ВВЕДЕНИЕ

Волчицей северного Рема
Меня поэты назовут...

Его судьба поэта-пророка была предопределена. Крестьянская Россия была на краю пропасти, по всему миру уходила в небытие питавшаяся от корней Матери-Земли культура, вся христианская цивилизация дала губительную трещину. Стремясь выжить, она искала на планете своих защитников. Одного из них она обрела в лице Николая Клюева.

Понять состояние современного мира с позиции христианской цивилизации и встать на ее защиту было под силу человеку, знающему ее историю не только по современным учебникам, но и по сохранившимся в глубине народной памяти национальным преданиям.

Насколько значим был для русского крестьянства дар памяти, видно из любимой в народе «Голубиной книги». Когда царь Давид пересказывал ее царям и князьям, они по окончании каждой песни приговаривали:

– Тебе спасет Бог, свет премудрый царь,
– Наш премудрый, царь Давил Евсеевич.
– Хорошо сказал, государь наш, нам по памяти
Про этую книгу голубиную [1].

В народном сознании память – мудрость – свет – неразложимые и взаимосвязанные понятия. Это триединство определяет все творчество Клюева. Особенно подчеркнута связь с «Голубиной книгой» в его поэтическом завещании – «Песне о Великой Матери». Поэма будто всплывает со дна родного озера, которое наполнило ее строки духом, цветом и глубиной своей и тем самым одарило основными качествами народной книги: святостью, глубиной и светом.

Эти гусли – глубь Онега,
Плеск волны палеостровской
...
Эти притчи – в день Купалы
Звон на Кижах многоглавых…[2]

Поэт предупреждает:

Но испить со дна не всякий
Может глыбкую страницу.

Кто пречист и слухом золот,
Злым безверьем не расколот
Как береза острым клином,
И кто жребием единым
Связан с родиной-вдовицей,
Тот слезами на странице
Выжжет крест неопалимый
И, таинственно водимый
По тропинкам междустрочий,
Красоте заглянет в очи –
Светлой девушке с поморья.
[П, 5]

Автор этого исследования на себе испытал, насколько сложно постижение глубины клюевского стиха. Найдя к этому тайнику свой ключ, он передает его читателю в надежде, что тот пойдет дальше. Знаем, что никто не застрахован от «ошибок чувства и ума», и славим того, кто поймет больше и напишет лучше.

Краткая характеристика современного клюеведения

Известно, что фундаментом каждой монографии является наличие полного собрания сочинений исследуемого автора или свод подготовленных текстов последнего; документы к его биографии, исторические и этнографические материалы об его эпохе, первичный комплекс критических и научных работ.

Сразу отметим парадоксальное обстоятельство. Для большинства современных читателей Клюев – забытый поэт. Для них он – «второстепенный» и «трудный» писатель, творчество которого далеко не актуально. Иными глазами смотрели на него современники. Клюеведы уже не раз цитировали дневниковые записи Александра Блока. 17 октября 1911 года поэт писал: «Клюев – большое событие в моей осенней жизни» [3]. Так он охарактеризовал свою встречу с олонецким крестьянином. Фактически в этом же году творчество Клюева стало событием для всей русской литературы. Его первая книга «Сосен перезвон» [4] ознаменовала появление в России нового гения и рождение новой плеяды писателей, окрещенных современниками «новокрестьянскими поэтами». В нее входили: Николай Клюев, Сергей Есенин, Сергей Клычков, Александр Ширяевец, Петр Орешин. Позднее к «крестьянской купнице» присоединились Пимен Карпов, Алексей Ганин, Павел Радимов. В известной степени к ним примыкал Павел Васильев.

Молодой поэт не был обижен вниманием современников. Наоборот, уже с его первых шагов в литературе началась борьба за Клюева. Здесь было и искреннее желание первых поэтов России – Блока и Брюсова – помочь олонецкому крестьянину войти в литературу, и стремление представителей различных литературных групп сделать столь оригинального литератора своим. Для одних Клюев был живым воплощением «тайны народной души», для других – знаменем нового христианства. Его стихи не столько читали, сколько расшифровывали, осмысляя как доселе неизвестный в русской культуре символ.

В середине 20-х годов началась борьба против Клюева. Его пронизанные крестьянским и христианским пафосом стихи были восприняты советскими идеологами как чуждые и глубоко враждебные новому строю. Судилище завершилось в 1937 году казнью поэта. Палачи были убеждены, что приведенный в действие приговор снимет раз и навсегда вопрос о «памятнике» писателю: имя его будет предано забвению.

Однако с середины 50-х годов имя поэта постепенно пробивается к читателю через мемуары и работы о Сергее Есенине. Его упоминают вскользь, включают его образ в нейтральные контексты либо подают в негативном ключе.

О том, насколько трудной была реабилитация Клюева-художника, свидетельствует следующий факт. В 1961 году в ответ на просьбу Ольги Форш помочь ей переиздать повесть «Сумасшедший корабль» Николай Тихонов ответил, что осуществить это невозможно, поскольку страницы, посвященные Клюеву, «не поддаются действию времени» [5]. Если их изъять – не будет самой книги, опубликовать – «подымется... тень Клюева» и с нею вместе «столько вопросов», что «уж лучше пусть она себе покоится, где нашла приют» [6]. Отмеченный всеми советскими регалиями поэт не взял на себя ответственность за воскрешение имени своего собрата. Этот крест достался скромному петрозаводскому краеведу Александру Константиновичу Грунтову (1899-1984), положившему начало современного клюеведения. В 1966 году в вытегорской газете появилась его первая работа «Н.А. Клюев – крестьянский поэт» [7]. В следующем году он опубликовал в журнале «Север» стихи и редкую фотографию поэта [8]. А. К. Грунтов не только открывал новые страницы в биографии и творчестве Клюева, но и искал и находил людей, вместе с которыми можно было пробить глухую стену беспамятства.

