- А где был старик Спрингер?
      - Она им не звонила. Бедняжка позвонила им только в два часа ночи, когда потеряла всякую надежду.
      "Бедняжка" - единственное слово, которое легко сходит с его уст.
      - Только в два часа ночи? - спрашивает Кролик. Ему становится страшно, руки крепко сжимают сверток, словно он хочет утешить Дженис.
      - Около того. К этому времени она пришла в такое состояние - от спиртного и от всего прочего, - что ее мать позвонила мне.
      - Почему вам?
      - Не знаю. Люди всегда мне звонят, - смеется Экклз. - Так оно и должно быть, и это утешительно. По крайней мере, для меня. Я всегда думал, что миссис Спрингер меня ненавидит. Она месяцами не ходит в церковь.
      Обернувшись к Кролику, посмотреть, какое впечатление произвела его шутка, он лукаво поднимает брови, и от этого его широкий рот открывается.
      - Это было около двух часов ночи?
      - Между двумя и тремя.
      - Ох, простите, пожалуйста. Я вовсе не хотел поднимать вас с постели.
      - Не имеет значения, - с досадой качает головой священник.
      - Мне ужасно неловко.
      - Да? Это вселяет некоторую надежду. Ну а каковы, в сущности, ваши планы?
      - Никаких планов у меня нет. Я, так сказать, играю по слуху.
      Смех Экклза удивляет Кролика, но ему приходит в голову, что священник как раз специалист по части разбитых семейств, сбежавших мужей и так далее, и выражение "играю по слуху" внесло в привычную схему что-то новое. Он польщен: Экклз знает, что к чему.
      - Ваша матушка придерживается любопытной точки зрения, - говорит Экклз. По ее мнению, мы с вашей женой заблуждаемся, воображая, будто вы ее бросили. Она говорит, что вы слишком хороший мальчик и не можете так поступить.
      - Я вижу, вы этим делом занялись всерьез.
      - Да, а вчера еще и одним покойником в придачу.
      - Ох, простите, пожалуйста.
      Они лениво тащатся по знакомым улицам, минуют фабрику искусственного льда, огибают угол, откуда открывается вид на всю долину.
      - Знаете что, если вы действительно хотите меня подвезти, то поедемте в Бруэр, - говорит Кролик.
      - Вы не хотите, чтобы я отвез вас к жене?
      - Нет уж, дудки. То есть я хочу сказать, что никакого толку от этого не будет. А вы как думаете?
      Какое-то время священник молчит; его четкий усталый профиль обращен к собеседнику, а взгляд прикован к ветровому стеклу; огромная машина с глухим рокотом неуклонно катится вперед. Гарри уже хочет повторить свой вопрос, но тут Экклз отвечает:
      - Конечно, не будет, если вы сами этого не хотите.
      Похоже, что тема исчерпана - довольно просто. Они спускаются по Поттер-авеню к шоссе. На солнечных улицах одни только дети, часть еще в костюмах для воскресной школы. Девочки в розовых платьицах, юбочки колоколом, ленты под цвет носков.
      - Что она такого сделала, что вы ушли?
      - Попросила купить ей пачку сигарет.
      Он надеялся, что Экклз засмеется, но тот пропускает его слова мимо ушей как дерзость, несколько переходящую границу. Но ведь так оно и было.
      - Правда. Мне надоело быть на побегушках и вечно убирать грязь, которую она повсюду разводила. Понимаете, мне все время казалось, будто я приклеен к ломаным игрушкам, пустым стаканам и к телевизору; никогда невозможно вовремя поесть, и выхода нет. А потом я вдруг понял, как это легко - найти выход: просто взять да уйти; и, черт возьми, так оно и оказалось.
      - Меньше чем на два дня и в самом деле просто.
      - А... Ведь есть же закон...
      - Об этом я еще не думал. Ваша теща сразу об этом подумала, но ваша жена и мистер Спрингер категорически против. Причины, по-моему, разные. Ваша жена в каком-то столбняке, она не хочет, чтоб кто-нибудь вообще что-нибудь предпринимал.
      - Бедняга. Она такая идиотка.
      - Почему вы здесь?
      - Потому что вы меня поймали.
      - Я хочу сказать, как вы очутились возле своего дома?
      - Вернулся за чистым бельем.
      - Разве чистое белье так много для вас значит? К чему цепляться за приличия, если так легко идти по головам?
      Кролик чувствует, что разговор становится опасным; его собственные слова возвращаются к нему, вокруг расставлены ловушки и крючки.
      - Кроме всего прочего, я вернул ей машину.
      - Почему? Разве она вам не нужна, чтобы сбежать?
      - Я просто подумал, что автомобиль, в сущности, принадлежит ей. Ее отец уступил нам его по дешевке. Да и пользы мне от него никакой.
      - Никакой? - Экклз давит в пепельнице сигарету и тянется к карману пиджака за новой. Они огибают гору по самому высокому отрезку дороги, где склон с одной стороны поднимается вверх, а с другой - обрывается вниз так круто, что здесь не построить ни дома, ни бензоколонки. Внизу смутно поблескивает река. - Если бы я решил бросить жену, - говорит Экклз, - я бы сел в машину и уехал за тысячу миль. - Слова, спокойно раздавшиеся над белым воротником, звучат почти как совет.
      - Именно это я и сделал! - восклицает Кролик, в восторге от того, что между ними так много общего. - Я доехал до Западной Вирджинии. Но потом решил послать все к черту и вернулся. - Пора прекратить сквернословить. Почему он все время ругается? Может, чтоб держаться подальше от Экклза - он чувствует, что какая-то опасная сила притягивает его к этому человеку в черном.
      - Могу я узнать почему?
      - Понятия не имею. Комбинация причин. В знакомых местах надежнее.
      - Может, вы приехали помочь своей жене?
      На это Кролик не находит, что ответить.
      - Вы толкуете, что вас угнетает неразбериха. А как, по-вашему, чувствуют себя другие молодые пары? Почему вы считаете себя исключением?
      - Вы думаете, я не смогу вам на это ответить, но я отвечу. Я когда-то здорово играл в баскетбол. По-настоящему здорово. А после того как человек был первый сорт - неважно в чем, - ему уже неинтересно быть вторым. А то, что у нас было с Дженис, иначе как вторым сортом не назовешь.
      Выскакивает прикуриватель. Закурив, Экклз снова поднимает глаза на дорогу. Они спустились в предместья Бруэра.
      - Вы верите в Бога, - спрашивает он.
      Отрепетировав ответ сегодня утром. Кролик без всяких колебаний отвечает:
      - Верю.
      От удивления Экклз моргает. Пушистое веко в одноглазом профиле захлопывается, но лицо не оборачивается.
      - Значит, по-вашему. Господь хочет, чтобы вы заставляли вашу жену страдать?
      - Позвольте вас спросить. По-вашему, Господь хочет, чтобы водопад стал деревом? - Кролику ясно, что этот вопрос Джимми Мышкетера звучит нелепо; его раздражает, что Экклз просто-напросто проглатывает его, печально затянувшись дымом. Ему ясно, что любые его высказывания Экклз проглотит с той же усталой затяжкой; его профессия - слушать. Большая светловолосая голова имеет такой вид, словно она набита серой кашицей из драгоценных тайн и отчаянных вопросов каждого встречного и поперечного, и, несмотря на всю его молодость, ничто не может окрасить эту кашицу в какой-нибудь иной цвет. Кролик в первый раз чувствует к нему антипатию.
      - Нет, - подумав, отвечает Экклз. - Но, по-моему, Он хочет, чтобы маленькое дерево стало большим.
      - Если это значит, что я не созрел, так я из-за этого плакать не стану, потому что, насколько я понимаю, созреть - все равно что умереть.
      - Я и сам тоже незрелый, - как бы в виде подарка бросает Экклз.
      Не бог весть какой подарок. Кролик его отвергает.
      - Ну так вот, жалко вам эту кретинку или нет, а я к ней возвращаться не намерен. Что она чувствует, я не знаю. Уже много лет не знаю. Я знаю только то, что чувствую я. Это все, что у меня есть. Известно ли вам, чем я занимался, чтобы содержать всю эту шайку? Демонстрировал в магазинах дешевых товаров грошовую жестянку под названием "чудо-терка"!
      Экклз смотрит на него и смеется, с изумлением подняв брови.
