- Мой хан справляется, доволен ли ты, Ольг Иванович, едой, слугами, постоем?
      - На тебе, Бернабушка, от моей бедности подарочек. Ты ведь мне не чужой - будь другом.
      И еще один перстень получил Бернаба.
      Мамай как-то спросил его:
      - В кого ж перельем мы наше золото?
      - Есть в горах яссы, в степях есть черкасы, в пустыне тоурмены, в Кафе есть генуэзцы и во многих окружных областях есть народы и люди, жадные до золота, до добычи, до грабежа. Скажем им, посулим, дадим, они пойдут...
      - Охота ли им умирать?
      - Каждый надеется, что стрелы летят в грудь соседу.
      - А если вонзятся в их грудь?
      - Больше нам останется. Мертвые платы не просят.
      Пост не препятствует труду. Искусные плотники ставили новые столбы перед ханским домом Столбы высокие, вырезанные острым резцом бухарских мастеров. Садовники расчищали сады. Пересаживали кусты цветущих роз ближе к дому. Может статься, что и засохнут эти кусты, но не прежде, чем рязанский гость, Олег, пройдет мимо них, иначе засохнут садовники. Мамай готовил свой дом, как ткут ковер, плотно сплетая нить с нитью, чтобы создать прекрасные узоры: хан знал - Олег учен, умен, горд. Он хотел раскрыть перед ним свою утоленную гордость и скрыть под тем ковром свое жадное, голодное сердце, коему одно утоление - Москва.
      И Олег пришел в этот сад.
      Они разговаривали, словно не лежал между ними пепел Рязани, словно не пасся рязанский скот в ордынских степях, словно не руками новых рабов богатеют татарские воины.
      - И вот, - говорил Олег, - известно мне: Дмитрий тебе, хан, враг. И мне враг.
      Но Мамай только слушал - пусть князь сам напрашивается: не Мамаю ж кликать себе помощников!
      - И тебе лучше, и мне лучше - его сломить.
      - А силен ли он?
      - Да ведь и мы слабы не будем. Призовем Ягайлу Литовского. Поделим промеж себя Русь. Мне - Москву, Суждаль, Новгород, Ягайле - Смоленск, Псков. Будем тебе дань давать по-старому, как при Батыге давали.
      - А сберете ль столько?
      - Чего ж не собрать? Русь велика. У Дмитрия хозяйство крепкое. А наши руки глупее, что ль, Дмитриевых? Он у тебя скидку выторговал, а гляди, как озолотел на том! А то б тое золото тебе ж бы шло.
      - А на что мне Москва! И золота у меня вдосталь.
      - А кто его знает, может, Дмитрий удумает твое золото у тебя отнять?
      Брови Мамая колыхнулись, руки сжались.
      - Ну нет! - Превозмог себя, сказал спокойно: - Что ж, князь! Готовься, посмотрим.
      - Буду готовиться!
      - Готовься.
      Мамай не только принял дары от Олега, но и сам Олегу отдарил.
      &;lt;Пусть не выносит из Орды обид&;gt;.
      Еще Олег плыл по Волге в Рязань, а уж в Сарае встретили нового гостя.
      Тридцать третья глава
      МИТРОПОЛИТ
      Во вторник 26 июля 1379 года наместник митрополита всея Руси Михаил-Митяй переехал через Оку, направляясь в Царьград к вселенскому патриарху Нилу принять посвящение.
      Из разукрашенной отплывающей ладьи он смотрел на высокий коломенский берег. На берегу стояли провожавшие его от Москвы до Коломны великий князь Дмитрий, старейшие московские бояре, епископы; сияли золотом их облаченья, сияло золото икон в их руках, сияли хоругви над их головами, гудели над Коломной колокола, вставали на горе башни и церкви родной Коломны.
      Широким взмахом руки Митяй благословлял их. Высокий, широколицый, он смотрел назад, и ему казалось, что это берег отходит от него. Неожиданно из-за темных башен к белым июльским облакам взлетела, кружась, белая голубиная стая.