Наиважнейшая задача современного клюеведения – подготовка к изданию полного собрания сочинений поэта, начальным этапом которого является поисковая и издательская работа, связанная с публикацией, атрибуцией и комментированием отдельных текстов.

Первые солидные издания были подготовлены русскими эмигрантами и изданы в Нью-Йорке (1954) и Мюнхене (1969). Если первое собрание практически пошло под нож (читатель был не готов к восприятию поэзии такого типа), то второе является сегодня самым авторитетным в мире. Оно подготовлено под общей редакцией Г.П. Струве и Б.А. Филиппова, снабжено вступительными статьями Б. Филиппова и Г. МакВэя (I том), Г. Штаммлера, Эм. Раиса и Б. Филиппова (II том). В «Сочинениях» Клюева представлена его поэзия и проза, дан свод вариантов и разночтений. Издание снабжено солидным комментарием, приложением, включающим «Китежский летописец» и «Дополнение к библиографии Клюева», а также алфавитным указателем произведений Н.А. Клюева [9].

В России первые современные сборники стихотворений и поэм Н.А. Клюева были подготовлены В.Г. Базановым и Л.К. Швецовой в 1977 и 1981 году [10]. Сейчас уже издано около десяти его сборников. В газетах и журналах, в популярных и специальных, за последние два десятилетия появилось множество новых публикаций стихотворений, поэм, прозы, писем и снов Клюева. Основными публикаторами его произведений являются: К.М. Азадовский, С.С. и С.Ю. Куняевы, А.И. Михайлов, С.И. Субботин, В. Шенталинский. Эти издания отличает тщательная текстологическая работа и основательный комментарий. Последнее время тексты принято публиковать «циклами», что позволяет дать наглядное представление о работе писателя в каждом конкретном жанре.

Наряду с поисками ранее неизвестных текстов идет работа по созданию научной биографии поэта. В России приоритет принадлежит А.К. Грунтову. В 1973 году в журнале «Русская литература» им опубликованы «Материалы к биографии Н.А. Клюева», в которых установлена точная дата его рождения, указаны основные вехи его пути. Впервые именно А.К. Грунтовым было высказано суждение о том, что реальной, подтвержденной документами биографии поэта сопутствует ее мифологизированный вариант, который служит доказательством того, что крестьянский род не менее древен, чем дворянский [11].

В 1990 году появилась первая научная биография поэта, написанная К. М. Азадовским «Николай Клюев. Путь поэта» [12]. Фундаментом книги явился огромный свод документов, собранный большей частью самим исследователем. В ней описан тернистый путь поэта, дана характеристика этапов его творчества в литературном контексте эпохи. К.М. Азадовский также предпринял попытку разгадать клюевский «миф».

Буквально в последние годы А.И. Михайлов, Н.М. Солнцева, СИ. Субботин, Л.Ф. Пичурин и Ю. Хардиков ввели в научный оборот массу новых документов, дополняющих биографию К.М. Азадовского и существенно корректирующих отдельные концептуальные положения его монографии.

В частности, уже по завершении нашей работы (монография утверждена к печати в 1995 году) вышла в свет книга Л. Пичурина «Последние дни Николая Клюева» [13], в которой представлены и проанализированы документы, касающиеся ссылки и казни поэта.

При решении проблемы поэт и его эпоха, поэзия и действительность необходим большой объем исторических документов. Не менее значим и объективный подход при анализе материала.

Если В.Г. Базанов, один из блестящих интерпретаторов творчества Клюева, приводил неопровержимые данные, свидетельствующие о том, насколько утопична созданная поэтом концепция мира, то современные исследователи, включившие в оборот новые документы, утверждают подчас обратное: абсолютно каждое слово поэта верно оценивает все случившееся в России и мире.

Событий колоссального масштаба в России XX века было предостаточно, вряд ли возможна их однозначная оценка и вряд ли она нужна сейчас.

Важно, что определенный исторический материал, разъясняющий творчество поэта и его действия в определенных ситуациях, накоплен.

Сразу заметим, что в нашей работе речь пойдет прежде всего о том, как Клюев видел историю, через какую систему символов он выразил свое отношение к ее катаклизмам. Собственно исторические документы нами будут задействованы крайне редко. Однако язык символов тоже историчен. Клюев использовал древние его формулы, которые почти не знакомы читателю конца XX века. Знать же их необходимо и для того, чтобы освоить творчество Клюева, и для того, чтобы осмыслить историю своей Родины со дня ее основания. Документы открывают нам злобу дня, символика – ее глубинный смысл.

В современном литературоведении соотношение действительности и поэзии наиболее объективно передано через историю отдельных литературных группировок. Ученые проанализировали художественные установки каждой, исследовали природу внутри– и межгрупповых отношений. Данный материал позволяет также выделить с известной степенью точности типологические ряды в русской литературе XX века.

В последние годы появился целый ряд работ, посвященных творчеству новокрестьянских поэтов и проливающих дополнительный свет на личность и художественные поиски Клюева. Принципиально важными являются две: монография А.И. Михайлова «Пути развития новокрестьянской поэзии» (Л., 1990) и выполненная в жанре филологической прозы книга Н.М. Солнцевой «Китежский павлин» (М., 1992).

