- Ты вот что, барин, - сказал он, поднимаясь, и внезапно цепко взял Фандорина за рукав. - Ты погоди-ка.
      Он подтащил упирающегося Эраста Петровича к крыльцу и дернул за язык бронзового колокольчика.
      - Ты что?! - ужаснулся сыщик, тщетно пытаясь высвободиться. - Да я тебя... Да ты знаешь, с кем...?!
      Дверь распахнулась, и на пороге возник ливрейный верзила с огромными песочными бакенбардами и бритым подбородком - сразу видно, не русских кровей.
      - Так что ходют тут, про Амалию Казимировну интересуются, - слащавым голосом донес подлый дворник. - И деньги предлагали-с. Я не взял-с. Вот я, Джон Карлыч, и рассудил...
      Дворецкий (а это непременно был дворецкий, раз уж англичанин) смерил арестованного бесстрастным взглядом маленьких колючих глаз, молча сунул иуде серебряный полтинник и чуть посторонился.
      - Да тут, собственно, полнейшее недоразумение! - все не мог опомниться Фандорин. - It's ridiculous! A complete misunderstanding!1 -перешел он на английский.
      - Нет уж, вы пожалуйте-с, пожалуйте-с, - гудел сзади дворник и, для верности взяв Фандорина еще и за второй рукав, протолкнул внутрь.
      Эраст Петрович оказался в довольно широкой прихожей, прямо напротив медвежьего чучела с серебряным подносом - визитные карточки класть. Стеклянные глазки мохнатого зверя смотрели на попавшего в конфуз регистратора безо всякого сочувствия.
      - Кто? Зачэм? - коротко, с сильным ацентом спросил дворецкий, совершенно игнорируя вполне приличный английский Фандорина.
      Эраст Петрович молчал, ни в коем случае не желая раскрывать свое инкогнито.
      - What's the matter, John?2 - раздался уже знакомый Фандорину звонкий голос. На устланной ковром лестнице, что, верно, вела в мезонин, стояла хозяйка, успевшая снять шляпку и вуаль.
      - А-а, юный брюнет, - насмешливо произнесла она, обращаясь к пожиравшему ее взглядом Фандорину. - Я вас еще в Камергерском приметила. Разве можно так на незнакомых дам пялиться? Ловок, ничего не скажешь. Выследил! Студент или так, бездельник?
      - Фандорин, Эраст Петрович, - представился он, не зная, как отрекомендоваться дальше, но Клеопатра, кажется, уже истолковала его появление по-своему.
      - Смелых люблю, - усмехнулась она. - Особенно если такие хорошенькие. А вот шпионить некрасиво. Если моя особа вам до такой степени интересна, приезжайте вечером - ко мне кто только не ездит. Там вы вполне сможете удовлетворить свое любопытство. Да наденьте фрак, у меня обращение вольное, но мужчины, кто не военный, непременно во фраках - такой закон.
     
      x x x
      К вечеру Эраст Петрович был во всеоружии. Правда, отцовский фрак оказался широковат в плечах, но славная Аграфена Кондратьевна, губернская секретарша, у которой Фандорин снимал комнатку, заколола булавками по шву и получилось вполне прилично, особенно если не застегиваться. Обширный гардероб, где одних белых перчаток имелось пять пар, был единственным достоянием, которое унаследовал сын неудачливого банковского вкладчика. Лучше всего смотрелись шелковый жилет от Бургеса и лаковые туфли от Пироне. Неплох был и почти новый цилиндр от Блана, только немножко сползал на глаза. Ну да это ничего - отдать у входа лакею, и дело с концом. Тросточку Эраст Петрович решил не брать - пожалуй, дурной тон. Он покрутился в темной прихожей перед щербатым зеркалом и остался собой доволен, прежде всего талией, которую идеально держал суровый "Лорд Байрон". В жилетном кармашке лежал серебряный рубль, полученный от Ксаверия Феофилактовича на букет ("приличный, но без фанаберии"). Какие уж тут фанаберии на рубль, вздохнул Фандорин и решил, что добавит собственный полтинник, - тогда хватит на пармские фиалки.
      Из-за букета пришлось пожертвовать извозчиком, и к чертогу Клеопатры (это прозвище подходило Амалии Казимировне Бежецкой лучше всего) Эраст Петрович прибыл лишь в четверть девятого.
      Гости уже собрались. Впущенный горничной письмоводитель еще из прихожей услышал гул множества мужских голосов, но время от времени доносился и тот, серебряно-хрустальный, волшебный. Немного помедлив у порога, Эраст Петрович собрался с духом и вошел с некоторой развязностью, надеясь произвести впечатление человека светского и бывалого. Зря старался - никто на вошедшего и не обернулся.
      Фандорин увидел залу с удобными сафьяновыми диванами, бархатными стульями, изящными столиками - все очень стильно и современно. Посередине, попирая ногами расстеленную тигровую шкуру, стояла хозяйка, наряженная испанкой, в алом платье с корсажем и с пунцовой камелией в волосах. Хороша была так, что у Эраста Петровича перехватило дух. Он и гостей-то разглядел не сразу, заметил только, что одни мужчины, да что Ахтырцев здесь, сидит чуть поодаль и что-то очень уж бледный.
      - А вот и новый воздыхатель, - произнесла Бежецкая, взглядывая с усмешкой на Фандорина. - Теперь ровно чертова дюжина. Представлять всех не буду, долго получится, а вы назовитесь. Помню, что студент, да фамилию забыла.
      - Фандорин, - пискнул Эраст Петрович предательски дрогнувшим голосом и повторил еще раз, потверже. - Фандорин.
      Все оглянулись на него, но как-то мельком, видно, вновь прибывший юнец их не заинтересовал. Довольно скоро стало ясно, что центр интереса в этом обществе только один. Гости между собой почти не разговаривали, обращаясь преимущественно к хозяйке, и все, даже важного вида старик с бриллиантовой звездой, наперебой добивались одного - привлечь на себя ее внимание и хоть на миг затмить остальных. Иначе вели себя только двое - молчаливый Ахтырцев, беспрестанно тянувший из бокала шампанское, и гусарский офицер, цветущий малый с шальными, немного навыкате глазами и белозубо-черноусой улыбкой. Он, похоже, изрядно скучал и на Амалию Казимировну почти не смотрел, с пренебрежительной усмешкой разглядывая прочих гостей. Клеопатра этого хлюста явно отличала, звала просто "Ипполитом" и пару раз метнула в его сторону такой взгляд, что у Эраста Петровича тоскливо заныло сердце.
      Внезапно он встрепенулся. Некий гладкий господин с белым крестом на шее только что произнес, воспользовавшись паузой:
      - Вот вы, Амалия Казимировна, давеча запретили про Кокорина судачить, а я узнал кое-что любопытненькое.
      Он помолчал, довольный произведенным эффектом, - все обернулись к нему.
      - Не томите, Антон Иванович, говорите, - не вытерпел крутолобый толстяк, по виду адвокат из преуспевающих.
      - Да-да, не томите, - подхватили остальные.
      - Не просто застрелился, а через "американскую рулетку" - мне сегодня в канцелярии генерал-губернатора шепнули, - значительно сообщил гладкий. -Знаете, что это такое?
      - Известное дело, - пожал плечами Ипполит. - Берешь револьвер, вставляешь патрон. Глупо, но горячит. Жалко, что американцы, а не наши додумались.
      - А при чем здесь рулетка, граф? - не понял старик со звездой.
      - Чет или нечет, красное или черное, только б не зеро! - выкрикнул Ахтырцев и неестественно расхохотался, глядя на Амалию Казимировну с вызовом (так во всяком случае показалось Фандорину).
      - Я предупреждала: кто об этом болтать будет, выгоню! - не на шутку рассердилась хозяйка. - И от дома откажу раз и навсегда! Нашли тему для сплетен!
      Повисло нескладное молчание.
      - Однако ж мне отказать от дома вы не посмеете, - все тем же развязным тоном заявил Ахтырцев. - Я, кажется, заслужил право говорить все, что думаю.
      - Это чем же, позвольте узнать? - вскинулся коренастый капитан в гвардейском мундире.
      - А тем, что налакался, молокосос, - решительно повел дело на скандал Ипполит, которого старик назвал "графом". - Позвольте, Amelie, я его проветриться отправлю.
      - Когда мне понадобится ваше заступничество, Ипполит Александрович, я вас непременно об этом извещу, - не без яда ответила на это Клеопатра, и конфронтация была подавлена в самом зародыше. - А лучше вот что, господа. Коли интересного разговора от вас не дождешься, давайте в фанты играть. В прошлый раз забавно получилось - как Фрол Лукич, проигравшись, цветочек на пяльцах вышивал, да все пальцы себе иголкой истыкал!
