Глава V. Завещание Николая Клюева
Поэма «Песнь о великой Матери»

О Русь! О солнечная мати!

Лебединые перепутья русской словесности

Мучительно переживая гибель крестьянской Атлантиды, Клюев стремился запечатлеть в своих произведениях память о ней. Истории крестьянского рода он посвящает свою лучшую поэму – «Песнь о Великой Матери». При жизни поэта публикация ее была запрещена. Во время ареста Клюева были изъяты все его рукописи, и долгое время поэма считалась погибшей. К счастью, многолетние поиски исследователей увенчались успехом. В 1986 году в журнале «Север» С.И. Субботин и Л.К. Швецова опубликовали найденные ими фрагменты поэмы, а в 1991 году в журнале «Знамя» Виталий Шенталинский опубликовал обнаруженный им в архиве на Лубянке текст произведения.

Лебединым знаком помечена великая книга Николая Клюева. Образ лебеди / лебедя чрезвычайно характерен для его творчества. Он выступает в качестве самостоятельного персонажа и в качестве материала для сравнений и метафор. В «Песне» древнейшая мифологема Белой Лебеди организует сюжет повествования, подчеркивает его глубинный смысл и приобретает атрибуты национального символа.

Эта мифологема была продуктивна и в творчестве других писателей серебряного века. Когда вопрос о будущем России рассматривался сквозь призму брака и семьи, то этот образ – в тексте или в подтексте, в развернутом или редуцированном виде – обязательно заявлял о себе, ибо он был закреплен в русской национальной традиции. «Повесть временных лет» гласит: «И быша 3 братья: единому имя Кий, а другому Щекъ, а третьему Хоривъ, и сестра их Лыбедь» [1].

С незапамятных времен считалось, что птица творит мир, поэтому девице с птичьим именем и суждено было стать генеалогической героиней. Короновав птицу – Царевна-Лебедь! – русская словесность воздала ей поистине царские почести, воспев во всех родах и жанрах искусства.

Лебеди подвластен Космос: она ступает по земле, скользит по воде и парит в небесах, проникает в мир живых и умерших. Белизна и красота ее сродни ангельской, поэтому птица одинаково хорошо чувствует себя в языческих и христианских контекстах, соединяя, таким образом, времена. Предчувствуя конец, она поет свою лучшую песню. Определение «лебединая песня» стало нарицательным.

Образ Белой Лебеди чрезвычайно древен и поэтому многозначен. Поведем речь только о созидательной функции Лыбеди. Ее братья основали Киев – матерь городов русских и поэтому были вписаны в летопись, повествующую «откуда пошла Русская земля... и как возникла Русская земля». Указав, где «сидел» и что делал каждый из братьев, Нестор сестру только называет. Но она сама определила свое место: входила в каждый русский дом – воскресала в каждой свадьбе. Когда национальные обычаи ушли из городской жизни, она продолжала свое дело в тысячах и тысячах крестьянских родов. Не случайно, все элементы (вербальные и невербальные) свадебного обряда указывают на тождество невесты и птицы [2]. В севернорусской традиции это обычно невеста – утка / лебедь. Родительский дом сравнивался с птичьим гнездом, девушки-подруги – с лебединой стаей, которую покидает невеста.

Этот образ заявлен в свадебных причитаниях, жестикуляции невесты («размахивает и схлапывает руками с громким криком») и в ее наряде. В Поморье «голову невесты обрамляла свернутая узкой полоской косынка-воля. Поверх нее прикрепляли жемчужное украшение, изображающее перо» [3]. Птичьи перья входили в реквизит свадебного ритуала и в других регионах Русского Севера, применялись в девичьих головных уборах в средней и южной России. Ими набивались подушки, перина. В причитаниях упоминается о приготовлении ритуального блюда из убитой утки-лебеди. Само кушанье из птицы (чаще из курицы) также стояло на столе. Сам жених в этой «игре» выполнял функцию птицы-сокола (или охотника), поймавшего (или убившего) лебедушку.

Все эти элементы, как пишет фольклорист В.П. Кузнецова, образуют единое семантическое поле и «свидетельствуют о том, насколько разнообразно проявление мифологемы «охота на утку / лебедь в севернорусском свадебном обряде. Она читается в причитаниях и в песнях, в диалогах действующих лиц, ритуальных атрибутах, играх, ощущается в особом поведении участников обряда» [4].

В браке не просто создается новая семья, в нем будто вновь рождается, созидается, продолжается, закрепляется весь Род – сама российская государственность.

Безусловно, склонный к мифотворчеству серебряный век не мог не задействовать «птичий» ореол свадебной обрядности, не мог не почувствовать скрытый в ее «оперении» глубинный смысл. И, конечно, не мог не соединить обряд и сказку. Любая свадьба, даже между людьми, лишенными фантазии, ориентируется на национальный идеал. Для современного человека он воплощен в волшебной сказке, «исходной и всеобъемлющей идеей» которой «является идея родственности. Эта идея имеет в сказке глобальное значение» [5].

Напомним, что в классической работе В.Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки» доказано, что сказка является художественным переосмыслением обряда инициации. Ученый проанализировал материал, где главное действующее лицо мужчина.

Однако русская сказка чрезвычайно разнообразна. В роли центральной героини в ней не раз выступала женщина – девушка-невеста, молодая женщина и т.д. Невеста также является лицом инициируемым. Финский исследователь Лаури Хонко пишет, что «в период перехода просватанная девушка выполняет роль инициируемой и обучаемой. Она постепенно утрачивает права дочери в своей семье и готовится выполнять более трудную роль невестки в чужом доме. В плачах невесты появляется символика смерти, присущая обрядам инициации: девушка умирает для своего рода, а род для нее. Разумеется, женская инициация не совпадает с мужской, что естественно: лебедь и охотник не тождественны друг другу.

Литературные произведения обнажают, на наш взгляд, скрытую в фольклорном тексте связь сказки со свадебным обрядом.

Прежде чем проанализировать поэму Клюева, рассмотрим произведения, созданные немного раньше: романы А. Чапыгина «Белый скит» (1913), «На Лебяжьих озерах» (1916), произведения С. Клычкова «Кольцо Лады» (1919) и «Сахарный немец» (1925), стихотворный цикл М. Цветаевой «Лебединый стан» (1917-1920), поэму А. Ганина «Былинное поле» (1917-1923), и прочитаем их как один суммарный текст, единую «лебединую» книгу.

Во всех произведениях вопрос о браке приобретает глобальное значение: «быть или не быть свадьбе?», «быть или не быть семье?», звучит, как «быть или не быть России?».

Композиционное ядро и образ главной героини литературных текстов ориентированы на волшебную сказку, прежде всего на сюжет «Царь-девицы» (Указатель сказочных сюжетов, №400), который контаминируется с элементами самого обряда и других сказочных (и несказочных) сюжетов.

То, что в рамках нашей работы не представляется возможным проанализировать многочисленные фольклорные и литературные тексты, осложняет нашу задачу. Думаем, что материал предшествующих глав убедил читателя, что клюевские героини (в том числе и героиня «Песни») восходят к образу Богини судьбы.

В вышедшей уже по завершении данной части монографии работе Н.А. Криничной «Нить жизни. Реминисценции образов божеств судьбы в мифологии и фольклоре, обрядах и верованиях» мы нашли важное положение. Ученый определяет цель своего исследования как «выявление в поздней русской и, шире, славянской традиции совокупности персонажей, преемственно связанных с образами божеств судьбы, равно как и прочтение в известном смысле единого фольклорного замысла в его соотнесении с дошедшими до нас обрядами и верованиями...» [7].

Чудесная мастерица сказок, безусловно, восходит к мифическому божеству судьбы. Но исторически между двумя этими стадиями стоит свадебный обряд. В нем закреплялось реальное продолжение крестьянского рода, поэтому даже самая обыкновенная девушка в этот момент ощущала себя вершительницей родовой судьбы. Но чем далее, тем более стирался магический смысл обряда, чем больше он превращался в театрализованное действо, тем ярче расцветали его функции в сказке. Но в обряде и сказке, в других вербальных и невербальных жанрах просвечивает единый фольклорный замысел.

Память о высокой женской миссии хранят «древнейшие типы тканей и народной вышивки двусторонним швом и строчкой по перевити», воспроизводящие «сцены поклонения Великой богине земли» [8]. По сторонам от нее птицы и звери, прибоги и знаки высшего божества солнца, оплодотворяющего своими лучами Богиню. Лучше всего сохранились данные композиции на Русском Севере [9].

Богине подвластна вся Земля. Но, судя по свадебным причитаниям заонежской вопленицы Ирины Федосовой, этой властью обладает каждая невеста. Чтобы заполучить девушку в жены, жениху надо отнять у нее «волю-красоту». «Волюшка» заключена в волосах и таит в себе весь природный мир. Здесь «кругло малое озерышко» и «угрюм-струиста ричка быстрая», «горы да толкучие» и «леса да все дремучие» [Ф., 220].

В причитаниях сказано, что нерукотворный мир вплетает в ее косу мать, рукотворный создают лучшие мастерицы из Москвы и из Новагорода. По углам затулы – синей завески – они вышивают «избу земскую со старостой», «полк солдатов новобраныих... со оружием», «церкву божию... со отцом-попом духовныим»... В центре города-мира «царь да со царицею» [Ф., 180].

Уходя из родительского дома, девушка забирает с собой созданное ее руками приданое, которое готовилось в особые, в святые, дни: «по три вечера рождественских, по четыре благовещенских» девушка шила-вышивала себе «тонку-белу рубашечку» [Ф., 213]. Воспроизводя космический рисунок: «красно солнышко», «млад светел месяц», «часты звезды подвосточные» [Ф., 213-214], она защищала себя от стужи и тьмы, знала, что благодаря помощи небесных светил выстоит в чужой семье, «на судимой стороны» [Ф., 214]. Итак, в момент свадебного обряда жених лишал невесту ее «космоса», но этот «мир» оживал в предметах, составляющих ее приданое, в ее родовой памяти. Естественно, что в эпоху патриархата главенствовали традиции отцовского дома, но знание, полученное женщиной в родной семье, не умирало: оно возрождалось в выполненных ею изделиях и передавалось по наследству детям, в первую очередь, дочерям.