Вслед за современниками новокрестьянских поэтов А.И. Михайлов находит правомерным, несмотря на отсутствие у данной группы общей программы и коллективных изданий, рассмотрение их творчества как единого литературного направления. В связи с поставленной задачей он исследует исторические, народно-поэтические и социальные корни новокрестьянской музы, увлеченность «ею» на раннем этапе своего становления символизмом и обретение подлинного лица. Наряду с тем, что постоянно подчеркиваются общие философско-религиозные и эстетические установки поэтов, в монографии показано индивидуальное своеобразие каждого из них. В частности, для нас значимо стремление исследователя осмыслить парадоксальность клюевских творений, исключительная «приземленность» и бытовая наполненность которых сочетается с напряженнейшим поиском пути к горним высотам.

Чрезвычайно важным является этическое ядро концепции. Для А.И. Михайлова новокрестъянские поэты не просто певцы, славившие народ, а живое воплощение самого русского народа. По его мнению, в трагической судьбе поэтов отразилась трагедия русского народа (1905-1937).

Представленные Н.М. Солнцевой материалы дополняют исследование А.И. Михайлова. Ею впервые в русском и зарубежном литературоведении исследована история Всероссийского общества крестьянских поэтов, рассмотрены систематические провокации советских идеологов с целью дискредитации новокрестьянских поэтов.

Современными последователями накоплен большой материал о личных взаимоотношениях поэта и его творческом диалоге с А. Блоком, А. Белым, В. Брюсовым, А. Ахматовой, Н. Гумилевым, И. Северянином, А. Ремизовым, М. Горьким, Б. Пастернаком и многими другими писателями XX века.

Что касается аналитических работ, посвященных творчеству поэта, то во Введении выделим только те, что являются «фундаментом» нашего «здания».

Отправные точки исследования

Назовем сразу основные категории: этнопоэтика, «материнская» культура, «архетипический» контекст.

Размышляя над проблемами изучения литературы, современный ученый В.Н. Захаров пишет: «...нужна новая концепция русской литературы, которая учитывала бы ее подлинные национальные и духовные истоки и традиции» [14]. В связи с этим он замечает: «Среди различных дисциплин, которые начинаются словом этно-, явно не хватает еще одной – этнопоэтики, которая должна изучать национальное своеобразие конкретных литератур, их место в мировом художественном процессе. Она должна дать ответ, что делает данную литературу национальной, в нашем случае – что делает русскую литературу – русской» [15].

Думается, что данная монография восполняет этот пробел. Следует отметить, рамки этнопоэтики предполагают начало исследования не с общерусских, а с региональных и локальных истоков и традиций. Верно говорят, что русские не просто народ, это – целая раса, распадающаяся в силу своей многочисленности и расселения на огромной территории на ряд этнически целостных групп. Например, казаки и поморы, бесспорно, – русские, но бесспорно и то, что это резко отличные группы русских людей.

Применительно к Клюеву особенно важно учитывать этот принцип, так как он всегда подчеркивал свое «севернорусское» происхождение, называя себя то «олонецким ведуном», то «волчицей северного Рема».

Развивая свои суждения об этнопоэтике, В.Н. Захаров продолжает: «Чтобы понять то, что говорили своим читателям русские поэты и прозаики, нужно знать православие. Православный церковный быт был естественным образом жизни русского человека и литературных героев...» [16].

Вопросы верований и веры, безусловно, приоритетны для этнопоэтики. Однако сужение рамок исследования до региональных (Русский Север) и локальных (Заонежье, Поморье) границ позволяет уточнить положение В.Н. Захарова. В изучаемом локусе наряду с православным церковным бытом существовал православный внецерковный быт. Здесь был оплот старообрядчества и сектантства, который никак нельзя исключить из исследования, так как именно этот идейный комплекс, являясь мировоззренческим фундаментом Клюева, по-своему воздействовал на формальную сторону его творений.

Если фольклористика практически неотделима от этнографии, и «региональный» подход здесь обязателен, то в литературоведении он только формируется. Фактически интерес к региональной литературе [17], к характерной для русской литературы системе «культурных гнезд» [18] по-настоящему обозначился лишь в последнее десятилетие. Это обстоятельство, однако, позволяет нам не ломать копья, доказывая, что соответствующий принцип возможен не только в краеведческой, но и литературоведческой работе.

Практически ни один исследователь, изучающий творчество Клюева, не обходится без привлечения фольклорных и древнерусских источников.

Отличие нашей методики заключается в том, что мы отбираем не фольклорный материал вообще, а прежде всего бытующий на Русском Севере, причем предпочтение отдаем записям, близким по времени к дате создания клюевского произведения. Если представляется возможность, то привлекаем материал, либо собранный писателем-северянином (например, Б. Шергиным), либо включенный им (например, Д. Балашовым) в свой фольклорный сборник. Раскручивая генетическую цепочку в глубь времен или в будущее, опять-таки учитываем в первую очередь севернорусские образцы.

Поскольку фольклор и литература объединены в нашем исследовании в одну метасистему – словесное искусство [19], этот же принцип распространяется и на работу с книжным древнерусским материалом. В данном случае по возможности указываем: был ли тот или иной текст живым чтением для северян XX столетия.

Подобный подход позволяет не просто расставить севернорусские акценты в творчестве Клюева, а показать, что не только под пером художника актуализируется древний сюжет. Он излучает современное звучание уже в исполнении сказителя, а также при подборе текстов составителями фольклорных сборников.

Севернорусская «привязка» творчества Клюева не исключает его диалогических связей с культурой мира и прежде всего с культурой аборигенов северных земель. Финно-угорский субстрат клюевской поэтики впервые рассмотрен в нашей работе.

