинсон, явно выражая акмеистическую точку зрения на Клюева (чьи стихи в первой книжке «Гиперборея» ему, впрочем, не понравились), находил в его произведениях «былинный склад» и «славянскую старину», соединенные с тем «звериным и лесным духом, которым исполнены деревянные идолы Коненкова». Акмеистам казалось, что союз с крестьянским поэтом придаст большую убедительность их лозунгам о «новом Адаме», о «первобытной» прочности слова и т.п. Не случайно уже в рецензии на «Сосен перезвон» Гумилев с удовлетворением отмечал, что стих Клюева «полнозвучен, ясен и насыщен содержанием» – эти качества поэтической речи были для акмеистов программными. «...Клюев властвует над языком как ребенок, – радовался Городецкий. – Полная свобода соединяется с нерушимостью основного русла, по которому течет жизнь языка. Новая приставка, забытый суффикс – и слово неузнаваемо по свежести». Еще более определенно формулирует Городецкий этот «акмеистический» взгляд на Клюева год спустя (в одной из своих статей в «Аполлоне»):

«Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что «слова – хамелеоны»; поставить в песню слово незначущее, шаткое да валкое, ему показалось бы преступлением; сплести слова между собою не очень тесно, да с причудами, не с такой прочностью и простотой, как бревна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм...».

В рассуждениях Городецкого чувствуется сильная передержка. Желая превратить Клюева в своего союзника, Городецкий упускал из виду истоки ранней клюевской поэзии, ее внутреннюю связь с лирикой русского символизма. Видимо, на этой почве и начинаются первые разногласия Клюева с акмеистами. Кроме того, Клюева – поэта «фанатично религиозного» (слова Н.М. Гариной) по своему складу и в то же время устремленного к «общественности» – вряд ли могли удовлетворить некоторые из основных принципов акмеистической поэзии: ее «бесстрастность», камерность, замкнутость. Сказывалось, конечно, и свойственное Клюеву неприятие городской культуры, «поэтов-книжников» (так писал он Есенину летом 1915 года). Порвавший в конце 1912 года со своими недавними покровителями из «голгофских христиан», Клюев, следует думать, в какой-то мере тяготился повышенным вниманием к нему и со стороны акмеистов.

Расхождения Клюева с его товарищами по «Цеху поэтов» наиболее резко обнажились в феврале 1913 года во время одного из совместных публичных выступлений, о чем рассказала в своих мемуарных заметках Ахматова:

«На одном из выступлений акмеистов (1910-е годы) бесновался какой-то бородатый человек по фамилии Радецкий.* [Иван Маркович Радецкий – литератор, издатель-редактор] Он потрясал кулаками и вопил: «Эти Адамы и эта тощая Ева!» (про меня). На том же собрании от нас отрекся Н. Клюев. Н<иколай> С<тепанович> был поражен, и при мне спросил его о причине такого неожиданного поведения. «Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше», – ответил Клюев».

Речь идет, бесспорно, о выступлении акмеистов в Литературном обществе 15 февраля 1913 года. В заседании принимали участие видные критики: Ф.Д. Батюшков, М. Неведомский, В. Львов-Рогачевский. Председательствовал Ф.К. Сологуб. Через несколько дней обозреватель газеты «Русская молва» делился впечатлениями от этого вечера: «Отмечу B. Львова-Рогачевского, обвинявшего акмеистов в отсутствии связи с народом, с общественностью, и анекдотическую речь г. Радецкого, выступление которого сопровождалось гомерическим хохотом собрания и неоднократными звонками председателя. Излишне резко прозвучало заключительное слово C.М. Городецкого. <...> Много аплодировало собрание поэтам-акмеистам, читавшим свои стихи. Исключительный успех выпал на долю поэта Клюева».

Из других документов явствует, что В. Львов-Рогачевский, обвиняя акмеистов в отсутствии у них связи с народом и общественностью, пытался отделить Клюева от новой школы. В статье, написанной сразу же после диспута в Литературном обществе, В. Львов-Рогачевский высказался по этому поводу весьма определенно.

«Из всех поэтов, – писал В. Львов-Рогачевский в газете «День», – которые выступили как живые иллюстрации к докладу Городецкого, глубоко взволновал всех только Н. Клюев. Но какое отношение имеет он к акмеистам и адамистам? <...>

После первой книги Н. Клюев стал желанным гостем разных кружков.

Мне тяжело смотреть, когда Н. Клюева представляют публике то парнасец Валерий Брюсов, то мистик Свенцицкий, то развязный певец Голгофы Иона Брехничев <так! – К.А.>, то акмеист Сергей Городецкий. Как это унижает талант!»

В другой своей статье «Символисты и наследники их» Львов-Рогачевский противопоставлял адамистам молодых поэтов – Клюева, Клычкова и Мариэтту Шагинян, которые, по мнению критика, «связаны с землей, с народом, с его чаяниями, которые несут в этот мир горячий порыв, у которых уста говорят "от избытка сердца"» (Современник. 1913. № 7).

