Киселева Л. А. кандидат филологических наук, г. Киев

Семантические поля клюевской топонимики
(К постановке вопроса)

«Сложилось тайн и песен много...» – эта клюевская строка всякий раз всплывает, едва прикоснешься к творениям великого поэта, ибо нерасторжимы здесь песня и тайна.

Твердыней неприступной высится в истории русской литературы творчество Николая Клюева. Ключ к этой твердыне, а одновременно и ее адамантовый щит – Слово. «Кто пречист и слухом золот, злым безверьем не расколот... и кто жребием единым связан с родиной-вдовицей, тот... таинственно водимый по тропинкам междустрочий. Красоте заглянет в очи...»[*] [Здесь и ниже все цитаты без указания авторства взяты из произведений Н.А. Клюева]. Но кто из нас может такое о себе сказать?!

И все же иные тайны исподволь приоткрываются читателю, который не страшится окунуться в бездонный омут этой поэзии («нырнул, как в омут, в меня народ родной, песноликий...»). Одна из главных тайн – тайна сердца и души человеческой. «Сердце свое, человек, береги!» – ибо ты и есть Древо Мировое, а сердце – «дупло, где Сирина-птицы гнездовье»... И самоцветная кровь сердца, чистое озеро Духа, отражает в глубях своих два лика – лик родины земной и лик родины вечной. Вот почему и душа не «проходит, как молодость и как любовь» (С. Есенин) – она вливается в мир, питает и одухотворяет родную землю.

Новокрестьянская поэзия серебряного века впервые так глубоко и сильно, подобно «власть имеющему», заговорила об этом. Думы и «несгаданные сны» предков вплетены в ветви деревьев, в явь повседневной жизни, а цветистое и живое слово мужичье питается соком «Ягодного Букваря» (но иссякнет слово – и земля-то родить перестанет!) – этот закон помогает постичь каждая страница творчества Сергея Клычкова. Человек живет, чтоб, сочетав в себе земное и небесное, «вытекшей душою удобрить чернозем», – писал Сергей Есенин. И наконец – поразительные по своей властной силе слова Николая Клюева: «Глаголь, прорасти васильками, Добро – золотой медуницей, // А я обнимусь с корнями Землею – болезной сестрицей».

Прорастет ли на многострадальной русской земле живое, многоцветное, все более непонятное на нашей улице, «глотающей двуногие пальто», Слово Поэта? Сбудется ли сказанное Клюевым в начале 20-х годов: лишь на «столетье замкнется... с драгоценной поклажей ларь»? Или песенный короб, накопленный великим Олонецким Дедом, «новоселье справит в Китае»? И «потянут пляскою дервиши сердце-розу, смятую в Нарыме», а «девушки-бедуинки в «Песнослов» окунут кувшины»?

«Люди обезлюдены, звери обеззверены», земля «сбежала от самой себя»... Какая уж тут надежда на возрожденье! Однако веря в силу Слова, пойдем все же вслед за Поэтом, пойдем к его «Великой Матери». И попытаемся проникнуть в смысл имен, которыми наделены ее дети, – грады и веси земли русской.

Есть прекрасный праздник православной церкви – день памяти «всех святых, в русской земле просиявших». Вот это слияние – великих вертоградарен земных и «граждан небесных» Клюев бережно хранит в своих текстах. Нераздельно слились святые с родной землей – так нераздельно, что, к примеру, упоминая об Анне Кашинской, поэт пишет: «И Анна, с Кашинских икон – смиренное тверское поле...». По сути, Клюев оживляет и актуализирует давнюю традицию: святые обычно именуются по месту их подвижничества – Нил Сорский, Кирилл Белозерский, Сергии Радонежский... Но у Клюева само упоминание имени того уголка земли, который связан с «Нетленной Мощью» кого-либо из святых этих, по мысли поэта, вечных современников своего народа, – как бы скрытый призыв к молитве. И заклинание от беспамятства... Ибо что имеет в виду автор «Погорельщины», когда пишет: «Радонеж, Самара, пьяная гитара свилися в одно...»? – Именно беспамятство и, как следствие этого, безблагодатность, а там и утрату облика человеческого. «Эх, Самара-городок, беспокойная я...» – это подстать «гнусавой каторжной девчонке» – без чести, без креста, без мамы»... Но случайно она не помнит, где и что с ней сталось – «в Звенигороде иль у Камы»? «Платок не по брови, и речью скоромна // Сама на Ояти, я бает Коломной – такого Клюев не прощал И уж никак не помыслишь за песней про «Самару-городок» об акафисте преподобному Сергию... Потому-то если стряслось такое, что «Радонеж, Самара... свились в одно» – то: «мы на четвереньках, нам мычать и тренькать в мутное окно!». И Клюев, вновь и вновь, с потрясающей душу болью напоминает нам о том, что все должно быть иначе: «А жили по звездам…». И акафист могли не только прочесть или прослушать, но и воздвигнуть, как это сделали зиждители храма Покрова у Лебяжьих дорог – Аким Зяблецов со товарищи:

С товарищи мастер предивный Аким
Срубили акафист и слышен и зрим...