Уже первые критики указывали на то, что Мать-Сыра Земля являлась Клюеву прежде всего в севернорусских одеяниях. Так, Валерий Брюсов в предисловии к его первой книге сравнивает поэзию своего младшего собрата с «диким, свободным лесом» [20].

Но никто не смог так обстоятельно и системно проанализировать севернорусскую основу творчества Клюева, как это сделал в своих статьях и монографии В.Г. Базанов (1911-1981). Именно его мы считаем своим предшественником. Не пользуясь термином «этнопоэтика», он использовал почти идентичное понятие. Один из учеников В.Г. Базанова напомнил о том, что выдающийся ученый «не уставал повторять одно и то же слово» – «народознание», «народознание», «народознание» [21]. Начальный этап научной карьеры В.Г. Базанова был связан с работой в Институте языка, литературы и истории Карело-Финского филиала АН СССР (ныне Карельский научный центр РАН). В 30–50-е годы в «стране классического фольклора» еще творили знаменитые сказители, с которыми исследователь был лично знаком. Он являлся и собирателем, и интерпретатором русского фольклора, знал его классические и современные формы бытования, изучал материальную основу, художественное своеобразие крестьянской культуры.

Ученый был также великолепным знатоком древней и новой литературы. Все это стало фундаментом его последних исследований, посвященных творчеству Сергея Есенина и Николая Клюева. Если первая работа увидела свет сразу после смерти исследователя [22], то книга о Клюеве была опубликована только в 1990 году. Она точно названа: «С родного берега» [23]. Исследователь обнажает фольклорные и древнерусские корни поэта, показывает, насколько соответствуют духу народной традиции клюевские поиски новой религии. Творчество поэта не только вписано им в контексте крестьянской культуры, но и дано на фоне русской литературы серебряного века, в частности, блестяще проанализирован диалог Клюева с Блоком.

Неустанный интерес Клюева к родному гнезду влечет за собой осмысление философии земли. Земля, порождающая, развивающая и продлевающая жизнь на планете, тождественна матери. Философия земли есть философия материнства.

О том, насколько глубоко она пронизывает русскую народную культуру, сказано в «Голубиной книге», соединившей космогонические представления язычества с христианским вероучением.

«Сорок царёв» и «премного князей» расспрашивали царя Давида только о главном: «отчего» произошли белый свет и народ.

Начинался бел свет от Свята Духа,
От Свята Духа, самого Христа,
Самого Христа, царя Небесного [24].

Бог сотворил небесные светила. Народ же произошел от первочеловека:

– Зачадились цари со царицами
– От честной главы от адамовой;
– Зачадились князья со боярами
– От честных мощей от адамовых,
– Завелось крестьянство православное
– От того колена от адамова [25].

Согласившись, что первоначало идет от Бога-Отца, вопрошающие не сомневаются, что земная иерархия имеет материнский исток, поэтому вновь и вновь задают вопросы:

Какой у нас город городам мать;
И которая церква над церквами мать;
И который царь над царями царь? [26].

Далее они хотят узнать, кто мать всех земель, гор, дерев, морей, озер, рек, рыб, птиц, зверей, камней и трав.

Так и Клюев, вскрывая первооснову вещей, поет хвалу Матери-Троице: Богоматери, Матери-Сырой Земле, Матери человеческой.

Женское, материнское начало чрезвычайно характерно для русской словесности. В XX веке оно особенно выразительно прозвучало в творчестве символистов. О Матери Мира также писал Н. Рерих, широко известны образы матерей в творчестве М. Горького.

В 1931 году Ольга Форш писала: «Никогда, может быть, не было такого возвеличивания начала женского, идеи женской, – церковью, философией, бытом, хитро сведенной к метафизическому и всякому "приложению" мужчины. В этой мужицкой, хлыстовской, глубоко-русской концепции, впервые женщина возносилась в единицу самостоятельной ценности, как мать. Прочее все – дама, роза, мистика, дева – отметается, как баловство» [27].

До нее никто не сказал об этом с такой определенностью, так как, возможно, находили это очевидным и не стоящим специального внимания. Современники Клюева сами были воспитаны на «материнской» культуре. Но XX век становится детищем машинной цивилизации, потому интерес к утраченному начинает заявлять о себе.

Не случайно Борис Филиппов, завершая свое обширное предисловие к «Сочинениям» Николая Клюева, четко определил свою главную задачу: «...если удалось показать, что Клюев... большой певец Великой Матери – женского начала нашего мироздания, задача составителя и его цель – достигнута» [28]. В этом очерке исследователь ищет духовные корни клюевского «материнства» и находит их в севернорусской народной культуре, старообрядчестве и сектантстве (прежде всего в его хлыстовском варианте) с его обожением земли (см у Клюева «Богородица наша Землица»). Далее, считает автор, «эта идея и через Достоевского, и через учение о Софии-Премудрости Божией Владимира Соловьева – издавна была близка автору "Стихов о Прекрасной Даме". И вот – Россия – София – Народ – Мать Сыра Земля – все это сливается в одно целое с Общим Делом Федорова с исконно-русским славянофильствующим народничеством – и образуют тот фон, который должен был стать наиболее благоприятствующим для появления большого и умного поэта из народа – Николая Клюева» [29].

Б. Филиппов показывает, как этот религиозно-философский симбиоз взрастил поэта и как тот, в свою очередь, подпитывал его своим творчеством.