В сказках магические способности женщины распознаются как до брака, так и сразу после венчания – в момент испытания, фактически период инициации начинается чуть раньше сватовства (во время приготовления приданого) и завершается несколько позже свадьбы (после целого этапа испытаний). В рассматриваемых нами текстах дело обстоит именно так. Собственно изложенная схема анализа сложилась из суммы текстов: дообрядового действа, описанного в свадебных причитаниях (имеется в виду приготовление приданого, что указывает на вступление девушки в возраст невесты), самого обряда, сказки, содержание которой включает и послесвадебный момент испытания. Литература не буквально воспроизводит эту схему, а отбирает нужные ей элементы. Если у названных авторов она не представлена в полном объеме, то «Песнь о Великой Матери» вобрала в себя практически весь комплекс.

Образ Богини есть в интересующих нас произведениях: в сборнике стихов С. Клычкова «Кольцо Лады», в который вошли его произведения 1910-1913 годов, и в поэме А. Ганина «Былинное поле». Его героиню тоже зовут Лада.

Хотя Лада не входила в Киевский пантеон богов, Б.А. Рыбаков считает, что она и ее дочь Леля являлись древнейшими богинями-рожаницами, «общим балто-славянским божеством» [10]. Она почиталась как богиня плодородия, начинала весну и покровительствовала свадьбам.

На старинных изображениях, найденных археологами, у Лады свадебное кольцо. Возможно, это одно из древних «солнечных» колечек со свадебной символикой: на его рисунке, как в «древней избе-хоромине, выступает идея макромира, долженствующая оберегать микромир одной девушки: есть перстни с тремя крестами или тремя солнцами, или с двумя крестами и солнце в середине. Это... прием показа движения солнца к восходу, к полудню и от полудня, апогея (который "чтут" язычники) к закату» [11].

У Лады Ганина на пальце золотое кольцо; у Лады Клычкова – бирюзовое, благодаря повороту которого меняются времена года – происходит вечный круговорот в природе. Поэты подчеркивают «солнечное» начало богини. Ганин так и называет ее «Лада-заря».

То, что на местах поклонения рожаницам впоследствии ставили церкви Рождества Богородицы, свидетельствует, что поэты угадали посредническую миссию языческого божества. У Клычкова она живет на земле, но связана с небом. У Ганина, наоборот, олицетворяет небесное начало, но тянется к земле.

Образ лебеди дан прежде всего в подтексте. Раз невеста, стало быть, – девушка-лебедушка. У Ганина есть и прямое сравнение с царственной птицей: «...лебедем красным плыла над дубравой» [Г.,111].В обоих произведениях она, как и положено девушке на выданье, прядет и мечтает за работой:

Ладе дремлется за пряжей,
В тихой горенке темно...
Вьется белый пух лебяжий,
Виснет пряжа за окно...
[К., 67]

Выбор Клычковым эпитета лебяжий актуализирует национальную память о девушке-лебедке, Царевне-Лебеди.

В поэме Ганина отмечена еще одна характерная деталь свадебного комплекса. Девушка прядет и песенку поет:

Пряжа, ты пряжа, мой лен золотой.
Парня любимого ждать не дождаться.
Лен золотой, пряди, не спрядись.
[Г., 117]

Перед нами амбивалентный образ: это одновременно типичная крестьянская невеста и божество, прядущее нить судьбы – будущее России.

В произведениях о девушке-лебеди происходит сакрализация хронотопа. Сакральное пространство четко выделено А. Чапыгиным, время – у М. Цветаевой. Уже в названии романа «На Лебяжьих озерах» звучит отсылка «к птице-тотему», к генеалогической героине. В то же время это типичный севернорусский топоним. Просмотренные нами материалы Олонецких сборников и Списков населенных мест КАССР с 1873 по 1933 год указывают на Лебяжье озеро и Лебяжью Матку, Лебединую гору и Лебяжью пустыню. Список можно продолжить.

Однако у Чапыгина лебединый край – это прежде всего православная земля. Здесь еще в досюльные времена выстроена церковь святого Луки с часовней Владимирской Божьей Матери. В ночь на Ивана Купала, накануне праздника Владимирской, идут люди купаться в Лебяжьих озерах и поклониться мощам святого Варлаама. А неподалеку в городище стоит у реки церковь Покрова. В тексте приводится предание, что воздвиг ее прибывший на север новгородский боярин, увидевший во сне странника с образом Покрова.

Соединение языческой и христианской символики характерно и для его широко известного романа «Белый скит», герой которого мечтает найти святую церковь в потаенном месте, где «будто белые острова... по озерам лебеди плавают» [12].

Отождествление православной веры с образом лебединой чистоты характерно и для Марины Цветаевой. В гражданскую войну пробуждается национальная память поэта: она создает плач-молитву «Лебединый стан» и свод «фольклорных» поэм. В ее с «лебединым изгибом» музе обнажилось «Триединство (святой. – Е.М.) души»: Лебедь, Лира, Лилия [13].

Для нее Россия – белая стая, хранящая верность Господу, лебединый стан – те, что защищают на Дону ее святыни. Сама поэтесса является и автором, и героиней поэтического цикла. Славянская вязь ее стихов изоморфна рисунку на ткани (плетению кружева, вязанью и т.д.) Подобно девушке, готовящей приданое в святые дни, она указывает на сакральные даты своих стихотворений.

Цикл «Лебединый стан» Цветаева складывала со 2 марта 1917 года по 31 декабря 1920 года. Датировала стихи по гражданскому, евангельскому («4-го апреля 1917 г., третий день Пасхи»; «26-го сентября 1918 г., день Иоанна Богослова»), природному («Москва, 9-го марта, 1918 г. Первый день весны»), «монаршему» (24-го апреля 1918 г., 3-ий день Пасхи, а оставалось ему [Николаю II. – Е.М.) жить меньше трех месяцев!») и революционному («Москва, Благовещение 1918 г. – дни разгрома Дона») [14] календарю.

Символика цветаевского календаря чрезвычайно значима. И страна одна, и люди те же. Но отсчет времени у каждого свой. «Свое» время вклинивается в «чужое». «Чужое» вламывается в «свое». Одни будто живут сразу в нескольких временах, другие, наоборот, выпадают из времени – уходят в зияющую пустоту.

Библейская энциклопедия характеризует лебедь как птицу нечистую [15]. Интересно, что это ощущается персонажами фольклора. Когда в сказке заключается брак с девушкой-птицей, то перед женихом стоит задача: сделать ее человеком (в буквальном смысле этого слова) [16].

В известной русской былине «Михаил Поток» («Михайло Потык») речь также идет о «неравном» браке: богатырь-христианин женится на язычнице с птичьим именем Марья Лебедь Белая. Мужу необходимо пройти через испытания, чтобы сделать супругу достойной христианкой. Герой в этих произведениях не просто завоевывает женщину, он отвоевывает ее у Рода «нелюдей», язычников, считая последний неистинным и враждебным по отношению к человеку.

Фольклор сконцентрировал в образе женщины древнейшие представления о первопредках-тотемах, языческой истории Руси. Мужчина в устных текстах символизирует новую историю: становление патриархальной семьи, государственности и христианизации России.

Напомним, что в роли сказителей и сказочников в течение веков выступали в основном мужчины, и произведения данных жанров даже в первой трети XX века исполнялись преимущественно во взрослой аудитории. Когда фольклорные тексты перешли в репертуар для детей, тогда функция исполнительницы досталась женщине.

Но свадебным обрядом всегда руководили женщины-плакальщицы, и они восстанавливали справедливость: указывали, что женщине по силам создание и семьи, и православного государства.

Эта же мысль сквозит в знаменитой сказке Пушкина. Здесь в дар своему спасителю Лебедь принесла православный город, в котором «Блещут маковки церквей И святых монастырей». По просьбе же Гвидона на острове появились «языческие» персонажи: чудесная белка, витязи в «чешуе» с дядькой Черномором. Эти существа маркируют в Космосе землю и море. И, наконец, по желанию молодого князя в качестве повелительницы небесных светил предстала сама Лебедь: «Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит».

Царевна-Лебедь не просто стала женой гонимого царевича, она помогла воссоединиться семье Салтана, которую мужчина-государь пусть невольно, но разрушил, чем нанес ущерб государству. Женщина воссоздала разрушенный мир. Любопытно, что сказочный герой спешит сжечь птичий «кожушок» жены, герой Пушкина этого не делает. «Птичье», природное, начало продолжает жить в его жене.

Таким образом, следуя за фольклорной традицией, великий поэт спорит с ней. Об этом свидетельствует и тот факт, что «Пушкин намеревается изменить для последующих изданий длинное, стилизованное под лубок заглавие "Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной Царевне Лебеди" на простое и короткое: "Царь-девица" или "Царевна-Лебедь". Эти названия... говорят о том, что вводя в сюжет "Царя Салтана" отсутствующую там обычно мудрую советчицу, поэт считает ее главной героиней сказки» [17]. Этим самым поэт еще раз подчеркивает мысль о значимости для него женского, созидательного начала в строительстве семьи и страны.

Как и в свадебном обряде и сказке, лебединый ореол характеризует внешность, жестикуляцию и наряд героини. В романе А. Чапыгина «На Лебяжьих озерах» даже создается ощущение полного (как в сказке!) перевоплощения в Белую Лебедь.

Современный критик В. Чалмаев тонко подметил, что перед нами «почти поэма в прозе» [18], настолько каждый элемент здесь слит с другим и пронизан светом высокой поэзии.

Сама девушка будто порождена Лебяжьими озерами, на которых лебеди..., белые в белом сиянии воды, казались не растаявшими за лето крупными комками снега. Казалось, снег, плавая по воде, чуть-чуть осыпается. Он сверкает зеленоватыми блестками – лебеди стряхивают с перьев воду» [Ч., 400].