      Давно ли он на том вот берегу гонял голубей над бревенчатыми теремами? И так же вот сушилось красное и серое белье на шестах в слободе, такие ж стояли бабы на пристани. Но тогда никто не посмотрел на него, а сейчас сам Дмитрий, великий князь, трижды облобызал его щеки, сам большой великокняжеский боярин Юрий Васильевич Кочевин-Олешинский возглавляет Митяеву охрану, три архимандрита, шесть митрополитских бояр, сам московский протопоп Александр, игумны, переводчики, клирошане, всякие слуги и много подвод, груженных казной и ризницей, сопровождали Митяя в Царьград.
      И еще вез Митяй с собою две белые хартии, скрепленные печатями Дмитрия, дабы при нужде вписать в них от Дмитриева имени свою волю.
      Никому из митрополитов не воздавалась такая честь. Дмитрий, отправляя Митяя, хотел перед всеми показать, что выбор князя тверд и волю великого Московского князя всея Руси следовало уразуметь царьградскому Нилу, патриарху Вселенной.
      И вся эта великая честь еще выше подняла голову Митяя. Он смотрел на голубей, благословляя коломенский берег, а казалось, что в небе видится незримый свет и бог благословляет Митяевой рукой Московскую землю, - так стало светло его лицо и слезы текли из глаз.
      &;lt;Вся моя жизнь вам, московские голуби!&;gt;
      Несколько недель спустя, уже за пределами Рязанской земли, в ковыльном просторе древних половецких степей Митяя остановили татары:
      - Хана Мамая племянник - Тюлюбек болен. Хан просил тебя сотворить молитву над Тюлюбеком.
      - Милостью бога Тюлюбек встанет с одра здрав. Ведите, я помолюсь о нем.
      Мамай ждал Митяя в Сарае. Его рассердил самоуверенный ответ Митяя. Вечером Мамай говорил с Бернабой. Но Бернаба ответил издалека:
      - Дала Орда Москве право собирать со всей Руси для Орды дань?
      - Дала. Великому Московскому князю Ивану.
      - А он от того стал богат. А став богат, стал силен, - тебе денег недодавал, с князей лишнее брал. Сам на те деньги мечи ковал, а князья под ним хирели. Он крепнул против нас своей властью над русскими князьями. Так?
      - Так.
      - Он переманил, тот князь, митрополита к себе в Москву И русские попы тоже подпали под Москву. А с тем и все церкви, и все монастыри. Не только эту, а и загробную жизнь взял под себя Московский князь.
      - Кто это тебе сказал?
      - Рязанский Олег.
      - Верно сказал.
      - А еще сказал: Митяя Дмитрий поставил, не спрашивая патриарха. Понимай, Дмитрий и Митяй - одна рука...
      - Имя-то у них и то одно - Митя и Митяй.
      - Имя Митяю - Михайла, да не в том суть...
      В это время ударили колокола сарайской церкви. Митяй вступил в город и, встреченный сарайским епископом Иваном, ехал в сопровождении всей своей раззолоченной свиты мимо Мамаевых садов к православной службе.
      - Будто у себя в Москве! - пожал плечами Бернаба.
      Но Мамай ответил:
      - Почитать попов велел Чингиз. Они всея Русь держат в руках. Князей меж собой можно поссорить, а попы все вкупе, единой власти внемлют, и лучше ту власть улестить. Враг непобедим, доколе единодушен.
      - Но Митяй и Дмитрий - одна рука. Надо бы рассечь эту руку.
      - Хочешь сказать: рука та станет вдвое слабей?
      - А может, и более чем вдвое.
      - А кто сделает?
      - Я, - ответил Бернаба.
      Мамай решился.
      Облаченные в халаты из затканного золотым шитьем бархата, в белоснежных чалмах, звеня раззолоченным оружием, близкие Мамаю мурзы встретили Митяя у соборных ворот.
      - Хан тебя ждет, святейший.
      - Благословение мое хану, ханшам его, сыновьям его.