      Все радостно засмеялись кроме стриженного кружком бородатого господина, на котором фрак сидел довольно косо.
      - И то, матушка Амалия Казимировна, потешились над купчиной. Так мне, дураку, и надо, - смиренно проговорил он, напирая на "о". - Да только при честной торговле долг платежом красен. Намедни мы перед вами рисковали, а нынче неплохо бы и вам рискнуть.
      - А ведь прав коммерции советник! - воскликнул адвокат. - Голова! Пускай и Амалия Казимировна смелость явит. Господа, предлагаю! Тот из нас, кто вытащит фант, потребует от нашей лучезарной... ну... чего-нибудь особенного.
      - Правильно! Браво! - раздалось со всех сторон.
      - Никак бунт? Пугачевщина? - засмеялась ослепительная хозяйка. -Чего ж вы от меня хотите?
      - Я знаю! - встрял Ахтырцев. - Откровенного ответа на любой вопрос. Чтоб не вилять, в кошки-мышки не играть. И непременно с глазу на глаз.
      - Зачем с глазу на глаз? - запротестовал капитан. - Всем будет любопытно послушать.
      - Когда "всем", то откровенно не получится, - сверкнула глазами Бежецкая. - Ладно, поиграем в откровенность, будь по-вашему. Да только не побоится счастливец правду от меня услышать? Невкусной может получиться правда-то.
      Граф насмешливо вставил, картавя на истинно парижский манер:
      - J'en ai le frisson que d'y penser.3 Ну ее, правду, господа. Кому она нужна? Может, лучше сыграем в американскую рулетку? Как, не соблазняет?
      - Ипполит, я, кажется, предупредила! - метнула в него молнию богиня. -- Повторять не буду! Про то ни слова!
      Ипполит немедленно умолк и даже руки вскинул - мол, нем как рыба.
      А проворный капитан тем временем уж собирал в фуражку фанты. Эраст Петрович положил батистовый отцовский платок с монограммой П.Ф.
      Тянуть поручили гладкому Антону Ивановичу.
      Первым делом он достал из фуражки сигару, которую сам туда положил, и вкрадчиво спросил:
      - Что сему фанту?
      - От баранки дыру, - ответила отвернувшаяся к стене Клеопатра, и все кроме гладкого злорадно расхохотались.
      - А сему? - безразлично извлек Антон Иванович капитанов серебристый карандаш.
      - Прошлогоднего снегу.
      Далее последовали часы-медальон ("от рыбы уши"), игральная карта ("mes condoleances4"), фосфорные спички ("правый глаз Кутузова"), янтарный мундштук ("пустые хлопоты"), сторублевая ассигнация ("три раза ничего"), черепаховый гребешок ("четыре раза ничего"), виноградина ("шевелюру Ореста Кирилловича" - продолжительный смех в адрес абсолютно лысого господина с Владимиром в петлице), гвоздика ("этому - никогда и ни за что"). В фуражке остались всего два фанта - платок Эраста Петровича и золотой перстень Ахтырцева. Когда в пальцах объявляющего искристо сверкнул перстень, студент весь подался вперед, и Фандорин увидел, как на прыщавом лбу выступили капельки пота.
      - Этому, что ли отдать? - протянула Амелия Казимировна, которой, видно прискучило развлекать публику. Ахтырцев приподнялся и, не веря своему счастью, сдернул с носа пенсне. - Да нет, пожалуй, не ему, а последнему, -закончила мучительница.
      Все обернулись к Эрасту Петровичу, впервые приглядываясь к нему всерьез. Он же последние несколько минут, по мере увеличения шансов, все лихорадочнее обдумывал, как быть в случае удачи. Что ж, сомнения разрешились. Стало быть, судьба.
      Тут, сорвавшись с места, к нему подбежал Ахтырцев, горячо зашептал:
      - Уступите, умоляю. Вам что... вы здесь впервые, а у меня судьба... Продайте, в конце концов. Сколько? Хотите пятьсот, тысячу, а? Больше?
      С удивительной для самого себя спокойной решительностью Эраст Петрович отстранил шепчущего, поднялся, подошел к хозяйке и с поклоном спросил:
      - Куда прикажете?
      Она смотрела на Фандорина с веселым любопытством. От этого взгляда в упор закружилась голова.
      - Да вот хоть туда, в угол. А то боюсь я с вами, таким храбрым, уединяться-то.
      Не обращая внимания на насмешливый хохот остальных, Эраст Петрович последовал за ней в дальний угол залы и опустился на диван с резной спинкой. Амалия Казимировна вложила пахитоску в серебряный мундштучок, прикурила от свечи и сладко затянулась.
      - Ну, и сколько вам за меня Николай Степаныч предлагал? Я же знаю, что он вам нашептывал.
      - Тысячу рублей, - честно ответил Фандорин. - Предлагал и больше.
      Агатовые глаза Клеопатры недобро блеснули:
      - Ого, как ему не терпится. Вы что же, миллионщик?
      - Нет, я небогат, - скромно произнес Эраст Петрович. - Но торговать удачей почитаю низким.
      Гостям надоело прислушиваться к их беседе - все равно ничего не было слышно, - и они, разделившись на группки, завели какие-то свои разговоры, хоть каждый нет-нет да и посматривал в дальний угол.
      А Клеопатра с откровенной насмешкой изучала своего временного повелителя.
      - О чем желаете спросить?
      Эраст Петрович колебался.
      - Ответ будет честным?
      - Честность - для честных, а в наших играх чести немного, - с едва уловимой горечью усмехнулась Бежецкая. - Но откровенность обещаю. Только не разочаруйте, глупостей не спрашивайте. Я вас за любопытный экземпляр держу.
      И Фандорин очертя голову устремился в атаку:
      - Что вам известно о смерти Петра Александровича Кокорина?
      Хозяйка не испугалась, не вздрогнула, но Эрасту Петровичу показалось, будто глаза ее на миг чуть сузились.
      - А вам зачем?
      - Это я после объясню. Сначала ответьте.
      - Что ж, скажу. Кокорина убила одна очень жестокая дама. - Бежецкая на миг опустила густые черные ресницы и обожгла из-под них быстрым, как удар шпаги, взглядом. - А зовут эту даму "любовь".
      - Любовь к вам? Ведь он бывал здесь?
      - Бывал. А кроме меня тут, по-моему, влюбиться не в кого. Разве в Ореста Кирилловича. - Она засмеялась.
      - И вам Кокорина совсем не жаль? - подивился такой черствости Фандорин.
      Царица египетская равнодушно пожала плечами:
      - Всяк сам хозяин своей судьбы. Но не хватит ли вопросов?
      - Нет! - заторопился Эраст Петрович. - А какое касательство имел Ахтырцев? И что означает завещание на леди Эстер?
      Гул голосов стал громче, и Фандорин досадливо обернулся.
      - Не нравится мой тон? - громогласно вопрошал Ипполит, напирая на нетрезвого Ахтырцева. - А вот это тебе, стручок, понравится? - И он толкнул студента ладонью в лоб, вроде бы несильно, но плюгавый Ахтырцев отлетел к креслу, плюхнулся в него и остался сидеть, растерянно хлопая глазами.
      - Позвольте, граф, так нельзя! - ринулся вперед Эраст Петрович. -Если вы сильнее, это еще не дает вам права...
      Однако его сбивчивые речи, на которые граф едва оглянулся, были заглушены звенящим голосом хозяйки:
      - Ипполит, поди вон! И чтоб ноги твоей здесь не было, пока не протрезвишься!
      Граф, чертыхнувшись, загрохотал к выходу. Прочие гости с любопытством разглядывали обмякшего Ахтырцева, который был совсем жалок и не делал ни малейших попыток подняться.
      - Вы здесь один на человека похожи, - шепнула Амалия Казимировна Фандорину, направляясь в коридор. - Уведите его. Да не бросайте.
      Почти сразу же появился верзила Джон, сменивший ливрею на черный сюртук и накрахмаленную манишку, помог довести студента до дверей и нахлобучил ему на голову цилиндр. Бежецкая попрощаться не вышла, и, посмотрев в угрюмую физиономию дворецкого, Эраст Петрович понял, что надо уходить.
     
      Глава пятая, в которой героя подстерегают серьезные неприятности
     
      На улице, вдохнув свежего воздуха, Ахтырцев несколько ожил - на ногах стоял крепко, не качался, и Эраст Петрович счел возможным более его под локоть не поддерживать.
      - Пройдемся до Сретенки, - сказал он. - Там я посажу вас на извозчика. Далеко ли вам до дому?
      - До дому? - В неровном свете керосинового фонаря бледное лицо студента казалось маской. - Нет, домой ни за что! Поедемте куда-нибудь, а? Поговорить хочется. Вы же видели... что они со мной делают. Как вас зовут? Помню, Фандорин, смешная фамилия. А я Ахтырцев. Николай Ахтырцев.