      - Так вот откуда ваш ораторский талант, - говорит он.
      В этой аристократической насмешке, по крайней мере, есть смысл - она ставит их обоих на место. Кролик чувствует себя увереннее.
      - Высадите меня, пожалуйста, - просит он.
      Они уже на Уайзер-стрит и едут к большому подсолнечнику. Днем он мертв.
      - Может, я отвезу вас туда, где вы поселились?
      - Я нигде не поселился.
      - Как хотите. - С мальчишеской досадой Экклз подъезжает к тротуару и останавливается перед пожарным гидрантом. От резкого торможения в багажнике раздается бренчание.
      - У вас что-то сломалось, - сообщает ему Кролик.
      - Это клюшки для гольфа.
      - Вы играете в гольф?
      - Плохо. А вы? - Экклз оживляется, забытая сигарета дымится у него в руке.
      - Таскал когда-то клюшки.
      - Разрешите мне пригласить вас на игру. - Ага, вот она, ловушка.
      Кролик выходит и стоит на тротуаре, прижимая к себе сверток с одеждой и приплясывая от радости, что вырвался на свободу.
      - У меня нет клюшек.
      - Их ничего не стоит взять напрокат. Пожалуйста, очень вас прошу. - Экклз перегибается через правое сиденье, ближе к открытой дверце. - Мне очень трудно найти партнеров. Все, кроме меня, работают, - смеется он.
      Кролику ясно, что надо бежать, но мысль об игре и уверенность, что не выпускать охотника из виду безопаснее, удерживают его на месте.
      - Давайте не будем откладывать, а то вы снова начнете демонстрировать свои терки, - настаивает Экклз. - Во вторник? В два часа? Заехать за вами?
      - Нет, я приду к вам домой.
      - Обещаете?
      - Да. Однако не верьте моим обещаниям.
      - Приходится верить. - Экклз называет свой адрес в Маунт-Джадже, и они наконец прощаются.
      По тротуару вдоль закрытых, по-воскресному оцепенелых витрин, глубокомысленно поглядывая вокруг, шагает старый полисмен. Он, наверно, думает, что этот священник прощается с руководителем своей молодежной группы, который несет узел для бедных. Гарри улыбается полисмену и весело уходит по искрящемуся тротуару. Забавно, что никто на свете не может тебя и пальцем тронуть.
      Рут открывает ему дверь. В руке у нее детектив, глаза сонные от чтения. Она надела другой свитер. Волосы как будто потемнели. Он швыряет одежду на кровать.
      - У тебя есть плечики?
      - Ты что, воображаешь, будто эта квартира уже твоя?
      - Это ты моя, - отвечает он. - Ты моя, и солнце мое, и звезды тоже мои.
      Когда он сжимает ее в объятиях, ему и в самом деле кажется, будто так оно и есть. Она теплая, плотная, нельзя сказать, чтобы податливая, нельзя сказать, чтоб нет. Тонкий запах мыла поднимается к его ноздрям, и подбородок ощущает влагу. Она вымыла голову. Темные пряди аккуратно зачесаны назад. Чистая, она такая чистая, большая чистая женщина. Прижавшись носом к ее голове, он упивается благопристойным терпким запахом. Он представляет, как она стоит голая под душем, подставив наклоненную голову с мокрыми от пены волосами под хлещущие струи.
      - Я заставил тебя расцвести, - добавляет он.
      - Ты просто чудо, - говорит она, отталкиваясь от его груди, и, глядя, как он аккуратно вешает свои костюмы, интересуется: - Отдал жене машину?
      - Там никого не было. Я незаметно вошел и вышел. Ключ оставил внутри.
      - Неужели тебя никто не поймал?
      - По правде говоря, поймали. Священник епископальной церкви подвез меня обратно в Бруэр.
      - Слушай, ты и вправду религиозный?
      - Я его не просил.
      - Что он сказал?
      - Ничего особенного.
      - Какой он из себя?
      - Довольно въедливый. Все время смеется.
      - Может, это ты его насмешил?
      - Он пригласил меня во вторник сыграть с ним в гольф.
      - Ты шутишь.
      - Нет, серьезно. Я ему сказал, что не умею.
      Она смеется, смеется долго, как обычно смеются женщины, которых ты волнуешь, но им стыдно в этом признаться.
      - Ах ты мой милый Кроличек! - в порыве нежности восклицает она наконец. - Ты ведь просто так бродишь по белу свету, правда?
      - Он сам ко мне привязался, - настаивает он, чувствуя, что попытки объяснить ей, в чем дело, по каким-то непонятным причинам должны ее насмешить. - Я вообще тут ни при чем.
      - Ах ты бедняжка, - отзывается она. - Ты просто неотразим.
      С огромным облегчением он наконец снимает грязную одежду, надевает чистое белье и коричневые бумажные брюки. Бритву он оставил дома, но у Рут есть маленькая бритва, какой женщины бреют под мышками. Он останавливает свой выбор на шерстяной спортивной рубашке, потому что весенними вечерами быстро холодает. Приходится снова надеть замшевые туфли. Он забыл захватить другие.
      - Идем гулять, - заявляет он, переодевшись.
      - Я читаю, - отзывается она. Она сидит на стуле; книга почти дочитана. Она аккуратно обращается с книгами, и хотя они стоят всего по 35 центов, бумажные обложки целы.
      - Пошли. Подышим свежим воздухом. - Он подходит и пытается отнять у нее детектив. Книжка называется "Мертвецы в Оксфорде". Какое ей дело до мертвецов в Оксфорде, когда здесь у нее он, великолепный Гарри Энгстром?
      - Обожди, - просит она, переворачивает страницу и, пока он тянет у нее книгу, успевает прочесть еще несколько фраз, потом закрывает глаза и выпускает книгу из рук. - О Господи, до чего же ты упрямый.
      Он закладывает страницу обгоревшей спичкой и смотрит на ее босые ноги.
      - У тебя есть спортивные туфли или что-нибудь в этом роде? На каблуках ходить нельзя.
      - Нет. Я хочу спать.
      - Мы рано ляжем.
      При этих словах ее глаза поворачиваются к нему, и она слегка поджимает губы. Есть в ней все же что-то вульгарное: никак не может пропустить мимо ушей подобное замечание.
      - Пошли. Надевай туфли на низких каблуках, и мы высушим тебе волосы.
      - Я надену на высоких. - Когда она нагибается, чтобы натянуть туфли, он с улыбкой смотрит на белую линию пробора, до того она прямая. Как у маленькой девочки в день рождения.
      Они подходят к горе через парк. Корзины для мусора и металлические скамейки еще не расставлены. На скамейках из бетона и деревянных планок хилые старички греются на солнце, как большие голуби в перьях разнообразных оттенков серого цвета. Покрытые мелкими листочками деревья опыляют прозрачными тенями полуголую землю. Натянутые на колышки веревки отделяют свежезасеянные газоны от неподметенных гравийных дорожек. Легкий ветерок, непрерывно дующий со склона мимо пустой оркестровой раковины, в тени кажется прохладным. Шерстяная рубашка в самый раз. Голуби с заводными игрушечными головками семенят на розовых лапках, взлетают, хлопая крыльями, и вновь садятся на землю. Какой-то бродяга с испитой физиономией сидит на скамье, вытянув руку вдоль спинки, и чихает изящно, словно кошка. Несколько мальчишек лет по четырнадцати и меньше толкаются и курят у запертого сарая с оборудованием для спортивных игр, на желтых досках которого кто-то намалевал красной краской: "Текс и Джози", "Рита и Джей". Интересно, где они взяли красную краску? Сквозь матовую коричневую землю пробиваются зеленые нити. Кролик берет Рут за руку. Из декоративного пруда перед оркестровой раковиной спустили воду, и на дне полно мусора. Они идут по дорожке вдоль его изогнутого холодного края, и в безмолвии раковины отдается эхо их шагов. Танк времен Второй мировой войны, превращенный в памятник, нацелил свои пушки на далекие теннисные корты. Сетки еще не натянуты, разметка белой краской еще не сделана.