Трудно с точностью установить, что именно говорил Клюев в Литературном обществе и действительно ли он, как утверждает Ахматова, отрекся от «Цеха поэтов». Видимо, нечто в этом роде все же имело место в начале 1913 года (может быть, под воздействием Львова-Рогачевского). В личном архиве М.Л. Лозинского сохранился любопытный документ – недатированное письмо Клюева в редакцию газеты «Биржевые ведомости». Судя по содержанию, оно было написано вскоре после появления статьи Львова-Рогачевского в газете «День».

«...До меня дошли слухи, – писал Клюев, – что критик из «Современного мира» г. Львов-Рогачевский в недавнем фельетоне в газете «День» обвинял Цех поэтов, к которому я имею честь принадлежать, в том, что меня «заманили» туда. Мне это кажется обидным, и я спешу разуверить г. Львова-Рогачевского в его представлении обо мне как о полном незнайке своей дороги в искусстве. Мое тяготение именно к Цеху поэтов, а не к иным группам, вполне сознательно».

На первый взгляд, письмо Клюева опровергает свидетельство Ахматовой. В действительности противоречия нет. Письмо Клюева было написано, но не отправлено (в архиве Лозинского находится оригинал), и это наводит на мысль, что оно служило как бы распиской. Встревоженные проникшим в печать мнением о том, что Клюев не имеет отношения к акмеизму (и еще более – его собственными аналогичными заявлениями), руководители «Цеха», видимо, потребовали от поэта разъяснений, и притом – в письменном виде. Не желая открыто порывать с «Цехом», Клюев предпочел подтвердить свою принадлежность к нему. По всей вероятности, письмо Клюева предполагалось отправить в редакцию «Биржевых ведомостей» лишь в том случае, если бы разговоры о «заманивании» олонецкого поэта, обидные скорее для «Цеха», чем для него самого, продолжались публично. Этого, однако, не произошло, и письмо навсегда осталось в архиве Лозинского.

Итог кратковременного сближения Клюева с акмеистами тем не менее важен: общаясь с ними, олонецкий поэт (надо сказать, весьма восприимчивый к посторонним влияниям) уточняет свое отношение к поэтическому слову. Стремление к звучности, «чеканности», «материальности» стиха заметно окрашивает его художнические искания после 1912 года. Пластический элемент играет в его поэзии 1910-х годов (и позднее) не последнюю роль. И все же преодолеть «заветы символизма» Клюев полностью так и не смог. Тяготение к «несказанному», «невидимому» сохраняется в нем на долгие годы. «Мы любим только то, чему названья нет» – эта строчка из раннего стихотворения Клюева вполне выражает «тайную» суть его поэзии. Мировосприятие Клюева было и оставалось в основе своей религиозным, мистически окрашенным (хотя в сочетании с противоположным устремлением к «материальности» оно подчас как будто терялось).

В середине марта 1913 года Клюев покидает Петербург и до сентября 1915 года более не появляется в столице. Его отношения с петербургскими литераторами, в том числе и с «Цехом поэтов», на время затухают. Имя Клюева исчезает со страниц и обложек акмеистических изданий; ни Городецкий, ни Гумилев не откликаются на его новые сочинения. Издание книжки «Плясея» в «Цехе поэтов» также не состоялось. Не удивительно, что письма Клюева тех лет (например, к Брюсову, Миролюбову, Есенину) содержат горькие упреки в адрес Городецкого. «...Вот только Городецкий, несмотря на то, что чуть не собственной кровью дал мне расписку в братстве, – молчит и на мои письма ни гу-гу», – пишет он Миролюбову в конце 1914 года. Клюев пытался также возобновить отношения с Гумилевым. В октябре 1913 года он посылает ему «Лесные были» с дарственной надписью. Однако синдики «Цеха поэтов» не отзывались на послания Клюева; видимо, не могли простить ему его отречения.

Отдалившись от Блока и символистов, расставшись с акмеистами, Клюев еще более непримиримо относился к шумно заявлявшему о себе тогда футуризму. В его стихах и письмах 1910-х годов содержатся резкие выпады против Бурлюка, Маяковского, Северянина и др. Их творчество казалось Клюеву бездуховным, поверхностным, лживым, и поэт-крестьянин решительно отвергал его, как и эстетскую атмосферу литературно-артистических кабаре, где ему довелось побывать в 1912-1913 годах. Посетителей и участников тех знаменитых вечеров, всю петербургскую богему Клюев именовал не иначе, как «собачьей публикой» (по названию кабаре). «Я холодею от воспоминания о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики», – писал он Есенину в августе 1915 года. Богема и футуризм были в глазах Клюева почти тождественны. «Я теперь узнал, – жаловался Клюев Блоку в ноябре 1913 года, – что к «Бродячей собаке» и к «Кривому зеркалу», и к Бурлюку можно приблизиться только через грех, только через грех можно сблизиться и с людьми, живущими всем этим». В автобиографическом стихотворении «Оттого в глазах моих просинь...» Клюев рассказывает, что – после того, как он «пропел» свои «Лесные были», – ему «в поучение» дали «пудреный том» Игоря Северянина, и «сердце поняло: заживо выгорят Те, кто смерти задет крылом». Конечно, разрушительный пафос футуризма, его «авангардизм», урбанизм, вызов традиционной нравственности, тяготение к заумному языку – все это было внутренне чуждо певцу «Матери-Жизни» и блюстителю «древних песенных заветов» (слова Городецкого), каким считал, верней, стремился утвердить себя Клюев.