      Эраст Петрович слегка поклонился, решая сложную моральную проблему: порядочно ли будет воспользоваться ослабленным состоянием Ахтырцева, чтобы выведать у него необходимые сведения, благо "зутулый", кажется, и сам не прочь пооткровенничать.
      Решил, что ничего, можно. Уж очень сыскной азарт разбирал.
      - Тут "Крым" близко, - сообразил Ахтырцев. - И ехать не надо, пешком дойдем. Вертеп, конечно, но вина приличные. Пойдемте, а? Я вас приглашаю.
      Фандорин ломаться не стал, и они медленно (все-таки студента слегка покачивало) побрели по темному переулку туда, где вдали светились огни Сретенки.
      - Вы, Фандорин, меня, верно, трусом считаете? - чуть заплетаясь языком проговорил Ахтырцев. - Что я графа-то не вызвал, оскорбление снес да пьяным притворился? Я не трус, я вам, может, такое расскажу, что вы убедитесь... Ведь он нарочно провоцировал. Это, поди, она его подговорила, чтобы от меня избавиться и долг не отдавать... О, это такая женщина, вы ее не знаете!... А Зурову человека убить, что муху раздавить. Он каждое утро по часу из пистолета упражняется. Говорят, с двадцати шагов пулю в пятак кладет. Разве это дуэль? Ему и риска никакого. Это убийство, только называется красиво. И, главное, не будет ему ничего, выкрутится. Он уж не раз выкручивался. Ну, за границу покататься поедет. А я теперь жить хочу, я заслужил.
      Они свернули со Сретенки в другой переулок, невидный собой, но все-таки уже не с керосиновыми, а с газовыми фонарями, и впереди показался трехэтажный дом с ярко освещенными окнами. Должно быть, это и есть "Крым", с замиранием сердца подумал Эраст Петрович, много слышавший про это известное на Москве злачное заведение.
      У широкого, с яркими лампами крыльца их никто не встретил. Ахтырцев привычным жестом толкнул высокую узорчатую дверь, она легко подалась, и навстречу дохнуло теплом, кухней и спиртным, накатило гулом голосов и визгом скрипок.
      Оставив в гардеробе цилиндры, молодые люди попали в лапы бойкого малого в алой рубахе, который именовал Ахтырцева "сиятельством" и обещал самый лучший, специально сбереженный столик.
      Столик оказался у стены и, слава богу, далеко от сцены, где голосил и звенел бубнами цыганский хор.
      Эраст Петрович, впервые попавший в настоящий вертеп разврата, крутил головой во все стороны. Публика тут была самая пестрая, но трезвых, кажется, не наблюдалось совсем. Тон задавали купчики и биржевики с напомаженными проборами - известно, у кого нынче деньги-то, но попадались и господа несомненно барского вида, где-то даже блеснул золотом флигель-адъютантский вензель на погоне. Но главный интерес у коллежского регистратора вызвали девицы, подсаживавшиеся к столам по первому же жесту. Декольте у них были такие, что Эраст Петрович покраснел, а юбки - с разрезами, сквозь которые бесстыдно высовывались круглые коленки в ажурных чулках.
      - Что, на девок загляделись? - ухмыльнулся Ахтырцев, заказав официанту вина и горячего. - А я после Амалии их и за особ женского пола не держу. Вам сколько лет, Фандорин?
      - Двадцать один, - ответил Эраст Петрович, набавив годик.
      - А мне двадцать три, я уже много чего повидал. Не пяльтесь вы на продажных, не стоят они ни денег, ни времени. Да и противно потом. Уж если любить, так царицу! Хотя что я вам толкую... Вы ведь неспроста к Амалии заявились? Приворожила? Это она любит, коллекцию собирать, и чтоб непременно экспонаты обновлялись. Как поется в оперетке, elle ne pense qu'a exciter les hommes1... Но всему есть цена, и я свою цену заплатил. Хотите расскажу одну историю? Что-то нравитесь вы мне, больно хорошо молчите. И вам полезно узнать, что это за женщина. Может, опомнитесь, пока не засосало, как меня. Или уж засосало, а, Фандорин? Что вы ей там нашептывали?
      Эраст Петрович потупил взор.
      - Так слушайте, - приступил к рассказу Ахтырцев. - Вы вот давеча меня в трусости подозревали, что я Ипполиту спустил, на поединок не вызвал. А у меня такая дуэль была, что Ипполиту вашему и не снилось. Слыхали, как она про Кокорина говорить не велела? Еще бы! На ее совести кровь, на ее. Ну, и на моей, разумеется. Только я свой грех смертным страхом искупил. Кокорин -- это однокурсник мой, тоже к Амалии ходил. Дружили мы с ним когда-то, а из-за нее врагами стали. Кокорин поразвязней меня, да и на лицо смазлив, но, entre nous2, купчина всегда купчина, плебей, хоть бы и в университете учился. Довольно Амалия с нами натешилась - то одного приблизит, то другого. Зовет Nicolas да на "ты", вроде как в фавориты к ней попадаешь, а потом за какую-нибудь ерунду в опалу отправит: запретит неделю на глаза казаться, и снова на "вы", снова "Николай Степаныч". Политика у нее такая, кто на удочку попал, не сорвется.
      - А этот Ипполит ей что? - осторожно спросил Фандорин.
      - Граф Зуров? Точно не знаю, но есть меж ними что-то особенное... То ли он над ней власть имеет, то ли она над ним... Да он не ревнив, не в нем дело. Такая никому не позволит себя ревновать. Одно слово - царица!
      Он замолчал, потому что за соседним столиком шумно загалдела компания подвыпивших коммерсантов - собирались уходить и заспорили, кто будет платить. Официанты в два счета унесли грязную скатерть, застелили новую, и через минуту за освободившимся столом уже сидел сильно подгулявший чиновник с белесыми, почти прозрачными (должно быть, от пьянства) глазами. К гуляке подпорхнула сдобная шатенка, обхватила за плечо и картинно закинула ногу на ногу - Эраст Петрович так и загляделся на туго обтянутую красным фильдеперсом коленку.
      А студент, осушив полный бокал рейнского и потыкав вилкой в кровавый бифстек, продолжил:
      - Вы думаете, Пьер Кокорин от несчастной любви руки на себя наложил? Как бы не так! Это я его убил.
      - Что?! - не поверил своим ушам Фандорин.
      - Что слышали, - с гордым видом кивнул Ахтырцев. - Я вам все расскажу, только сидите тихо и с вопросами не встревайте.
      Да, я убил его, и ничуть об этом не жалею. По-честному убил, на дуэли. Да, по-честному! Потому что дуэли честнее нашей испокон веку не бывало. Когда двое стоят у барьера, тут почти всегда обман - один стреляет лучше, другой хуже, или один толстый и в него попасть легче, или ночь провел бессонную и руки трясутся. А у нас с Пьером все было без обману. Она говорит -- в Сокольниках это было, на кругу, катались мы втроем в экипаже -говорит: "Надоели вы мне оба, богатые, испорченные мальчишки. Хоть бы поубивали друг друга, что ли". А Кокорин, скотина, ей: "И убью, если мне за это награда от вас будет". Я говорю: "За награду и я убью. Награда такая, говорю, что на двоих не поделишь. Стало быть, одному прямая дорожка в сырую землю, если сам не отступится". Вот до чего у нас с Кокориным уже доходило-то. "Что, будто так уж любите меня?" - спрашивает. Он: "Больше жизни". И я тоже подтвердил. "Ладно, - говорит она, - я в людях одну только смелость ценю, прочее все подделать можно. Слушайте мою волю. Если один из вас и вправду убьет другого, будет ему за смелость награда, сами знаете, какая". И смеется. "Только болтуны, говорит, вы оба. Никого вы не убьете. Нет в вас ничего интересного кроме родительских капиталов". Я вспылил. "За Кокорина, сказал, не поручусь, а только я ради такой награды ни своей, ни чужой жизни не пожалею". А она, сердито так: "Ну вот что, надоели вы мне своим кукареканьем. Решено, будете стреляться, да не на дуэли, а то потом скандала не оберешься. И неверная она, дуэль. Продырявит один другому руку, да и заявится ко мне победителем. Нет, пусть будет одному смерть, а другому любовь. Как судьба рассудит. Жребий бросьте. Кому выпадет - пусть застрелится. И записку пусть напишет такую, чтобы не подумали, будто из-за меня. Что, струсили? Если струсили, так хоть бывать у меня от стыда перестанете - все польза". Пьер посмотрел на меня и говорит: "Не знаю, как Ахтырцев, а я не струшу"... Так и порешили...