      Деревья темнеют, павильоны катятся под гору. Рут с Кроликом идут верхней частью парка, где по ночам бродят хулиганы. Первые ступеньки лестницы почти совсем скрыты зарослями густого кустарника, слегка тронутого тусклым янтарем набухающих почек. Много лет назад, когда в моде были пешеходные прогулки, на обращенном к Бруэру склоне горы построили эту лестницу. Ступени сделаны из шестифутовых просмоленных бревен, между которыми плотно набита земля. Позже эти круглые ступени укрепили железными трубами, а землю посыпали мелкой голубоватой галькой. Рут поднимается с большим трудом. Кролик смотрит, как ее тяжелое тело едва удерживает равновесие на зарывающихся в землю острых каблуках. Она вязнет и спотыкается, задевая за неровности почвы, скрытые под слоем гальки. Зад вихляет, и, чтобы сохранить равновесие, она размахивает руками.
      - Сними туфли, - говорит он ей.
      - И разбей ноги? Ишь ты, какой заботливый"
      - Тогда пойдем обратно.
      - Нет, нет. Уже немного осталось.
      - Мы еще и полдороги не прошли. Снимай туфли. Эти синие камушки скоро кончатся, дальше будет утоптанная земля.
      - С осколками стекол.
      Однако она все-таки снимает туфли и чулки. Перед его глазами мелькают полные белые икры над тонкими лодыжками, желтая кожа на пятках. В знак благодарности он тоже снимает туфли, чтобы разделить с нею боль. Земля утоптана, но незаметные камушки и в самом деле врезаются в кожу, когда тело всей своей тяжестью давит на ноги. К тому же земля холодная.
      - Ай! - восклицает он. - Ой!
      - Вперед, солдат! Мужайся.
      Наконец они догадываются, что надо идти по траве у концов бревен. Лестница частично прикрыта ветвями деревьев, которые превращают ее в уходящий кверху туннель. В других местах открывается вид на крыши Бруэра, среди которых торчит двадцатиэтажное здание суда, единственный в городе небоскреб. Между верхними окнами распростерли крылья рельефные бетонные орлы. Навстречу спускаются две пожилые пары в клетчатых шарфах - любители пернатых; как только они скрываются за искривленным суком дуба. Кролик вскакивает на ступеньку к Рут, крепко сжимает ее в объятиях, целует соленые от пота неотзывчивые губы. Она считает, что сейчас не время целоваться, ее односторонний женский ум поглощен подъемом в гору. Однако мысль, что эти бледные, как бумага, городские ноги ради него ступают босиком по камням, переполняет его бешено бьющееся от напряжения сердце, и он со слабостью отчаянья цепляется за ее крепкое тело. Над ними, торопливо расталкивая воздух, с грохотом пролетает самолет.
      - Моя королева, - говорит он, - славная моя лошадка.
      - Кто?
      - Лошадка.
      У самой вершины гора крутым утесом взмывает вверх. Здесь построена бетонная лестница с железными перилами, которая тремя пролетами в форме буквы "Z" ведет к асфальтированной автостоянке гостиницы "Бельведер". Они снова надевают туфли и поднимаются по лестнице, глядя на распростершийся под ними город.
      Край обрыва огорожен перилами. Кролик берется за белую перекладину, нагретую солнцем, которое теперь круто спускается с зенита, и смотрит прямо вниз, в распушенные кроны деревьев. Жуткая картина, он помнит ее с детства, когда перед ним всякий раз вставал вопрос: что будет, если туда прыгнуть, - разобьешься насмерть или провалишься в эти мягкие зеленые шары, словно в облака во сне? В нижней части поля зрения к его ногам поднимается отвесная каменная стена, укороченная перспективой до размеров узкого ножа; в верхней - склон холма отлого спускается вниз, открывая тут и там заросшие тропинки, лужайки и ступени, по которым они сюда взбирались.
      Рут, словно читая книгу, прикрыла глаза веками и неотрывно смотрит на город. В прозрачном воздухе резко очерченный силуэт ее щеки насторожен и неподвижен. Может, ей кажется, что она индианка? Ведь говорила же она, что, вполне возможно, по крови она мексиканка.
      Ладно. Они залезли сюда, на верхотуру. Полюбоваться? Чем? Город начинается с рядов кукольных домиков у края парка, идет через широкое, расползшееся брюхо цвета красных цветочных горшков, усеянное пятнами толевых крыш и сверкающих автомобилей, и кончается розовым отблеском в тумане, нависшем над далекой рекой. В этой дымке тускло мерцают газгольдеры. Предместья тянутся по ней, как шарфы. Город, вместившийся в поле зрения, огромен, и Кролик раскрывает губы, как бы желая, чтобы душа его причастилась истине этого мира, словно истина - тайна в таком слабом растворе, что лишь необъятность способна дать нам ощутимое понятие о ней. От воздуха сохнет во рту.
      Весь этот день прошел в раздумьях о Боге: насмешки Рут, удивленные взгляды Экклза - зачем нас учат тому, во что никто не верит? Когда стоишь тут, совершенно ясно: раз существует пол, то существует и потолок, а пространство, в котором мы живем, явно обращено кверху. Вот сейчас кто-то умирает. В этом огромном скоплении кирпича наверняка кто-то умирает. Мысль эта приходит ниоткуда, простая статистика. Кто-то в каком-то доме на этих улицах умрет - если не в эту минуту, то в следующую, и ему кажется, что во внезапно окаменевшей груди именно этого человека заключено сердце этой плоской, распростертой внизу розы. Он ищет глазами это место - вдруг ему удастся увидеть, как почерневшая от рака душа старика взмывает в синеву, словно обезьянка на веревочке. Он напрягает уши, надеясь услышать звук отрыва, когда лежащая у него под ногами кирпично-красная иллюзия отпустит от себя эту реальность. Тишина рушит его надежды. Цепочки автомобилей ползут совершенно бесшумно, в дверях одного из домов появляется какая-то точка. Что он здесь делает, почему висит в воздухе? Почему он не дома? Ему становится страшно, и он просит Рут:
      - Обними меня.
      Она небрежно повинуется - подходит к нему, охватывает его рукой, прижимается бедром к его бедру. Он с силой притягивает ее к себе, и ему становится легче. Бруэр у них под ногами греется в лучах заходящего солнца; его огромный красный покров поднимается из впадины, в которую погружен город, как вдохнувшая воздух грудь; Бруэр, мать-прародительница сотни тысяч, убежище любви, хитроумное сверкающее творение рук человеческих. И, наконец почувствовав себя в полной безопасности, он, словно избалованный ребенок, задает ей каверзный вопрос:
      - Ты правда была шлюхой?
      К его удивлению. Рут каменеет, грубо вырывается из его объятий и угрожающе останавливается возле самых перил. Глаза ее щурятся, и даже подбородок меняет форму. Охваченный нервной дрожью, он замечает, что три бойскаута, ухмыляясь, глазеют на них с противоположной стороны асфальтовой площадки.
      - А ты правда сволочь?
      Он чувствует, что отвечать надо осторожно.
      - Отчасти да.
      - Вот и прекрасно.
      Вниз они едут на автобусе.
     
     
      Во вторник днем пасмурно. Кролик едет автобусом в Маунт-Джадж. Экклз живет на северном конце города, и он благополучно проезжает мимо своего района, выходит на Еловой и шагает, высоким голосом напевая себе под нос "Ах, я помешана на Гар-ри".
      На душе у него спокойно. Они с Рут уже два дня прожили на его деньги, а у него все еще остается четырнадцать долларов. Кроме того, сегодня утром, пока она ходила за покупками, он рылся в ее комоде и обнаружил, что у нее в банке огромный текущий счет - в конце февраля на нем было больше пятисот долларов. Один раз они играли в шары и четыре раза были в кино, видели "Гиги", "Колокол, книга, свеча", "Гостиница "Шестое счастье" и "Косматая собака". В передачах "Клуба Микки Мауса" он видел столько фрагментов из "Косматой собаки", что ему захотелось посмотреть весь фильм целиком. Казалось, будто листаешь альбом с фотографиями, где половина лиц давно знакома. Сцену, в которой ракета проходит сквозь крышу и Фред Макмарри выбегает из дома с кофейником в руках, он вообще знал как свои пять пальцев.