Напоминая, что мыслителям и художникам начала века были близки идеи «философии Общего Дела», Б.А. Филиппов цитирует рассуждения Н.Ф. Федорова: «...история есть всегда воскрешение, а не суд, так как предмет истории не живущие, а умершие, и чтобы судить, нужно прежде воскреснуть...» Философ призывает «к общему делу всего человечества – духовному подвигу и цели истории: воскрешению всех прежде почивших отцов и братьев наших. И Клюев стремится воскресить свою мать не только художественно, если и не может воскресить всецело и телесно, то ясно представляет это материнское и всеобщее воскресение:

Покинула гроб долгожданная мама,
В улыбке – предвечность, напевы в перстах.
Треух у тунгуза, у бура – панама,
Но брезжит одно в просветленных зрачках.
Повыковать плуг – сошники Гималаи,
Чтоб чрево земное до ада вспахать,
Леха за Олонцем, оглобли в Китае,
То свет неприступный – бессмертья печать» [30].

Б. Филиппов указывает, что именно в свете «материнских» представлений Клюеву виделась революция, поэтому он поначалу так пламенно ее приветствовал, поэтому позднее он так трагически переживал крушение своих иллюзий: материнское начало не только не воскресло на новом историческом витке, но и почти окончательно погибло.

Исследование Б. Филиппова не было известно в Советском Союзе, и по сей день его знает в России только узкий круг специалистов и отдельных почитателей поэта. Советские исследователи также останавливались на этой проблеме. Их интересовала прежде всего символика материнства.

Соглашаясь с А.И. Михайловым, что «наиболее обобщенным и, так сказать, "программным героем" новокрестьянской поэзии выступает патриархальная древность в образе старика или старухи» [31], В.Г. Базанов уточняет: Клюев выбирает старуху. В системе его поэтических образов «Старуха – это и мать-земля, и Мать-Суббота, и сама Богородица. Все они олицетворяют вековые нравственные устои, определенную мировоззренческую систему, являются отражением народной прапамяти» [32].

Начатая В.Г. Базановым работа была продолжена в статье Валерия Дементьева «Олонецкий ведун», прочно вошедшей в научный оборот. Критик пишет о художественной организации клюевской поэзии и находит точное определение для воссозданного им мира – «избяной космос». Также точно он определяет центральный образ этого «космоса». Им является не женщина вообще, не старуха вообще, а «Пряха – воплощение матери-земли, матери-хозяйки, наконец, судьбы» [33]. Отметим, что между определениями В.Г. Базанова и В. Дементьева есть логическая связь: только старуха, воплощающая прапамять, может стать олицетворением судьбы Рода.

Выделим еще одно концептуальное положение статьи В. Дементьева. Он пишет, что к образу Пряхи поэт обращается, и «когда хочет обозначить красоту "в ее чистом виде", и когда хочет показать, как женское, материнское начало противостоит... "железу", то есть дисгармонии, хаосу, разладу, господствующим в "каменном аду"» [34].

Идеи, высказанные в названных работах, развивались и углублялись. В частности, в 1991 году в Риме вышла монография О. Simčič «Izba e Universo: Vita e poesia di Nikolaj Kljuev». Своеобразным итогом в разработке этой проблемы стала монография Э.Б. Мекша «Образ Великой Матери (религиозно-типологические традиции в эпическом творчестве Николая Клюева)», с которой мы познакомились уже по завершении работы. Автор концентрирует свое внимание прежде всего на поэмах, причем в поле его зрения как интерпретировавшиеся ранее произведения, так и практически не изученные: «Каин», «Разруха», «Песнь о Великой Матери» [35].

Соглашаясь с В.Г. Базановым по поводу того, что поэтические обобщения Клюева строились на «связи времен» [36], сопрягавших изначальные фольклорно-мифологические представления с современностью, Э.Б. Мекш указывает на истоки этого фундаментального образа, его современную трансформацию в каждом конкретно взятом эпическом произведения поэта. Ученый подчеркивает, что особенно «тема Великой Матери, как философско-символического обобщения, актуализируется в творчестве Клюева после 1928 г. ... когда наступление на национальную духовность станет краеугольной основой политики советизации. Именно в это время поэт и придет к мысли о единственном варианте всеобщего спасения – возвращении к изначальным категориям Добра, Гуманизма и Красоты, которые были заложены самой Природой в Женщине-Матери...» [37].

Наша работа в некоторой степени параллельна исследованию Э.Б. Мекша, так как в ней тоже постоянно идет речь о языческо-христианских корнях клюевской символики материнства. Однако выполненная в рамках этнопоэтики, она делает акцент, в первую очередь, на севернорусской и финно-угорской «окраске» этой символики. Суть не в отборе материала (нами анализируется лирика, из поэм детально рассматриваются только «Погорельщина» и «Песнь о Великой Матери») и не в первой в клюеведении характеристике «птичьей» модификации данного образа [38].

Дело в другом. Лучше всего объяснит различие работ «оговорка» самого Э.Б. Мекша. «В послеоктябрьском творчестве Клюева образ Великой Матери неразрывен с образом Родины. Вот почему в поле исследования попали вроде бы не «материнские» произведения, такие, как «Деревня», «Заозерье», «Погорельщина», «Каин», «Разруха».

Во-первых, образ Родины всегда соотносился у поэта с образом матери (см гл. II), во-вторых и главных, мы анализируем (насколько это позволяют ограниченные рамки монографии) не только образ матери-женщины, Матери-Родины, но и знаки «материнской» культуры на всех уровнях клюевской поэтики. Они выявлены нами при исследовании феномена личности Клюева (в рамках мифопоэтического осмысления художником своей судьбы), при анализе жанровой природы его лирики и эпоса, межжанровых сцеплений, спровоцированных фундаментальным образом Книги [39].