Итак, в 1913-1914 годах Клюев оказался на время вне литературных группировок, что отчасти скрашивалось для олонецкого поэта его все растущей в России известностью. В феврале – марте 1913 года в издательстве К.Ф. Некрасова почти одновременно выходят в свет «Лесные были» и «Сосен перезвон» (второе издание). Сборник «Лесные были» отличался от двух предшествующих книг в первую очередь тем, что в нем были обильно представлены клюевские стилизации «под фольклор», прежде всего – песни в «народном духе»: «Девичья», «Свадебная», «Острожная», «Слободская», «Бабья песня», «Кабацкая», «Рыбачья», «Сизый голубь» и др. Вошли в книгу (из сборника «Сосен перезвон») «Лесная быль» и «Песня о Соколе...», а также «Святая быль» (разумеется, без посвящения Брихничеву). Впрочем, Клюев ориентировался не только на народное творчество, но и на аналогичные попытки русских поэтов, например А.К. Толстого или Блока. В ноябре 1913 года Клюев напоминает Блоку – в связи с «Лесными былями» – про их разговор о «былинах» А.К. Толстого. В том же письме Клюев пишет о блоковских стихотворениях в народном ключе («Загляжусь ли я в ночь на метелицу...», «Песельник») и связывает с этими произведениями собственные «песни» («Плясея», «Бабья песня», «Сизый голубь»). Для создания своих стихотворных стилизаций Клюев использует лексику, образность и некоторые приемы, характерные для русской песенно-эпической традиции. То и дело мелькают в его стихах «Жар-птица», «хмелен мед», «трава-лебеда», «парчовый сарафан», «сыр-дремучий бор», «муравонька шелкова», «синь-туман», «скатна ягода» и т. д.; фольклорное происхождение имеют многие зачины его стихотворений («Не шуми, трава шелкова...», «Как по реченьке-реке...», «Как во нашей ли деревне...» и т.п.) и обороты типа «дрожмя дрогнула», «годы коротати», «любезна память», «бел-гербовый лист» и др.

Особенно охотно употребляет Клюев простонародные, полузабытые или северные слова, малознакомые или совсем незнакомые читателю: «страховито», «осокорь», «залавица», «опризорить», «попарщик», «прохолодь», «жира», «призариться», «супротивник», «замурудный», «повышпилить», «стружить», «макасатовый» – эти и многие другие выражения Клюев обобщенно называл «местными». Надписывая книгу «Лесные были» Д.В. Философову, Клюев подчеркнул, что она написана «на местном крестьянском наречии, частью известном в двух-трех северных губерниях». «В наречии этом, – продолжал Клюев, – нет кафедральной музыки Мильтона, но не согласитесь ли Вы в том, что в нем звучит то, что звучит, например в песнях лугового жаворонка, подымающегося из низкой бороздки в теплую синь неба...» Впрочем, в другом месте Клюев оценивает свои «регионализмы» не только как распространенные «в двух-трех северных губерниях», но шире – как слова, понятные почти всей России (конечно, крестьянской). Посылая В.С. Миролюбову в начале 1914 года только что написанный «Скрытный стих», Клюев утверждал, что это произведение сложено «под нестерпимым натиском тех образов и слов, которыми в настоящее время полна деревня». «И потому в этой моей вещи, – писал далее Клюев, – там, где того требовала гармония и власть слова, я оставлял нетронутыми подлинно народные слова и образы, которые прошу не принимать только за олонецкие, так как они (слова, наречие) держатся крепко, как я знаю из опыта, во всей северной России и Сибири».

Следует сказать, что многие из произведений Клюева, несмотря на свою фольклорную оболочку, содержали мотивы, характерные более для самого поэта, нежели свойственные подлинно народному творчеству. Таков, например, религиозный мотив «бегства», «ухода» героя из-под душных «каменных» сводов на лоно «живой» Природы. «Я бежал в простор лугов» – эта тема громко звучала в клюевских стихах периода 1907-1911 годов; она же неоднократно повторяется и в «Лесных былях»:

Природы радостный причастник, 
На облака молюся я. 
На мне иноческий подрясник 
И монастырская скуфья.

Обету строгому неверен, 
Ушел я в поле к лознякам.

В таком же духе была сложена и «Лесная»:

Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор, 
Из-за быстрых рек, из-за дальних гор, 
Чтоб у ног твоих, витязь-схимнище, 
Подышать лесной древней силищей.