Под стать им стройная «с чуть желтоватыми, почти белыми волосами женщина» [Ч., 384], от тела которой исходит свет. «Она погрузилась в воду, и вместо женщины к другому берегу реки уплыла белая лебедь... Птица серебрилась – далеко по воде, как-то побледневший, почти белой, сиял словно от месяца, зеленовато-светлый круг» [Ч., 385].

Значима и одежда героини. Глядя на осеннюю землю, мальчик сравнивает ее с «бабьим (Надёхиным. – Е.М.) сарафаном»: «листочки желтые-желтые...» [Ч., 436].

Перед нами Белая Лебедь, повелительница Космоса: воды, земли и неба. Хотя она нарушает древнюю заповедь и отдается возлюбленному без венца, перед нами не блудница. На подарок любовника она отвечает своим даром, отдает разуверившемуся барину свой крестик. Надёха не может по-другому, потому что является плотью от плоти православной церкви, пронизана ее духом.

В романе Клычкова «Сахарный немец» с Белой Лебедью не раз сравнивают красавицу-солдатку, жену Прохора Пенкина. Образ Пелагеи Прекрасной ассоциируется с образом земной Богородицы: «с венцом на голове, наподобие нимба..., в голубом сарафане с парчовой полосой на груди и по подолу, с бубенчиками по вороту и рукавам – в одеянии Матери Ангельской Рати» [К., 120-121]. В этом одеянии заключена идеограмма как Космоса, так и святой церкви.

Возлюбленная главного героя романа Зайчика Клаша пригрезилась ему лебедицей: «на маковке с белой короной – царевна», «...поет она, раскрывши широко уста – тонкий клюв – на лету, последнюю, лебединую девичью песню» [К., 156]. В некоторых произведениях под стать невесте – жених. Истинный богатырь, сын Земли Русской, сватается к героине поэмы «Былинное поле». Былинный мотив богатырской пахоты используется в этом произведении со сказочными целями: заполучить Ладу в жены. Вот и стремится Микула явить свою мощь землепашца:

...Вспахать бы все поле
Вспахать бы все горы,
Доехать до края земли,
Где синие рощи в туман прилегли,
Где вольная воля,
И Лады кольцо золотое.
[Г., 111]

Герои романа Клычкова «Сахарный немец» Прохор Пенкин и Николай Зайцев, – славные воины. Они сражаются с врагом в первую мировую войну. Зайцев на войне стал всего-навсего зауряд-прапорщиком, но автор представляет его человеком, отмеченным божественной печатью, космическими и царскими знаками.

Значима и сама фамилия: заяц для славян – символ мужской оплодотворяющей силы, его образ связан с идеей плодородия вообще и аграрного плодородия, в частности. В пантеоне богов «заячий бог» стоял на третьем месте после бога неба и божественного кузнеца. Самому себе он пригрезился королевичем «на белом, белоснежном коне... Держит королевич над головой высокого сокола в тонкой руке, сокол соколиные крылья широко расправил, вот-вот сорвется с мизинца, взовьется вот и полетит» [К., 151] к своей Лебедице.

Во дворе у Зайцевых гуляет петух, на голове которого – «корона царская» [К., 76], на столе у них «чайный король» – самовар. «Зайчик взглянул на камфорку: корона! Корона и есть!» [К., 85]. На столе еще стояло блюдо, «в котором по крутым краям взбирался Афон»... [К., 85].

Земляку на фронте Зайчик видится в образе святого Феодора Стратилата.

«Ангелом и воином» [Ц., 139] называет своего супруга героиня «Лебединого стана». В образе белой рати выступал в этом цикле персонифицированный жених России-Лебеди.

Возможен ли брак при наличии идеальной пары?

Суммарный «лебединый» цикл создается с 1910 по 1925 год, и это время отражено в названных произведениях (за исключением романа «Белый скит», в котором воссоздается более ранняя эпоха). Краткий, но предельно насыщенный глобальными событиями миг. Пространственные рамки: Русский Север – Центр России – Тихий Дон т.е. практически вся европейская часть России. Былинное поле Ганина – символический образ всей Руси, время его поэмы – вечное смутное время.

Идеальный космический брак Лады и жениха Месяца проектируется только в сборнике стихов Клычкова.

Насколько далека северная деревня от идиллии, показывает в своих романах А. Чапыгин. В романе «Белый скит» хищнически вырубаются леса, брат идет на брата, губят все, в том числе и самую красивую девушку на селе Устю. Выбрало ее сердце пусть не самого лучшего, но зато самого красивого парня, однако не суждено ей быть счастливой невестой. За право обладать ею парни бьются не на жизнь, а на смерть, потому и загубили ее возлюбленного Митьку Кочерихина. Потрясенная его гибелью девушка сходит с ума. Не желая признать очевидное, соперник жениха Иван берет Устю в жены. Не только мать и сваха, но даже сам поп не препятствует этому противоестественному союзу.

Описывая богатый свадебный наряд невесты, автор останавливает внимание на том, как «резко белели спущенные из-под кокошника нелепые восковые цветы» [Ч., 45].

Кокошник – это «птичий» знак, символ жизни, восковые цветы – знак смерти. Свадьба стала для невесты не состоянием временной смерти, а началом ее конца. Если в сказке лягушка превращается в прекрасную женщину – Белую Лебедь, то здесь молодая супруга в первую брачную ночь, «распустив волосы, дико вытаращив глаза, ...в одной рубахе, присев, прыгала по избе, как лягушка – Ква! Ква! Ква!» [Ч., 355].

Персонаж, названный в честь национального героя, выполняет функции сказочного антагониста: Иван заменил «холодное ожерелье на шее жены на «душный хомут» [Ч., 356] (иными словами, живую накинул петлю). Известные сказочные мотивы даны в перевернутом, изнаночном виде. Сказка трансформировалась в быличку. Идеал только грезится, а брак между мужем-убийцей и сумасшедшей женой-«скокухой» – реальность. Атмосфера страха и ужаса воцаряется на северной стороне.

Второй роман Чапыгина «На Лебяжьих озерах» был опубликован только в 1927 году и практически не был востребован новой эпохой. В нем та же ситуация. У Белой Лебеди нет достойного жениха. За Надёху борются двое: один – Егорка Рыжий (значимое имя) – убийца, бывший каторжник; другой – барин, много видевший и познавший. Однако ни в повседневной реальности, ни в мировой культуре, ни в православной вере он не нашел того, что дало бы ему импульс строителя жизни.

Ему по душе роль дьявола-искусителя и погубителя. Барин и внешне похож на черта: «черный, как уголь» [Ч., 427]. Поэтому его желанием стало стереть с лица земли «книгу божью», образовать «плешь на месте лесов», «перевести лебедей» [Ч., 444].

Соответствующим образом он ведет себя и с женщинами: пугает умирающую девушку-красавицу, дочь богатого купца, а свидания с Надёхой «оформляет», как «спектакль», имитирующий близость во гробе. В итоге «женихи» исчезают, а Надёха остается горе горевать с малолетним утешителем – племянником-инвалидом.

Проблемы мирного времени усугубляет война, поэтому не суждено счастье идеальным героям Клычкова. Развела война молодых супругов Пенкиных. Не выдержала испытания одиночеством Пелагея и стала незаметно для окружающих сходить с ума. Поединок плоти и воли персонифицировался в романе в образах былички. Бес искушает молодку, и ей чудится, что по ночам к ней приходит супруг. В секте Пелагея выполняла функции Божьей Матери. Впав в соблазн, она стала похожа на «дьявола с большими рогами» [К., 94]. Такой она привиделась свекру, которого ввела в грех кровосмешения и довела до смерти. В ее помраченном сознании подросток-подпасок превращается в супруга, и она грешит с ним.

Боясь, что беременность откроет всему миру ее позор, женщина кончает жизнь самоубийством. «На Пелагеиной шее, которую в иные времена держала она словно лебедь на озере, – синим кольцом завилась змея» [К., 120].

Война разбила счастье Зайчика. Несмотря на то, что они с Клашей заключили в старообрядческой молельне тайный брак «в духе и свете» [К., 79], обет был нарушен. Отец-священник выдал Клашу за богача Колыгина. Таким образом, подлинная семья заменена ложной, поэтому подаренный мужем браслет мнится Зайчику «сонной змейкой» на ее руке, что кажет ему «золотой язычок» [К., 156]. Здесь своеобразно трансформирован образ змеи-петли. Не удалось жениху-соколу поймать невесту-лебедушку. В ложном, обращенном мире, купленном за «неразменный рубль», правит лжегерой, Именно он разъезжает по свету на белом «метельном» коне, и ему, купцу Колыгину, поют славу лебедицы. Даже птицы ослеплены, приняв слугу дьявола за божьего посланника.

Гражданская война разлучила с мужем автора (и героиню) «Лебединого стана». Сергей Эфрон служил в добровольческой армии. Судьба лебединой Руси переплетается с судьбой семьи. Раньше считалось, что о противоречиях белого движения Цветаева не знала, потому так о нем и написала, воспевая, плача и молясь. Если бы и знала... – все равно бы написала. Ибо воспевала не кровавые сражения, а саму белую идею – Святую Русь: для Цветаевой вороны – все, кто рвется «на лошади в Божий храм» [Ц., 138], лебеди – все, кто защищает церковь и царя.

В эти годы поэтесса надеялась, что «Ястребиную ночь Бог не пошлет на мою лебединую душу!» (стихотворение «Знаю, умру на заре! На которой из двух»). Но, как и всем лебединым богиням, родившимся в «ястребиное» время, ей было суждено другое – змея-петля, которую она сама набросит на свою лебединую шею. Только случится это несколько позже, чем с литературными героинями.