Термин «материнский» в данной работе синонимичен термину «языческий». Соответственно при выявлении архетипической модели образа или сюжета также идет речь о «материнской» природе клюевских творений. Но в его поэзии (как, кстати, и в «Голубиной книге») практически каждый «материнский» знак отмечен печатью «отцовской» (христианской) культуры. И, наоборот, христианская символика таит в себе «материнское» начало: во-первых, в ней наличествует своя «материнская», «богородичная» ипостась, во-вторых, глубинными своими корнями она, как правило, уходит в язычество, о чем наглядно свидетельствует «георгиевский комплекс» (под последним имеется в виду художественное переосмысление Клюевым вербальных и изобразительных текстов о Георгии Победоносце). В работе анализируется механизм взаимопересечения, взаимопроникновения обеих культур, их тяготение к синтезу («двуполости»). Но в любом случае «материнское» начало является доминантным, «ядерным».

Разумеется, Клюев впитал в себя огромное богатство русской и мировой культуры, но, повторяем, ее основа была заложена родной матерью (об этом он неоднократно писал в своих автобиографических заметках и других произведениях) и родной землей.

Общеизвестно, что Русский Север является хранителем древней устной и книжной словесности. Это обстоятельство наложило свой отпечаток на сознание поэта, обусловило его «ретроспективное (курсив мой. – Е.М.) художественное мышление» [40].

Его проникновение в глубину веков дало свой результат. Генетическая память восстановила такие древние пласты культуры, что при чтении создается ощущение, будто вновь рождается язык, будто вновь он проходит все стадии своей эволюции. Не случайно В.Я. Лазарев писал, что говорить о Клюеве – это «говорить о языковом космосе... Язык – а здесь это язык Русского Севера – сам по себе величайший поэт. Стихия ожившего языка всей своей мощью заговорила клюевскими стихами. Не стихотворец – стилизующий, не автор – овладевающий языком, но язык, заговоривший – поэтом» [41].

Не случайно в творчестве Клюева появляются произведения, практически не отличимые от народных. В.Г. Базанов писал: «Знакомясь с "Песнями из Заонежья", критики недоумевали: что это? Народные песни, записанные Клюевым, или песни самого Клюева, созданные на основе заонежского песенного фольклора?» [42] Это замечание подводит нас к крайне трудному и методологически важному вопросу: что есть фольклор? что есть литература?

Кажется, что различие между фольклором и литературой настолько очевидно, что нечего и копья ломать. Но когда вышли в свет записанные Рыбниковым былины, то его упрекали в стилизации. И наоборот, современный исследователь Н.А. Криничная ставит вопрос об исключении из собрания П.В. Киреевского некоторых песен, являющихся, по ее мнению, авторскими [43].

Хотя критики упрекали Клюева за то, что «он скрывал от читателя подлинные источники песен» [44], он и до революции, и в революционные годы подписывает «Песни из Заонежья» своим именем. Крестьянский поэт воистину считал себя языком народа, поэтому он свободно обращается с фольклорным материалом и говорит от имени народа.

Подобные упреки сопутствовали Клюеву в начале его творческого пути. Позднее речь о плагиате не шла, хотя его произведения были не менее «фольклорны». Дело не просто в переосмыслении образной системы устной словесности, главное в другом – писательский «фольклор» оперировал более древними формулами, чем народные певцы.

Хотя автору этих строк не раз приходилось писать о взаимосвязи фольклора и литературы на материале произведений разных писателей, но с вопросом: что есть источник? – пришлось столкнуться впервые.

В начале работы над поэзией Клюева все было по-прежнему: «старшие» (фольклорные) тексты являлись источником «младших» (авторских). Чтобы понять смысл отдельного элемента или взаимосвязь нескольких, просматривались фольклорные тексты, начитывались работы фольклористов. Сквозь призму этого знания постигались определенные аспекты клюевской поэтики.

Далее было иначе. Как часто бывает, какие-то образцы народного творчества и аналитические статьи не попались сразу на глаза, другие вышли в свет по завершении того или иного фрагмента данной работы При чтении их «постфактум» не раз казалось, что и материал уже известен, и подход к нему очевиден; создавалось ощущение что не Клюева надо поверять фольклором, а фольклор – Клюевым. Особенно показательна в этом отношении «Песнь о Великой Матери» (см. гл. V).

Но Клюев – это не только язык, это и речь. В стихотворении «Поддонный псалом» он определил значение названия славянской буквы «буки» («буква»– «грамота») как «Бог». Будто продолжая сказанное в Библии: «В начале было Слово. И Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоан. 1:1), он утверждает, что письменность, подаренная русскому народу «азбучным святым» Кириллом, есть Речь Божия. Редкое ощущение сакральной сути слова сказалось на характере его восприятия предшествующей литературы. Прерванная в петровскую эпоху древнерусская традиция вновь возродилась в XX столетии в клюевском творчестве, что не удивительно. Древнерусская словесность даже в начале XX века была на Русском Севере живым явлением. Если с течением веков происходила все более и более интенсивная секуляризация древнерусской литературы, то в творчестве Клюева мы наблюдаем обратный процесс: активную сакрализацию формульного ряда русской поэзии. Для средневековой словесности (книжной и устной) чрезвычайно характерна тесная связь слова и изображения речь Клюева также предельно изобразительна. Этим объясняется, например, клюевское переложение на язык литературы сюжетов православных икон, поэтому исследователю необходимо было ввести в оборот ряд изобразительных материалов. Д.С. Лихачев пишет что литература Древней Руси «отражалась в изобразительном искусстве и сама отражала это изобразительное искусство в противоположных зеркалах» [45]. Казалось, этот тезис невозможно подтвердить в XX веке – тем не менее прецедент налицо. В созданном художником М.П. Цыбасовым портрете Николая Клюева будто «отражается» стихотворение «Мученик» и другие тексты поэта.