По трем первым сборникам Клюева можно проследить, как формировалась его художественная манера. Тяготение поэта (вполне естественное для выученика символистов!) к иносказательно-аллегорическому, метафорическому языку проступает уже в книге «Сосен перезвон». С годами метафоризация в его поэзии сгущается, становится едва ли не основным выразительным средством. Однако клюевский метафоризм имеет свои индивидуальные особенности; одна из них – прием «бинарности». Широко употребительные в стихах Клюева сопоставления, сравнения, уподобления и т. д. строятся, как правило, в форме двучлена; роль эпитета берет на себя существительное, предмет. Этот прием восходит к древним формам языковой культуры, когда определение-эпитет еще не сложилось как литературный признак. «Свет-детина», «вещунья-травка», «размыкушка-гармоника», «клетка-горенка», «красота-любовь», «витязь-схимнище» – подобными «парами» насыщена поэзия Клюева (и ранняя, и более поздняя). В «Лесных былях» встречаются, однако, и более сложные, развернутые двучлены, типа: «Ты, судинушка – чужая сторона», «поруб – лютая тюрьма», «дрожь осоки – шепот жаркий» и т. п. Бинарную структуру обнаруживают подчас и целые строфы:

Не уголь жжет мне пазуху, 
Не воск – утроба топится 
О камень – тело жаркое, 
На пляс – красу орлиную 
Разбойный ножик точится!

Появление «Лесных былей» критики встретили с почти единодушным одобрением. Приветствуя стремление Клюева ко все более глубокому освоению народно-поэтического творчества, некоторые из них называли «Лесные были» лучшей из книг поэта. Так думал, например, журналист Г. Поршнев, писавший о том, что в Клюеве борются два поэтических настроения: «Одно – доподлинно народное, вырвавшееся в конце книги такими нежными и звучными поэмами, как «Лесная быль» и «Песня о Соколе и трех птицах Божиих», а другое – наносное, выдуманное, перенятое у «учителей». <...> Клюев несомненно большой талант, и влияния эти ложатся на него, как заплаты на дорогой убор». Критик был не совсем прав: следовало бы говорить, что оба эти настроения, сливаясь в поэзии Клюева, дают в лучших своих образцах интересные и подчас замечательные результаты. Статья Г. Поршнева, прославляющая Клюева, вполне отражала уже сложившийся миф об олонецком поэте: «...Он, кажется, первый поэт русского Севера, страны «чарующих» озер и «испуганных» птиц, страны лесных сказок и нежных, еще не исследованных народных легенд и преданий. Это – второй Ломоносов, также пропитанный культурой приютившего его города, но гораздо самостоятельнее, с более крепкими корнями в вспоившей его среде».

«Чистую наивность» и в то же время «декадентскую манерность» увидел в стихах Клюева писатель Л. Войтоловский. «Он пришел из низов и сразу окунулся в самую гущу искусственности и модерна, – писал Войтоловский, разбирая книги «Сосен перезвон» и «Лесные были». – Он полюбил всю новейшую поэзию не меньше, чем «сосен перезвон»; и на свою первобытную, мудро-наивную фантазию он поспешил навести лак городской и книжной культуры». Однако и в статье Войтоловского преобладает восприятие Клюева как поэта, пришедшего «от земли» и «природы», как северного «баяна», творящего в своей первозданной чистоте. «Он пришел в литературу с далекого Севера, – подчеркивал Войтоловский, – и принес с собою крепкий запах соснового бора и серьезную, почти молитвенную торжественность его вознесшихся к небу прямых стволов. <...> С нежной любовью занесены Клюевым на бумагу все оттенки, все тайны сосновых перелесков, со всей их древней мудростью и наивной свежестью».

О том же писала в петербургском «Народном журнале» его редактор Е.К. Замысловская: «Природа у Клюева вся живая, одухотворенная, и любит он ее благоговейно». Даже некоторые «шероховатости» в поэзии Клюева казались ей естественными и «своеобразно красивыми».

Со страниц столичных «Биржевых ведомостей» Клюеву пропел дифирамб А.А. Измайлов, убежденный в том, что у поэта «действительное народное чувствование, действительное народное мышление», что он – «светлое дитя природы, радостная диковинка ее...» Последние слова перекликаются с названием одной из наиболее восторженных статей о Клюеве; ее автором был Иванов-Разумник.

Известный критик, историк литературы и публицист, яркий представитель «левого народничества» в русской общественной мысли начала XX века, Иванов-Разумник руководил в 1912 году литературным отделом журнала «Заветы» – эсеровского по своей политической программе. (При содействии В.С. Миролюбова, также входившего в редакцию «Заветов», Клюев часто печатался в этом журнале в 1912-1914 годах.) Уже в своей статье «Русская литература в 1912 году» Иванов-Разумник заявил, что в области поэтического творчества за минувший год молодой олонецкий поэт выдвинулся на первое место. А в статье «"Природы радостный причастник". (Поэзия Н. Клюева)» он подчеркивал, что сила поэта не в гимнах, наподобие «Братских песен», а в его умении передать внутреннюю жизнь природы, в благоговейно-религиозном отношении к ней. «Здесь он становится зорок, смел, силен: слова его становятся яркими, образы – четкими, насыщенными. <...> Здесь подлинный его «религиозный экстаз», и какими бледными после этого являются его песни на узко-«религиозные» темы». «Природы радостный причастник, – заключал критик, – не может не быть радостным выразителем души народной, ибо душа народная – та же «природа» в ином ее проявлении. Радостная вера в народ, вера в жизнь и вера в будущее – глубочайшее ощущение этого подлинно народного поэта».