Столь органично, столь соприродно мировидению Клюева и его поэтике такое изображение лика человеческого в лике земли (и наоборот), что «художественным приемом» этого не назовешь. В самом деле, вглядимся вместе с поэтом в тот мир, который мы воспринимаем как свой, но которым до нас владели бесчисленные поколения предков:

Леса из бород и зубов,
Проселок из жадных зрачков,
Где мчится истории конь
На вещий купальный огонь...

Чтобы одухотворить, облагородить такой мир, нужны непомерные, усилия духа, нужно то взаимопроникновение, совместное с землею «умное деланье», о котором пишет Клюев:

Отец «Ответов» Андрей Денисов
И трость живая Иван Филиппов
Суземок пили, как пчелы липы.
Их черным медом пьяны доселе
По холмогорским лугам свирели...

Пожалуй, только Клюеву присуще умение так вплести узор человеческого духа в орнамент родной земли, что само перечисление имен создает иллюзию пейзажа – лесов и холмов, взморья и рек: «Челмогорский Кирилл, Иринарх Соловецкий, // Песнолебедь Макарий на Желтых водах...».

В этом и заключается один из секретов клюевской топонимики. Уникальная по своей органичности и целостности, поэтика Клюева не знает «случайных» слов, но «пододонный» смысл открывается, лишь если помнить постоянно о «недосказе, стихотворном коварстве» поэта. Поверхностный читатель, возможно, тут же уличит Клюева в своеобразном кокетстве, чуть ли не в «декадентских изысках» (да и что хорошего в коварстве?). Однако и «недосказ», и «стихотворное коварство» для поэта – обратная сторона «чутья следопытного народного», и это главный урок, но и главное предостережение его поэзии. Каждое слово Клюева опрокидывает нас в бездонные глубины народной памяти: иначе как «по тропинкам междустрочиий» здесь ни входов, ни выходов не найти...

Однако вернемся к топонимам. «Здесь – Варлаам с Хутыня // И матерь слез – пустыня, // Одетая в поток...». Что означает Хутынь? Этимологически – ничего хорошего: худое место... Преподобный Варлаам Хутынский, в миру Алексий, родился в XII веке в Новгороде (скончался в 1192 г., обретение мощей в середине XV века). После кончины родителей принял монашество. На правом берегу Волги, в десяти верстах от Новгорода, нашел холм, именуемый Хутынь (худое место, где обитала нечистая сила) и увидел Божественный луч, осиявший его. Там он и решил начать свое подвижничество. К Варлааму примкнули и другие пустыннолюбцы: вместе они воздвигли храм Преображения Господня. Преподобный Варлаам Хутынский еще при жизни прославился тем, что изгонял бесов, исцелял слепых и прокаженных, воскрешал умерших. Особенно прославился преподобный прозорливостью. И после смерти своей он неоднократно предупреждал жителей родного города о грозящей им беде. В 1505 г. преподобный явился иноку Хутынской обители Тарасию и предупредил о потопе, моровом поветрии и пожаре. Город был спасен молитвами Варлаама, но через четыре года его предсказания сбылись. В 1461 г. в Москве был освящен храм во имя преподобного Варлаама. А в. 1521 г. Москва была спасена от нашествия татар молитвами Сергия Радонежского и Варлаама Хутынского. что было открыто слепой инокине Московского Вознесенского монастыря.

Все эти подробности необходимо знать, чтобы проникнуть в смысл другого фрагмента «Песни о Великой Матери» – того трагического эпизода, когда поэт и его «посмертный друг» тщетно пытаются найти приют для «ужаснувшейся души»: земля «сбежала от самой себя», и вокруг «новоселье правят бесы». «Но крест на нас», – и внезапная волна памяти, уже как бы из небытия, выносит назад родную землю, явленную через лики святых, «в земле русской просиявших». Характерно, что открывает этот великий крестный ход именно Варлаам Хутынский.

Эта-то нерасторжимая связь с родной землей и является основой образов, подобных которым нет во всей русской поэзии: «Вот он, праведный Нил с Селигера, // Листопадный задумчивый граб»...

Однако жития святых клюевской топонимики лишь частично проясняют значение клюевской топонимики.

Размышляя о художественном смысле и назначении столь частых в поэзии Клюева топонимов, следует помнить и о том, что отношение к Городу у поэта было далеко не однозначным.

