И снова тревога сжала ее сердце.
      Сороковая глава
      СЕРГИЙ
      Дмитрий, Владимир Серпуховской да кое-кто из бояр, с небольшой дружиной, поскакали в Троицу к Сергию. Ждать Сергия в Москву не оставалось времени, а на Москве митрополита не было, не у кого было спросить напутствия.
      Тяжелый лес висел над их головами; кони похрапывали, чуя невдалеке зверей, шарахались от коряг и буреломов. Солнечный свет, пробираясь между стволами, стоял по лесу голубыми полосами, и одежда всадников переливалась, то погружаясь в лучи, то выбиваясь в тень; оружие то вспыхивало, то погасало. Просек был неширок, кое-где поперек пути валялись рухнувшие от ветров и ветхости неохватные стволы, и сдвинуть их не было сил. Тогда нарубали хвойных ветвей, настилали их на стволы и, ведя коней в поводу, переправлялись.
      Уже день клонился к вечеру и по лесу растекалась тьма, когда с краю дороги Дмитрий увидел крест.
      - Это чего?
      - Тут, государь, в позапрошлом годе гонца твоего убили. Боярин Бренко распорядился о сем кресте.
      Дмитрий перекрестился, боязливо оглядываясь по сторонам. Конь рванулся, приметив овраг либо почуяв волнение князя. Ворю они перешли вброд уже ночью.
      Когда в предрассветном тумане увидели Троицу, в монастыре звонили утреню; монах, думая о чем-то далеком-далеком, отвернулся и мерно раскачивался вслед за языком колокола. Но движения его оборвались и колокол смолк, когда привратник впустил в монастырские стены воинов. Узнав Дмитрия, монах неистово рванулся под звонницей, и широко вокруг по лесу, захлебываясь, забился колокольный звон. Из келий выбежали монахи, и богомольцы, и паломники. В церкви осекся дьяконский бас, и дьякон, побледнев, спал с голоса. Дмитрий неодобрительно взглянул на молящихся, обернувшихся спиной к алтарю, чтобы разглядеть князя, но он увидел девчушку - любопытными глазами, не отрываясь, она глядела на него, раскрыв рот и почесывая животишко, и на сердце у него снова водворился мир.
      Дмитрий прошел вперед, и богослужение возобновилось.
      Как все, со всеми заодно, он опускался на колени, касался лбом пола, видел только живописные образа перед собой, расписанные, как райский сад, царские врата и позолоченного голубя над ними.
      И все, видя Дмитриеву молитву, молились горячо: понимали, неспроста явился князь, что-то совершается большое в мире, и мира миру вымаливали со слезами на глазах люди, давно лишенные мирного труда, измученные ордынской данью, набегами, угнетенные страшными рассказами о вражеских нашествиях на Русь. Один Дмитрий Московский решился бить татар и побил их на Воже. Теперь он стоял здесь.
      Большеглазый тонкий мальчик прислуживал Сергию: выходил впереди игумена со свечой, подавал, раздувая угли, кадило. Когда Сергий что-то шепнул мальчику и тот улыбнулся, заспешив из алтаря в ризницу, улыбка мальчика показалась Дмитрию столь печальной и милой, что защемило сердце нежностью и тоской. Мальчик принес драгоценный византийский посох и остановился у амвона, ожидая Сергиева выхода.
      Наконец окончилась утреня, Сергий снял убогое холщовое облачение. В старом, порыжелом подряснике, перепоясанном кожаным ремешком, он принял от келейника разукрашенный посох и сошел к прибывшим. Он благословил князей, и следом за ним они пошли по монастырю в его келью.
      Когда они проходили через сад, мальчик, идя следом за Сергием, срывал с кустов ягоды и пригоршнями подносил то одному, то другому.
      Дмитрий погладил его по голове:
      - Хорошо, отроче.
      И мальчик поцеловал Дмитриеву руку.
      - Чей это? - спросил Дмитрий у Сергия.
      - А вот по зиме ко мне пришел! - И вдруг улыбнулся: - Помнишь ли, рыбу с тобой на Переяславском озере ловили? Монаха я перевез?