Впрочем, по поводу «народности» Клюева раздавались и скептические суждения. Тот же Л. Войтоловский предполагал, например, что свою подлинную народность Клюев старается заменить народностью стилизованной. Известный либеральный критик В.Е. Чешихин-Ветринский прямо обвинял Клюева в том, что он подделывается под народ, нарочито нагромождает этнографические детали и т.д. А поэт и критик Сергей Кречетов (С.А. Соколов), откликаясь на сборник «Лесные были», писал, что «язык г. Клюева и по словам, и по оборотам, и по самой манере выражения есть на добрую половину самая форменная фальсификация, в которой подлинная народная речь подвергается такой же легкомысленной переработке, как, скажем, язык культурных кругов в устах лихого армейского писаря, пускающего пыль в глаза деревне на побывке. Тот куражится столичным лоском перед деревенскими – куда им, не разберутся. Этот бахвалится народной отсебятиной перед городскими, – сойдет, поверят, теперь мода. <...> Всего лучше у Клюева там, где он меньше всего народничает».

Почти все рецензенты «Лесных былей» сопоставляли их со сборником «Сосен перезвон». Кстати, второе издание этой книги несколько отличалось от первого. Клюев исключил из него (перенес в сборник «Лесные были») оба «народных» произведения («Лесная быль» и «Песня о Соколе...»); должно быть, ему казалось, что эти эпические вещи слишком расходятся с общей «лирической» направленностью книги. Зато Клюев ввел в состав сборника стихотворение, которое отсутствовало в первой редакции, – «Вы обещали нам сады...». Это один из наиболее резких выпадов Клюева против «цивилизованного» общества. Культура, представителем которой выступает Бальмонт, для Клюева более не существует; она иссякла и выдохлась. На смену ей идет новая народная культура – «неведомые Мы», посланцы «божественной» Природы: «Мы – валуны, седые кедры, Лесных ключей и сосен звон». Клюев сознательно завершил именно этим стихотворением второе издание своей книги: его антиинтеллигентская позиция стала еще более выраженной.

В 1913-1915 годах Клюев живет на родине. В ноябре 1913 года умирает мать поэта, о чем он с болью и горечью извещал своих столичных знакомых. «Живу я в бедности и одиночестве со стариком отцом (мама – былинщица и песельница-унывщица умерла в ноябре), с котом Оськой, со старой криворогой коровой, с жутью в углу, с низколобой печью, с тупоногой лоханью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе», – писал Клюев в Петербург своему знакомому – Я.Л. Израилевичу. В сходных выражениях описывал он свое деревенское житье Блоку и другим.

Некоторые подробности о жизни Клюева в середине 1910-х годов сообщает А.К. Грунтов, в свое время записавший воспоминания вытегорских старожилов.

«Н. Клюев любил бывать в обществе пожилых людей и вести на всевозможные темы разговоры. Беседы эти привлекали внимание многих местных жителей, по вечерам «на огонек» собирались они в квартиру Клюевых. Иной раз Клюев, ведя разговор о грядущих временах крестьянской жизни, говорил: «Вот, мол, настанет такое время, когда землю будут пахать железные машины, и они будут обрабатывать землю сплошь подряд, не считаясь с тем, чья та или иная полоса земли раньше была во владении». Или начинал говорить о том, что вот придет время, и по небу будут летать железные машины. В таких случаях нередко кто-либо из присутствующих подавал реплику о том, что «Николай Алексеевич устал и ему надо отдохнуть, да и время уже позднее, пойдемте-ка по домам»; и расходились, унося в своих умах недоверие к сказанному и относя это к «причудам» Николая Алексеевича.

В периоды, когда он проживал дома, то в летнее время много и часто любил бродить по окрестным лесным зарослям и полям, собирая разные лекарственные травы и растения. Надо полагать, что у него была склонность к медицине, т<ак> к<ак> из запасов трав он делал лечебные смеси и лекарства. Обращавшимся к нему за лечебной помощью не отказывал в ней, и подчас лекарства его давали положительные результаты».

Позднее, видимо, в 1915 году, когда винная лавка в деревне Желвачево была закрыта, отец Клюева переехал в деревню Рубцово той же Макачевской волости. «Проживая в деревне Рубцово, Н.А. Клюев был в хороших отношениях с хозяином-мельником, крестьянином Климовым Капитоном Федоровичем. У Климова была неподалеку от Рубцова на ручье водяная мельница. Здесь на мельнице собирались политические ссыльные, проживающие в волости. Н.А. Клюев встречался с ними. Маскируя свои свидания с ссыльными, он, посещая мельницу, брал с собой граммофон как бы для развлечения и гулянки. Ходил он в летнее время в длинной рубахе, подпоясанной шнурком-опояском, босой, в соломенной шляпе».