Гибель Святой Руси объясняется писателями не только социальными противоречиями и бесконечными военными действиями. Произведения указывают на ослабление и даже полное крушение православной веры. Не случайно попы становятся пособниками в создании ложного брака («Белый скит», «Сахарный немец»), В произведениях Чапыгина и Клычкова роль официальной церкви отрицается, поэтому истинно верующие герои либо старообрядцы, либо сектанты. Умирает, не дождавшись преемника, инок Никон, спасающийся на Лебяжьих озерах. Он предупреждает мирян: «Горы, долы, леса, звери, птицы и рыбы – словеса господней дивной книги [Ч., 403]. ...Благоуханную книгу, Господи, твою люди грызут што ни год – все больше, как черви безгласные трупные... И не ведают и ведать не мыслят, што с последним деревом, павшим на землю от рук человека, падет мир...» [Ч., 442].

Люди не слышат праведника. А те, в ком воплощено это природное начало, уходят в мир иной раньше грешников. Таков Афонька Крень (брат Ивана) в романе А. Чапыгина «Белый скит». Значима фамилия героя: крень – искривленный, крепкий слой дерева. Он, в отличие от младшего брата, живет в соответствии с прозвищем: борется за северные леса. Но воистину крен дала крестьянская Россия. Не только от чужих, но от своего брата он не может уберечь ни чужую, ни свою душу. И спастись в заповедном белом скиту ему не удалось. Афонька погибает по дороге в святую землю.

Вера ослабевает в лучших. Чертухинская богородица в романе С. Клычкова так мечтает о ребенке, что зовет Прохора на супружеское ложе, не дав ему домолиться.

Все смешалось в обращенном мире, потому в «Лебедином стане» звучат странные слова: «Стойла – в соборы! Соборы – в стойла!» [Ц., 136].

У Чапыгина в романе «Белый скит» на Больших порогах (название поселения) воцаряется лесопромышленник Ворона и начинает безнаказанно сеять смерть.

Это было еще до первой мировой войны. Гражданская война сделала свое черное дело. Не только в северном селе, а из всей России «лебеди ушли... А вороны остались» [Ц., 138].

Завершенная уже в советскую эпоху поэма А. Ганина прогнозирует будущее, и оно отнюдь не утешительно. Былинно-сказочное начало произведения в дальнейшем сменяется быличным.

Если в начале произведения и жених Микула, и весь русский народ верили в эту свадьбу, то потом «Нечисть и нежить – поганый сброд, спутали, сбили с толку народ» [Г., 125]. Случилось самое страшное: души людей заражены неверием. Начинается смута, во время которой все поминают друг другу обиды и забывают «про вольную волю», «про свадьбу великую» [Г., 125].

Русалка (нежить) настраивает на поражение самого Микулу. Чтобы слова ее проникли до сердца богатыря, она «лебедем... плачет» [Г., 121].

Герой волшебных сказок, чтобы поцеловать царевну, должен взлететь к ее окошку. Выйти победителем в этом испытании ему помогает чудесный конь. У Микулы тоже есть сивка-конь, на котором он взлетел, чтобы «звездную крышу достать» [Г., 126], и... сгорел.

В заключительной строфе сказано, что космический брак свершится через тысячу лет. Прогноз пессимистический: только через тысячу лет богатырь-пахарь женится на богине плодородия Ладе-Заре, только через тысячу лет быть урожаю на русском былинном поле.

Материнское сердце Цветаевой несколько смягчает этот приговор. Она видит «за морем за синим» молодую Русь. Нарочито подчеркивает дату последнего стихотворения цикла: «Москва, 31-го русс. декабря 1920 г.» [Ц., 139]. Страна уже живет по григорианскому календарю, а поэт с русским Новым поздравляет побежденный Лебединый стан и далекую, в мечтах ей явленную воскресшую Русь. Залогом будущего воскресения являются рожденные от лебедей дети.

В шитой серебром рубашечке, –
Грудь как звездами унизана! –
Голова – цветочной чашечкой
Из серебряного выреза.
Очи – два пустынных озера,
Два Господних откровения
На лице ...
[Ц., 138-139]

В маленькой своей дочери Цветаева видит Царевну-Лебедь. Налицо все «космические» приметы: небесные (звезды), водные (озера), земные (цветочки). Это и земная девочка, и юная лебедушка, и «Ангел – ничего – все – знающий ...» [Ц., 139].

Несостоявшийся «лебединый» брак символизировал в произведениях «серебряного века» несостоявшуюся судьбу России – ее подлинную волю. Страна пошла по ложному пути.

Итак, мы прочитали единую «лебединую» книгу. Ее открывает и завершает образ Богини-рожаницы Лады. Если посвященные ей стихи Клычкова убеждают читателя, что России уготована лучшая участь, то поэма Ганина практически не оставляет надежд. На уровне формы произведений это обозначено трансформацией сказочно-свадебного, сказочно-былинного комплекса в быличный.

Лебединая песнь Николая Клюева

Создавая свою мифологизированную родословную, Клюев писал, что его родительница «знала Лебедя и Розу из Шестокрыла» [19]. Однако образа этой птицы в книге нет.к. М. Азадовский полагает, что «Лебедь и Роза – возможно, изображение на одной из таблиц "Шестокрыла" (Лебедь – созвездие северного полушария)» [20]. (Свою догадку ученый подтверждает строчкой «Распятый Лебедь и Роза над ним» из поэмы «Мать-Суббота»).

В московский журнал «Лебедь», который издавался с ноября 1908 по апрель 1909 года, Блок послал стихи молодого Клюева. Поэт получил гонорар, однако его произведения там так и не появились [21].

То ли поэту виделся образ лебедя там, где его не было, то ли «лебединое» издание не принимало его стихи. Не мог не чудиться Клюеву этот образ. Культ лебедя на севере очень древен. Об этом свидетельствуют наскальные рисунки Карелии и орнамент народной вышивки [22]. Эту птицу почитают и другие северные народы, ее образ вписывается в свадебную и погребальную обрядность финно-угорских народов. Так, обмывая покойного «до белизны белых лебедей», карельские плакальщицы лелеют надежду, что отойдет он, светлый, с белого света, и предки-прародители примут его по-хорошему и позволят остающимся на свете «узнать его в стае лебедей, плавающих по воде, в первых весенних полыньях» [23]. А в северно-вепсских плачах, исполнявшихся на русском языке, встречается уже знакомый читателю образ невесты – белой лебедушки [24].

Есть он и на олонецкой иконе. Например, Соловецкий монастырь предстает на ней будто в Белое море погруженный. В обители – лики Зосимы и Савватия, на волнах – три белых лебедя («Зосима и Савватий Соловецкие», XVIII век, собрание Карельского МИИ).

Клюев ведал о своем близком конце, потому «Песнь о Великой Матери» стала поистине его «лебединой песней», предельной материализацией данного символа. Эта поэма – клюевская философия российской истории. И хотя в произведении множество пернатых, предпочтение отдано Белой Лебеди. Она, а не орел, является для поэта живым аналогом национального герба. «Лебединая» тема обрела в его книге подлинно эпическое звучание.

Птица в поэме выступает в двух ипостасях – в мужском и женском роде. Мужским воплощением «вещего лебедя» является герой-поэт, носящий имя создателя поэмы (см.: гл. I). Здесь Клюев идет за Державиным, трансформировавшим в своем стихотворении «Лебедь» традиции античной поэзии (имеется в виду ода Горация «К Меценату») и народного погребального обряда [25]. Классик считал, что светлая душа поэта по кончине предстанет в лебедином оперении.

И се уж кожа, зрю, перната
Вдруг стан обтягивает мой;
Пух на груди, спина крылата,
Лебяжьей лоснюсь белизной.

Обретя это обличье, певец сможет лицезреть и свою семью, и весь «россов род»: «С Курильских островов до Буга, от Белых до Каспийских вод». Став птицей небесной, он споет свою песнь Богу, и весь мир будет внимать ему.

Божественную песнь создал Клюев. Будто лебединым пером вывел поэт-лебедь каждую буковку, каждую запятую своей поэмы. Воистину он возвел национальную традицию в «перл созданья».

В его «Песне» воспроизведены все элементы обозначенной «свадебной» схемы.

Уже говорилось, что в свадебной обрядности значима дата изготовления приданого. По евангельскому календарю – это Рождество Христово, Благовещенье.

Клюев свою «свадебную» поэму помечает сакральными «материнскими» датами: Рождество Богородично и Покров день. По народным поверьям, Покров является покровителем свадеб. Девушки, веря в его силу, «спозаранку бежали в церковь и ставили свечу празднику» [26]. В Рождество Богородицы молодые супруги вместе со свекром и свекровью приглашались к тестю и теще «для установления и скрепления добрых, мирных отношений между семьями сватов и между невесткой и родителями мужа» [27].

Как видим, дата у Клюева также имеет глубинный подтекст: в России должны возродиться добрые семейные начала, она должна стать единой крестьянской страной.

Продолжим параллель. Выйдя замуж, женщина начинает вить свое «гнездо». И поэт строит свою поэму, будто гнездо вьет. «Песня» имеет следующее членение на главы: <часть первая>; часть вторая; гнездо третье. Если бы автор мог сам подготовить произведение к печати, то, очевидно, назвал бы все главы «гнездами». Этот композиционный принцип продиктован архетипической моделью, воплотившейся в символах материальной и духовной культуры: в гнездовом типе расселения, характерном для Русского Севера вплоть до XVII, а местами даже до XIX века [28], в распределении слов в словаре В. Даля. Полагая, что запись слов в привычном, азбучном, порядке превращает живой язык в «мертвый список слов», великий лингвист предложил корнесловный способ, так как он «показывает очевидную семейную связь и самое близкое родство» слов. Сразу становится понятным, какие слова «одного гнезда птицы» [29].

Каждое «гнездо» поэмы воссоздает «избяной» космос. О его рождении говорится в клюевском варианте предания об освоении и заселении края, включающего основные элементы древнего обряда; жертвоприношение, молитву и собственно действие. Благодаря этому ритуалу осуществлялся выбор места для сооружения храма [30].

«Лебедь небесный» [П., 6] помогает поэту с пронзительной ясностью увидеть, как сосны приносят себя «Богородице в дар», чтобы, перевоплотившись в храм, «найти лебединую радость свою» [П., 6].