      Улыбнулся воспоминанию и Дмитрий.
      - Тот монах твоего гонца убил. И ушел, и я уж позабывать о нем стал. Но вот приходит ко мне зимой раненый разбойник, рука его иссыхает, речет, яко великий грешник: &;lt;Дозволь, отче Сергие, отмолить грехи свои, послужить твоей пречестной обители&;gt;. &;lt;Много ли грешен?&;gt; - спрашиваю. &;lt;Много грешен, отче!&;gt; - и покаялся во множестве великих злодеяний. И я его принял. Эти люди в монастырях тверды, ибо иной мир им закрыт. Он с собой привел сего отрока. И при отроке от того расстриги Кирилла письмо; а в письме, оно велико, написана вся жизнь того человека, вся великая гордыня его, и просит он, дабы принял мальчика, ибо в лесах, где от гнева твоего таится, нет приюта ни больным, ни слабым, а тем паче для такого вот вьюношка. И я его взял.
      Дмитрий пригляделся к Андрейше.
      - Что ж, страшно в лесах?
      - Не вельми, государь, но тяжко: стужа велика, а укрыться негде. Пещеры роют, людей к зиме сошлось много...
      - И все злодеи, убийцы? Злой народ?
      - Не злой, господине.
      - Но злодеи.
      - Бог им судья.
      - Это отец Сергий научил беззлобию?
      - Нет, не отец Сергий, а злодеи.
      - Дивно сие.
      - Ты, господине, сам их спроси. Пусть каждый скажет всю свою жизнь до шалаша лесного.
      - Разумно речешь. А свой-то путь помнишь ли?
      И Андрейша в скупых словах рассказал.
      Дмитрий не решился погладить мальчика по голове, смущенный его взрослой речью.
      Рассказ отрока слушал и Сергий. И он сказал:
      - Бывало, и в прошлые годы, после Ольгердова нашествия, да и прежде того, много на Руси оставалось сирот, покинутых на холод и голод. Монастыри их брали, растили, приучали к монастырским ремеслам, других посадили на пашню; пашню они пашут на монастырь, а хлеб им дают из монастырских житниц месячный, а па платье им дают из монастырской казны.
      Дмитрий взглянул на разделанные поля за садом, а за полями густо темнели леса, и в тех лесах тоже таились монастырские пашни, деревни и починки. Владения Троицкой обители разрослись далеко вокруг доброхотными даяниями князей и бояр и неутомимым усердием братии, присоединявшей к монастырю вольные деревни, склонявшей крестьян пахать монастырщину.
      Всюду затихала жизнь при появлении великого князя, всюду безмолвно следовал за Дмитрием Андрейша, и Сергий сказал о нем:
      - Мы его учим иконописанью, зане в том вельми искусен и рачителен.
      Так они дошли до соснового крылечка Сергиевой кельи; и это была первая встреча великого князя Московского с великим художником Андреем Рублевым.
      Они дошли до соснового крылечка Сергиевой кельи. Смолкнув, в тишине, переступили порог.
      В низкой бревенчатой келье горела лампада, пахло ладаном, кипарисом и каким-то душистым маслом. На полке лежали книги, сверток в красной холстинке, стояла глиняная чернильница.
      В низеньком окне, в которое смотреть можно лишь сидя, виден был пчельник, заросший кустами смородины. Черные гроздья смородины свисали из-под широких листьев, и солнечный свет проникал кое-где сквозь листья в траву. Мирно было здесь, вдали от битв и воплей, вдали от страстей и тревог мира. И Дмитрий успокоился.
      - Снова наступает час испытания, отче Сергие, - сказал князь. - Кого просить о молитве, от кого ждать совета и наставления? Ты силен в вере, а вера движет горами...
      Сергий подошел к Дмитрию и положил ему на плечи свои ладони:
      - Не тревожься, господине, будь тверд и мужествен. Иди вперед! Иди вперед бесстрашно и твердо. Все обмыслил я здесь, в уединении, все, что узнавали мы об Орде, все, что рассказывали мне о твоих сборах. Чаша стала перетягивать к нам. Еще бы пообождать, она бы перевесилась поболе, но ведь и там, видно, чуют, куда клонится чаша, там тоже опасаются упустить время.