      - Сыновей хану не послал бог.
      - Попрошу у господа.
      Благодарно склонились и пригласили:
      - Следуй.
      После соборного молебствия Митяй и его свита снова поехали через весь Сарай. Ворота ханского дворца, распахнутые настежь, были украшены коврами. В садах цвели розы, журчала вода в мраморных водометах, и золотые рыбы медленно блуждали в голубой воде.
      Облаченный в черные шелка, ниспадающие до пят, склонив голову под белым митрополичьим клобуком, Митяй прошел по пестрым коврам, меж разукрашенных и многоцветных слуг и воинов.
      В высоком покое, разузоренном от пола до потолка, на золотом троне его ждал Мамай.
      Митяй остановился и благословил хана. Хан в ответ низко ему поклонился. И это видели все.
      Маленький хан, перебирая хилыми пальцами четки, щурил подслеповатые глаза на этого рослого, широкоплечего, надменного красавца, отрекшегося от земной красоты и радости.
      - Мой племянник болен, - грустно сказал хан.
      - Вечный о его здоровье молитвенник! - ответил Митяй.
      - Благодарю тебя!
      Митяй посетил больного Тюлюбека. Красная опухоль разъедала ему глаза, и, залепленные желтым гноем и розовыми мазями, они не видели ничего. Ордынские лекари строго следили, чтобы ни единая капля влаги не касалась больных глаз.
      Митяй отслужил над больным молебен, окропил освященной водою лицо юноши, коснулся больных глаз и осторожно смыл с них гной и лекарства. Тюлюбек увидел над собой незнакомое, недоброе русское лицо Митяя.
      Больному он оставил воду и велел омывать ею глаза.
      Четыре дня спустя Митяй выехал из Орды в Кафу, чтобы в Кафе сесть на корабль и плыть в Византию.
      Тюлюбек в знак исцеления самолично написал Митяю ярлык, и в этом ярлыке было сказано, что хан освободил всех на Руси служителей церкви от всякой дани с тем, чтобы реченный митрополит Михаил-Митяй молил о хане и его родичах бога.
      Вместе с Митяем выехали ордынские мурзы проводить митрополита до Кафы, через всю татарскую землю. И с ними Бернаба.
      Генуэзец силился показать, что лишь сопровождает мурз как переводчик, но каждый из мурз понимал, что око всесильного Мамая - здесь. И око то - генуэзец.
      Один лишь Митяй охотно беседовал с Бернабой, радуясь его греческой речи. И Бернаба следовал за митрополитом, читая Омира и Омара, и оттого книжник и начетчик Митяй полюбил встречи с Бернабой.
      Их кони резво шли в приморских степях, распустив хвосты по ветру. Гнулся ковыль. Большие птицы садились на дальние могилы, каменные бабы стояли на округлых курганах, и Митяй сурово смотрел на серых, высеченных языческим резцом идолов:
      - Срамота!
      Но бабы стояли, прижимая к животу плоские кувшины. В степях и следа не осталось от копыт, бивших эту вечную землю, и голоса не осталось от племен, бившихся и кочевавших здесь. А может быть, и остался голос в одинокой песне, что слышна была вдалеке за седым ковылем.
      И Митяй дивился простору ровной земли, дивился молчаливому почету от сопровождавших его татар. Не знал он, что ехали те мурзы в Кафу нанимать генуэзские войска, прославленную черную пехоту. Предстояло им и с яссами говорить и торговаться, и со многими другими, кто пожелает переложить в свои сундуки тяжелое московское золото.