После молитвы лесорубов «лебедь с янтарным крестом на груди» [П.. 7] ведет по реке караван из трех тысяч бревен, затем

«... кормчая птица златистым крылом
Отцам указала на кедровый холм».
[П., 7]

Хотя в поэме не сказано, что лебедь является «строительной жертвой», но в метафизическом смысле это именно так. Его образ и дух пронизывает каждую деталь храма, в котором «кровля шатром – восемь пламенных крыл» [П., 7], узорные крыльца, кокошники... Его именем назван колокол.

Качает Лебедя звонарь,
И мягко вздрагивает хмарь,
Как на карельских гуслях жилы,
То Лебедь – звон золотокрылый!
[П., 31]

Сакральное пространство помечено «лебединым» знаком не случайно: птица-демиург, несомненно, является воплощением Спасителя. Если в этой поэме на него указывает крест, то в поэме «Соловки» сказано прямо: «лебедь-Христос». В предисловии к публикуемому тексту С.И. Субботин высказал предположение, что «Соловки» являются не самостоятельной поэмой, а фрагментом «Песни о Великой Матери» [31].

Попутно отметим, что клюевская поэма перекликается с романом Чапыгина «На Лебяжьих озерах»: тоже начинается с предания о построении храма, речь тоже идет не об одной церкви, повторяется даже название Господня Дома. Только у Клюева Покров стоит у Лебяжьих дорог:

Святой Покров, где церковь-чудо!
Ее Акимушка срубил
Из инея и белых крыл.
[П., 12]

В поэме северная земля – это сакральное пространство с его Новым Вифлеемом и Новым Иерусалимом. Представление о севере как о земле Христа было характерно для старообрядцев и никонианцев. Так, Никон создал северный вариант Палестины. На Кий-острове, что на пути к Соловкам, он поставил монастырь, главная святыня которого – кипарисовый крест – была изготовлена в Палестине. Он имел точные размеры креста, на котором был распят Христос. «В этот крест вложили около 400 святых мощей, 90 из которых были высокочтимые: кусочек креста Христова, кровь святых мучеников, части святых камней палестинских – от гроба Господня, гроба Богородицы, других мест, где ступала нога Христа» [32].

Орнитоморфные знаки характеризуют не только храм, но и хоромину. Образ птицы дважды закодирован в словосочетании «с перёного крыльца» [П., 11], в лампаде, похожей на гнездо «из нитей серебра, Сквозистей гагачья пера» [П., 9]. Да и сам народ напоминает божественную птицу: у него «в глазницах, Бороздя раздумий воды, Лебедей плывет станица!» [П., 5].

Подтверждением тому, насколько точным был выбор смысло-формообразующей мифологемы, является первая в истории литературы поэма о карелах, написанная самим карелом. Якко Ругоев в дилогии «Ледоход. Трудные годы» (1949-1958) впервые представил своих соплеменников как единый народ. Начал он свое сказание с описания края.

Еутсенярви, Еутсенярви,
Ты приют простых людей,
То ли в дреме, то ли в яви
Слышу клики лебедей.

В переводе на русский язык «Еутсенярви» означает «Лебединое озеро». У его берегов живет славный народ, прародительница которого – хозяйка Ваппу, защищая свой край, перевоплотилась в Белую Лебедь. Образ прекрасной птицы открывает и венчает сказание о карелах.

Безусловно, карельский поэт не только не знал поэму Клюева, но вряд ли даже слышал имя ее автора. Но он чувствовал, насколько соприроден этот образ и северной земле, и самим северянам.

В поэме Клюева прародительница таит в себе «лебединый» знак. Название «Песни» воскрешает культ рожаницы. В народной мифологии с течением времени язычницу Ладу вытеснила святая Параскева-Пятница. Образ христианской святой Параскевы-Пятницы заслоняет также архаичный культ древней богини Макоши, покровительницы женских работ, суровой повелительницы прядения на Русском Севере.

Как пишет Б.А. Рыбаков, «народный календарь очень внимателен к Макоше-Пятнице – ей посвящено 12 праздников в году, из которых самыми главными являлись две соседние пятницы (в промежутке между 25 октября и 7 ноября); завершалась тяжелая работа по обработке льна и «начинались веселые месяцы прядения пряжи на посиделках» [34].

В христианской традиции к образу Пряхи восходит образ Богородицы. Так, в апокрифах древних христиан деве Марии «по жребию достается ткать самую дорогую ткань, настоящую багряницу, пурпур... и прядение пурпура как бы возвещает "прядение" тела младенца из крови матери» [35]. Как и Богородица, Параскева считалась покровительницей брака, поэтому в ноябрьскую пятницу полагаются особые молитвы на хороших женихов:

Матушка Прасковея! пошли жениха поскорее!
Пятница Прасковея, покажи мне жениха поскорее!
Матушка Прасковея! отдай замуж поскорее! [36]

Тождество ряда функций привело к слиянию в народном православии образа Параскевы-Пятницы с образом Богородицы.

Ему Пятница во сне приснилась
И Богородица появилась [37].

«На старых севернорусских иконах (в частности, на новгородской иконе второй половины XIII века, предназначенной для женского монастыря) Пятница может изображаться на обороте образа Богородицы» [38]. Святых Пятницу и Настасию особо почитали русские сектанты [39].

Как уже говорилось, выбор имени обусловлен еще и тем, что это имя матери Клюева. Заметим, его родители похоронены на ныне заброшенном погосте Верхне-Пятницкой церкви. Биографические, исторические и мифологические реалии слились в художественном сознании поэта и воплотились в образе Рожаницы-Пряхи.

Об интересе Клюева к данному образу уже шла речь. Но обычно у него женщина – мать, мать-старуха. В названной поэме впервые появляется молодая девушка, что существенно сказывается на трактовке образа.

С молитв и мечтаний Параши о женихе начинает Клюев ее биографию, которая в самой малой степени связана с реальной биографией его матери. Героиня живет не в биографическом, а в историческом времени. Действие поэмы происходит как во сне, поэтому создается ощущение двойного пребывания – в жизни Древней Руси и в жизни советской России.

Прежде чем перейти к конкретному анализу образа пряхи позволим себе несколько вступительных замечаний о жанровой природе поэмы. «Песнь» синтезирует элементы различных систем, что существенно сказывается на композиции и лепке основных образов. Мы уже писали, что для «лебединых» произведений характерно сращение компонентов свадебного обряда и сказки, ориентированной на формульный ряд данного ритуала. Клюев включает в данный комплекс элементы житийного жанра.

О возможности синтеза жития и сказки, полярных, на первый взгляд, жанров, писал Е.М. Неёлов. Его точка зрения для нас особенно важна, так как выводы ученого вытекают из наблюдений над природой древнерусского произведения.

Размышляя над «Повестью о Петре и Февронье», Е.М. Неёлов находит, что встреча в одном художественном пространстве этих жанровых структур «убеждает в некоторой родственности или, по крайней мере, соотносимости соответствующих парадигм» [40]. Так, житийный сюжет повести, по мнению ученого, «утверждает любовь как дело воскрешения, утверждает принцип жизни по типу Троицы» [41].

Сказочная основа произведения близка к сюжету популярной сказки «Царевна-лягушка». Оба текста «роднит ситуация брака с чудесным существом, причем брак этот в глазах окружающих выглядит неравным» [42]. А «сказочный эпизод с оживлением съеденного и выпитого на царском пиру... соотносится со сценой оживления, воскрешения Февронией срубленных сухих «древцов малых», поутру зазеленевших» [43].

Безусловно, этот жанровый синтез, идущий от первой древнерусской повести о любви, Клюев хорошо чувствовал. Можно предположить, что данный текст являлся одним из литературных источников поэмы. Писателя не могла не привлечь идея брака во плоти и духе (оба супруга приняли иночество); змееборческая функция Петра, типичная для небесного воина и сказочного героя; образ мудрой жены, восходящий, на наш взгляд, к мифической Пряхе (и в своей первой сцене появления, и в последней Февронья представлена за работой: сначала она ткет, а в конце расшивает лики святых на «воздухе»). Безусловно, художественную память поэта могла стимулировать и сказка о Царевне-лягушке. (Напомним, что на пиру эта героиня фактически становится Царевной-Лебедью: взмахнула рукой, как крылом, – и из косточек, спрятанных в рукаве, восстал мир Божий, из питьевых капель – озеро с плавающими по нему белыми лебедями). В любом случае, независимо от того, была или нет «Повесть о Петре и Февронье» жанровым ориентиром «Песни», нельзя не согласиться с тем, что и сам жанрово-композиционный принцип и образно-ассоциативный ряд клюевской поэмы вырастает из глубин русской словесности.

В клюевской Параше соединились черты сказочных и житийных героинь. Подобно сказочной девушке-лебедушке, она прекрасна «С червонной, блескою косой, С глазами речки голубее...» [П., 10].

Как видим, в портретной характеристике выделены волосы, цвет которых типичен для мифологизированных текстов. Сравнение цвета глаз с цветом воды подчеркивает северное происхождение героини, жительницы края многочисленных рек и озер. В то же время в этих определениях задана космическая вертикаль: солнце / вода.

Клюев воскрешает на страницах своей поэмы агиографический тип «благоверной княгини». На этих женщин «с первых веков христианства на Руси Провидение возложило... строгий подвиг – явить идеал христианской жертвенности и... служить образцом и примером для подражания, "стоять свечою на свешнице" и светить всем в доме» [44].

На характер Параши особый отпечаток наложил дух староверия, который Б. Шергин в своем очерке о талантливой песеннице из старообрядческой среды объясняет так: «Сама природа с великим морским простором, с широкими реками, с темными бесконечными лесами настраивает на особый лад душу северянина и влечет его к мистицизму старой веры».