В 1914-1915 годах Клюев ведет постоянную переписку с В.С. Миролюбовым, вернувшимся в Петербург в первых числах марта 1913 года в связи с объявленной в России политической амнистией. Вероятно, еще до своего отъезда в Олонию Клюев виделся с Миролюбовым в Петербурге. Сохранился экземпляр книги «Лесные были» с авторской надписью: «Виктору Сергеевичу Миролюбову – память юности и горькой славы. Николай Клюев, март – 1913 г.»

Во второй половине 1913 года Миролюбов деятельно налаживает издание нового общественно-литературного журнала, который, по его замыслу, должен был продолжать демократические традиции «Журнала для всех». С января 1914 года в Петербурге начинает выходить «Ежемесячный журнал», предназначенный как для городской, так и для сельской интеллигенции. Помимо именитых писателей Миролюбов, как и прежде, охотно печатает молодых авторов, еще пробующих свои силы в литературе. В 1914-1916 годах на страницах «Ежемесячного журнала» систематически выступают С. Есенин, С. Клычков, П. Орешин, А. Ширяевец. (Некоторые из них уже ранее появлялись в «Заветах»). Наряду с Клюевым, все эти писатели участвуют в формировании набиравшего тогда силы новокрестьянского направления. Термин новокрестьянский используется, как правило, для того, чтобы подчеркнуть отличие этих поэтов от их предшественников – крестьянских поэтов XIX века. (И.Н. Розанов, историк русской литературы, справедливо заметил, что новокрестьянские поэты столь же не похожи на поэтов-«самоучек», как неонародники начала XX века, испытавшие влияние символизма, на революционных народников 1870-х годов.) Противопоставление крестьянских и новокрестьянских поэтов началось уже в начале 1910-х годов. «Нельзя без сочувствия относиться к песням Спиридона Дрожжина, но и нельзя в то же время не относить их к печальному прошлому нашей поэзии, – писал С.М. Городецкий в статье «Пучина стиховная», рецензируя «Песни старого пахаря». – Николай Клюев и Сергей Клычков показали нам, что за сила крестьяне-поэты».

Клюева, Клычкова и других новокрестьянских поэтов сближало (при всем различии их творческих индивидуальностей) общее для них социальное происхождение, активное неприятие Города, «интеллигенции», устремленность к родной деревне, романтическая идеализация старины, патриархального уклада жизни, намерение освежить русский язык (прежде всего – на фольклорной основе), подход к поэтическому слову. Клюев был старшим в этой группе, наиболее зрелым в идейном отношении и широко признанным к 1914 году «народным» поэтом. Не случайно именно он становится одним из ведущих авторов миролюбовского «Ежемесячного журнала».

Основой для формирования будущей «новокрестьянской школы» послужила в известной мере завязавшаяся в 1913 году переписка Клюева с Александром Ширяевцем. Начинающий в то время поэт, родом волжанин, Ширяевец (настоящая фамилия – Абрамов; 1887-1924) провел большую часть своей жизни (с 1905-го по 1922 год) в Туркестанском крае, где служил чиновником почтово-телеграфного ведомства. Основное содержание его жизни составляла переписка со столичными издателями и литераторами; Ширяевец посылал им свои стихи, просил о содействии, о новых книгах. Эпистолярное общение Клюева и Ширяевца также началось по инициативе последнего. «Мне очень радостны все ваши слова и выводы, – отвечает Клюев на первое письмо Ширяевца, – и я всегда буду любить Вас, как любил заочно по песням в «Народном журнале». Вы мне очень близки по духу и по устремлению к песне».

Письма Клюева к Ширяевцу имеют иную окраску, чем его более ранние письма к Блоку. Более резко (опять-таки не без юродства) очерчивает в них Клюев собственный портрет – в полном соответствии с тем представлением, которое навязывалось широкой публике: смиренный малообразованный деревенский житель, поэт-«рапсод», чьи песни находят отзвук лишь в народной среде, но никак не среди людей «искусства».

«Милый братик, – пишет Клюев Ширяевцу 16 июля 1913 года, – меня очень трогает твое отношение ко мне, но, право, я гораздо хуже, чем ты думаешь. Пишу я стихи, редко любя их, – они для меня чаще мука, чем радость, и духовно, и материально. Не думай, друг, что стихи дают мне возможность покупать автомобили, они почти ничего мне не дают, несмотря на шум в печати и на публичные лекции о них и т.п. Был я зимой в Питере и в Москве, таскали меня по концертам, по гостиным, но всегда забывали накормить, и ни одна живая душа не поинтересовалась, есть ли у меня на завтра кусок хлеба, а так слушали, собирались по 500 человек в разных обществах слушать меня. Теперь я, обглоданный и нищий, вновь в деревне – в бедности, тьме и одиночестве, никому не нужный и уже неинтересный. И никто из людей искусства не удостаивает меня весточкой-приветом, хоть я и получаю много писем, но всё – от людей бедных (не причастных литературе) из дальних углов России. В письмах этих неученые люди зовут меня пророком, учителем, псалмопевцем, но на самом деле я очень неказистый, оборванный бедный человек, имеющий одно сокровище – глухую, вечно болеющую мать, которая, чуть поздоровше, всхлипывающим старушьим голосом поет мне свои песни: она за прялицей, а я сижу и реву на всю избу, быть может, в то время, когда в Питере в атласных салонах бриллиантовые дамы ахают над моими книжками.