      За новой силой, в чаянии новых битв, торопила коней Орда, иссякшая воинским духом. Вечная страсть гнала татар через ветреную бескрайнюю степь. Бернаба еще сильнее разжигал в них эту неутоленную страсть. Бернаба жаждал золота, свободы. Он ждал счастливой минуты, когда можно будет уложить это золото в крепкий мешок, сунуть мешок в переметную суму, переметнуть суму через седло, крепко в то седло сесть и гнать коня в Кафу, на пристань, на смоленый генуэзский корабль, и поднять паруса по восточному ветру, чтоб остался восток за кормой, чтоб забыть о нем, чтоб нежное Средиземное море, да белые камни на зеленых берегах, да лишь смутная, как дальняя песня, память об этих местах осталась ему навек. И он торопил коня, словно тяжелый мешок уже всунут в сумку. И ему едва хватало терпения удерживать коней, чтоб не опережать Митяев караван, подолгу стоявший в ожидании медленно двигавшихся тяжелых телег.
      Так достигли они города Кафы, прозванного греками Феодосией.
      Крым воздымал черные свои кипарисы и розовые горы в дивную синеву небес. Вились в синей зелени каменистые дороги, и открылся простор Черного моря, усеянный серебряными искрами.
      Здесь для Митяя наняли смоленый генуэзский корабль. И Бернаба усердно помог ему в этом. Погрузили митрополичью казну, и дружину, и спутников. Митрополит с немногой охраной остался ночевать в городе.
      Ему показали стены, спускавшиеся и громоздившиеся вверх по холмам, четырехугольные башни, сложенные из серых громадных плит, палаты, покрытые красным камнем, островерхую латинскую церковь с круглым, как роза, окном вверху. Он подивился на короткополые одежды людей, на тесные их штаны:
      - Срамота!
      Отпуская Бернабу, он одарил его перстнем, дал серебра-кисет московских копеек, маленьких, как рыбьи чешуйки, с изображением всадника, вонзившего копье в змея.
      - То наш святой Георгий! - воскликнул Бернаба. - У нас одна вера, и я рад буду принять православное крещенье из ваших рук, святейший.
      - Это не только Георгий, - твердо сказал Митяй, - это Русь, пронзающая копием ордынского зверя!
      Митяй щедро и ласково одарил сопровождавших его до Кафы мурз и пошел в опочивальню, ожидая заутра отплытия.
      Ночью Бернаба сбежал узкой каменной улочкой, перепрыгивая со ступени на ступень, вниз к пристани.
      Его ждали там.
      Повязанный шелковым платком, черный от морских ветров генуэзец отправлялся в Византию на Митяевом корабле.
      - Готов? - спросил Бернаба.
      - Одна нога уже там.
      - Возьми и грузи вторую ногу.
      Он достал кошелек, зеленый бархатный мешочек, и - запустил туда пальцы. Из-под светлых серебряных чешуек показался маленький сверток.
      - Это надежный яд! Аква тофана!
      Бернаба подумал и, зацепив ногтем копейки, дал моряку. Подумал еще и подцепил ногтем еще несколько чешуек, но подождал.
      - Когда вернешься и все будет хорошо, дам еще. Много.
      - Сколько?
      Бернаба посмотрел на ладонь. Оставалось еще три чешуйки.
      - Три золотых.
      - Смотри, чтоб было так.
      - Так и будет: три.
      - Ладно.
      - И не спеши: чем дальше отсюда, тем лучше для тебя.
      - Понимаю.
      Бернаба не спеша поднялся в город. Отовсюду звучала милая родная речь, раздавались песни, женские голоса.
      Утром с горы он видел, как Митяев корабль поднял свой двухцветный парус. Ветер надул паруса, корабль накренился, но опытный кормчий вывернул его из волн, корабль вышел на волю и не спеша заскользил вдоль каменистых берегов на запад.
      &;lt;Когда же настанет мой час отплывать так?&;gt; - подумал Бернаба.
      И твердым шагом пошел узким, как в Генуе, переулком к дому, где остановились Мамаевы послы.
      Тридцать четвертая глава
      ШАЛАШ
      По-прежнему белел над шалашом лошадиный череп, голубой дым тихо поднимался от костра в синее августовское небо. Вокруг дыма сидели Щап и Тимоша с медведем. Среди колод расхаживал дед Микейша, собирая в бадейку мед.
      Прежде чем выйти к шалашу, Кирилл и Андрей остановились в кустах и осмотрелись.