Канонный, бесконечный напев, темные величавые сарафаны, белые узкие рукава, струи кадильного дыма из старой кадильницы, таинственные скиты, кладбища со сказочно красивыми резными столбами и крестами неотделимы от пустынных рек и озер, от дремучих елей и сосен, молитвенно воздевающих хвойные паникадила. Молитвенно растворяется в этой атмосфере душа человека...» [45].

Не удивительно, что героиню «Песни» мучают противоречия: мечтая спасти душу, она отвергает земное замужество, но в то же время мечтает о земной женской доле. В ожидании жениха земного она влюблена в жениха небесного – в лик святого Феодора Стратилата и постоянно бьет ему поклоны.

Непривычное для современной женщины чувство к лику святого вполне естественно для выросшей в «молитвенной» атмосфере Параши, поэтому девушка называет его уменьшительным именем «Федя», совсем как простого крестьянского парня.

«Люблю я Федю Стратилата
В наряде, убраном богато
Топазием и бирюзой...»
[П.. 10]

Параше уготована особая судьба, это подчеркивается ее даром – совсем как героине жития, слышать «голоса». Ей поют райская птица Сирин и «финифтяный павлин», для нее звучит свирель от иконы. Девушку посещают «видения». «Читая» эти знаки судьбы, она действует. Так, ее путешествие предрешено птицей Сирин. Услышав сладкое «люблю» [П., 10], девушка поняла: ей не избежать удела мирской женщины – быть женой и матерью. Подтверждает это «знамение» чудесный сон. Ей приснился сам Феодор Стратилат.

То, что сама Параша поехала навстречу судьбе, соответствует древнему поморскому обычаю, согласно которому девушка на выданье переселялась на святках в дом богатых родственников, что позволяло ей, не пороча чести родных, самой договориться о сватовстве со своим желанным [46].

А. Линевский пишет, что девушка брала с собой сундук с нарядами. И, конечно, у нее были «обереги»: в новый плат заворачивался заново посеребренный подсвечник с белой, ни разу не зажженной свечой, под косу вплеталась ладанка, в которую были зашиты три хлебных зерна, камушек из «мышиного гнезда», щучий зуб и ртуть, закатанная в ствол пера [47]. Параше «оберегами» служат «Афонский ладан» в уголках подушек, цельбоносная икона на груди матери.

И состояние героини, и ее наряды – все отмечено «птичьим» знаком. Сама Параша-«лебедка» накануне отъезда спать легла под утро, «на петухах» [П., 10]. Взяла с собой «Шугай бухарский – пава птица», «плат – атласный Гамаюн – Углы отливом, лапы...»; «Сорочек пласт, в них гуси спят, Что первопуток серебрят»; «с селезня подушки» [П., 11]. И несть этим сравнениям числа.

Орнитоморфные признаки даже у лошади (птица и конь довольно часто перекодировались в мифологическом сознании): «Запряжены лошадки гусем», едут «Развалистым залетным гусем» [П., 11]. («Гуси-лебеди» – синонимичные образы). Путь расстилается «пухом» [П., 11]. На кибитке изображена идеограмма Космоса: травы и солярные знаки.

В гостях у Ариши Параша познакомилась со своим возлюбленным. Крестьянская молодежь обычно собиралась на посиделки в избе, которая арендовалась молодежью для бесед. Здесь девушки пряли и пели. Когда приходили парни, начинались танцы. Так и в поэме Клюева. Параша сидит за прялкой. Появляется Федя Калистратов и приглашает ее на танец:

«Красивее нельзя пройти
Размеренным досюльным шином
Речной лебедушке с
павлином!..» [П., 14]

Как видим, образ парня также помечен орнитоморфным знаком. Поскольку он является земным воплощением святого Феодора Стратилата, то его образ отождествляется с «иконной птицей» – павлином. Согласно раннехристианской символике, эта птица была знаком вечной жизни. Русские иконописцы не раз заменяли ее на более привычный – лебединый. Например, на новгородской иконе Рождества Богородицы (село Дрюйково, XVII век) запечатлены Анна и ее дитя Мария, которую нарядные девы собираются купать, а также фонтан и пьющие из него лебеди [48].

Если мужчины писали на христианском образе родных лебедей, то на женской бытовой вышивке не раз являлась священная птица. Исследователь В.А. Фалеева указала на «довольно редкое» изображение «на конце архангельского полотенца.., скорее всего, оно... мужское, фигура занимает центральное положение между двумя павлинами с распущенными хвостами; птицы покрыты солярными знаками и держат ветви в клювах» [49].

Автор работы затрудняется дать точную интерпретацию данного текста. Для нас важно отметить, что вышивальщицу, как сказочную героиню, волнует образ экзотической птицы. Одна просит привезти отца перышко Финиста Ясного Сокола, другая изображает павлина на полотне. О том, что это сакральный мужской образ, свидетельствует и древняя мифология. В павлина мог обернуться глава богов, властелин востока индийский Бог Индра.

В курдской мифологии ангел-павлин Малаки-Тауз является эманацией верховного Бога-демиурга. Через него Бог общается с миром. В суфийско-персидской легенде Бог создает мировой дух в виде павлина. Не стоит перечислять остальные параллели (древнегреческие, китайские и др.) [50]. Смысл ясен: в павлине заключено иноземное, но близкое русскому человеку восточное божественное начало, одухотворенное впоследствии православной церковью. Через этот образ подчеркивается духовная связь Византии с Россией, Царьграда и северной деревни.

В поэме Клюева встретились Лебедь и Павлин, русская Богородица и византийский святой, воплотившийся в русского крестьянина, родословная которого восходит к народу-аборигену. Впервые девушка видит Феодора Стратилата в образе птицы после молитвы в Лебедином скиту:

...у морозного погоста,
Как рог у лося, вырос крин,
На нем финифтяный павлин,
Но светел лик и в ряснах плечи...
[П., 11]

Второй раз эта птица появляется на могиле Феди Калистратова:

...вырос из сугроба
Огнистый слезный крин,
На нем с лицом Федюши.
Чтоб жальче было слушать,
Малиновый павлин.
[П., 21]

Напрашивается любопытная параллель: на архангельском полотенце мужское изображение окружено «растительными элементами, особенно мощные ветви помещены на голове» [51]. И «немой» текст, и вербальный дают одну композицию: мужчина / дерево, павлин. У поэта разгадка этого образа ясна: так осуществляется связь небесного воина с землей, с Великой Матерью. Может быть, этот смысл передает и вышивка на полотенце? Орнитоморфными знаками отмечен и образ мужа Параши (см. гл. I).

«Свадебный» сюжет не только диктует специфику основных образов, но и влияет на все события и ситуации. Так, предсвадебная поездка может рассматриваться и как путь сказочной героини, и как «хождение» святой. Значимо время путешествия – святки, о чем говорит описание препятствующей им нечистой силы, особо активной в эти дни. Путь к дому подруги отмечен сакральными вехами:

От Соловецкого погоста
До Лебединого скита,
Потом Денисова креста...
...в скиту
От лиха и за дар здоровья
Животворящему Кресту
Служили путницы молебен.
Как ясны были сосны в небе!
И снежным лебедем погост,
Казалось, выплыл на мороз
Из тихой заводи хрустальной!
[П., 11]

Как и сказочная героиня, Параша подвергалась трем нападениям: беса, волка и медведя. Ее защищает мать, собственная сила духа и Федя Калистратов. Подобно героине жития, она отправляется к старцу Нафанаилу, который предсказал ее судьбу: быть женой вдовца и матерью сына-пророка.

Это пророчество подтверждает сама Богородица. Параллельно земному путешествию девушки-невесты Параша совершает «хождение» в Царьград (имеется в виду небесный вариант Царьграда – т.е. Тот Свет). Было ли это видение, или реальное хождение. Границы между мирами в данном случае на редкость проницаемы.

Читая описания иного мира у Данте, его современники и читатели других эпох были потрясены «мощью подлинности». Так и Клюев описывает хождение девушки, как дело обычное, житейское. Эта непритязательность является в данном случае «доказательством подлинности» случившегося.

В котах, сума коровья,
Повышла Парасковья
На деревенский зад
И в голубые насты,
Где жуть да ельник частый,
Отправилась в Царьград.
[П., 19]

Запросто к ней подъезжает «Купецкий ямщичок» Ваня:

«Садитесь, ваша милость,
К заутрене на клирос
Примчу за целкачок!»
[П.. 19]

Ваня не простой ямщик, а перевозчик на Тот Свет, на это указывает «павлиний» знак: сам он «В павлиньих перьях» [П., 19], и конь у него «павлиний».

В Царьграде увидела Параша знаменитых севернорусских святых и саму Хозяйку, которая показала гостье ее будущую светлицу:

Черемухою белой
Пройдя земное тело,
В него войдешь душой!
Как я, вдовцом укрыта.
Ты росною ракитой
Под платом отцветешь
И сына сладкопевца
Повыпустишь из сердца,
Как жаворонка в рожь!
[П.. 19]

Как явствует из этих строк, Клюев четко выдерживает параллель: Богородица – Параскева.
В житийном контексте хождение по святым местам и видение Богородицы является кульминацией повествования. Вершинный момент сказки – подвиг. Здесь он следует сразу за видением. Выясняется, что кибитка не дождалась девушку, и она возвращается домой через лес и нечаянно проваливается в берлогу медведя.

В роли избавителя выступает Федя Калистратов, но в отличие от сказочного героя он, одолев зверя, погибает. Трагический финал высвечивает метафизический смысл сцены.

В символической системе житийного жанра медведь отождествляется со слугой дьявола. С ним борется за душу девушки-христианки принявший обличье крестьянского парня небесный святой. Одержав победу, он вновь уходит в черный мир.

Параша просит Господа обвенчать ее с усопшим. Она поняла, кто был ее избавителем, поэтому, обращаясь к нему, называет его подлинным именем:

«Святый Феодор Стратилат,
Ты мой жених и сладкий брат!
Тебе вручается душа,
А плоть, как стены шалаша,
Я китобойцу отдаю!..»
[П.,19]

Этнологи постоянно подчеркивают синонимичность свадебного и погребального обряда. В данном случае произошло их наложение, что говорит о сакральной сущности брака. Будто еще раз вера Руси подверглась испытанию, еще раз в лице Прасковьи страна сделала выбор: языческому божеству, воплощенному в медведе, предпочла посланца Господа.