      - Видно, так, - ответил Дмитрий.
      - Час встречи надвигается и неизбежен. Ждать нечего. Сильнее не станем, ежели будем ждать, а слабее станем, ибо враг успеет собраться да изготовиться. Враг будет неистов, ибо Орда, ежли вернется к себе без победы, падет. Это ее бой решающий, но и для нас он решающий тож. Крови польется полная земля, но, коль враг одолеет, вся жизнь наша кончена. Не останется городов, не останется и монастырей; где же тогда будут лежать книги наши, наша вся мудрость, знания, вера? Снова потекут века рабства, и Русской земле уж никогда не встать. Не бойся ни потерь, ни крови. На тебе вся наша земля лежит, сие есть груз тяжкий и темный; напрягись, сыне мой, господине мой, Дмитрий Иванович, мужайся.
      - Не уступлю! - ответил Дмитрий. - Сам вижу, отче Сергие, нельзя уступать.
      Сергий вышел вперед. Все стали на колени.
      - Помолимся же, братие, близится час...
      Они поднялись с колен более спокойные и более сильные. Дело их правое, время их лихое, и тое лихо пора сбросить с плеч.
      Сергий взял с полки красный узелок, развернул большую вынутую просфору и дал ее князю. Большеглазый мальчик стоял у самой двери, может быть на всю жизнь запоминая полумрак этой кельи и молитву людей, собравшихся одолеть врага.
      Вокруг кельи начали молча собираться люди - монахи, богомольцы, крестьяне, прослышавшие о приезде Дмитрия. Жаждая увидеть его, они рассаживались на земле, возле кельи; стояли, упершись в посохи, оборотясь лицом к Сергиеву крылечку. А на крыльце висел глиняный рукомойник, тихо покачиваясь, и лежала вязанка валежника, еще не изрубленная на дрова.
      Старик паломник подошел к вязанке и взял из-под нее топор - чтоб руки не мучились бездельем, хотел поколоть дровец.
      Но монах строго ему сказал:
      - Не замай, тое преподобный сам колет, чужим трудом своей кельи не обогревает.
      Солнце блистало недобрым, прозрачным светом, осень близилась.
      Андрейша показался на пороге, и народ поднялся, торопясь к мальчику.
      - Ну, что он?
      - Благословил.
      - Слава тебе господи! - ответил старик паломник. - Давно пора!
      Набежал недолгий дождь. Люди стояли, не расходясь. От промокших одежд запахло прелыми яблоками.
      Еще не прошел дождь, когда на порог вышел Дмитрий.
      Старик паломник протиснулся вперед:
      - Собрался, государь?
      Дмитрий его не сразу понял. Старик повторил;
      - Батюшко! Возьми нас с собой!
      Дмитрий пошел между ними, отовсюду сжатый людьми.
      - Сбираются в Москве. Туда идите.
      В это время на звоннице грохнул звон, из церкви понесли иконы и хоругви, монахи запели, и народ подхватил древний напев воинственных молитв. Ведя в поводу княжеских коней, народ провожал Дмитрия, шедшего с Сергием и с князьями впереди всех. Ветер трепал их непокорные волосы, с деревьев опадали листья, дождь то затихал, то набегал снова.
      Так дошли они до колодца, где в сторону от дороги отбегала узкая лесная тропа.
      Тут, перед лицом всех, великий князь опустился перед Сергием на колени, и Сергий трижды поцеловал Дмитрия и благословил.
      - Иди! Будь тверд! Он не допустит пашей погибели!
      И Дмитрий взглянул на обрызганные дождем лица людей, обращенные к нему отовсюду.
      И всем им ответил:
      - Иду.
      Он принял из чьих-то рук коня и, ставя сапог в стремя, поглядел: все ли видели, что Сергий благословил его на битву; это означало, что с Дмитрием - бог.
      Сорок первая глава
      ВОИНСТВО
      Глашатаи кричали на площади и на папертях:
      - Соединяйте силы супротив врага!