      Кириллу показалось, что очень мал стал дед, еще ниже пригнулся к земле, еще шире расставлял на ходу ноги. Только большая лохматая голова не гнулась, а смотрела вверх, в небо.
      - Ктой-то? - шепнул Андрей.
      - Не этого бойся. А вон того, у костра, остробородого.
      - А чего?
      - Тот сам еще не понял, чего на земле ищет, а старик свое уже нашел.
      - А ты всех людей знаешь?
      - Тут всех.
      Кирилл свистнул, и мгновенно Тимоша, перескочив через костер и через Щапа, скрылся в кустах. Столь же стремительно кинулся прочь и Топтыга. Но Щап спокойно обернулся и посмотрел на прибывших. Дед не спеша пошел к ним.
      - Давно жду! - сказал дед.
      Так снова начался лес.
      Щап сказал Кириллу:
      - Ну вот, Кирша, я твое варево ел, садись моего отведай.
      - Потчуй. Только сперва Тимошу кликни, не то он сдохнет там, не жравши. Пуглив парень. Тимо-ох!
      - Вот он я!
      - Ты чего ж?
      - По грибы ходил.
      - Твой, что ль, вьюнош-то? - спросил дед Кирилла.
      - Мой.
      Так сели они у костра, и каша была рассыпчата и душиста. Никто не расспрашивал Кирилла, ожидая, что он сам найдет случай рассказать то, что другим знать следовало, а чего не следовало знать, про то и спрашивать незачем: все равно не скажет.
      Над шалашом белел череп, костяной терем: терем-теремок, кто в тереме живет? - А жили под этим черепом лишь те, кто умел держать язык за зубами.
      Жили тихо. Временами приходили и уходили люди. Иные приволакивали сюда запасы еды, приносили добро, и дед, которому в жизни больше ничего уже не было нужно, это добро надежно хранил.
      Андрей не отставал от деда на пасеке.
      - Мед меду рознь, - поучал дед. - Иной год подсед бывает. То мед! Чист, светел, как слеза. Под соты посудину поставишь, он в нее из сотов и натекает, А цельный али подрезной, он, понятно, не так чист. А все чище, чем подкурной, - это мы с тобой сходим, в лесу поищем, рой найдем да подкурим. Он хоть сорен и сед, а свой вкус имеет. Иной раз такой попадет, что дух захватывает. Это уж - откуда пчелы росу брали. С крушины берут - мед отстоится густой, крупитчатый, твердый. С гречи - он красный, по цвету видишь. А в Казани мне липец довелось отведать, так тот, как ладаном прокурен либо елеем, - пахуч и легок, сладостней ярого и душистей подседа.
      Андрейка слушал, помогая деду окуривать колоды, бегал за бадьями, точил нож.
      - Разумному - мед во здравие, - поучал дед. - А беспокойному - на пагубу. Я искусен был меды парить. С водой его разведешь, духмяных трав вложишь, замажешь в корчаге да и в печь на вольный дух. Иной раз так упарится, крышку рвет. А то на ягодах можно переварить - на смородине, на рябине. Малиновый тож хорош. С того меду жизнь слаще. Истинно рекут: с медом и золото проглотишь, да и беду съешь.
      - И то во здравие?
      - Знамо: во здравие, ежели тоску с себя скинешь.
      Неторопливо, спокойно бродили они среди пчел. И ни одна не коснулась их злым жалом. Лишь иногда в волосах запутывался их полет, и дед бережно освобождал пчел, и они улетали беззвучно.
      И еще говорил дед:
      - Как мала капля, несомая пчелой. Незрима глазу, непостижима уму. А мы полным ковшом черпаем мед, столь обильно принесли пчелы. Так и дела людей - незримо, непостижимо дело каждого, но неси свою каплю. Землю свою люби, сыне. Когда-нибудь расскажу о себе, увидишь меня. А сейчас еще млад, не все уразумеешь.
      Однажды Щап поманил Тимошу, и, оставив Топтыгу на приколе, они ушли по утренней росе на Пронск.