      Студент замолчал, повесив голову. Потом, встряхнувшись, налил бокал до краев и залпом выпил. За соседним столиком заливисто расхохоталась девица в красных чулках - белоглазый что-то нашептывал ей на ухо.
      - Но как же завещание? - спросил Эраст Петрович и прикусил язык, ибо про это знать ему вроде бы не полагалось. Но поглощенный воспоминаниями Ахтырцев лишь вяло кивнул:
      - А, завещание... Это она придумала. "Вы меня деньгами купить хотели? -- говорит. - Хорошо же, пусть будут деньги, только не сто тысяч, как Николай Степаныч сулил (было, сунулся я к ней раз - чуть не выгнала). И не двести. А все, что у вас есть. Кому смерть выпадет, пускай на тот свет голым идет. Только мне, говорит, ваши деньги не нужны, я сама кого хочешь одарю. Пусть деньги на какое-нибудь хорошее дело пойдут - святой обители или еще куда. На отмоление смертного греха. Как, говорит, Петруша, верно, толстая свечка из твоего миллиона-то выйдет?" А Кокорин атеист был, из воинствующих. Так и вскинулся. "Только не попам, говорит. Лучше завещаю падшим девкам, пусть каждая по швейной машинке купит и ремесло поменяет. Не останется на Москве ни одной уличной, вот и будет по Петру Кокорину память". Ну, Амалия и скажи: "Кто беспутной стала, уж не переделаешь. Раньше надо было, в невинном возрасте". Кокорин рукой махнул: "Ну, на детей, сирот каких-нибудь, Воспитательному дому". Она вся прямо засветилась: "А вот за это, Петруша, тебе многое простилось бы. Иди, поцелую тебя". Меня злость взяла. "Разворуют твой миллион в Воспитательном, говорю. Читал, что про казенные приюты в газетах пишут? Да и много им больно. Лучше англичанке отдать,баронессе Эстер, она не уворует". Амалия и меня поцеловала - давайте, мол, утрите нос нашим патриотам. Это одиннадцатого было, в субботу. В воскресенье мы с Кокориным встретились и все обговорили. Чудной разговор получился. Он все хорохорился, ерничал, я больше отмалчивался, а в глаза друг другу не смотрели. Я словно в отупении был... Вызвали стряпчего, составили завещания по всей форме. Пьер у меня свидетель и душеприказчик, я у него. Стряпчему дали по пять тысяч каждый, чтоб держал язык за зубами. Да ему и невыгодно болтать-то. А с Пьером договорились так - он сам предложил. Встречаемся в десять утра у меня на Таганке (я на Гончарной живу). У каждого в кармане шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане. Идем порознь, но чтобы видеть друг друга. Кому жребий выпадет - пробует первый. Кокорин где-то про американскую рулетку прочитал, понравилось ему. Сказал, из-за нас с тобой, Коля, ее в русскую переименуют, вот увидишь. И еще говорит, скучно дома стреляться, устроим себе напоследок моцион с аттракционом. Я согласился, мне все равно было. Признаться, скис я, думал, что проиграю. И в мозгу стучит: понедельник, тринадцатое, понедельник, тринадцатое. Ночь не спал совсем, хотел было за границу уехать, но как подумаю, что он с ней останется и смеяться надо мной будут... В общем, остался.
      А утром было так. Пришел Пьер - франтом, в белом жилете, сильно веселый. Он везучий был, видно, надеялся, что и тут повезет. Метнули кости у меня в кабинете. У него девять, у меня три. Я уж к этому готов был. "Не пойду никуда, - говорю. - Лучше тут умру". Вертанул барабан, дуло к сердцу приставил. "Стой! - Это он мне. - В сердце не стреляй. Если пуля криво пройдет, долго мучиться будешь. Лучше в висок или в рот". "Спасибо за заботу", - говорю и ненавидел его в эту минуту так, что, кажется, застрелил бы безо всякой дуэли. Но совета послушал. Никогда не забуду тот щелчок, самый первый. Так возле уха брякнуло, что...
      Ахтырцев передернулся и налил себе еще. Певица, толстая цыганка в золотистой шали, завела низким голосом что-то протяжное, переворачивающее душу.
      - ...Слышу голос Пьера: "Ну, теперь мой черед. Пойдем на воздух". Только тогда и понял, что живой. Пошли мы на Швивую горку, откуда вид на город. Кокорин впереди, я шагов на двадцать сзади. Он постоял немного над обрывом, лица его я не видел. Потом поднял руку с пистолетом, чтоб мне видно было, покрутил барабан и быстро так к виску - щелк. А я знал, что ему ничего не будет, и не надеялся даже. Снова кинули кости - снова мне выпало. Спустился к Яузе, народу ни души. Залез у моста на тумбу, чтоб после сразу в воду упасть... Опять пронесло. Отошли в сторонку, Пьер и говорит: "Что-то скучно становится. Попугаем обывателей?" Держался он молодцом, отдаю должное. Вышли в переулок, а там уже люди, экипажи ездят. Я встал на другой стороне. Кокорин снял шляпу, направо-налево поклонился, руку вверх, крутанул барабан - ничего. Ну, оттуда пришлось быстро ноги уносить. Крик, шум, дамы визжат. Завернули в подворотню, это уж на Маросейке. Метнули кости, и что вы думаете? Опять мне! У него две шестерки, у меня двойка, честное слово! Все, думаю, finito3, уж символичней не бывает. Одному все, другому ничего. В третий раз стрелялся я подле Косьмы и Дамиана, меня там крестили. Встал на паперти, где нищие, дал каждому по рублю, снял фуражку... Открываю глаза -живой. А один юродивый мне говорит: "В душе свербит - Господь простит". В душе свербит - Господь простит, я запомнил. Ладно, убежали мы оттуда. Кокорин выбрал место пошикарней, прямо возле Галофтеевского Пассажа. В Неглинном зашел в кондитерскую, сел, я снаружи за стеклом стою. Сказал он что-то даме за соседним столиком, она улыбнулась. Он револьвер достает, нажимает на спуск - я вижу. Дама пуще смеется. Он пистолет убрал, с ней еще о чем-то поболтал, выпил кофею. Я уже в оцепенении, ничего не чувствую. В голове только одно: сейчас снова жребий кидать.
      Метнули в Охотном, возле гостиницы "Лоскутная", и тут уж выпало первому ему. Мне семерка, ему шестерка. Семерка и шестерка - всего очко разницы. Дошли до Гуровского трактира вместе, а там, где Исторический музей строят, разошлись - он в Александровский сад, по аллее двинул, а я по тротуару, за оградой. Последнее, что он мне сказал: "Дураки мы с тобой, Коля. Если сейчас пронесет - пошлю все к черту". Я хотел остановить его, ей-богу хотел, но не остановил. Почему - сам не знаю. Вру, знаю... Мыслишка возникла подлая. Пусть еще разок барабан повертит, а там видно будет. Может, и пошабашим... Только вам, Фандорин, признаюсь. Я сейчас как на духу...
      Ахтырцев выпил еще, глаза под пенсне у него были красные и мутные. Фандорин ждал, затаив дыхание, хотя дальнейшие события ему, в общем, были известны. Николай Степанович вынул из кармана сигару и, подрагивая рукой, зажег спичку. Длинная, толстая сигара удивительно не шла к его некрасивому мальчишескому лицу. Отмахнув от глаз облако дыма, Ахтырцев резко поднялся.
      - Официант, счет! Не могу здесь больше. Шумно, душно. - Он рванул на горле шелковый галстук. - Поедем еще куда-нибудь. Или так пройдемся.
      На крыльце они остановились. Переулок был мрачен и пустынен, во всех домах кроме "Крыма" окна погасли. В ближнем фонаре трепетал и мигал газ.
      - Или вшо-таки домой? - прокартавил Ахтырцев c зажатой в зубах сигарой. - Тут жа углом лихачи должны быч.
      Раскрылась дверь, на крыльцо вышел недавний сосед, белоглазый чиновник в сдвинутой набекрень фуражке. Громко икнув, полез в карман вицмундира, достал сигару.
      - Па-азвольте огоньком одолжиться? - спросил он, приблизившись к молодым людям. Фандорину послышался легкий акцент, не то остзейский, не то чухонский.
      Ахтырцев похлопал по карману, потом по другому - брякнули спички. Эраст Петрович терпеливо ждал. Неожиданно во внешности белоглазого произошло какое-то непонятное изменение. Он вроде бы стал чуть ниже ростом и слегка завалился набок. В следующий миг в его левой руке как бы само собой выросло широкое короткое лезвие, и чиновник экономным, гуттаперчивым движением ткнул клинок в правый бок Ахтырцеву.
      Последующие события произошли очень быстро, в две-три секунды, но Эрасту Петровичу померещилось, что время застыло. Он многое успевал заметить, о многом успевал подумать, только вот двинуться никак не было возможности, будто загипнотизировал его отблеск света на полоске стали.