Муж Параши отнюдь не является безучастным свидетелем разыгравшейся на его глазах трагедии. Он почти все время сопутствует девушке: именно в его доме она остановилась, его видит в окне, когда сидит за прялкой на посиделках. С ним встречается в келье старца Нафанаила, который в присутствии девушки и китобойца предрекает их будущее супружество. Когда она впадает в забытье, он вносит ее в дом, куда приводит исцелившего ее лопаря-ведка.

Клюев не дает подробного жизнеописания Прасковьи. Она выполнила свой долг: родила сына, дала ему христианское воспитание.

Если раньше Клюев говорил об этом только в своей автобиографической прозе, то в «Песне о Великой Матери» он впервые рассказывает о процессе воспитания на языке поэзии.

В доме, где растет будущий поэт, придают значение каждой детали. Через языческое (петушиное) и христианское крещение проходят все элементы одеяния младенца. Ему шьют зипун из аглицкого сукна, который тетушка Анна сначала

Снесла под куриный навес,
Чтоб петел обновку опел,
Где дух некрещеный сидел.
[П., 8]

Далее подробно описывается ритуал, вследствие которого одеяние обретает душу.

В семье царит удивительная атмосфера. Особенно поэтично описаны именины мальчика. Отец дарит наследнику рубашку и перстень, а мать – пироги и свой «танец-хризопрас»; «...маменька, пышней павлина, По горенке пускалась в пляс...» [П., 23] (перекодировка лебедь / павлин характерна для фольклора. Например, Царевна-лебедь в сказке выступает будто пава). Из глубины дней ему видится свое детство в прекрасном «павлино-радужном пожаре» [П., 23].

«Цветовое» определение передает, с одной стороны, сказочное многоцветье детских впечатлений, с другой – их христианскую окраску; радужный знак – Божественный; павлиний – духовного отца; образ пожара символизирует память о мучениках-старообрядцах.

Обучая сына грамоте, Параскева привила ему любовь к книге, приобщила сына к тайне Бога-Отца, благословила на обучение в Соловецком монастыре.

Священная память становится фундаментом пророческого дара поэта. Дух византийской церкви и старообрядческой молельни соединились в его душе.

Мои стихи не от перины
И не от прели самоварной
С грошовой выкладкой базарной,
А от видения Мемфиса
И золотою кипариса,
Чьи ветви пестуют созвездья.
В самосожженческом уезде
Глядятся звезды в Светлояр, –
От них мой сон и певчий дар!
[П.,23]

Когда закончилось православное воспитание и образование сына, Прасковья умерла. Житие завершается торжественным описанием ее успения. Здесь и последнее ее предсказание, и «видение», и «голос», и величественное вознесение на «лебяжьи острова» [П., 34].

Для Параскевы смерть – это новая жизнь, венчание с ее духовным женихом.

Как хризопраз, лицо родимой
Сияло тонко и прозрачно.
Казалося, фатою брачной
Ее покроет Стратилат,
Чтоб повести в блаженный сад…
[П., 35]

И, действительно, он предстал перед ней:

... голубым сигом во льду,
Весь в чешуе кольчуги бранной
Сошел с божницы друг желанный.
[П., 35]

Чудесный облик Феодора Стратилата – природно-сказочный и христиански-житейский одновременно – еще раз подтверждает возможность прочтения жизнеописания Прасковьи Клюевой на уровне обоих жанров.

Смерть-«свадьба» Прасковьи не является финалом произведения. И ее сыну-пророку, и ей были «видения», предсказывающие трагическую участь России.

Эпос Клюева, как и романы Чапыгина и Клычкова, поэтические творения Цветаевой и Ганина, преисполнен трагизма. Сначала время в поэме течет медленно, создавая ощущение, что Прасковья, русская Мать-Троица, живет века, что соответствует ее сакральной сути. В ней воплощена душа России: пока жива Русская Богоматерь – жива страна.

Смерть Параши символизирует погибель Русской Земли. Умерла не просто старая женщина, а ушла Мать-Троица – Земная Богородица, Мать урожая и Мать-пряха, Мать сына человеческого.

Гибель России начинается с посрамления ее святынь. Повествование о лебедином крае заключено в раму двух преданий. В первом речь идет об освоении края, которое начинается с построения Покровского собора с Никольским и Егорьевским приделами. Лебедь является «строительной жертвой» храма, но не в буквальном языческом, а в метафизическом христианском смысле этого слова.

Второе предание повествует о «зачарованном кладе». В соотносимых народных вариантах – это «клад магический, клад сакральный» [52]. Его оберег – сама жертва [53]. В данном случае это распрекрасная Василиса, хранительница «чистоты лебяжьей» [П., 27].

Отметим, что, воспроизводя свой вариант исторического предания, Клюев употребляет существительное «лебедь» в мужском роде. Когда речь идет о кладе, поэт использует форму женского рода [54].

Колебания рода связаны с тем, что в первом предании в птице был воплощен лебедь-Христос, во втором – в лице Василисы-Лебеди была персонифицирована сама Русь-краса. Глубинной сутью русской красоты была вера «в малиновые звоны, В ясли с младенцем, да в месяц посконный!» [П., 28].

Дьявол нашел «зачарованный клад» и пустил его на продажу. В народных преданиях клад в этом случае превращается в свою противоположность (не помогает, а губит) и погибает [55].

Если в начале поэмы Россия предстает как единая церковь то затем она утрачивает православную веру. Трагические прозрения святых отцов, Прасковьи и ее сына пронизывают первые две главы. Народ не слышит пророков, поэтому их предсказания сбываются.

Безбожие свиной хребет
О звезды утренние чешет,
И в зыбуны косматый леший
Народ развенчанный ведет,
Никола наг, Егорий пеший
Стоят у китежских ворот!
[П., 31]

«Георгиевский комплекс» в поэме дает ту же картину, что и в «Погорельщине»: гармонию православного мира и хаос расхристанного. В обращенном мире происходит оскудение природных богатств, волки и тигры полонили страну, Змий царит на ее просторах. Он «вселяется в приплод» «матери родящей» [П., 26], порождая таким образом матереубийц. Русь, «солнечная мати», сама «Вскормившая судьбу-змею», себе «свивает мертвую петлю...» [П., 31].

Не спас крестьянскую Россию отец-государь. О судьбе монарха и монархии Клюев поведал в гнезде третьем. Эта глава является своеобразным ответом на заклинание Цветаевой. В дни Светлого Воскресения, «4-го апреля 1917 г., третий день Пасхи», она молила:

За Отрока – за Голубя – за сына,
За царевича младого Алексия
Помолись, церковная Россия!
[Ц., 135]

Как истинная христианка просила:

Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка – Алексия!
[Ц., 135]

Клюев показывает мужиков, «русских лопарцев» [П., 37], в Царском Селе. По тому, как он описывает их встречу с монархом, чувствуется, насколько к 1931 году (год сплошной коллективизации) изменились взгляды писателя.

В свое время Некрасов сказал о падении крепостничества:

«Порвалась цепь великая,
Порвалась – расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим по мужику!..»

Клюев также осознает единство основных звеньев распавшейся цепи: самодержавие, православие, народность. В его поэме убиенный государь приобретает нимб мученика, так как в 1931 году поэт видит его в одном ряду с замученными крестьянами. Воспоминания о нем светлые: «Царь от живет в селе, Как мужик... на живой земле!» [П., 37].

Его тоже погубил Змий, который предстал во дворце в образе Распутина. Хотя герой-поэт избавляет от него дом Романовых, спасти лебеденка Алешу, спасти монархию ему не удается. Другая вера – «Пролетарии всех стран...» пришла в Россию.

Вслед за падением основных столпов православного государства вещий певец предвидит болезнь каждого уголка Русской земли, в том числе и родного Севера.

« И Север – лебедь ледяной
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!»
[П., 26]

Он предчувствует, что его час близок: «Ах, заколот вещий лебедь...» [П., 5]. Погибли братья-поэты. Умер Александр Ширяевец... Конец Сергея Есенина навсегда окутан тайной... Убит был «китежский павлин» Сергей Клычков... Раньше всех ушел Алексей Ганин. А «воронья стая» [П., 5] осталась.

Дьявол овладел душой человека и породил матереубийц. В гражданскую войну физическое пространство России продолжало существовать, но погибло ее духовное поле: все ее крестьянские и христианские ценности – изба, мастера-умельцы и святые иконы вознеслись на небо.

Над беломорскою пустыней
Святыни русские вспарили,
Все в лалах, яхонтах, берилле:
Егорий ладожский, София,
Спас на Бору, Антоний с Сии
И с Верхотурья Симеон.

Вот пронеслись, как парус,
Кижи – Олонецкая купина,
И всех приземистей и ниже,
Кого, как челку, кедры лижут,
Чтоб не ушла от них она,
Проплыл Покров, как пелена,
Расшитая жемчужным стёгом.
[П., 26]

За грех против Матери-Троицы была наказана Россия. Она стала страной без души. Поэт-пророк предвидит новые беды. Его предсказания не были услышаны современниками, но потрясают сегодняшних россиян. Предсказаны гибельное для страны безбожие и голод на Украине, трагедия Арала («...зыбь Арала в мертвой тине» [П., 26]) и черный вестник с Карабаха (поэма «Разруха»).

Все предвидения поэта сбылись. Дает ли он надежду на воскрешение России?

Б.А. Рыбаков в уже не раз цитированной книге «Язычество Древней Руси» писал, что богинь-рожаниц было две. Изучение орнамента на крестьянском доме показывает, что им «на Севере поклонялись вплоть до XVII века включительно» [56]. Одна рожаница – это Параша. Образ второй дан в финале поэмы. Это – дочь падчерицы Параши, ее внучка Анастасия, чрезвычайно значимый в русской народной культуре образ.