      Прошло несколько дней. Кирилл рыл к зиме землянку. Андрейка расспрашивал деда:
      - А ты волкудлаков видел?
      - А их нешь отличишь? Они не клейменые.
      - А как волкудлаком обернуться? Ты знаешь?
      - А как? Надо среди леса найти пень, голый, чтоб вся кора уж с него спала. Воткнуть в тот пень нож, перекувырнуться через него, и станешь волком. Порыщешь ты волком, захочешь опять человеком быть, беги назад; как увидишь нож во пне, забеги с другой стороны и опять через тот пень. И опять ты человек. Если ж, не дай бог, унесут тот нож, а ты еще рыщешь, прибежал, а ножа нет! - то беда: останешься волком навеки. Вот те и весь сказ.
      - А ты не пробовал?
      - А мне зачем? Я и так всю жизнь как волк рыщу: всю жизнь по пятам за мной гнались, вот только тут и нашел покой. Да и то лесной, волчий покой.
      - А за что, дедко?
      Дед Микейша посмотрел на Андрея строго:
      - Млад, неразумен еще!
      В лесу раздался крик. Дед затаился, выжидая.
      Из кустов вырвался бледный, изорванный Тимоша.
      - Ой, страсти!
      - Чего?
      - Ой, страсти! Щапа сюды волокут.
      - Кто?
      - Ватажники, свои.
      - Далеко ль?
      - Сейчас тут будут.
      - А чего с ним?
      - К Пронску обоз шел. Татарский. Мы по нем двинули, а у них мечи - они на нас. В рубке Щапа искровили.
      - А татары?
      - Нету их, обоз весь наш.
      - А ватага-то у вас велика ль?
      - Пятеро. Да один там остался. Да один вроде Щапа изрезан. Трое их сюды ведут.
      - А чего ж ты сбег?
      - Сказать?
      - Сказать.
      - Ой, страшно там!
      - Чего?
      - Мало ль чего?
      Микейша послал Кирилла:
      - Встрень, Кирша. Трое двоих не дотянут.
      - Иду.
      Он ушел в деревья, во мрак, вслушиваясь в каждый хруст, в каждый шорох. Не раз его отводили лоси. Наконец он услышал хруст валежника.
      Он помог им дойти до пасеки. Там дед велел положить раненых. Он всех прогнал, остался с ними один, варил какие-то корни, обмывал раны отваром, налагал осиное гнездо на свежие порезы, присыпал золой.
      Изрубленная голова Щапа и рана, пересекшая лицо, зарубцовывались.
      - Кровь вернется. Смирно лежи. Рану открой ветру, пущай обдует. Поешь медку.
      - Горько чегой-то!
      - То не простой мед. Пей.
      Добыча Щапа была богата. Плотные ковры, китайские цветистые шелка, серебряные длиннохвостые птицы па голубых шелках, рукояти мечей, изукрашенные по серебру черными мелкими узорами; ножи, усаженные самоцветными каменьями; седла, разрисованные алыми цветами поверх зеленого лака; седла, окованные серебряными узорами, серебряные чаши, увитые непонятными надписями. Одну из них долго вертел в руках дед.
      - Вот, - сказал он, - написано: &;lt;Издревле были и дни и ночи, звезды на небеси, как и ныне. Ныне ступаем мы, попирая прах возлюбленных, живших давно до нас&;gt;.
      - А ты разве грамотен? - спросил Андрей.
      - Русской не обучен, а шемаханскую разумею. Многое там пережил.
      - Верно написано! - задумчиво сказал Кирилл.
      - Как это может быть верно - не рукописанье, а какие-то дождевые черви начеканены! - усомнился один из ватажных. И даже встал: - Не может истины быть у татар! Истина? А они ж злодеи! Какая ж истина?
      - Откуда им брать слова! - заговорил Тимоша. - Русского, нашего, слова и то не могут понять. А у нас слова самые простые.