      Рут его забавляла. В шары она играла ужасно - вразвалочку трусила до линии и там просто роняла шар. Плюх. В кино всякий раз, как стереофонический динамик начинал реветь у них за спиной, она оборачивалась и шикала, словно в зале кто-то слишком громко разговаривал. В "Гостинице "Шестое Счастье", как только на экране появлялась Ингрид Бергман, она нагибалась к Кролику и шепотом спрашивала: "Она правда шлюха?" Кролика очень огорчил Роберт Донат, вид у него был ужасный. Он знал, что умирает. Вообразите, что вы умираете и при этом должны притворяться китайским мандарином. Вчера вечером, посмотрев фильм "Колокол, книга, свеча". Рут сказала: "И почему тут у нас нигде не увидишь барабанов бонго?" Он тайно поклялся раздобыть несколько штук. Полчаса назад, ожидая автобуса на Уайзер-стрит, он увидел их в витрине музыкального магазина "Струны и диски". Цена за комплект 19.95. В автобусе он всю дорогу выстукивал у себя на коленях ритмы бонго.
      "Потому что я помешана на Гарррии-ии..."
      Номер 61 - большой кирпичный дом с белой деревянной отделкой, с крыльцом, задуманным в подражание греческому храму, и шиферной крышей, которая блестит, как чешуя большой рыбы. Во дворе за домом - огороженные проволочной сеткой желтые детские качели и песочница. Когда Гарри проходит по дорожке, в этом проволочном загончике тявкает щенок. У травы маслянистый ядовито-зеленый цвет, какой бывает перед дождем и на цветных снимках. У всего вместе ненормально веселый вид - Кролик всегда думал, что священники живут в мрачных каменных замках, крытых черным гонтом. Однако на маленькой дощечке наддверным молотком в форме рыбы выгравировано: "Пасторат". Он два раза стучит этой рыбой в дверь. Никто не отзывается, и он стучит еще два раза.
      Шустрая коротышка с пятнистыми зелеными глазами открывает дверь.
      - Вам кого? - Голос звучит так, словно она хочет сказать: "Как вы посмели?"
      Когда она поднимает лицо, чтобы приспособиться к его высокому росту, глаза ее расширяются, видны яркие белки, в которые воткнуты мшистые зеленые радужки.
      Вдруг, ни с того ни с сего, он чувствует, что взял над ней верх, что он ей нравится. Веснушки испещряют ее вздернутый на кончике оттянутый вперед носик, узкий и в просветах между пятнами загара бледный. Кожа у нее светлая, с нежной, как у ребенка, структурой. На ней оранжевые шорты. Так весело, что это граничит с нахальством, Кролик говорит:
      - Хелло.
      - Здравствуйте.
      - Простите, преподобный Экклз дома?
      - Он спит.
      - Средь бела дня?
      - Он не спал почти всю ночь.
      - Ах, бедняга.
      - Вы хотите зайти?
      - Даже не знаю. Он велел мне прийти. Сам велел.
      - Очень может быть. Входите, пожалуйста.
      Она ведет его через холл, мимо лестницы, в прохладную комнату с высоким потолком, серебристыми обоями, пианино, с акварельными пейзажами на стенах, с множеством книг на встроенном стеллаже и камином, на котором стоят часы с маятником из четырех шаров - такие, по идее, никогда не останавливаются. Повсюду фотографии в рамках. Мебель темно-зеленая и темно-красная, за исключением длинного дивана с гнутой спинкой и подлокотниками и кремово-белой обивкой. От комнаты несет ледяным равнодушием. Издали доносится более теплый запах: там печется пирог. Она останавливается посередине ковра и говорит:
      - Слышите?
      Кролик останавливается. Глухой стук, который он тоже слышал, не повторяется.
      - Я думала, что этот поросенок еще дрыхнет, - поясняет она.
      - Вы приходящая няня?
      - Я жена, - заявляет она и в доказательство усаживается на середину белого дивана.
      Он садится напротив в мягкое кресло с высоким подголовником. Шероховатая лилово-красная обивка слегка царапает ему голые руки. Он в клетчатой спортивной рубашке, рукава засучены до локтей.
      - Ах, простите. - Ну конечно. На ее скрещенных голых ногах видны синие пятна набухших вен. Теперь, когда она сидит, лицо уже не кажется таким молодым, как там, у дверей. Когда она опирается головой о край спинки дивана, заметен двойной подбородок. Аппетитная булочка. Крепкие грудки.
      - Сколько вашему малышу?
      - У меня двое. Две девочки - три года и год.
      - У меня мальчик, ему два.
      - Я тоже хотела мальчика, - говорит она. - У меня с дочками возникают проблемы личностного свойства. Мы слишком похожи. Всегда знаешь, что думает другая.
      Не любит собственных детей! Кролик шокирован - все-таки жена священника.
      - А ваш муж это замечает?
      - О, Джек в восторге. Ему льстит, когда женщины из-за него ссорятся. Это его маленький гарем. Я уверена, что мальчика он бы боялся. Вы своего боитесь?
      - Сына? Конечно нет. Ему ведь всего два года.
      - Это начинается задолго до двух, поверьте мне. Сексуальный антагонизм возникает практически со дня рождения.
      - Я этого не заметил.
      - Тем лучше для вас. Вы, очевидно, примитивный отец. По-моему, Фрейд всемогущ, как Бог; вы яркое тому доказательство.
      Кролик улыбается - наверно, Фрейд как-то связан с серебристыми обоями и акварельным изображением дворца и канала у нее над головой. Высокий класс. Кончиками пальцев она касается висков, откидывает голову, закрывает глаза и вздыхает сквозь пухлые раскрытые губы. Он потрясен - в эту минуту она кажется уменьшенной и отшлифованной копией Рут.
      Тонкий голос Экклза, странно усиленный в его собственном доме, кричит с лестницы:
      - Люси! Джойс лезет ко мне в постель!
      Люси открывает глаза и гордо заявляет:
      - Вот видите.
      - Она говорит, что ты ей позволила. - Жалобный голос проникает сквозь перила, стены и слои обоев.
      Миссис Экклз встает и направляется к двери. Оранжевые шорты сзади примялись и вздернулись кверху. Бедра у нее белее дивана. Пока она сидела, кожа от давления зарумянилась, а теперь постепенно бледнеет.
      - Ничего подобного я ей не говорила! - кричит она наверх и белой рукой тянет книзу свои элегантные помятые шорты, на правой выпуклой половинке которых красуется простроченный черной ниткой кармашек. - Джек, - продолжает она, - к тебе пришел гость! Очень высокий молодой человек, говорит, что ты его пригласил!
      Когда речь заходит о нем. Кролик встает и, стоя у нее за спиной, добавляет:
      - Играть в гольф.
      - Играть в гольф! - эхом отзывается она.
      - Ай-ай-ай, - тихонько доносится сверху, после чего раздается крик: - Хелло, Гарри! Я сейчас спущусь.
      - Мама позволила! Мама позволила! - хныкает наверху ребенок.
      - Хелло! - кричит Кролик в ответ.
      Миссис Экклз любезно поворачивает голову:
      - Гарри?..
      - Энгстром.
      - Чем вы занимаетесь, мистер Энгстром?
      - Я? Я, как бы это сказать, сейчас без работы.
      - Энгстром. Ну ясно. Вы не тот, который исчез? Зять Спрингеров?
      - Он самый, - бодро отвечает Кролик, и в ту самую секунду, как она, услышав его ответ, высокомерно вновь от него отворачивается, он, ничуть не задумываясь, шлепает ее по кокетливому заду. Не сильно - всего лишь легкий шлепок, одновременно упрек и ласка - точь-в-точь по кармашку.
      Она волчком поворачивается на месте, лицом к нему, задней частью к безопасному тылу. Веснушки, словно булавочные уколы, резко проступают на побледневшем от возмущения лице. Застывший холодный взгляд настолько не вяжется со снисходительным ленивым и теплым чувством, которое Кролик к ней испытывает, что он строит дурацкую гримасу - в притворном раскаянии натягивает верхнюю губу на нижнюю.
      От дикого грохота на лестнице сотрясаются стены. Экклз, едва не потеряв равновесие, буквально валится на них со ступенек и, остановившись, начинает запихивать грязную белую рубашку в измятые коричневые штаны. Под его пушистыми ресницами слезятся мутные глаза.
      - Простите, - говорит он. - Вы не думайте, я не забыл.
      - Все равно небо в тучах, - невольно улыбаясь, отвечает Кролик. Ее зад был под рукой такой симпатичный, в самый раз, плотный и упругий. Она наверняка сию минуту все скажет, и тогда его песенка спета. Ну и пусть. Он и сам не знает, зачем сюда явился.