      Сначала Эраст Петрович подумал: это он его в печень, и в памяти откуда ни возьмись выпрыгнуло предложение из гимназического учебника биологии -"Печень - черево в животном теле, отделяющее кровь от желчи". Потом он увидел, как умирает Ахтырцев. Эраст Петрович никогда раньше не видел, как умирают, но почему-то сразу понял, что Ахтырцев именно умер. Глаза у него будто остекленели, губы судорожно вспучились, и из них прорвалась наружу струйка темно-вишневой крови. Очень медленно и даже, как показалось Фандорину, изящно чиновник выдернул лезвие, которое уже не блестело, тихо-тихо обернулся к Эрасту Петровичу, и его лицо оказалось совсем близко: светлые глаза с черными точками зрачков, тонкие бескровные губы. Губы шевельнулись и отчетливо произнесли: "Азазель". И тут растяжение времени закончилось, время сжалось пружиной и, распрямившись, обжигающе ударило Эраста Петровича в правый бок, да так сильно, что он упал навзничь и больно ударился затылком о край крылечного парапета. Что это? Какой еще "азазель"? -- подумал Фандорин. Сплю я, что ли? И еще подумал: Это он ножом в "Лорда Байрона" угодил. Китовый ус. Талия в дюйм.
      Двери рывком распахнулись, и на крыльцо с хохотом вывалилась шумная компания.
      - Ого, господа, да тут цельное Бородино! - весело крикнул нетрезвый купеческий голос. - Ослабели, сердешные! Пить не умеют!
      Эраст Петрович приподнялся, держась рукой за горячий и мокрый бок, чтобы посмотреть на белоглазого.
      Но, странное дело, никакого белоглазого не было. Ахтырцев лежал, где упал - лицом вниз поперек ступенек; поодаль валялся откатившийся цилиндр, а вот чиновник исчез бесследно, растворился в воздухе. И на всей улице не было видно ни души, только тускло светили фонари.
      Вдруг фонари повели себя чудно - завертелись, закружились, и стало сначала очень ярко, а потом совсем темно.
     
      Глава шестая, в которой появляется человек будущего
     
      - Да лежите, голубчик, лежите, - сказал с порога Ксаверий Феофилактович, когда Фандорин сконфуженно спустил ноги с жесткого дивана. -Вам что доктор велел? Все знаю, справлялся. Две недели после выписки постельный режим, чтоб порез как следует зарос и сотрясенные мозги на место встали, а вы и десяти дней еще не отлежали.
      Он сел и вытер клетчатым платком багровую лысину.
      - Уф, пригревает солнышко, пригревает. Вот я вам марципан принес и черешни свежей, угощайтесь. Куда положить-то?
      Пристав оглядел щелеобразную каморку, где квартировал коллежский регистратор. Узелок с гостинцами положить было некуда: на диване лежал хозяин, на стуле сидел сам Ксаверий Феофилактович, на столе громоздились книжки. Другой мебели в комнатке не имелось, даже шкафа - многочисленные предметы гардероба висели на вбитых в стены гвоздях.
      - Что, побаливает?
      - Совсем нет, - немножко соврал Эраст Петрович. - Хоть завтра швы снимай. Только по ребрам слегка проехало, а так ничего. И голова в полном порядке.
      - Да чего там, хворали бы себе, жалованье-то идет. - Ксаверий Феофилактович виновато нахмурился. - Вы уж не сердитесь, душа моя, что я к вам долго не заглядывал. Поди, плохо про старика думали - мол, как рапорт записывать, так сразу в больницу прискакал, а потом, как не нужен стал, так и носу не кажет. Я к врачу посылал справляться, а к вам никак не мог выбраться. У нас в управлении такое творится, днюем и ночуем, право слово. -- Пристав покачал головой и доверительно понизил голос. - Ахтырцев-то ваш не просто так оказался, а родной внук его светлости канцлера Корчакова, не более и не менее.
      - Да что вы! - ахнул Фандорин.
      - Отец у него посланником в Голландии, женат вторым браком, а ваш знакомец в Москве у тетки проживал, княжны Корчаковой, собственный палаццо на Гончарной улице. Княжна в прошлый год преставилась, все состояние ему отписала, а у него и от матери-покойницы много чего было. Ох, и началась у нас свистопляска, доложу я вам. Перво-наперво дело на личный контроль к генерал-губернатору, самому князю Долгорукому затребовали. А дела-то никакого и нет, и подступиться неоткуда. Убийцу никто кроме вас не видел. Бежецкой, как я вам в прошлый раз уже говорил, след простыл. Дом пустой. Ни слуг, ни бумаг. Ищи ветра в поле. Кто такая - непонятно, откуда взялась -неизвестно. По пашпорту виленская дворянка. Послали запрос в Вильно - там таких не значится. Ладно. Вызывает меня неделю назад его превосходительство. "Не обессудь, говорит, Ксаверий, я тебя давно знаю и добросовестность твою уважаю, но тут дело не твоего масштаба. Приедет из Петербурга специальный следователь, чиновник особых поручений при шефе жандармов и начальнике Третьего отделения его высокопревосходительстве генерал-адъютанте Мизинове Лаврентии Аркадьевиче. Чуешь, какая птица? Из новых, из разночинцев, человек будущего. Все по науке делает. Мастер по хитрым делам, не нам с тобой чета". -- Ксаверий Феофилактович сердито хмыкнул. - Он, значит, человек будущего, а Грушин - человек прошлого. Ладно. Третьего дня утром прибывает. Это, стало быть, в среду, двадцать второго. Звать - Иван Францевич Бриллинг, статский советник. В тридцать-то лет! Ну и началось у нас. Вот сегодня суббота, а с девяти утра на службе. И вчера до одиннадцати вечера все совещались, схемы чертили. Помните буфетную,где чай пили? Там теперь заместо самовара телеграфный аппарат и круглосуточно телеграфист дежурит. Можно депешу хоть во Владивосток, хоть в Берлин послать, и тут же ответ придет. Агентов половину выгнал, половину своих из Питера привез, слушаются только его. Меня обо всем дотошно расспросил и выслушал внимательно. Думал, в отставку отправит, ан нет, сгодился пока пристав Грушин. Я, собственно, что к вам, голубчик, приехал-то, - спохватился Ксаверий Феофилактович. -Предупредить хочу. Он к вам нынче сам собирался быть, хочет лично допросить. Вы не тушуйтесь, вины на вас нет. Даже рану получили при исполнении. И уж того, не подведите старика. Кто же знал, что так дело повернется?
      Эраст Петрович тоскливо оглядел свое убогое жилище. Хорошее же представление составит о нем большой человек из Петербурга.
      - А может, я лучше сам в управление приеду? Мне, честное слово, уже совсем хорошо.
      - И не думайте! - замахал руками пристав. - Выдать хотите, что я к вам предварить заезжал? Лежите уж. Он ваш адрес записал, сегодня беспременно будет.
      "Человек будущего" прибыл вечером, в седьмом часу, и Эраст Петрович успел основательно подготовиться. Сказал Аграфене Кондратьевне, что приедет генерал, так пусть Малашка в прихожей пол помоет, сундук трухлявый уберет и главное чтоб не вздумала щи варить. У себя в комнате раненый произвел капитальную уборку: одежду на гвоздях перевесил поавантажней, книги убрал под кровать, оставил на столе только французский роман, "Философические эссе" Давида Юма на английском и "Записки парижского сыщика" Жана Дебрэ. Потом Дебрэ убрал и положил вместо него "Наставление по правильному дыханию настоящего индийского брамина г-на Чандры Джонсона", по которому каждое утро делал укрепляющую дух гимнастику. Пусть видит мастер хитрых дел, что здесь живет человек бедный, но не опустившийся. Чтобы подчеркнуть тяжесть своего ранения, Эраст Петрович поставил на стул подле дивана пузырек с какой-то микстурой (одолжил у Аграфены Кондратьевны), а сам лег и обвязал голову белым кашне. Кажется, получилось то, что надо - скорбно и мужественно.
      Наконец, когда лежать уже сильно надоело, в дверь коротко постучали, и тут же, не дожидаясь отклика, вошел энергичный господин, одетый в легкий, удобный пиджак, светлые панталоны и вовсе без головного убора. Аккуратно расчесанные русые волосы открывали высокий лоб, в уголках волевого рта пролегли две насмешливые складочки, от бритого, с ямочкой подбородка так и веяло самоуверенностью. Проницательные серые глаза в миг обозрели комнату и остановились на Фандорине.
      - Я вижу, мне представляться не надо, - весело сказал гость. -Основное про меня вы уже знаете, хоть и в невыгодном свете. На телеграф-то Грушин нажаловался?