Размышляя о творчестве Шекспира, М.М. Бахтин писал: «Смысловые сокровища, вложенные Шекспиром в его произведения, создавались и собирались веками и даже тысячелетиями: они таились в языке, и не только в литературном, но и в... пластах народного языка» [46].

Этот же подход характеризует сочинения Клюева, поэт выстраивал свои произведения «не из мертвых элементов», а из форм, уже отягченных смыслом, наполненных им» [47], отягченных настолько, что расшифровка одного только выявляет «бездну смысла», многократно усиленную богатством фольклорно-литературных контекстуальных связей. На диахронном уровне высвечивается их глубина, на синхронном – их своеобразие.

Считая севернорусский регион художественно самодостаточным, мы тем не менее понимаем общерусское, общеславянское и мировое значение творчества поэта, поэтому рассматриваем его произведения не только в «малом» региональном контексте, но и в «большом» диалоге русской литературы. Таким образом, этнопоэтическое исследование перерастает в работу по исторической поэтике.

Вводя понятие «архетипический» контекст, мы используем его с огромной осторожностью, не стремясь закрепить его в аппарате теоретической поэтики. Для нас оно прежде всего рабочее, позволяющее разъяснить методику данного исследования.

Разумеется, в широком смысле вся литература – это единый контекст. Но как найти точки пересечения, на первый взгляд, абсолютно различных произведений, как объяснить механизм этой связи. Например, выстраивая в главе V литературный ряд: Н Клюев – А Ганин – А. Чапыгин – С. Клычков – М. Цветаева, сразу отметим, что здесь представлены писатели серебряного века. Поэтому произведения мало отдалены друг от друга по времени написания, что влечет за собой определенный набор аллюзий. Тем не менее, для корректного сопоставления этого явно не достаточно. К тому же клюевские произведения притягиваются к другим не за счет общности современных реалий, а благодаря единству архетипических моделей.

Когда речь идет о паре «Н. Клюев – А. Ганин», то она отвечает классическим представлениям о контексте: сравниваются произведения писателей-северян, к тому же принадлежащих к одному литературному течению. Налицо также единство жанра (поэма – «Песнь о Великой Матери» и «Былинное поле»), сюжета (свадьба), героев (мифологизированные персонажи).

Если речь идет о паре «Н. Клюев – А. Чапыгин», возникает напряжение. Несмотря на свою «севернорусскость» и несомненную близость позиций, они не входят в одну группу. Являясь эпиками, они работают в разных жанрах: в поэме с ее тяготением к идеализации действительности («Песнь») и в романе, для которого характерен принцип типизации («Белый скит», «На Лебяжьих озерах»),

В паре «Н. Клюев – С. Клычков» есть общность групповых позиций и очень отдаленное финно-угорское родство (в дорогом сердцу Клычкова городе Талдом дважды закодировано слово «дом» в его финно-угорской (talo) и русской огласовках. Но опять-таки наблюдается жанровая нестыковка (с «Песней» сопоставляется лирический сборник «Кольцо Лады» и роман «Сахарный немец»).

То же жанровое несовпадение видим в паре «Клюев – Цветаева» («Песнь» и стихотворный цикл «Лебединый стан»). В этом случае обнаруживаем полное несовпадение по всем позициям: и мировоззренческим, и эстетическим, и, конечно, «региональным».

Идейно-тематическое и фабульное развитие названных произведений в основном резко различно. Отдельные стыкующиеся элементы обозначаются только при расшифровке «лебединой» символики текстов. Казалось, один-единственный символ, причем не всегда отчетливо заявленный, но именно он, благодаря своей удивительной емкости, образовавшейся с течением веков, объединяет сочинения, раскрывает на архетипическом уровне их глубинную сюжетную и образно-символическую близость, корень которой таится в православном пафосе и материнской природе этих творений. Все названные писатели стремились дать новую жизнь национальным символам, с разрушения которых и начинаются, по мнению К.Г. Юнга, социальные катастрофы [48].

Контекстуальная вертикаль также выстраивается прежде всего на архетипическом уровне – природно-материнском и христианском. Это и позволяет осмыслить национальный код творчества Клюева и русской словесности, плоть от плоти которой он является.

* * *

В заключительной части введения хочется поблагодарить коллег-клюеведов, встречи с которыми в Вытегре в музее Николая Алексеевича Клюева всегда вдохновляли на дальнейшую работу.

Также выражаю признательность исследователям Европейского Севера, бок о бок с которыми работаю в Институте языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН, за их труды-путеводители (одни процитированы, знание других ощутимо в подтексте монографии), за устные консультации (указанные и неуказанные в тексте) и советы.

Спасибо старшему лаборанту сектора литературы Н.С. Авдышевой за оформление рукописи.

Примечания:

1 Стихи Духовные. Словеса золотые / Сост.е. А. Ляцкий при участии Н.С. Плетневой. СПб. 1912. С. 9.

2 Клюев Н. Песнь о Великой Матери // Знамя. 1991. №11. С. 4. Далее цит. по этому изданию с указанием в тексте в скобках литеры «П» и страницы.

3 Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1982. Т. 7. С. 70.

4 Клюев И. Сосен перезвон // Предисл. В. Брюсова. М., 1912. (фактически 1911). 79 с.

5 Ольга Форш в воспоминаниях современников. М., 1974. С. 13.

6 Там же.

7 Грунтов А.Н. Н Клюев – крестьянский поэт // Красное знамя. Вытегра. 1966. 20, 23 авг.