      Может, она бы и сказала, но муж немедленно начинает действовать ей на нервы.
      - Что вы, до дождя мы наверняка пройдем девять лунок, - говорит он Кролику.
      - Джек, ты ведь _не можешь_ сейчас играть в гольф. Ты сам говорил, что тебе надо сделать еще несколько визитов.
      - Я сделал их утром.
      - Два. Всего два. Ты съездил к Фредди Дэвису и к миссис Лендис. Как раз туда, где все в порядке. А как насчет Ферри? Ты уже полгода толкуешь мне про этих Ферри.
      - А что в них особенного? Они никогда ничего не делают для церкви. Миссис Ферри явилась в первый день Рождества и вышла через хоры, чтобы не встретиться со мной.
      - Разумеется, они ничего не делают для церкви, и именно поэтому их надо посетить, и ты это отлично знаешь. Да, в них нет ничего особенного, за исключением того, что ты месяцами сам терзаешься и другим покоя не даешь, рассуждая о том, почему миссис Ферри вышла в боковую дверь. Если она соизволит явиться на Пасху, будет опять то же самое. Хочешь знать мое мнение, так вы с миссис Ферри прекрасно бы поладили: вы оба одинаково инфантильны.
      - Люси, от того, что мистер Ферри владеет обувной фабрикой, они не стали лучшими христианами, чем те, кто там работает.
      - Ах, Джек, какой ты зануда. Ты просто боишься, как бы тебя не отбрили, и, пожалуйста, перестань в свое оправдание цитировать Библию. Мне глубоко безразлично - будут эти Ферри посещать церковь, не будут или даже станут Свидетелями Иеговы.
      - Свидетели Иеговы, по крайней мере, осуществляют на практике то, во что верят. - Обернувшись к Гарри, Экклз заговорщически хихикает после своего колкого замечания, но горечь парализует его смех, губы вытягиваются в ниточку, зубы выступают вперед, и голова его с маленьким подбородком становится похожей на осклабившийся череп.
      - Не знаю, что ты хочешь этим сказать, но только когда ты делал мне предложение, я сообщила тебе, каковы мои взгляды, и ты сказал - ладно, все в порядке.
      - Да, до тех пор, пока твое сердце открыто для _благодати_. - Экклз обрушивает на нее эти слова таким высоким зычным голосом, что даже лоб у него заливается яркой краской.
      - Мамочка, я выспалась, - неожиданно раздается робкий детский голосок. На верхней площадке застеленной ковром лестницы стоит, перевесившись через перила, маленькая смуглая девочка в трусиках. Она кажется Кролику слишком смуглой по сравнению с родителями, слишком мрачной в полутени, где силуэтом вырисовываются ее крепкие, по-детски пухлые ножки. Руки сердито дергают и щиплют голую грудь. Она знает ответ матери еще до того, как та открыла рот.
      - Джойс! Ложись в свою кроватку - в свою! - и спи.
      - Я не могу. Тут такой шум.
      - Мы орали прямо у нее под головой, - говорит Экклз жене.
      - Это ты орал. Насчет благодати.
      - Я видела страшный сон, - заявляет Джойс и неуклюже спускается на две ступеньки.
      - Ты ничего не видела. Ты вообще не спала. - Миссис Экклз подходит к основанию лестницы.
      - Что ты видела во сне? - спрашивает Экклз у девочки.
      - Лев съел мальчика.
      - Это был совсем не сон, - отрезает миссис Экклз и, повернувшись к мужу, добавляет: - Это все омерзительные стихи Беллока [Хилери Беллок (1870-1953) - английский писатель, поэт], которые ты беспрерывно ей читаешь.
      - Она сама просит.
      - Они омерзительны. Они ее травмируют.
      - А мы с Джойс находим, что они смешные.
      - Значит, у вас _обоих_ извращенное чувство юмора. Каждый вечер она спрашивает меня про этого проклятого пони Тома и что значит "умер".
      - Ну так объясни ей, что это значит. Если б ты, подобно нам с Беллоком, обладала верой в сверхъестественное, эти вполне естественные вопросы не выводили бы тебя из равновесия.
      - Перестань нудить, Джек. Ты становишься ужасно противным, когда так нудишь.
      - Ты хочешь сказать, что я становлюсь ужасно противным, когда принимаю себя всерьез.
      - У вас пирог подгорает, - говорит Кролик.
      Она окидывает его ледяным взором. Однако в этом же взоре таится холодный призыв, слабый крик о помощи из толпы врагов, и Кролик слышит его, но намеренно не замечает и, небрежно скользнув глазами по ее макушке, показывает ей чувствительные ноздри, почуявшие запах горелого.
      - Если б ты _действительно_ принимал себя всерьез! - говорит она Экклзу и на проворных голых ногах убегает по угрюмому коридору пастората.
      - Джойс, поди в свою комнату, надень рубашку и тогда можешь спуститься вниз, - кричит Экклз.
      Девочка слезает еще на три ступеньки.
      - Джойс, ты слышала, что я тебе сказал?
      - Ты сам принеси рубашку, папочка.
      - Почему я? Я ведь уже внизу.
      - Я не знаю, где она.
      - Нет, знаешь. Лежит у тебя на комоде.
      - Не знаю, где мой макод...
      - У тебя в комнате, деточка. Ты прекрасно знаешь, где он. Принеси рубашку, и я разрешу тебе спуститься.
      Но она уже спустилась до середины лестницы.
      - Я боюсь льваа-а, - вздыхает Джойс с улыбкой, которая ясно показывает, что она отлично осознает свою дерзость. Слова она выговаривает медленно и опасливо. Такую же осторожную нотку Кролик уловил в голосе ее матери, когда та поддразнивала того же самого мужчину.
      - Никакого льва там нет. Там вообще никого нет, только Бонни, а она спит. Бонни не боится.
      - Пожалуйста, папочка. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, _пожалуйста_. - Она уже спустилась до самого низа и крепко охватила колени отца.
      Экклз смеется и, пытаясь вернуть себе равновесие, опирается о голову девочки, довольно широкую и с такой же плоской макушкой, как его собственная.
      - Ладно, - говорит он. - Побудь здесь и поболтай с этим смешным дядей, - говорит он и с неожиданной спортивной легкостью взбегает по лестнице.
      - Джойс, ты хорошая девочка? - спрашивает Кролик.
      Она выпячивает живот и втягивает голову в плечи. При этом у нее вырывается легкий гортанный звук "гхк". Она качает головой, и Кролику кажется, будто она хочет спрятаться за своими ямочками. Однако она с неожиданной твердостью заявляет:
      - Да.
      - А мама у тебя тоже хорошая?
      - Да.
      - А почему она хорошая? - Он надеется, что Люси слышит его из кухни. Торопливая возня у плиты прекратилась.
      Джойс смотрит на него, и, подобно простыне, которую дернули за уголок, лицо ее морщится от страха. Глаза наполняются самыми настоящими слезами. Она удирает от него туда, куда ушла мать. Оставшись в одиночестве, Кролик неуверенно бродит взад-вперед по холлу и, стараясь утишить волнение, разглядывает висящие на стенах картины. Виды чужеземных столиц, женщина в белом под деревом, каждый листок которого обведен золотом; изображение епископальной церкви Святого Иоанна - кирпичик за кирпичиком педантично выписан пером, - датированное 1927 годом и подписанное крупными буквами: "Милдред Л.Крамер". Над маленьким столиком висит художественная фотография: какой-то старикан с седым пушком над ушами и с пасторским воротником смотрит мимо тебя как бы в самое сердце вселенной; в ту же рамку воткнут вырезанный из газеты пожелтевший снимок того же старого джентльмена с сигарой - он хохочет, как сумасшедший, вместе с тремя другими типами в церковном облачении. Он немного похож на Джека, только толще и крепче. Сигара зажата в кулаке. Дальше красуется цветная репродукция - сцена в мастерской, где плотник работает при свете, излучаемом головою его подмастерья [имеется в виду "плотников сын" Иисус (Мф. 13:55)]; стекло, в которое она вставлена, отражает и голову самого Кролика. В прихожей стоит какой-то острый запах. Пятновыводителя? свежего лака? нафталина? старых обоев? - гадает он, он, "тот, который исчез". "_Сексуальный антагонизм возникает практически со дня рождения_". Ну и сука. Однако в ней горит приятный огонек, как свет, направленный снизу вверх на ее ноги. Эти сверкающие белые ноги. Да, такая знает, чего хочет. Булочка. Душистая ванильная булочка. Несмотря ни на что, она ему нравится.