      Попы, встав перед алтарями, призывали народ на бой. Гонцы промчались во все города, ко всем подручным князьям: ростовским, ярославским, белозерским. У приказных изб, у городских ворот писцы читали Дмитриев призыв к походу.
      Время было страдное - кончился сенокос, начиналась жатва. Жнецы, передавая серпы в руки жен, завязывали пояса, набрасывали на плечи одежины и в лаптях, еще пыльных от родных пашен, уходили в ближние города, на ратный сбор.
      Между Русью и врагом еще простирались леса, туманы и реки, а тяжелой поступью из дальних княжеств и из городов уже шли к Москве русские ополчения. Шли конные рати, шли пешие. Ехали впереди ополчений воеводы. Остановки бывали коротки, переходы долги: за шеломами лесов ждала их Москва, и каждому было лестно прийти прежде других - Можаю прежде Суздаля, Костроме прежде Ростова, - в том была гордость городов - первыми явиться на голос Дмитрия.
      Высоко поднимались стены Кремля, выше стен стояли каменные башни, далеко было видно вокруг с их сторожевой высоты. В Кремле уже полно было звона оружия своих и пришлых воинов, уже всюду стояли различные говоры - медлительные владимирские, певучие ростовские, быстрые костромские.
      На Кремлевских стенах толпились воины и горожане, смотрели вдаль. Снизу кричали:
      - Видать?
      - Явственно.
      - Кто ж там?
      - А небось тверичи.
      - По чем судишь?
      - Оружие, видать, древнее _.
      С башен подтверждали:
      - Не наше оружие, у нас эдакое вывелось.
      Вдали поблескивала щетина копий, белел чей-то конь впереди полков, и золотыми крестами вспыхивали алые стяги.
      Ополчения русских городов шли к Москве. Москва их ждала, широко распахнув крепостные ворота.
      Прошел слух, что через Троицкие ворота входит новгородское ополчение.
      - А велико ль?
      - Тысячей пятнадцать, а может, боле того. Иван Васильев Посадник привел, да с ним сын, да Фома крестный...
      - Косой?
      - Ага. Да Дмитрий Завережский, да Миша Поновляев, да Юрий Хромой, да...
      - Может, туда пойдем глядеть?
      - А чего? Сейчас тверичей глядеть будем.
      Когда ополчения вступали в московские слободы, шаг их твердел, веселел. Ополченцы поднимали над остриями копий священные холсты знамен. Тяжело раскрылись на древках расшитые золотом тверские знамена, много раз ходившие супротив Москвы.
      - Неужто сам Михайло ведет?
      - Не. Михайло сухожильный, этот покоренастей.
      - Да и млаже, видать.
      - То Холмский князь Иван, Михайлин племяш. Его мы тоже бивали. Не чаяли в Москве встречать.
      И народ с неодобрением глядел: в руках тверичей - рогатины:
      - На медведей, что ль?
      Топоры:
      - По дрова, что ль?
      Сулицы да ослопы - от такого оружия Дмитрий уже отучил Москву.
      - Тяжело да неповоротливо. Не тое ныне время!
      - А конь-то белой. Смекай: от великого, мол, князя Тверского!
      На Дмитриевом крыльце Холмского встретили московские бояре. На верху крыльца его обнял Боброк.
      - Государь Дмитрий Иванович в Троице. Мне велел тебя потчевать.
      - Не в гости прибыли, княже.
      - Доброе слово, Иван Всеволодович. Государь Михаил Александрович здоров ли?
      Это он, Боброк-то, интересуется, столько раз водивший московские рати на Тверь!
      - Благодарствую, княже, здоров, и поклон шлет, и велел сказать: молит господа о ниспослании победы воинству нашему.
      Холмский, едучи в Москву, сомневался: достойно ли, не с подручными ль наравне примет его Дмитрий. Между Михаилом Тверским и Дмитрием Московским был уговор о совместных походах на татар. Уговор-то уговором, а честь - честью. Но встретили с честью, и Холмский спешил скрыть свои опасенья, спешил смешаться с другими князьями, опередившими его.