Город современный, «железный» – это, без сомнения, «город-дьявол», в котором неизбывно тяжко «голубю-душе». Но исторически, особенно в русле воспринятой Древней Русью христианской традиции, град – цитадель духа, щит веры, опора культуры. И создавались древнерусские города по особому плану, уже самим расположением и названиями храмов ориентируясь на великие образцы – Иерусалим, Константинополь. История постепенно окружала каждый из городов своим ореолом, своей славой...

Тексты Клюева проникнуты духом высокой, благородной игры, далеко не всегда доступной читателю: упоминание названия города немедленно вызывает отклик – отчетливый отзвук прежде бывшего. Но перед нами всегда – лишь часть трудно прочитываемого кода, и почти всегда – призыв к действию: «Убегай же, Кириллов, в Кириллов // К Кириллу – азбучному святому...»; «Откуля, доброхот?» – «С Владимира-Залесска...» – «Сгорим, о братия, телес не посрамим!».

Своя стать, своя особинка у каждого из называемых поэтом городов. Не только в «Погорельщине» или «Песни о Великой Матери» – во всей поэзии Клюева рассыпаны незабываемые прозванья больших и малых городов Руси: «Черница Калуга, перинный Устюг»; «Кострома в душегрейке шептухи»; «Звенигород, где на стенах клюют пшено струфокамилы»; «Вологда вся в кружевах»; «Новгород и Псков – зятья в кафтанах атлабасных»; «Киев – тур золоторогий на цареградские дороги глядит с Перунова холма». Перед нами – небывалая живая карта – то сверкающая ратной славой, то зловеще мерцающая самосожженческим огнем, – с ожившими преданьями веков, с многоцветьем ремесел и многообразием характеров. Поистине, как сказал Григорий Сковорода, «всякому городу нрав и права»... Да и чего только нет на этой карте! И Саратов, и «Радонеж крылатый», и Данилово, и Выго-Лексинская киновия, и Муромский плес... Есть даже Лопский погост (о нем, в числе первых великих «гарей», упомянул Иван Филиппов в «Истории Выговской пустыни»). Можно только, вслед за Клюевым, повторить: «Палеостров, Выгу, Кижи, Соловки выплескали в книгу радуг черпаки».

И даже в тех случаях, когда мы имеем дело с вымышленным названием селения, ему всегда на этой карте найдется место, – его узнаешь по звукам и запахам, по птицам, зверям и растениям, по виду и характеру жителей, по их ремеслам, вере и обычаям. Постигая символический смысл этих названий, проникая в глубину открывающихся подтекстов, мы принимаем и эти имена «Нерукотворной России», свидетельствуемой «песнописцем Николаем»: Красный Волок, Заозерье, Сиговой Лоб...

Отчетливое ощущение сложной знаковой природы клюевских топонимов заставляет задуматься: не существовало ли в народной культуре нечто подобное? Возможно, клюевский «топонимический код», хранящий, как в свернутых свитках, исторические предания, агиографию, свидетельства материальной культуры народа и многообразные проявления его духа, – восходит к определенной традиции?

В частности, текст летописного Помянника, выдержки из которого были опубликованы в 1887 г. Ф.И. Буслаевым[*] [Буслаев Ф.И. Русские духовные стихи // Сборник отдела русского языка и словесности Санкт-Петербургской Академии наук. – 1887. – Т. 42, – №2. с. 488], подобную традицию и представляет:

«Помяни, Господи, ... братии наших единоверных, во Христе избиенных... от Татар, от Литвин и от Немец, и от иноплеменник, и от своей братии, от крещенных, за Доном и на Москве, и на Берге, и на Белеве, и на Калках, и на озере Галицком, и в Ростове, и под Казанью, и под Рязанью, и под Тихой Сосною (...) на Югре, и на Печере, и в Воцкой земле, на Мурманех и на Неве, и на Ледовом побоище, и на Ракоборе, и у Венца города, и у Выбора, и на Нарове реке, и при Иване городе, и под Ямою городком, и под Яжбором, и на Руте, и на Шелони, и под Орешком, и под Карельским городком, и под Псковом, и под Торжком, и под Тверью, и на Дону, и в Новом городке, и за Волоком, и на море, и на реках (...) и под Великим Новым городом...».

Ф.И. Буслаев полагал, что летописный Помянник поддерживал в народе историческое предание. Любопытно, способен ли современный историк составить исчерпывающий комментарий к этому документу? Кто сейчас с уверенностью скажет, какие именно события должен вызвать из памяти каждый из топонимов.

Среди людей, все более не помнящих родства со своей землей («... а и где, с опитухи не помню...»), поэзия Клюева «не звучит» еще и потому, что самой пуповиной своей она кровно связана с вершинами народной культуры, се потаенным смыслом, ее животворящей Памятью. «Та же бездонная Русь» глядит на нас с «упорной страницы» Николая Клюева. Сумеем ли и мы взглянуть на нее?..

назад |  содержание | вперед