      - А чудно ты бьешься, Тимоша, - сказал ватажник. - Кинулся на купцов, только искры из-под пят сверкали, а то вдруг в самую горячку запрятался в воз, дерюгой накрылся да и затих.
      - Ой, страшно стало, как я ему голову снес!
      - А не ты б ему, он бы тебе.
      - Он же меня не трогал!
      - А не было б их, - сказал дед, - татар тех, жили б мы своим трудом, в городах, в каждой руке бы держали дело. А ныне города оскудели, ремесла иссякли, иные места в пустыни обращены. Откуда ж брать жалость на них, ежли у них нет к нам жалости?
      Потом дед оглядел всех и строго спросил Щапа:
      - А тое добро как делить будете?
      - Ровно. Все разложим, ты его до времени схоронишь. Ежли из нас кто выпадет, долю отдашь по его воле. А свою волю каждый тайно те скажет.
      - Исполню.
      - По хлеб надо на Дубок идти. К зиме запасти надо.
      - То и по снегу достанем! - успокоил дед. - А до времени запасенного хватит.
      Вечерело. Кирилл лежал в кустах, глядя в небо, и обдумывал свою жизнь: утолил свою страсть, и люди отступились; ради своей жизни убил гонца, и вот ввергнут в лес; а когда за Рязань бился, рязане приняли его, как своего; князь выдал, да и то таясь от народа, есть ли подвиг или такое дело, чтоб сбить с себя тяжелую цепь?
      Он думал, вспоминал, совершил ли когда добро, за которое добром бы ему отплатили. И какое еще надо совершить, чтоб смыть с себя зло?
      Он думал, но мысли плыли, как облака, меняя свои очертания, а то и вовсе растаивая в небесах.
      Дед и Щап отошли, оборотясь на темнеющий восток, стали рядом на колени, и дед сказал:
      - Клянусь те сохранить добро твое вцеле, сколь сил и разума хватит. Иному, мимо воли твоей, не передам, сам не соблазнюсь, по смерти твоей не утаю.
      И, пригнувшись, поцеловал землю.
      Клялся и Щап соблюсти благодаренье деду и тоже склонился к земле. Страшную, нерушимую клятву дали они друг другу, ибо все может отступить от человека, но земля не отступит - из нее вышел человек, в нее и вернется.
      Тридцать пятая глава
      ЦНА
      Стоял теплый осенний туман, и лесную дорогу густо засыпала светлая сырая листва. Огненная лиса отбежала с дороги и остановилась, принюхиваясь.
      Дмитрий проехал лесом, сопровождаемый Бренком, дьяком Внуком, Тютчевым, отроками, подьячими и небольшим отрядом дружины.
      Вскоре меж деревьями проблеснула тихая Цна, и на взгорье, завидев Дмитрия, ударили в колокола.
      От города полем шли любутские жители с иконами, попами, хоругвями. С полей, где еще стояли неубранные скирды овса и крестцы ржи, бежали женщины в красных и синих сарафанах, мужики в длинных белых рубахах или черных поддевках. Дмитрий думал, глядя на смердов, что не пестры, не ярки русские одежды - туман ли их глушит, краски ли таковы. И хорошо, спокойно ему стало, что так тепел и пасмурен день, что так тихи людские одежды, что негромок звон колоколов.
      Когда передние любутчане дошли до Дмитрия, он сошел с седла, сошли и его спутники. Они все остановились среди поля, клирошане расставили полукруг икон, попы вышли вперед и запели.
      Ладанный дым таял в тумане, ветер не задувал свечей, колокол не умолкал. Дмитрий во все время молебна стоял прямо на колком жнивье, запахнувшись в красную епанчу, пока брызги с кропила не окропили его лица, - тогда он строго помолился и подошел ко кресту.
      Но, прежде чем дать Дмитрию крест, поп сказал недолгое привечальное слово: рад, мол, город Любутск, что государь Дмитрий Иванович не забывает рабов своих, жалует на свой Ценский погост суд судить, слушать нужды и горести Любутска-города.

К титульной странице
Вперед
Назад