      &;lt;Дмитрий сам бы вышел, если б случился в Москве. Прибыли не прежде подручных - тоже хорошо: не честь Твери прибыть прежде Можая&;gt;.
      К вечеру возвратился Дмитрий. Еще с дороги, видя дымы над стенами Кремля, сказал:
      - Собираются!
      И плечи распрямились, голова поднялась, уверенно проехал мост и под радостные клики среди толпившихся по улицам воинов еле пробрался к своему двору. А из воинов каждому не терпелось взглянуть, каков он, который поведет их к победе.
      Днем позже подоспели Белозерские полки. С ними пришел князь Федор Романович с сыном Иваном. Москве понравилось их вооружение - чистое, оно отражало небесную синеву, из-под стальных варяжских либо свойских кольчуг белела холстина рубах, расшитых голубыми разводами. Было много среди белозеров рослых, широкоплечих детин. Волосы их были нежны, словно соломенные, а бороды русы и курчавы, и казалось, что это озерная пена заплелась в завитках бород. Отцы их хаживали на Варяжское море, бились со шведами, привозили своим женам отбитые в боях аглицкие и свейские наряды. Деды их заселяли север, без остатка истребляя врагов, а захваченных женщин брали ласково; из них выходили горячие жены, и народились от тех жен добрые молодцы с широкими плечами, с зеленым огнем в глазах.
      Князь Федор остановил свое войско, оглядел его, одобрил и повел в Боровицкие ворота. А в Никольские тем временем входили собранные монастырями воинства монахов и монастырских крестьян.
      Передав своим боярам заботу о белозерах, Федор поехал на княжой двор. На дворе Федора встретили московские воеводы и пошли с ним ко крыльцу. Федор пошел, чуть сутулясь, вверх по лестнице, покрытый белым плащом на красном подкладе с широкой каймой по краям, в синих сапогах, в синей высокой шапке. Сын, отставая от отца па две ступеньки, тоже слегка сутулясь, поднимался с ним.
      На середине лестницы Федора встретили бояре и, вернувшись, пошли впереди наверх. В передних сенях Белозерских встретили князья Тарусские и Боброк.
      Один из Тарусских заговорил с Федором по-гречески, но седой Федор, любивший греческую речь, отвечал по _- .русски, и отвечал строга: не время, мол, княже. Ноне время русское.
      Боброк ввел северян в комнату. Дмитрий стоял, широко раскрыв руки, и Федор крепко обнял Дмитрия.
      - Вот он! Настал час!
      - Настал, княже.
      Дмитрий повернулся к молодому Ивану _:
      - А о тебе небось там девушки слезы льют?
      - Не без того! - улыбнулся за сына Федор. - Прибудет воды в Беле-Озере к нашему возвращенью.
      В иное время Холмский обиделся бы, что Белозерского почтили тремя встречами, ведь Белозерск прикуплен к Москве еще Калитой. Но за время, проведенное среди московских стен, Холмский забыл о тверской спеси. Да и к тому же родня вся за Дмитрием; чего ж Холмскому-то отбиваться, не русский, что ль? А что прежде дрались - на то было иное время.
      Перед выступлением из Москвы Дмитрий послал в степь вторую стражу следить за движением Орды - ни от первой стражи, ни от Захария Тютчева не приходило никаких вестей.
      В светлое августовское утро Клим Поленин, Иван Святослав и Гриша Судок с отборными богатырями второй стражи собрались у Кремлевских стен. Задумчиво и душевно провожали их в путь: что откроет им степь, вернутся ль? Их коней под уздцы довели до ворот, пожали молодцам на прощание руки, долго смотрели вслед.
      В полдень прибыл гонец с литовских границ: из Белева шла к Дмитрию дружина белевичей. Вел дружину скотобой Василий Брадин с сыном Максимом да внуками - Петром, Андреем, Михаилом и Александром. А с ними Федор Мигунов да белевские бочары, маслобои, шестьсот человек.