      Эраст Петрович захлопал глазами и ничего на это не сказал.
      - Это дедуктивный метод, милейший Фандорин. Восстановление общей картины по некоторым мелким деталям. Тут главное - не зарваться, не прийти к некорректному выводу, если имеющаяся информация допускает различные толкования. Но об этом мы еще поговорим, время будет. А насчет Грушина, это совсем просто. Ваша хозяйка поклонилась мне чуть не до пола и назвала "превосходительством" - это раз. Я, как видите, на "превосходительство" никак не похож, да оным пока и не являюсь, ибо мой чин относится всего лишь к разряду "высокоблагородий" - это два. Никому кроме Грушина о своем намерении навестить вас я не говорил - это три. Ясно, что о моей деятельности господин следственный пристав может отзываться только нелестно -- это четыре. Ну, а телеграф, без которого в современном сыске, согласитесь, совершенно невозможно, произвел на все ваше управление поистине неизгладимое впечатление, и умолчать о нем наш сонный Ксаверий Феофилактович никак не мог - это пять. Так?
      - Так, - постыдно предал добрейшего Ксаверия Феофилактовича потрясенный Фандорин.
      - У вас что, в таком юном возрасте уже геморрой? - спросил бойкий гость, переставляя микстуру на стол и усаживаясь.
      - Нет! - бурно покраснел Эраст Петрович и заодно отрекся уж и от Аграфены Кондратьевны. - Это... Это хозяйка перепутала. Она, ваше высокоблагородие, вечно все путает. Такая баба бестолковая...
      - Понятно. Зовите меня Иваном Францевичем, а еще лучше просто "шеф", ибо работать будем вместе. Читал ваше донесение, - без малейшего перехода продолжил Бриллинг. - Толково. Наблюдательно. Результативно. Приятно удивлен вашей интуицией - это в нашем деле драгоценнее всего. Еще не знаешь, как разовьется ситуация, а чутье подсказывает принять меры. Как вы догадались, что визит к Бежецкой может быть опасен? Почему сочли необходимым надеть защитный корсет? Браво!
      Эраст Петрович запунцовел еще пуще прежнего.
      - Да, придумано славно. От пули, конечно, не убережет, но от холодного оружия очень даже неплохо. Я распоряжусь, чтобы закупили партию таких корсетов для агентов, отправляющихся на опасные задания. Какая марка?
      Фандорин застенчиво ответил:
      - "Лорд Байрон".
      - "Лорд Байрон", - повторил Бриллинг, делая запись в маленькой кожаной книжечке. - А теперь скажите мне, когда вы могли бы приступить к работе? У меня на вас особые виды.
      - Господи, да хоть завтра! - пылко воскликнул Фандорин, влюбленно глядя на нового начальника, то есть шефа. - Сбегаю утром к доктору, сниму швы, и можете мной располагать.
      - Вот и славно. Ваша характеристика Бежецкой?
      Эраст Петрович законфузился и, помогая себе обильной жестикуляцией, начал довольно нескладно:
      - Это... Это редкостная женщина. Клеопатра. Кармен... Красоты неописуемой, но дело даже не в красоте... Магнетический взгляд. Нет, и взгляд не то... Вот главное: в ней ощущается огромная сила. Такая сила, что она со всеми будто играет. И игра с какими-то непонятными правилами, но жестокая игра. Эта женщина, по-моему, очень порочна и в то же время... абсолютно невинна. Ее будто не так научили в детстве. Я не знаю, как объяснить... - Фандорин порозовел, понимая, что несет вздор, но все же договорил. - Мне кажется, она не такая плохая, как хочет казаться.
      Статский советник испытующе взглянул на молодого человека и озорно присвистнул:
      - Вон оно что... Так я и подумал. Теперь я вижу, что Амалия Бежецкая -- особа и впрямь опасная... Особенно для юных романтиков в период полового созревания.
      Довольный эффектом, который эта шутка произвела на собеседника, Иван Францевич поднялся и еще раз посмотрел вокруг.
      - За конурку рублей десять платите?
      - Двенадцать, - с достоинством ответил Эраст Петрович.
      - Знакомая декорация. Сам так жил во время оно. Гимназистом в славном городе Харькове. Я, видите ли, вроде вас - в раннем возрасте остался без родителей. Ну, да это для оформления личности даже полезно. Жалованье-то тридцать пять целковых, согласно табели? - опять без малейшего перехода поинтересовался статский советник.
      - И квартальная надбавка за сверхурочные.
      - Я распоряжусь, чтобы вам из особого фонда выдали пятьсот рублей премиальных. За усердие и перенесенную опасность. Итак, до завтра. Приходите, будем работать с версиями.
      И дверь за удивительным посетителем закрылась.
     
      x x x
      Управление сыскной полиции и в самом деле было не узнать. По коридорам деловито рысили какие-то незнакомые господа с папками подмышкой, и даже прежние сослуживцы ходили уже не вперевалочку, а резво, подтянуто. В курительной - о чудо - не было ни души. Эраст Петрович из любопытства заглянул в бывшую буфетную, и точно - вместо самовара и чашек на столе стоял аппарат Бодо, а телеграфист в форменной тужурке посмотрел на вошедшего строго и вопросительно.
      Следственный штаб расположился в кабинете начальника управления, ибо господин полковник со вчерашнего дня был от дел отставлен. Эраст Петрович, еще немного бледный после болезненной процедуры снятия швов, постучался и заглянул внутрь. Кабинет тоже изменился: покойные кожаные кресла исчезли, вместо них появилось три ряда простых стульев, а у стены стояли две школьных доски, сплошь исчерченные какими-то схемами. Похоже, только что закончилось совещание - Бриллинг вытирал тряпкой испачканные мелом руки, а чиновники и агенты, озабоченно переговариваясь, тянулись к выходу.
      - Входите, Фандорин, входите, не топчитесь на пороге, - поторопил заробевшего Эраста Петровича новый хозяин кабинета. - Залатались? Вот и отлично. Вы будете работать непосредственно со мной. Стола не выделяю -сидеть все равно не придется. Жалко, поздно пришли, у нас тут была интереснейшая дискуссия по поводу "Азазеля" из вашего рапорта.
      - Так есть такой? Я не ослышался? - навострил уши Эраст Петрович. -А то уж боялся, что примерещилось.
      - Не примерещилось. Азазель - это падший ангел. У вас по Закону Божию какая отметка? Про козлов отпущения помните? Так вот, их, если вы запамятовали, было два. Один во искупление грехов предназначался Богу, а второй - Азазелю, чтоб не прогневался. У евреев в "Книге Еноха" Азазель учит людей всякой дряни: мужчин воевать и делать оружие, женщин - красить лицо и вытравливать плод. Одним словом, мятежный демон, дух изгнанья.
      - Но что это может значить?
      - Один коллежский асессор из ваших московских тут целую гипотезу развернул. Про тайную иудейскую организацию. И про жидовский Синедрион рассказал, и про кровь христианских младенцев. У него Бежецкая получилась дщерью Израилевой, а Ахтырцев - агнцем, принесенным на жертвенный алтарь еврейского бога. В общем, чушь. Мне эти юдофобские бредни по Петербургу слишком хорошо знакомы. Если приключилась беда, а причины неясны - сразу Синедрион поминают.
      - А что предполагаете вы, ... шеф? - не без внутреннего трепета произнес Фандорин непривычное обращение.
      - Извольте взглянуть сюда. - Бриллинг подошел к одной из досок. -Вот эти четыре кружка наверху - четыре версии. Первый кружок, как видите, с вопросом. Это самая безнадежная версия: убийца действовал в одиночку, и вы с Ахтырцевым были его случайными жертвами. Возможно, маньяк, помешанный на демонизме. Тут мы в тупике, пока не произойдет новых сходных преступлений. Я отправил запросы по телеграфу во все губернии, не было ли похожих убийств. В успехе сомневаюсь - если б такой маньяк проявил себя раньше, я бы об этом знал. Второй кружок с буквами АБ - это Амалия Бежецкая. Она безусловно подозрительна. От ее дома вас с Ахтырцевым легко могли проследить до "Крыма". Опять же бегство. Однако непонятен мотив убийства.
      - Сбежала, значит, замешана, - горячо сказал Фандорин. - И получается, что белоглазый никакой не одиночка.