Братик мой милый, тяжко мне с книжками и с дамами, и с писателями, лучше бы не видеть и не знать их – будь они прокляты и распрокляты!»

Литературность, обусловленность, «заданность» этого письма очевидны и подтверждаются содержанием дальнейших писем. Точно в таких же выражениях описывал Клюев свою деревенскую жизнь и свои петербургско-московские «мытарства» другим людям – например, Блоку в конце ноября 1913 года. Та же тональность – и в его первых письмах к Есенину (1915).

Тем не менее, желая поддержать талантливого собрата, прозябающего в далеком Туркестане, Клюев с готовностью содействует его публикациям. В автобиографии, датированной 7 ноября 1913 года, Ширяевец упоминает, что, решив в 1912 году «пробираться» в столичные журналы, он встретил одобрительное отношение Клюева, который «сначала разнес меня в «пух и прах», а потом похвалил...» Клюев оказался надежным соединительным звеном между Ширяевцем и В. С. Миролюбовым. «Пришли мне новые свои песни, я постараюсь их поместить в журнал Миролюбова, – пишет он Ширяевцу 22 декабря 1913 года, – это один из больших русских редакторов, недавно вернулся из-за границы, и будет издавать журнал. Раньше он издавал известный «Журнал для Всех». Я обожаю этого человека». Ширяевец, ранее сам обратившийся к Миролюбову (письмо от 10 декабря 1913 года), сообщает ему 10 января 1914 года, что состоит с Клюевым в дружеской переписке, но лично с ним не знаком. «...Я столько хорошего слышал о Вас от Н. А. Клюева, что люблю Вас и заочно!» – пишет ему Ширяевец 18 марта 1914 года. В том же письме говорится: «...до Клюева мне ой-ой как далеко! Из современных народных поэтов это самый выдающийся, самый самобытный. Я стараюсь поступать по его указаниям, но все равно таким сильным, как он, мне никогда не быть – таково мое искреннее мнение о себе». Наконец, 19 сентября 1914 года Ширяевец пишет Миролюбову: «Спасибо Клюеву за хорошее мнение обо мне. Мы с ним переписываемся, и его советы – настоящий клад для меня».

Клюев тепло относился к Ширяевцу и пытался обратить его в свою веру. Он щедро делился с ним своими заветными мыслями о «братстве», о современной поэзии, о Городе и «городской» культуре, а, кроме того, систематически подвергал разбору его стихотворения. В письме к поэту П.С. Поршакову, своему другу тех лет, Ширяевец, ссылаясь на Клюева, упоминает о «патоке», которой тот советовал ему избегать в стихах о войне. «На меня душ Николая-Затворника <то есть Клюева. – К.А.> всегда действует», – пишет он Поршакову 8 декабря 1914 года.

Влияние Клюева на Ширяевца было в 1913-1915 годах очень сильным. Его уроки Ширяевец усвоил глубоко и надолго. Об этом красноречиво свидетельствует стихотворение Ширяевца 1914 года, посвященное Клюеву:

Говорил ты мне, что мало у меня удалых строк: 
Удаль в Городе пропала – замотался паренек... 
А как девица-царевна светом ласковых очей 
Душу вывела из плена – стали песни позвончей;
А как только домекнулся: кинуть Город мне пора, – 
Всколыхнулся, обернулся в удалого гусляра!

В письмах Клюева к Ширяевцу впервые проступает – со всей откровенностью – любовная тема. Эротическая окраска угадывалась уже и в письмах к Блоку. Ширяевцу же, получив его фотографию, Клюев пишет, не обинуясь (конец 1913 года): «Ты очень пригожий паренек, и мне это сугубо приятно. <...> Мне страшно хотелось бы обнять, поцеловать тебя...». Тема нарастает, становится ведущей в письме от 3 мая 1914 года: «Для меня очень интересна твоя любовь и неудовлетворенность ею. Но я слыхал, что в ваших краях сарты прекрасно обходятся без преподавательниц из гимназий, употребляя для любви мальчиков, которых нарочно держат в чайных и духанах для гостей. Что бы тебе попробовать – по-сартски, авось бы и прилюбилось, раз уж тебя так разбирает, – да это теперь и в моде «в русском обществе». Хвати бузы или какого-нибудь там чихирю, да и зачихирь по-волжски. Только обязательно напиши мне о результатах...».

Ширяевец, очевидно, возмутился этим советом; продолжая тему, Клюев пишет ему 28 июня следующее: «Почему тебе кажется, что мне не идет говорить про любовь и про сартские нравы – я страшно силен телом, и мне еще нет 27-ми <sic!> годов. Встречался я с Клычковым, и всегда мы с ним целовались и дома, и на улице... Увидел бы я тебя, то разве бы удержался от поцелуев?».