      Дмитрий сказал гонцу Петру Брадину:
      - Не то дорого, что много вас, а то любо, что с литовских рубежей да по Рязанской земле идете. Скачи: велю, мол, на Москву не идти, а спуститься ниже по Оке, дожидаться нас в Коломне.
      Гонец, держа шапку в руках, поклонился.
      - Благодарствую, государь.
      - Нет, ты сперва покормись да коня подкрепи.
      - Благодарствую, государь, где уж есть, коли дело стоит. Надо поспешать.
      - Голодному-то?
      - Голодной да свободной лучше сытого да обритого.
      - Остер!
      - Мы, государь, скотобои, - без острого орудия пропали б.
      - Ну, добро. Только сперва поешь. Такова моя воля, Какая ж это война с пустым-то чревом!
      Войска разместились по городовым избам, по монастырям, в трапезных церквей, а то и среди дворов, по-разному. Великие запасы сберегла Москва, чтоб прокормить всю эту силу, но ополчения пришли, и со своим запасом. Когда белевский гонец Петр Брадин пошел по княжьему велению поесть перед дорогой, от множества зовов голова у него закружилась: звали и новгородцы к своим харчам, и суздальцы к своей трапезе, и ружане к своей еде, и можаи к своему столу, и белозеры к белозерской сыти, и костромичи ко яствам, и переяславичи к рыбной снеди, и володимерцы к вареву, и москвичи к угощенью. Одними зовами Петра столь употчевали, что, когда принял у сурожан ложку, не осталось сил дохлебать кулеша. Поел через силу, только чтоб исполнить Дмитриеву волю, даже медок хлебнул без радости, и заспешил в путь.
      Десятого августа на утренней погожей заре заревели боевые трубы - карнаи на башнях, воеводы сели на коней, и, развернув знамена, войска вышли из Кремлевских ворот. И так велико было воинство, что шли из Кремля через трое ворот: через Никольские, через Фроловские, через Константино-Еленинские. Шли с войсками попы, несли древние чтимые иконы. Через трое ворот весь день шли из Кремля войска.
      Кроме князей, воеводами были: у володимерцев - Тимофей Валуевич, у костромичей - Иван Родионович, у ружан - Пуня Соловей, у Переяславского полка - Андрей Серкизович, а всех сил в тот день вышло из Москвы более полутораста тысяч, и еще никогда на Руси не видывали такой великой рати.
      Проводив воинов, Дмитрий вернулся в Кремль. Не останавливаясь, он поехал в Архангельский собор и вошел под темные гулкие своды. Здесь под тяжелой плитой лежали зачинатели дела, кое он собрался завершить, - Иван Калита, Семен Гордый и Дмитриев отец - Иван. Над его гробницей Дмитрий остановился и трижды поклонился, протянутыми пальцами касаясь пола.
      - Говорю те, отче! Мы идем. Ежели предстоишь перед богом, проси нам помощи: рать наша велика, да и вражья сила велика тож...
      Он постоял, будто прислушиваясь, и вдруг с тревогой и отчаянием наклонился к гробнице, и с досадой, что никто не откликается, крикнул:
      - Мы идем, отче! Слышь, что ль?
      И вздрогнул.
      - С богом, государь! - сказал ему ласковый и тихий голос. Дмитрий строго обернулся: позади смиренно стоял поп Софроний, великокняжеский летописец. - Дозволь, государь, сопутствовать.
      - Там те голову сорвут, поп!
      - Не за что им ухватиться будет.
      Дмитрий улыбнулся:
      - Иди,собирайся.
      Евдокия тоже пришла в собор. Они стояли с ней рядом, но не на княжом месте, а посреди высокого пустого храма, где лишь у алтаря причт служил напутственное молебствие. И рядом с Дмитрием заплаканная, но молчаливая Евдокия казалась маленькой девочкой, послушной и кроткой.
      А тем часом войска уже шли по трем дорогам в Коломну. Владимир Серпуховской вел свои полки Брашевскою дорогой, Белозерские шли Болванской, а Дмитриевы - на Котел. Невозможно было всем уместиться на одной дороге.