      - Не факт, отнюдь не факт. Мы знаем, что Бежецкая самозванка и жила по подложному паспорту. Вероятно, авантюристка. Вероятно, жила за счет богатых покровителей. Но убивать, да еще руками такого ловкого господина? Судя по вашему донесению, это был не какой-нибудь дилетант, а вполне профессиональный убийца. Каков удар в печень - ювелирная работа. Я ведь был в морге, Ахтырцева осматривал. Если б не корсет, лежали б там сейчас и вы, а полиция считала бы, что ограбление или пьяная драка. Но вернемся к Бежецкой. Она могла узнать о происшествии от кого-то из челяди - "Крым" в нескольких минутах ходьбы от ее дома. Шуму было много - полиция, разбуженные зеваки. Кто-то из прислуги или, скажем, дворник опознал в убитом гостя Бежецкой и сообщил ей. Она, резонно опасаясь полицейского дознания и неминуемого разоблачения, немедленно скрывается. Времени у нее для этого предостаточно -- ваш Ксаверий Феофилактович нагрянул с ордером лишь на следующий день после полудня. Знаю-знаю, вы были с сотрясением, не сразу пришли в сознание. Пока диктовали донесение, пока начальство в затылке чесало... В общем, Бежецкую я объявил в розыск. В Москве ее, скорее всего, уже нет. Думаю, что и в России нет - шутка ли, десять дней прошло. Составляем список бывавших у нее, но это по большей части весьма солидные люди, тут деликатность нужна. Серьезные подозрения у меня вызывает только один.
      Иван Францевич ткнул указкой в третий кружок, на котором было написано ГЗ.
      - Граф Зуров, Ипполит Александрович. Очевидно, любовник Бежецкой. Человек без каких-либо нравственных устоев, игрок, бретер, сумасброд. Тип Толстого-Американца. Имеются косвенные улики. Ушел в сильном раздражении после ссоры с убитым - это раз. Имел возможность и подстеречь, и выследить, и подослать убийцу - это два. Дворник показал, что домой Зуров вернулся только под утро - это три. Мотив, хоть и хилый, тоже есть: ревность или болезненная мстительность. Возможно, было что-то еще. Главное сомнение: Зуров не из тех людей, кто убивает чужими руками. Впрочем, по агентурным сведениям, вокруг него вечно вьются всякие темные личности, так что версия представляется перспективной. Вы, Фандорин, именно ею и займетесь. Зурова разрабатывает целая группа агентов, но вы будете действовать в одиночку, у вас хорошо получается. Подробности задания обговорим позже, а сейчас перейдем к последнему кружку. Им я занимаюсь сам.
      Эраст Петрович наморщил лоб, пытаясь сообразить, что могут означать буквы НО.
      - Нигилистическая организация, - пояснил шеф. - Тут есть кое-какие приметы заговора, да только не иудейского, а посерьезней. Потому, собственно, я и прислан. То есть, конечно, меня просил и князь Корчаков -как вам известно, Николай Ахтырцев сын его покойной дочери. Однако здесь все может оказаться очень даже непросто. Наши российские революционеры на грани раскола. Наиболее решительным и нетерпеливым из этих робеспьеров надоело просвещать мужика - дело долгое, кропотливое, одной жизни не хватит. Бомба, кинжал и револьвер куда как интересней. Я жду в самое ближайшее время большого кровопролития. То, что было до сих пор - цветочки. Террор против правящего класса может стать массовым. С некоторых пор я веду в Третьем отделении дела по самым оголтелым и законспирированным террористическим группам. Мой патрон, Лаврентий Аркадьевич Мизинов, возглавляющий корпус жандармов и Третье отделение, дал мне поручение разобраться, что это в Москве за "Азазель" такой объявился. Демон - символ весьма революционный. Тут ведь, Фандорин, судьба России на карту поставлена. - От обычной насмешливости Бриллинга не осталось и следа, в голосе зазвучало ожесточение. -- Если опухоль в самом зародыше не прооперировать, эти романтики нам лет через тридцать, а то и ранее такой революсьон закатят, что французская гильотина милой шалостью покажется. Не дадут нам с вами спокойно состариться, помяните мое слово. Читали роман "Бесы" господина Достоевского? Зря. Там красноречиво спрогнозировано.
      - Стало быть, четыре версии? - нерешительно спросил Эраст Петрович.
      - Мало? Мы что-то упускаем из виду? Говорите-говорите, я в работе чинов не признаю, - подбодрил его шеф. - И не бойтесь смешным предстать -это у вас по молодости лет. Лучше сказать глупость, чем упустить важное.
      Фандорин, сначала смущаясь, а потом все более горячо заговорил:
      - Мне кажется, ваше высоко..., то есть, шеф, что вы зря оставляете в стороне леди Эстер. Она, конечно, весьма почтенная и уважаемая особа, но... но ведь миллионное завещание! Бежецкой от этого выгоды никакой, графу Зурову тоже, нигилистам - разве что в смысле общественного блага... Я не знаю, при чем здесь леди Эстер, может, вовсе и не при чем, но для порядка следовало бы... Ведь вот и следственный принцип есть - cui prodest, "ищи, кому выгодно".
      - Мерси за перевод, - поклонился Иван Францевич, и Фандорин стушевался. - Замечание совершенно справедливое, однако в рассказе Ахтырцева, который приведен в вашем донесении, все исчерпывающе разъяснено. Имя баронессы Эстер возникло по случайности. Я не включил ее в список подозреваемых, во-первых, потому что время дорого, а во-вторых, еще и потому, что я эту даму немного знаю, имел счастье встречаться. - Бриллинг по-доброму улыбнулся. - Впрочем вы, Фандорин, формально правы. Не хочу навязывать вам своих выводов. Думайте собственной головой, никому не верьте на слово. Наведайтесь к баронессе, расспросите ее о чем сочтете нужным. Уверен, что это знакомство кроме всего прочего доставит вам еще и удовольствие. В службе городского дежурного вам сообщат московский адрес леди Эстер. И вот еще что, перед выходом зайдите в костюмную, пусть снимут с вас мерку. На службу в мундире больше не приходите. Баронессе поклон, а когда вернетесь поумневшим, займемся делом, то бишь графом Зуровым.
     
      Глава седьмая, в которой утверждается, что педагогика - главнейшая из наук
     
      Прибыв по адресу, полученному от дежурного, Эраст Петрович увидел капитальное трехэтажное здание, на первый взгляд несколько похожее на казарму, но окруженное садом и с гостеприимно распахнутыми воротами. Это и был новооткрытый эстернат английской баронессы. Из полосатой будки выглянул служитель в нарядном синем сюртуке с серебряным позументом и охотно объяснил, что госпожа миледи квартируют не здесь, а во флигеле, вход из переулка, поворотя за правый угол.
      Фандорин увидел, как из дверей здания выбежала стайка мальчишек в синих мундирчиках и с дикими криками принялась носиться по газону, играя в салки. Служитель и не подумал призвать шалунов к порядку. Поймав удивленный взгляд Фандорина, он пояснил:
      - Не возбраняется. На переменке хоть колесом ходи, только имущества не порти. Такой порядок.
      Что ж, сиротам здесь, кажется, было привольно, не то что ученикам Губернской гимназии, к числу которых еще совсем недавно принадлежал наш коллежский регистратор. Порадовавшись за бедняжек, Эраст Петрович зашагал вдоль ограды в указанном направлении.
      За поворотом начинался тенистый переулок, каких здесь, в Хамовниках, было без счета: пыльная мостовая, сонные особнячки с палисадниками, раскидистые тополя, с которых скоро полетит белый пух. Двухэтажный флигель, где остановилась леди Эстер, соединялся с основным корпусом длинной галереей. Возле мраморной доски с надписью
      "Первый Московский Эстернат. Дирекция"
      грелся на солнышке важный швейцар с лоснящимися расчесанными бакенбардами. Таких сановитых швейцаров, в белых чулках и треугольной шляпе с золотой кокардой Фандорин не видывал и подле генерал-губернаторской резиденции.
      - Нынче приема нету, - выставил шлагбаумом руку сей янычар. - Завтра приходьте. По казенным делам с десяти до двенадцати, по личным с двух до четырех.
      Нет, положительно не складывались у Эраста Петровича отношения с швейцарским племенем. То ли вид у него был несолидный, то ли в лице что не так.
      - Сыскная полиция. К леди Эстер, срочно, - процедил он, мстительно предвкушая, как сейчас закланяется истукан в золотых галунах.
      Но истукан и ухом не повел.
      - К ее сиятельству и думать нечего, не пущу. Если желаете, могу доложить мистеру Каннингему.
      - Не надо мне никакого Каннингема, - окрысился Эраст Петрович. -Немедля доложи баронессе, скотина, а то будешь у меня в околотке ночевать! Да так и скажи - из Сыскного управления по срочному, государственному делу!
      Швейцар смерил сердитого чиновничка полным сомнения взглядом, но все же исчез за дверью. Правда, войти, мерзавец, не предложил.
      Ждать пришлось довольно долго, Фандорин уж собирался вторгнуться без приглашения, когда из-за двери снова выглянула хмурая рожа с бакенбардами.