Кажется, все понятно. Тем не менее, пресловутое «извращение», что вызывало нарекания в адрес Клюева со стороны современников (и впоследствии официально инкриминировалось ему «органами»), в действительности – непростая проблема. Суть ее в том, что Клюев напряженно искал – как в жизни, так и в творчестве – единства, «слиянности» духовного с телесным, «высшего» с «низшим». Любовь (брак) он понимал, скорее, религиозно – как мистическое таинство, в котором брачная пара призвана осуществить свое богоподобие. Стихи Клюева, обращенные к «возлюбленному», проникнуты эротическими вожделениями в той же мере, как и религиозными упованиями. Тоска Клюева о «супруге» – это одновременно и тоска о «духовном сыне». Любовь для Клюева – некий духовный акт, сотворчество. Можно сказать, что именно с мужской дружбой Клюев соотносил одухотворенное, творческое начало, тогда как в женской любви, напротив, он видел по преимуществу «пол».

Духовный союз поэта с поэтом, художника с художником, старшего с младшим, Отца с Сыном, Христа с Иоанном – все эти мотивы красочно отразятся в творчестве Клюева. Стремление Клюева опекать своих младших товарищей по искусству, «матерински» заботиться о них, быть для них «всем и вся» воплотится наиболее полно в его взаимоотношениях с Сергеем Есениным, Анатолием Кравченко и др. Однако прелюдией к этим «дружбам» было его заочное общение с Ширяевцем.

Литературная слава Клюева тем временем неуклонно росла. Безвыездно оставаясь в Олонии, поэт ревниво следил за отзывами о своем творчестве, которые появлялись тогда в печати. «От Иванова-Разумника получил письмо – очень хвалит мои новые стихи. За этот год я получил больше 70-ти вырезок о себе и о «Лесных былях» и десятка три писем...» – с гордостью рассказывал Клюев В. С. Миролюбову в конце 1914 года. А в августе 1915 года Клюев сообщает Есенину, что у него накопилось «около двухсот газетных и журнальных вырезок» о своем творчестве. Возможно, Клюев несколько преувеличивал число посвященных ему публикаций, Но не будет преувеличением сказать, что имя его к середине 1915 года постоянно ставится рядом с именами известнейших русских поэтов.

Сильным духовным потрясением оказалась для поэта начавшаяся война с Германией. Это событие Клюев переживал настолько остро, что даже собирался идти на фронт братом милосердия. «Я подавал прошение о желании моем поступить братом милосердия, но помехой послужило мое увольнительное свидетельство по тяжкой болезни от солдатчины, то я думаю ехать в Петроград на переосвидетельствование», – писал Клюев Миролюбову 16 апреля 1915 года, добавляя при этом, что брат его «бросил всю домашность и ушел добровольцем». Чуть позже Клюев отказался от своего намерения, но злободневная военная тематика пронизывает большую часть его стилизаций того времени. Произведения, навеянные русско-германской войной, составили впоследствии сборник «Мирские думы»; в основном эта книга была готова уже летом 1915 года. К этому времени Клюев – желанный автор для многих столичных редакций. Благодаря А.А. Измайлову он публикует свои стихотворения в «Биржевых ведомостях» и еженедельном художественно-литературном журнале «Огонек». Свои страницы открывают Клюеву и видные петроградские журналы «Северная звезда» и «Северные записки». Следует упомянуть также еженедельник «Голос жизни», выходивший в Петербурге с конца 1914 по май 1915 года. Издателем журнала значился Д.В. Философов, редактировал его писатель Л.В. Берман. «Присылаю Вам еще несколько своих произведений, – писал Клюев Л.В. Берману, – которые нуждаются в предварительном исправлении, так как написаны с ошибками в словах и знаках. Извиняясь за беспокойство, почтительнейше прошу Вас о следующем: живу я в бедности и одиночестве и был бы обрадован несказанно, если бы Вы нашли возможность высылать мне Ваш журнал».

В «Голосе жизни» (№ 20) действительно было напечатано шесть стихотворений Клюева. Однако еще до этого, в № 17, появилась статья «Земля и камень», подписанная «Роман Аренский» (один из псевдонимов З.Н. Гиппиус), – предисловие к стихам молодого Есенина, помещенным в том же номере. Гиппиус сравнивала Есенина с Клюевым (отмечая, что «стихи их разны»), Фетом и Кольцовым. Это была первая статья о поэзии Есенина и первое сопоставление имен Есенина и Клюева, которое через полгода станет для русской печати привычным и естественным.

Во второй половине 1915 года Клюев готовится к новой поездке в Петроград; требовалось срочно найти издателя для «Мирских дум». «По осени думаю издать книжку про то, что волнует теперь всех, – не знаю, найдется ли издатель, а стихи, навеянные событиями, хвалят и газеты и книжники», – пишет Клюев В.С. Миролюбову 22 июня 1915 года. Была, однако, и другая причина, торопившая его в Петроград. Клюев ожидал увидеть в столице Сергея Есенина, с которым у него уже несколько месяцев назад завязалась многообещающая переписка.

назад | содержание | вперед