«Анастасия, дочь Дмитрия, – пишет Б.А. Рыбаков, – заменила в русских былинах Персефону по смыслу этого христианского имени и, вероятно, еще и потому, что празднование дня святой мученицы Анастасии приходилось на 15 апреля – на срок, близкий и к языческому Ляльнику и к христианской Пасхе – воскресению» [57].

Пасхальная символика возвращает нас к другому великому повествованию. 16 декабря 1899 года, в последние дни XIX века, великий писатель Земли Русской закончил роман о том, как в дни Пасхи Христовой человек погубил женщину и ее будущего сына. И как, осознав грех, пришел к покаянию, к воскрешению для жизни новой.

«Воскресение» Льва Толстого не было по-настоящему осмыслено современниками, поэтому круг замкнулся. Сегодня, на исходе XX века, мы думаем о том же. Воскреснет ли Россия?

Судьба клюевской Анастасии только заявлена в поэме. Финал ее утрачен. Вопрос о том, как же представлял поэт воскрешение Отечества, остается тайной. Ясно одно: идею воскрешения страны Клюев связывал с восстановлением в России культа Матери-Троицы.

В заключение еще раз остановимся на жанровой структуре произведения.

Мифологема «лебедь» позволила на всех уровнях поэмы проследить развитие сюжета-архетипа – «лебединой свадьбы», осознать в произведениях-источниках, жанрах-«ориентирах» единый замысел и вмонтировать их в структуру «Песни о Великой Матери».

Каким образом свадебная обрядность соединила житийный и сказочный ряды в жизнеописании Прасковьи, нами уже сказано.

Но в поэме все время рождение рода соотносится с рождением страны (и наоборот). Жанр предания сочетается с житийно-сказочным комплексом не только по смыслу, но и по форме. В клюевском варианте предания о заселении и освоении края обнажена его «свадебная» (брачная) основа. Сосны (природа) приносят себя в жертву Святому Духу. Становясь под ударом топора строевым лесом, они воспринимают себя в роли невест строителей, вместе они создают единый Дом Господен.

Церковь, в свою очередь, согласно христианской догматике, является женской, материнской субстанцией, в лоне которой происходит воссоединение верующих с Отцовской Троицей. Образ собора позволяет также задействовать семантическое поле «георгиевского комплекса».

Семейная, свадебная обрядность проецируется на предание о «зачарованном кладе». Так как сакральное богатство персонифицировано в образе Василисы, то повествование о кладе сливается с «цитацией» народной баллады о князе Романе, впавшем в забытье и проспавшем свою зазнобу.

Выбор именно этого сюжета не случаен. Под Романом, безусловно, подразумевается Николай Романов – царь, проспавший империю. Таким образом, это «предание / баллада» проецируется на житие последних Романовых (оно дано в гнезде третьем) и жизнеописание всей российской монархии (характеристики отдельных этапов ее развития рассеяны по всей поэме).

Житие и предание сочетаются еще и потому, что это жанры народной исторической прозы. Так как «зачарованный клад» превращается в свою противоположность: из православной святыни становится дьявольским отродьем, то на уровне формы вступает в свои права еще один меморат – быличка. В системе ее образов изображается расхристанный мир. Так, например, если волосы невесты в идеальном варианте таят в себе «волю-красоту», в которой заключен весь природный мир, то в обращенном мире в «волосах» России – ее погибель («стальная вошь» и «Неумолимый страшный змей По крови русский и ничей!» [П., 34] ).

Житие поэта также отмечено брачной символикой. Николай «Скиту поружен, как жених» [П., 29], т.е. является женихом церкви, Подобно тому, как мать передала ему сакральное знание, он через колыбельную песню («материнский» жанр) поведал младенцу историю своего рода. (Ср.: образ младенца как параллель образам племянника, «На Лебяжьих озерах», и дочери, «Лебединый стан»).

«Песнь» воспроизводит жизненный цикл Матери-Руси: рождение – свадьба – смерть. Как и лирика этого периода, она включает в природный комплекс дополнительный этап – воскрешение.

Сказочный финал о невесте Анастасии позволяет надеяться, что в будущем Россия вернется к исходному благополучию: станет «лебединым царством». На это работает и «георгиевский комплекс»:

Но дивен Спас! Змею копытя,
За нас, пред ханом павших ниц,
Егорий вздыбит на граните
Наследье скифских кобылиц!
[П., 31]

Будто оживает изображение на древнем барельефе. И заканчивается история поражений... И начинается история побед. «Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный» [58].

С мифопоэтического варианта клюевской родословной, его финно-угорских корней мы начали исследование. Завершаем его мифопоэтическим вариантом родословной России. Объединяет русский и инонациональный пласты поэмы образ вещей птицы.

Знаменательно, что «Песнь о Великой Матери» была опубликована в 1991 году. В августе под чарующие звуки «Лебединого озера» распалась последняя империя, а в ноябре миру была явлена клюевская благая весть.

Свой корабль за мглу седую
Не устанет он стремить,
Чтобы сказку ветровую
Наяву осуществить

Примечания:

1 «Изборник». С. 30.

2 Кузнецова В.П. Причитания в северно-русском свадебном обряде. Петрозаводск, 1993. С. 124-132.

3 Русская свадьба Карельского Поморья (в селах Колежме и Нюхче) / Изд. подгот. А.П. Разумова, Т.А. Коски. Петрозаводск, 1980. С. 22.

4 Кузнецова В.П. Причитания... С. 128.

5 Неёлов Е.М. Натурфилософия русской волшебной сказки Петрозаводск, 1989. С. 15.

6 Honko L Siirtymariitit // Sananjalka. Suomen kilen seuran vuosik. Turku, 1964. №6. S. 134-136. Цит. по: Кузнецова В.П. Причитания... С. 17.

7 Криничная Н.А. Нить жизни. С. 4.

8 Динцес А. Изображение змееборца... С. 36.

9 Там же.

10 Рыбаков Б.А Язычество... С. 159.

11 Там же. С. 520-521.

12 Чапыгин А. Белый скит. М., 1986. С. 312. Далее цит. по этому изданию с указанием в тексте в скобках литеры «Ч» и страницы.

13 Павловский А. Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой. М., 1989. С. 170.

14 Цветаева М. Лебединый стан // Наш современник. 1990. №1. С. 135-138. Далее цит. по этому изданию с указанием в тексте в скобках литеры «Ц» и страницы.

15 Библейская энциклопедия. С. 424.

16 Неёлов Е.М. Натурфилософия русской волшебной сказки. С. 63-64.

17 Лупанова И.П. Русская народная сказка... С. 185.

18 Чалмаев В. Северное сияние таланта // Чапыгин А. Белый скит. С. 15.

19 Азадовский К. Николай Клюев. С. 19.

20 Там же.

21 Письма Н.А. Клюева к Блоку... С. 483.

22 Маслова Г.С. Орнамент русской народной вышивки как этнографический источник. М., 1978. С. 163.

23 Степанова А.С. Традиционное и индивидуальное начало в творчестве плакальщиц // Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1991. С. 106.

24 Кузнецова В.П. Причитания... С. 157.

25 Об интересе поэта к причитаниям см.: Лотман Ю.М. Записи народных причитаний начала XIX века из архива Г. Р. Державина // Русская литература. 1960. №3. С 145-150.

26 Круглый год. С. 371.

27 Там же. С. 347.

28 Битов М.В. Гнездовой тип расселения на Русском Севере и его происхождение // Сов. этнография. 1955. №2. С. 27-40.

29 Даль В. Толковый словарь... Т. 1. С. 26-27.

30 Криничная Н.А. Русская народная историческая проза. Вопросы генезиса и структуры. Л. 1987. С. 52.

31 Клюев Н. Соловки / Публ. Н.Б. Кирьянова. Вступ. ст., подгот. и . примеч. С. Субботина. Новый мир. 1989. №3. С. 230

32 Дерягин Г. Никон на Севере // Север. 1993. №1. С. 130.

33 Ругоев Я. Ледоход. Трудные годы / Пер. Т. Стрешневой. М., 1965. С. 7.

34 Рыбаков Б.А Язычество... С. 508.

35 Апокрифы... С. 110.

36 Круглый год... С. 393.

37 Федотов Г. Стихи духовные. С, 57.

38 Мифологический словарь... С. 459.

39 Филиппов Б. Погорельщина. С. 125.

40 Неёлов Е.М. От фольклорной сказки к литературе... С. 271.

41 Там же.

42 Там же. С. 272.

43 Там же.

44 Орлова О. Свет души. О женской святости на Руси // Москва. 1994. №3. С 175.

45 Шергин Б. Мое упование... С. 99.

46 Линевский А. Беломорье. Петрозаводск, 1980. С. 28.

47 Там же. С. 29.

48 Барская Н.А Сюжеты и образы... С. 53.

49 Фалева В.А Женский персонаж в русской народной вышивке // Фольклор и этнография Русского Севера... С. 131.

50 См. соответствующие статьи в «Мифологическом словаре».

51 Фалеева В.А. Женский персонаж... С. 131.

52 Криничная Н.А. Русская народная историческая проза. С. 115.

53 Там же. С. 114.

54 Родо-половая принадлежность данного имени интересовала Я.И. Гина, что видно из его переписки с профессором Тартуского университета П.С. Сигаловым (архив С.М. Лойтер). К сожалению, ученый ушел из жизни, не успев познакомиться с поэмой, которая дала бы богатейший материал для создаваемой им поэтики грамматического рода. Думаем, что его последователи раскроют выводы на материале «Песни о Великой Матери».

55 Криничная Н.А. Русская народная историческая проза. С. 115.

56 Рыбаков Б.А Язычество... 594.

57 Там же. С. 594. В статье Е.И. Марковой «Северная мистерия России» (Наука и религия. 1994. №7. С. 9) богиня Персефона была заменена редактором богиней Эос.

58 Шенталинский В. Предисловие // Знамя. 1991. №11. С. 4.

назад |  содержание