8 Он же. Первые публикации стихов Н.А. Клюева // Север. 1967. №1. С.155-157; №3. С. 104; №6. С. 115.

9 Клюев Н. Сочинения: В 2 т. / Под общ. ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. Мюнхен, 1969. Т. 1. 571 с. Т. 2. 503 с.

10 Он же. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст. В.Г. Базанова, сост., подг. текста и примеч. Л.К. Швецовой. Л., 1977. 549 с; он же. Избранное: Стихотворения и поэмы / Вступ. ст. и примеч. В.Г. Базанова, сост. В.Г. Базанов, А.К. Швецова. М., 1981. 269 с. Далее цит. по этому изданию, придерживаясь следующего принципа: 1) ссылка на короткое лирическое произведение дается в тексте в скобках – № стихотворения; 2) на длинное – № стихотворения и следующей страницы; 3) на эпическое произведение – № тома римской цифрой, № страницы – арабской.

11 Грунтов А. Материалы к биографии Н.А. Клюева // Русская литература. 1973. №1. С. 122.

12 Азадовский К.М. Николай Клюев. Путь поэта. А, 1990. 335 с.

13 Пичурин А. Последние дни Николая Клюева. Томск, 1995. 96 с.

14 Захаров В.Н. Русская литература и христианство // Евангельский текст в русской литературе XVIII – XX веков. Петрозаводск, 1994. С. 5.

15 Там же. С. 9.

16 Захаров В.Н. Русская литература... С. 9.

17 См., например: Дюжев Ю.И. Закономерности развития русской советской литературы Европейского Севера (1917–1980-е гг.): Автореф. дис. ... докт. филол. наук. М., 1987. 38 с.

18 Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда. М.; Л., 1928. С. 3.

19 Данный подход разработан в исследовании Д.Н. Мелриша «Литература и фольклорная традиция»(Саратов, 1980).

20 Брюсов В. Предисловие // Н. Клюев. Сосен перезвон. С. 10.

21 Емельянов Л. Вспоминая В.Г. Базанова... // Базанов В. Сергей Есенин и крестьянская Россия. Л., 1982. С. 300.

22 Базанов В. Сергей Есенин и крестьянская Россия.

23 Базанов В. С родного берега. О поэзии Николая Клюева. Л., 1990. 343 с.

24 Стихи духовные. С. 9.

25 Там же.

26 Там же.

27 Форш О. Сумасшедший корабль. Л., 1931. С. 185.

28 Филиппов Б. Николай Клюев. Материалы для биографии // Соч. Т.1. С. 156.

29 Там же. С. 58-59.

30 Филиппов Б. Николай Клюев. С. 58-59.

31 Михайлов А.И. Поэзия Петра Орешина: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Л., 1974. С. 10.

32 Базанов В.Г. С родного берега. С. 122. Ранее: Поэзия Николая Клюева // Клюев Н. Стихотворения и поэмы. С. 22.

33 Дементьев В. Олонецкий ведун // Исповедь земли. М., 1980. С. 69.

34 Там же.

35 «Песнь о Великой Матери» ранее рассматривалась нами. См.: Маркова Е.И. Храм или мастерская? Две тенденции в изображении природы («Соть» Л. Леонова и поэмы Н. Клюева) // Верность человеческому. Нравственно-эстетическая и философская позиция Л. Леонова. М., 1992. С. 94-101; она же. «Душа воскресшая» в поэзии Николая Клюева // Евангельский текст в русской литературе XVIII – XX веков. Петрозаводск, 1994. С. 308-315; она же. Возвращение Николая Клюева // Журавка. Петрозаводск, 1994. №1. С. 19-21; она же. Знаки финно-угорской культуры в русской литературе Карелии. Петрозаводск, 1994. С. 78-79, 95-96; и др.

36 Базанов В.Г. С родного берега. С. 121.

37 Мекш Э.Б. Образ Великой Матери (религиозно-мифологические традиции в эпическом творчестве Николая Клюева). Даугавпилс, 1995. С. 8.

38 Отметим, что замечания о «птичьем» космосе имеются в монографиях В.Г. Базанова и А.И. Михайлова, но смысло-формообразующая роль этого символа (лебеди, павлина) впервые детально рассмотрена в нашей работе.

39 Тонкие замечания, касающиеся этого образа, имеются в ряде глав монографии А.И. Михайлова. Но, во-первых, наш интерес к нему почти совпал по времени (см.: Маркова Е. Стихотворный крест // Север. 1989. №10. С. 106-108), во-вторых, нами детально рассмотрена смысло-формообразующая роль этого образа-символа. Чуть позднее коснется этого вопроса С.В. Полякова. См. ее статью «Заметки к изучению поэтики Н. Клюева» // Пробл. литературы Карелии и Финляндии. Петрозаводск, 1994. С. 71-72.

40 Базанов В.Г. С родного берега. С. 194.

41 Лазарев В.Я. Об особенностях творческого развития Николая Клюева и об их современном восприятии // «Мое бездонное слово...» Вытегра, 1994. С. 4. (Вьггегорский вестник. №1).

42 Базанов В.Г. Поэзия Николая Клюева. С. 29.

43 Криничная Н.А Песни о Борисе Годунове и царевиче Дмитрии из собрания П.В. Киреевского // Вопр. реализма. Петрозаводск, 1968. С. 151-161.

44 Базанов В.Г. Поэзия Николая Клюева. С. 29.

45 Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971. С. 28.

46 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 332.

47 Там же.

48 Юнг К.Г. Об архетипах коллективного бессознательного // Вопр. философии. 1988 – №1. С. 138.

назад |  содержание | вперед