      - Принять примут, но они по-нашему не очень, а мистеру Каннингему переводить недосуг, заняты. Разве что если по-французски объясняетесь... -По голосу было понятно, что в такую возможность швейцар верит мало.
      - Могу и по-английски, - сухо кинул Эраст Петрович. - Куда идти?
      - Провожу. За мной следуйте.
      Через чистенькую, обитую штофом прихожую, через светлый, залитый солнцем коридор с чередой высоких голландских окон проследовал Фандорин за янычаром к белой с золотом двери.
      Разговора на английском Эраст Петрович не боялся. Он вырос на попечении у нэнни Лисбет (в строгие минуты - миссис Джейсон), настоящей английской няни. Это была сердечная и заботливая, но крайне чопорная старая дева, которую тем не менее полагалось называть не "мисс", а "миссис" - из уважения к ее почтенной профессии. Лисбет приучила своего питомца вставать в половине седьмого летом и половине восьмого зимой, делать гимнастику до первого пота и потом обтираться холодной водой, чистить зубы пока не досчитаешь до двухсот, никогда не есть досыта, а также массе других абсолютно необходимых джентльмену вещей.
      На стук в дверь мягкий женский голос откликнулся:
      - Come in! Entrez!1
      Эраст Петрович отдал швейцару фуражку и вошел.
      Он оказался в просторном, богато обставленном кабинете, где главное место занимал широченный письменный стол красного дерева. За столом сидела седенькая дама не просто приятной, а какой-то чрезвычайно уютной наружности. Ее ярко-голубые глазки за золотым пенсне так и светились живым умом и приветливостью. Некрасивое, подвижное лицо с утиным носиком и широким, улыбчатым ртом Фандорину сразу понравилось.
      Он представился по-английски, но о цели своего визита пока умолчал.
      - У вас славное произношение, сэр, - похвалила леди Эстер на том же языке, чеканно выговаривая каждый звук. - Я надеюсь, наш грозный Тимоти... Тимофэй не слишком вас запугал? Признаться, я сама его побаиваюсь, но в дирекцию часто приходят должностные лица, и тут Тимофэй незаменим, лучше английского лакея. Да вы садитесь, молодой человек. Лучше вон туда, в кресло, там вам будет удобней. Значит, служите в криминальной полиции? Должно быть, очень интересное занятие. А чем занимается ваш отец?
      - Он умер.
      - Очень сожалею, сэр. А матушка?
      - Тоже, - буркнул Фандорин, недовольный поворотом беседы.
      - Бедный мальчик. Я знаю, как вам одиноко. Вот уже сорок лет я помогаю таким бедным мальчикам избавиться от одиночества и найти свой путь.
      - Найти путь, миледи? - не совсем понял Эраст Петрович.
      - О да, - оживилась леди Эстер, видимо, садясь на любимого конька. -Найти свой путь - самое главное в жизни любого человека. Я глубоко убеждена, что каждый человек неповторимо талантлив, в каждом заложен божественный дар. Трагедия человечества в том, что мы не умеем, да и не стремимся этот дар в ребенке обнаружить и выпестовать. Гений у нас -редкость и даже чудо, а ведь кто такой гений? Это просто человек, которому повезло. Его судьба сложилась так, что жизненные обстоятельства сами подтолкнули человека к правильному выбору пути. Классический пример -Моцарт. Он родился в семье музыканта и с раннего детства попал в среду, идеально питавшую заложенный в нем от природы талант. А теперь представьте себе, дорогой сэр, что Вольфганг Амадей родился бы в семье крестьянина. Из него получился бы скверный пастух, развлекающий коров волшебной игрой на дудочке. Родись он в семье солдафона - вырос бы бездарным офицериком, обожающим военные марши. О, поверьте мне, молодой человек, каждый, каждый без исключения ребенок таит в себе сокровище, только до этого сокровища надобно уметь докопаться! Есть очень милый североамериканский писатель, которого зовут Марк Туэйн. Я подсказала ему идею рассказа, в котором людей оценивают не по их реальным достижениям, а по тому потенциалу, по тому таланту, который был в них заложен природой. И тогда выяснится, что самый великий полководец всех времен - какой-нибудь безвестный портной, никогда не служивший в армии, а самый великий художник так и не взял в руки кисть, потому что всю жизнь проработал сапожником. Моя система воспитания построена на том, чтобы великий полководец непременно попал на военную службу, а великий художник вовремя получил доступ к краскам. Мои педагоги пытливо и терпеливо прощупывают душевное устройство каждого питомца, отыскивая в нем божью искру, и в девяти случаях из десяти ее находят!
      - Ага, так все-таки не во всех она есть! - торжествующе поднял палец Фандорин.
      - Во всех, милый юноша, абсолютно во всех, просто мы, педагоги, недостаточно искусны. Или же в ребенке заложен талант, которому в современном мире нет употребления. Возможно, этот человек был необходим в первобытном обществе или же его гений будет востребован в отдаленном будущем -- в такой сфере, которую мы сегодня и представить себе не можем.
      - Про будущее - ладно, судить не берусь, - заспорил Фандорин, против воли увлеченный беседой. - Но про первобытное общество что-то непонятно. Какие же это таланты вы имеете в виду?
      - Сама не знаю, мой мальчик, - обезоруживающе улыбнулась леди Эстер. -- Ну, предположим, дар угадывать, где под землей вода. Или дар чуять в лесу зверя. Может быть, способность отличать съедобные коренья от несъедобных. Знаю только одно, что в те далекие времена именно такие люди были главными гениями, а мистер Дарвин или герр Шопенгауэр, родись они в пещере, остались бы в племени на положении дурачков. Кстати говоря, те дети, которых сегодня считают умственно недоразвитыми, тоже обладают даром. Это, конечно, талант не рационального свойства, но оттого не менее драгоценный. У меня в Шеффилде есть специальный эстернат для тех, от кого отказалась традиционная педагогика. Боже, какие чудеса гениальности обнаруживают эти мальчики! Там есть ребенок, к тринадцати годам едва выучившийся говорить, но он вылечивает прикосновением ладони любую мигрень. Другой - он и вовсе бессловесен -может задерживать дыхание на целых четыре с половиной минуты. Третий взглядом нагревает стакан с водой, представляете?
      - Невероятно! Но отчего же только мальчики? А девочки?
      Леди Эстер вздохнула, развела руками.
      - Вы правы, друг мой. Надо, конечно, работать и с девочками. Однако опыт подсказывает мне, что таланты, заложенные в женскую натуру, часто бывают такого свойства, что мораль современного общества не готова их должным образом воспринимать. Мы живем в век мужчин, и с этим приходится считаться. В обществе, где заправляют мужчины, незаурядная, талантливая женщина вызывает подозрение и враждебность. Я бы не хотела, чтобы мои воспитанницы чувствовали себя несчастными.
      - Однако как устроена ваша система? Как производится, так сказать, сортировка детей? - с живейшим любопытством спросил Эраст Петрович.
      - Вам правда интересно? - обрадовалась баронесса. - Пойдемте в учебный корпус и увидите сами.
      Она с удивительной для ее возраста проворностью вскочила, готовая вести и показывать.
      Фандорин поклонился, и миледи повела молодого человека сначала коридором, а потом длинной галереей в основное здание.
      По дороге она рассказывала:
      - Здешнее заведение совсем новое, три недели как открылось, и работа еще в самом начале. Мои люди взяли из приютов, а подчас и прямо с улицы сто двадцать мальчиков-сирот в возрасте от четырех до двенадцати лет. Если ребенок старше, с ним уже трудно что-либо сделать - личность сформировалась. Для начала мальчиков разбили на возрастные группы, и в каждой свой учитель, специалист по данному возрасту. Главная обязанность учителя - присматриваться к детям и исподволь давать им разные несложные задания. Задания эти похожи на игру, но с их помощью легко определить общую направленность натуры. На первом этапе нужно угадать, что в данном ребенке талантливее - тело, голова или интуиция. Затем дети будут поделены на группы уже не по возрастному, а по профильному принципу: рационалисты, артисты, умельцы, лидеры, спортсмены и так далее. Постепенно профиль все более сужается, и мальчиков старшего возраста нередко готовят уже индивидуально. Я работаю с детьми сорок лет, и вы не представляете, сколь многого достигли мои питомцы - в самых различных сферах.
      - Это грандиозно, миледи! - восхитился Эраст Петрович. - Но где же взять столько искусных педагогов?
      - Я очень хорошо плачу своим учителям, ибо педагогика - главнейшая из наук, - с глубоким убеждением сказала баронесса. - Кроме того многие из моих бывших воспитанников выражают желание остаться в эстернатах воспитателями. Это так естественно, ведь эстернат - единственная семья, которую они знали.

К титульной странице
Вперед
Назад