      В доме, очевидно, есть еще одна лестница, потому что он слышит, как Экклз на кухне уговаривает Джойс надеть свитер, спрашивает у Люси, безнадежно ли сгорел пирог, и, не зная, что уши Кролика совсем рядом, говорит:
      - Ты не думай, что я развлекаюсь. Это работа.
      - А иначе с ним нельзя поговорить?
      - Он боится.
      - Милый, у тебя все боятся.
      - Но он даже меня боится.
      - Однако он довольно бодро вошел в эту дверь.
      Тут самое время добавить: _и шлепнул меня по моему аппетитному заду, который принадлежит только тебе и находится под твоей защитой_.
      _Как! По твоему аппетитному заду! Да я убью мерзавца! Я позову полицию!_
      На самом деле голос Люси умолкает на слове "дверь", а Экклз толкует о том, что если позвонит такой-то... где новые мячи для гольфа? Джойс, ты брала печенье десять минут назад, и, наконец, слишком спокойным голосом, словно царапины их спора давно затянулись, произносит "до свиданья". Кролик возвращается в другой конец коридора и останавливается, прислонившись к радиатору, когда Экклз, похожий на совенка, неловкий и недовольный, выскакивает из кухни.
      Они идут к автомобилю. Под угрозой дождя зеленая шкура "бьюика" приобретает тропический восковой отлив. Экклз закуривает сигарету, они едут вниз, пересекают дорогу 422, выезжают на равнину и направляются к полю для гольфа. Сделав несколько глубоких затяжек, Экклз объявляет:
      - Итак, ваша беда отнюдь не в отсутствии веры.
      - Что?
      - Я вспомнил наш прошлый разговор. Насчет дерева и водопада.
      - А, вот оно что. Я украл эту идею у Микки Мауса.
      Экклз озадаченно смеется; Кролик замечает, что рот у него не закрывается, обращенные вовнутрь зубы ждут, а брови тем временем выжидательно поднимаются и опускаются.
      - Я, по правде говоря, несколько удивился, - признается он, закрывая свою кокетливую пещеру. - Потом вы еще говорили, будто знаете, что у вас внутри. Я весь уик-энд думал, что это такое. Вы не могли бы мне объяснить?
      Кролик не желает ему ничего объяснять. Чем больше он говорит, тем больше теряет. Под прикрытием своей кожи он в полной безопасности и не хочет из нее вылезать. Вся хитрость этого типа сводится к тому, чтобы выманить его наружу, где с ним можно будет поступать по своему усмотрению. Однако неумолимый закон вежливости разжимает ему губы.
      - Да ничего особенного, - отвечает он. - Вернее, все вообще. Вы ведь тоже так думаете?
      Экклз кивает, моргает и молча едет дальше. Он по-своему здорово уверен в себе.
      - Как Дженис? - спрашивает Кролик.
      Экклз не ожидал, что он так быстро переменит тему.
      - Я заезжал к ним в понедельник утром, сказать, что вы здесь, в округе. Ваша жена гуляла во дворе с сыном и, как я понял, со своей старой подругой, миссис - не то Фостер, не то Фоглмен.
      - Какая она из себя?
      - Я, право, не заметил. Меня сбили с толку ее очки. Они зеркальные, с очень широкими дужками.
      - А, Пегги Гринг. Жуткая идиотка. Вышла за этого простака Мориса Фоснахта.
      - Вот-вот, Фоснахт. Я еще обратил внимание, что фамилия у нее вроде бы немецкая.
      - Вы до приезда сюда никогда не слыхали про "Фоснахт"? [от нем. Fastnacht - масленица, карнавал]
      - Нет. У нас в Норуолке ничего такого не было.
      - Я помню, что, когда мне было, наверно, лет шесть или семь - потому что дедушка умер в тысяча девятьсот сороковом году, - он всегда ждал наверху, пока я сойду вниз, чтобы я не стал "Фоснахтом". Он тогда жил с нами. - Кролику приходит в голову, что он уже много лет не думал и не говорил о своем дедушке.
      - А какое наказание полагалось тому, кто оказывался "Фоснахтом"?
      - Забыл. Почему-то никто не хотел им быть. Обождите. Один раз я сошел вниз последним, и все меня дразнили, мне это не понравилось, я обиделся и, кажется, даже заплакал. Во всяком случае, именно поэтому старик и выжидал наверху.
      - Это был дед со стороны отца?
      - Нет, со стороны матери. Он жил с нами.
      - А я помню деда со стороны отца, - рассказывает Экклз. - Он, бывало, приезжал к нам в Коннектикут и ужасно ссорился с отцом. Мой дед был епископом в Провиденсе и так старался, чтобы его церковь не превратилась в униатскую, что сам чуть не стал униатом. Он называл себя деистом-дарвинистом. Отец, наверное из чувства противоречия, стал страшно ортодоксальным, чуть ли не приверженцем англо-католической церкви. Он любил Беллока и Честертона. Он всегда читал нам те самые стихи, против которых, как вы слышали, возражает моя жена.
      - Про льва?
      - Да. У Беллока звучит порой горькая ирония, которой моя жена не одобряет. Он подсмеивается над детьми, и она никак не может ему этого простить. Это все из-за ее увлечения психологией. Психология рассматривает детей как некую святыню. О чем я говорил? Несмотря на свои весьма расплывчатые теологические теории, в религиозной практике дед сохранял определенную оригинальность и даже ригоризм, который мой отец начисто растерял. Дедушка считал папу крайне нерадивым, потому что он не устраивал каждый вечер семейных богослужений. Отец, бывало, отвечал, что не хочет надоедать детям мыслями о Боге так, как надоедали ему, да и вообще, какой смысл молиться богу джунглей в гостиной? "Значит, ты не веришь, что Господь обитает в лесах? Ты думаешь, что он только за витражами?" - говорил, бывало, дедушка. И так далее. Мы с братьями просто дрожали от страха, потому что споры с дедом в конце концов вызывали у отца жуткую депрессию. Вы же знаете, как это бывает с отцами, - никогда не можешь избавиться от мысли: а вдруг они все-таки правы? Маленький сухой старичок, по выговору типичный янки, в общем-то ужасно милый. Помню, за едой он, бывало, схватит кого-нибудь из нас за коленку своей костлявой коричневой ручкой и проквакает: "Неужели он заставил тебя поверить в существование ада?"
      Гарри хохочет - Экклз здорово подражает, роль старика особенно ему удается.
      - Ну? И вы верите?
      - Пожалуй, да. В ад, как понимал его Иисус. Как отлучение от Бога.
      - Тогда мы все в той или иной степени находимся в аду.
      - Я этого не думаю. Никоим образом не думаю. Я думаю, что даже самый оголтелый атеист не понимает, что значит настоящее отлучение. Тьма вовне. А то, в чем мы живем, можно назвать скорее тьмой внутри, - со смехом говорит он, глядя на Гарри.
      Все эти рассуждения Экклза усыпляют бдительность Кролика. Он хочет внести что-то свое в разделяющее их пространство. Возбужденный чувством дружбы, соревнования, он поднимает руки, размахивает ими, словно мысли - баскетбольные мячи, и в конце концов заявляет:
      - Я, конечно, ничего не смыслю в теологии, но чувствую, что где-то за всем этим, - он обводит рукою вокруг; они как раз проезжают через жилой район по эту сторону поля для гольфа - домики в полтора этажа, наполовину дерево, наполовину кирпич; укатанные бульдозерами плоские дворики с трехколесными велосипедами и чахлыми трехлетними деревцами - самый что ни на есть убогий пейзаж на свете, - где-то за всем этим находится нечто такое, что именно мне предстоит отыскать.
      Экклз аккуратно давит сигарету в автомобильной пепельнице.
      - Ну как же, все бродяги воображают, будто вышли на поиски чего-то значительного. По крайней мере вначале.
      Кролик считает, что не заслужил такой пощечины. Особенно после того, как попытался поделиться с этим типом чем-то своим. Священникам, наверно, только того и надо - подстричь всех и каждого под одну жалкую гребенку.