      После ночи, полной слез, наставлений и молитв, на заре, Евдокия провожала Дмитрия. Боярыни от нее поотстали, она одна дошла с Дмитрием до княжеского коня.
      - Не горюй, Овдотьица! - сказал Дмитрий. - Самому мне боязно - дело такое...
      И молча гладил ее поникшую голову. Она ждала, а что он мог ей сказать?
      - Город на воеводу Федора Андреевича оставляю. Он вас оборонит, да и не от кого будет оборонять-то.
      - Жив возвращайся.
      - Это как сложится...
      Он передал ее на руки боярынь, которым и самим-то было тяжко: ведь у каждой - муж, а все мужья ушли.
      Дмитрий взял с собой десятерых сурожских купцов - чтоб эти привычные к скорой езде люди разнесли потом по Руси и по миру спешную весть о Дмитриевом походе - Василья Капцу, Сидора Ольферьева, Костянтина Волка, Кузьму Кувыря, Семена Коротоноса, Михаилу с Дементьем Сараевых, Тимофея Веснякова, Дмитрия Черного да Ивана Шиха.
      Дмитрий сверкнул позлащенным стременем, рванул коня и поскакал.
      А Евдокия все еще стояла на зеленой траве двора, прислушиваясь к тому, как со скрежетом поднимались подъемные мосты, запирались ворота, одиноко ржал чей _- .то оставшийся конь.
      Княгиня поднялась к себе в терем. Мерно гудели колокола, хлопотали возле нее боярыни, сулились заночевать в ее сенях, чтоб не было ей тоскливо коротать эту холодную ночь.
      - Нет, - откликнулась Евдокия, - в собор пойду.
      И стояла там среди сотен заплаканных женщин, и, хотя женщины раздвигались, давая ей место, она не пошла вперед, стояла среди них, всплакивала с ними; и эта большая _  . общая скорбь утешила ее. Много она раздала в э _то .т вечер милостыни _  .- _  .хотелось всем помочь, у кого дети, у кого болезни, все остались без опоры, а женщинам тяжело одиночество; время суровое, темное - живешь и непрестанно вдаль глядишь, не вздынется ли пыль в поле, не покажется ль вражья сила... Единым часом живешь, в грядущий день не веришь, улыбаться опасаешься, чтоб судьбу не искушать, чтоб не настлала судьба за эту радость скорбей и бедствий. Тяжесть и страх над всеми. И вот пошли мужья, сыновья и братья скинуть с плеч этот непосильный гнет.
      Сорок вторая глава
      РЯЗАНЬ
      По зеленому княжому двору перед Олегом водили высокого каракового коня, чтобы князь вдосталь насмотрелся на новокупку. Расстилая длинный хвост по ногам, чуть вытянув голову, конь ходил вслед за конюшим, и лишь навостренные уши и вздрагивающая холка выдавали, что конь волнуется при виде новых людей.
      &;lt;Если б малость посветлей!&;gt; - думал Олег про коня.
      - А до чего же быстр! - радовался конюший.
      - Мне на нем не зайцев гонять! - строго ответил Олег.
      Коня привели с Орды, но, видать, и в Орду он был заведен со стороны.
      &;lt;Осанист ли?&;gt; - обдумывал Олег. Князю казалось, что коню чего-то недостает.
      Он решил приглядеться к нему в сбруе.
      - Седлай!
      Воины, и кое-кто из бояр, и княгиня из высокого окна, и впереди всех княжич Федор, и челядь - все смотрели коня.
      - Диковина!
      Коня подвели, накрытого красной попоной под зеленым шемаханским седлом. Почувствовав на себе ремни, конь собрался, поднял голову, стал баловать, норовя столкнуть конюшего.
      - Н-но!
      - На таком не стыдно и в Москву въезжать, - тихо сказал Олег и подумал: &;lt;Надо просить Мамая - Москвы б не жег. Пущай с меня возьмет, что стоить будет. Грабить - грабь, а разорять не надо. Так и скажут.
      Подъехав, спешился у ворот и отдал повода боярин Афанасий Миронов. Сам вошел на княжой двор.

К титульной странице
Вперед
Назад