      - В таком случае ваш друг Иисус выглядит довольно-таки глупо.
      При упоминании всуе имени Божия щеки Экклза покрываются красными пятнами.
      - Он не зря говорил, что тот, кто избрал удел святого, не должен жениться, - заявляет священник.
      Они сворачивают с шоссе и поднимаются по извилистой дороге к клубу - большому шлакоблочному зданию, на фасаде которого между двумя эмблемами кока-колы красуется длинная вывеска: ПОЛЕ ДЛЯ ГОЛЬФА "КАШТАНОВАЯ РОЩА". Когда Гарри носил клюшки, здесь была всего лишь дощатая хибарка с дровяной печуркой, с таблицами старых состязаний, двумя креслами, стойкой с конфетами и мячами для гольфа, которые выуживали из болота, а миссис Венрих перепродавала. Миссис Венрих, наверно, давно уже умерла. Это была худощавая старая вдова, похожая на нарумяненную седую куклу, и ему всегда казалось забавным слышать, как она рассуждает о гринах, дивотах, чемпионатах или, скажем, о паре лунки или гандикапе [специальные термины игры в гольф].
      Экклз ставит машину на асфальтовой стоянке и говорит:
      - Да, пока я не забыл.
      - Что? - спрашивает Кролик, держась за ручку двери.
      - Вам нужна работа?
      - Какая?
      - У одной моей прихожанки, некоей миссис Хорейс Смит, имеется сад площадью восемь акров, не доезжая Эплборо. Ее муж был просто помешан на рододендронах. Впрочем, нехорошо говорить "помешан", очень уж милый был старик.
      - Я ничего не понимаю в садоводстве.
      - Никто не понимает - так, по крайней мере, думает миссис Смит. На свете не осталось ни одного садовника. За сорок долларов в неделю наверняка.
      - Доллар в час. Не густо.
      - Сорока часов там не наберется. Свободное расписание. Вам ведь это и нужно. Свобода. Чтоб оставалось время проповедовать.
      В Экклзе действительно есть что-то подлое. В нем и в его Беллоке. Сняв пасторский воротник, он, видно, дает себе волю. Кролик выходит из машины. Экклз тоже, и над крышей его голова напоминает голову на блюде. Он разевает свой широкий рот.
      - Подумайте над этим предложением.
      - Не могу. Я, может, и в округе не останусь.
      - Разве эта девица собирается вас выгнать?
      - Какая девица?
      - Как ее зовут? Ленард. Рут Ленард.
      - Да уж. Все-то вам известно. - Кто мог ему сказать? Пегги Гринг? Тотеро? Скорей всего девка, что была с Тотеро. Как ее там? Копия Дженис. Ну и наплевать, мир - так и так довольно рыхлая сетка, и рано или поздно сквозь нее все просачивается. - В первый раз слышу.
      В отраженном от металла солнечном блеске голова на блюде криво ухмыляется.
      Они идут рядом к шлакоблочному зданию клуба. По дороге Экклз замечает:
      - Удивительно, как часто у вас, мистиков, экстазы ходят в юбках.
      - Между прочим, я не обязан был к вам являться.
      - Верно. Простите. У меня сегодня очень тяжело на душе.
      В этом замечании нет ничего особенного, но оно почему-то гладит Кролика против шерстки. Оно как будто липнет. И говорит: "Жалей меня. Люби меня". Оно так крепко склеивает губы, что Кролик не может раскрыть рот для ответа. Когда Экклз за него расплачивается, он с трудом выдавливает из себя "спасибо". Они выбирают клюшки, чтобы взять ему напрокат, он молчит и глядит до того безучастно, что веснушчатый паренек, ведающий инвентарем, смотрит на него как на слабоумного. Шагая с Экклзом к первой метке, он чувствует себя униженным, словно добрый конь в одной упряжке с неподкованной клячей.
      То же самое чувствует и мяч, тот мяч, по которому он бьет после краткой инструкции Экклза. Мяч уходит в сторону, неправильный крученый удар парализует его полет, и он, словно ком глины, уныло шлепается наземь.
      - В жизни не видел такого отличного первого удара, - смеется Экклз.
      - Это не первый удар. Когда я носил за другими клюшки, я успел и сам по мячу постучать, так, на пробу. Так что сейчас мог бы и лучше ударить.
      - Вы слишком много от себя требуете. Посмотрите на меня, и вам сразу станет легче.
      Кролик отходит в сторону и с удивлением видит, что Экклз, движения которого, вообще говоря, не лишены некоторой природной гибкости, замахивается клюшкой так, словно ему уже за пятьдесят и все суставы у него закостенели. Словно ему мешает толстое брюхо. Он бьет по мячу с вялой основательностью. Мяч движется по прямой, хотя слишком высоко и слабо, а Экклз, явно очень довольный собой, с важным видом шествует по короткой траве. Гарри тяжелым шагом плетется за ним. Мягкий дерн, холодный и мокрый после недавней оттепели, хлюпает под его большими замшевыми башмаками. Они как на качелях - Экклз вверх, он вниз.
      В языческих рощах и зеленых аллеях гольф-поля Экклз преображается. Его охватывает телячий восторг: Он смеется, размахивает клюшкой, кудахчет, кричит. Гарри уже не чувствует к нему ненависти - отвратительным кажется себе он сам. Неуменье обволакивает его, как неприличная болезнь, и он благодарен Экклзу, что тот от него не бежит. Обойдя Гарри футов на пятьдесят, Экклз - у него привычка возбужденно забегать вперед - то и дело возвращается искать потерянный Гарри мяч. Кролик никак не может оторвать свой взор от того места, куда в идеале мяч должен был прилететь, - от маленькой, безукоризненно подстриженной зеленой салфеточки с нарядным флажком. Уследить за тем, куда мяч на самом деле угодил, его глаза не в состоянии.
      - Вон он, за корнем, - говорит Экклз. - Вам ужасно не везет.
      - Для вас это, наверное, просто кошмар.
      - Нисколько, нисколько. Вы подаете большие надежды. Вы никогда не играли и все же ни разу не загубили удар окончательно.
      Он его сглазил. Кролик прицеливается, и отчаянное желание выбить мяч, несмотря на корень, заставляет его загубить удар, на сей раз окончательно.
      - Единственная ваша ошибка в том, что вы пытаетесь использовать свой рост, - говорит ему Экклз. - У вас от природы изумительный замах.
      Кролик снова колотит по мячу, мяч с грехом пополам выскакивает из-за корня и, вихляя, пролетает несколько ярдов.
      - Нагнитесь к мячу пониже, - говорит ему Экклз. - Представьте себе, что вы хотите присесть.
      - Скорее, прилечь. - Гарри тошнит, у него кружится голова, и он чувствует, что его все глубже затягивает в водоворот, верхний край которого обведен безмятежными верхушками распускающихся деревьев. Ему кажется, что он уже раньше был здесь. Его засасывают лужи, поглощают деревья, он беспрестанно вязнет в отвратительной грязи по краям лужаек.
      Кошмар - это именно то слово. Наяву только одушевленные предметы способны так дергаться и извиваться. С неодушевленными он всегда был в ладу. От этих противоестественных ударов по мячу у него мутится в голове, ошалелый мозг играет с ним странные шутки, и он лишь с трудом осознает, что, собственно, происходит. Он мысленно разговаривает с клюшками, словно они женщины. Вот айрона - клюшки с металлической головкой - легкие и тонкие, но в его руках почему-то полные коварства: это Дженис. _Иди сюда, дуреха, успокойся; вот так, ну тихо, все в порядке_. Когда желобчатая головка клюшки взрывает землю позади мяча и резкий удар отдает в плечи, ему кажется, что это Дженис его ударила. _Вот идиотка, вот тупица, черт ее дери_. От ярости его кожа расползается настолько, что сквозь нее проникает внешний мир; внутренности исцарапаны крошечными сухими шипами колючих кустов; в них висят слова - гнезда гусениц, которые никак не выжечь. _Она бьет, бьет, бьет; земля, разевающая коричневую пасть_. Когда в руках вуды, клюшки с деревянными головками [современные вуды полностью металлические], "она" - это Руг. Он держит вуд номер три, не отрывает глаз от толстой красной головки, от травянистых пятен на лицевой стороне, от аккуратной беленькой полоски по краю, думает: _Ишь ты, какая хитрая_, крепко сжимает рукоятку и бьет. Уу-ух! Раз ты так легко сдалась, чего уж теперь-то артачиться! Ободранная пасть травы, мяч убегает, прыг, скок, прячется в кустах, белый хвост. Когда Кролик подходит к кусту, это уже не куст, а человек, черт побери, это его мать; он задирает обиженные ветви, словно юбки, ему смертельно стыдно, но он следит, чтобы они не сломались, ветви хлещут его по ногам, а он пытается влить свою волю в тугой неподатливый шарик, который и не он, и в то же время он - хотя бы потому, что торчит тут в самой гуще всего. Когда айрон номер семь со свистом врезается в землю, ну, _пожалуйста, Дженис, всего один разок_, боль неуклюжим пауком ползет к локтям, и он видит, как мяч, петляя, с тошнотворной медлительностью зарывается в еще одну унылую кучу грязи техасского цвета хаки. _Ах ты, кретин, ступай домой_. Дом - это лунка, а надо всею грудой отвратительных, почти физически ощутимых видений, которые затуманивают ему мозг, - небо в светло-серых дождевых облаках, это его дед, он ждет наверху, чтобы маленький Гарри не стал "Фоснахтом".
      И еще - то по углам, то в самой середине этого устремленного к победе сна мельтешит в своей грязной рубашке Экклз; он подбадривает Гарри и, трепеща на окружающей лунку гладкой зеленой лужайке, словно белый флаг всепрощенья, указует ему путь к дому.
      Лужайки, еще не ожившие после зимы, присыпаны сухой пылью - удобрением? Мяч скачет, разбрасывая твердые комочки.
      - Загоняя мяч в лунку, не бейте слишком резко, - говорит Экклз. - Короткий легкий размах, руки напряжены. При первом ударе дистанция важнее, чем цель. Попробуйте еще раз.
      Ногой он толкает мяч обратно. Чтобы добраться сюда, на четвертую лужайку с лункой, Гарри потребовалось двенадцать ударов, но нахальное заявление, что его удары пока что не стоит подсчитывать, его раздражает. _Давай, детка_, уговаривает он жену. _Вот она, лунка, огромная, как ведро. Все в порядке_.
      Но нет, ей непременно нужно в панике колотить по мячу. Чего она испугалась? Слишком сильно - перелет чуть не на пять футов. Он подходит к Экклзу и говорит:
      - Вы мне так ничего и не сказали про Дженис.
      - Про Дженис? - Экклз с трудом отвлекается от игры. Он целиком поглощен радостью своей победы. _Он меня сожрет_, думает Гарри. - По-моему, в понедельник она была в хорошем настроении. Они с подругой весело смеялись во дворе. Вы должны понять, что теперь, когда она привыкла, ей, наверно, даже нравится некоторое время снова пожить у родителей. Это ее реакция на вашу безответственность.
      - Ничего подобного, - раздраженно отзывается Гарри, присев на корточки, чтобы поточнее прицелиться, как показывают по телевизору. - Она ненавидит своих родителей ничуть не меньше, чем я. Она, наверно, вообще бы за меня не вышла, если бы не торопилась поскорей оттуда смыться.
      Клюшка соскальзывает на нижнюю часть мяча, и он, проклятый, снова перелетает фута на два или на три. На все четыре. Сволочь.
      Теперь бьет Экклз. Мяч подскакивает и, часто-часто стукаясь о стенки, падает в лунку. Священник поднимает восторженно сияющие глаза.
      - Гарри, - добродушно, но нахально спрашивает он, - почему вы ее бросили? Вы ведь, судя по всему, глубоко к ней привязаны.
      - Я же вам _говорил_. Из-за того, чего у нас с ней не было.
      - Чего не было? Что это такое? Вы это когда-нибудь видели? Вы уверены, что оно существует?
      Снова недолет, и Гарри дрожащими пальцами поднимает свой мяч.
      - Если вы сами не уверены, что оно существует, то у меня не спрашивайте. Это как раз по вашей части. Уж если вы не знаете, тогда вообще никто не знает.
      - Нет! - восклицает Экклз таким же неестественно напряженным голосом, каким он велел жене открыть свое сердце благодати. - Христианство не строит воздушных замков. Если б оно было таким, как вы думаете, нам пришлось бы раздавать в церквах опиум. Мы стремимся _служить_ Богу, а не _заменить_ Бога.
      Они берут свои сумки и идут в ту сторону, куда показывает деревянная стрелка. Экклз продолжает свои объяснения:
      - Этот спор был уже решен много сотен лет назад, в ересях ранней церкви.
      - Говорю вам, я знаю, что это такое.
      - Что это такое? Какое оно, Гарри? Мягкое или жесткое? Синее или красное? А может, в горошек?
      Гарри неприятно поражен: Экклз, оказывается, и вправду хочет, чтобы ему объяснили. Под всей его болтовней: я-то-знаю-больше-чем-ты-насчет-ересей-раннего-христианства - и вправду таится желание убедиться, что это существует, что он каждое воскресенье не врет людям. Мало того, что он, Гарри, пытается уловить смысл этой дурацкой игры, надо еще возиться с этим психом, который готов из тебя всю душу вынуть. Горячий ремень сумки вгрызается ему в плечо.
      - Суть в том, - по-женски волнуясь, дрожащим от смущения голосом говорит ему Экклз, - суть в том, что вы чудовищно эгоистичны. Вы трус. Вам наплевать на добро и зло, вы поклоняетесь только своим низменным инстинктам.
      Они подходят к метке - возвышению из дерна возле горбатого фруктового дерева, которое грозит кулаками набухших бледных почек.
      - Я, пожалуй, пойду первым, а вы пока успокойтесь, - говорит Кролик.
      Сердце у него останавливается от злости, прямо-таки глохнет на ходу. Он мечтает только об одном - выбраться из всей этой неразберихи. Хоть бы дождь пошел, что ли. Избегая взгляда Экклза, он смотрит на мяч, который так высоко лежит на холмике, словно уже оторвался от земли. Кролик без затей замахивается клюшкой и бьет по мячу. Раздается пустой, ни на что не похожий звук. Такого он еще не слыхал. Поднятые руки тянут голову кверху, и он видит, что его мяч повисает вдалеке, бледный, как луна, на фоне великолепных иссиня-черных грозовых облаков цвета его деда, плотно затянувших весь восток. Мяч удаляется по прямой, ровной, как ребро линейки. Сфера, звезда, точка. Мяч словно зависает, и Кролик думает, что он сейчас упадет, но ошибается - миг неподвижности придает мячу силы для последнего рывка, он как бы со всхлипом прямо на глазах втягивает последний глоток пространства и наконец исчезает где-то внизу на земле.
      - Вот _оно_! - кричит Гарри и, повернувшись к Экклзу, с торжествующей улыбкой повторяет: - Вот _оно_.
     
     
      2
     
      Солнце и луна, солнце и луна, время проходит. В саду миссис Смит крокусы пробивают корку земли. Белые и желтые нарциссы развертывают свои трубы. В пробуждающейся траве прячутся фиалки, а лужайку вдруг разлохмачивают одуванчики и широколистные сорняки. Невидимые ручейки петляют по низине, и она поет от их журчанья. Матовые красные ростки, которые позже превратятся в пионы, пронзают клумбы, окаймленные врытыми несколько под углом кирпичами, и сама земля, слегка размытая, утыканная камешками, мозолистая, кое-как залатанная лоскутками лужиц и просохших участков, выглядит как нечто самое древнее и благоухает как нечто самое юное под небесами. Косматая золотистая пена цветущей форсайтии сияет сквозь дым, который заволакивает сад, когда Кролик сжигает кучи измятых стеблей, сухой травы, листьев дуба, осыпавшихся в глубокой осенней тьме, и обрезанных веток роз; они сплетаются в комья и, цепляясь за ноги, приводят его в бешенство. Эти кучи мусора, затянутые паутиной росы, он поджигает, приходя утром на работу с заспанными глазами и со вкусом кофе во рту; они все еще дымятся, ночными призраками поднимаясь у него за спиной, когда он, хрустя башмаками по гравию, уходит по подъездной аллее имения Смитов. Всю дорогу до Бруэра он, сидя в автобусе, чувствует запах теплой золы.

К титульной странице
Вперед
Назад