Этого не знали враги, в этом была тайна быстрых переходов, нежданных ударов, заходов в тылы врага. Еще были тайны, завещанные Чингизом. Мамай их знал и хранил. Он знал, что никогда не выдерживали враги охвата со всех сторон - враги готовили удары в лицо, скопляли силу в едином месте, а татары не били в это лицо, они лишь отвлекали врага, а всю свою силу бросали на края, на оба разом, и тем рушили единство вражеских войск, сминали их и врывались в беззащитные страны. Это была вторая тайна Чингиза. Были и еще великие тайны. Их соблюдал хан Батый и побеждал неизменно. Их внимательно изучил и запомнил хан Мамай.
      Он сидел на холме, среди полевых цветов. Ему сказали: из Рязани прибыла женщина, которая хочет говорить с ханом.
      - Женщина?
      - Так, хан.
      - Из Рязани?
      - Так, хан.
      - От Олега?
      - Нет, хан. Сама.
      Он был один и послал за ближними мурзами. Когда мурзы сошлись и сели на ковер у ног Мамая, он велел ее позвать.
      Она вошла и сразу поклонилась ему, словно уже видела его. Переводчик сказал:
      - Это рязанская баба Овдотья называет тебя царем, я кланяется тебе, и просит, чтобы ты ее выслушал.
      - Слушаю бабу Овдотью! - согласился Мамай.
      - Когда ты пожег Рязань... - сказала женщина.
      - Припоминаю, - сказал Мамай.
      - Ты увел в полон мужа моего, брата моего, свекра моего и деверя моего. Пришла я просить: отпусти, дай откупить мне этот полон у тебя, царь Мамай.
      - Не бывало еще, чтобы бабы сами по этому делу ездили.
      - Мужиков в моем роду не осталось.
      - Кого ж со мной поведет князь Олег, если у него мужики иссякли?
      - Того, господин, не ведаю, где он таких мужиков возьмет.
      - А почем ты платить за свою родню будешь?
      - А почем думаешь положить?
      - Восемь коней за каждого.
      - Хватит у меня на одного.
      - Кого ж выкупать станешь?
      - Брата, царь.
      Мамай удивился:
      - Брата? А муж?
      - Замуж выйду, муж будет; будет муж - свекор будет; муж будет - сын родится, а сын у свекра родится деверь мне будет. А брата мне уж нигде не взять - родители мои в Рязани сгорели.
      - Все ли у вас бабы в Рязани таковы? - усмехнулся Мамай.
      - Все ли, не ведаю, да я не краше иных.
      - С лица ты и верно не красна, шрам вон на лбу, лет тебе не совсем мало...
      Мамай посмотрел на своих мурз. Ему хотелось удивить их. Он вспомнил: великие завоеватели мира всегда проявляли щедрость, чтобы потомки с удивлением вспоминали о них; потомкам надлежало также вспоминать острый и мудрый ответ, облекающий эту щедрость. Бернаба подсказал бы, но Бернабы не было. Тогда Мамай сорвал распустившийся возле ковра жесткий белый цветок и подал его Овдотье:
      - Иди по моей Орде, доколе не увянет этот цветок, и тех из своей родни, кого успеешь сыскать за это время, бери без выкупа. Аллах завещал нам проявлять милость к женщинам.
      Овдотья, потупившись, с горечью взглянула на цветок, но вдруг лицо ее просветлело:
      - Благодарю тебя, царь, - ты сам не ведаешь меру своей щедрости.
      Мамай самодовольно улыбнулся: &;lt;Глупая женщина&;gt;.
      Овдотья, в сопровождении воинов, не спеша пошла по Орде. Цветок в ее руке был галечник - беленький донской бессмертник.
      В этот день пришли два известия.
      Олег извещал, что собирает войска, что оружия у. него вдосталь, что уговор свой блюдет крепко, но и Мамая просит не забывать своих слов.
      В ответ ему Мамай отправил гонца и велел передать Олегу только одно слово:
      - Помню.
      Вторая весть была от Бернабы.
      Бернаба встретил в пути черную пехоту из Кафы и возвращается с ней: через три дня они будут у устья реки Воронеж.
      Мамай отослал второго гонца в Литву сказать князю Ягайле Ольгердовичу:
      - Мамай помнит свое слово, но и ты, великий князь Ягайла, помни свое слово.
      Хан не знал, что от самого Сарая среди его воинов идут люди Дмитрия. Хан не знал, что Дмитриевы пограничные стражи стоят и на реке Воронеже.
      А в Московской страже на Воронеже в ту пору были - Родион Жидовинов, Андрей Попович и пятьдесят иных удальцов. Одиннадцать дней они объезжали Орду, едва смогли ее объехать за одиннадцать дней!
      В этот, двенадцатый день один из них попался татарскому разъезду - еле успел двоих свалить, как остальные стащили его с седла, накинув аркан на шею.
      На закате дня, когда тяжелое багровое солнце лениво увязло краем в степной траве, к Мамаю привели Андрея Поповича.
      - Наш разъезд поймал. Откуда взялся, не ведаем.
      - Откуда взялся?
      - Чего откуда? Я на своей земле.
      Но день прошел хорошо, давно не было у Орды столь обширных войск, и Мамай засмеялся:
      - Ты не московский ли?
      - Угадал: московский.
      - А ведомо ль моему слуге, Мите Московскому, что я к нему в гости иду?
      - А небось ведомо.
      - А ведомо ль, что силы со мною двенадцать орд и три царства, а князей со мной тридцать три, кроме христианских. А силы моей семьсот три тысячи. А после того, как ту силу считали, пришли ко мне еще великие орды, тем я числа не знаю.
      - Ведомо ль это, не ведаю, но прикажешь - я извещу.
      - Вот, ступай извести. Да спроси, может ли слуга мой Митя всех нас употчевать?
      Мамай отпустил воина: в силу свою, которой равной на свете нет, он верил, пускай Дмитрий узнает о ней из уст своего же воина - больше веры будет.
      Воин спокойно прошел через весь ханский стан, вырвал узду своего коня из рук ханского конюха, влезая в седло, будто ненароком, ткнул пяткой в чье-то татарское лицо, сел и поскакал к северу. Мчался по ночи, чтобы степная трава к утру встала позади, закрыла б след.
      А утром Мамай собрал обширный совет князей, мурз и военачальников. Сидя на коврах и на ковыле, они покрыли весь холм. Их великое число наполнило Мамая гордостью.
      - Отдохнули мы. Со времени Бату-хана отдыхали. Пора поразмяться. Мы пройдем по Русской земле, как Бату-хан хаживал. Русским золотом обогатеем. Русские города испепелим, укротим строптивую гордость наших русских слуг!
      Он вспомнил о Дмитрии, и сердце его облилось яростью:
      - Казним строптивых рабов! Они забыли о великой силе Великой Орды!
      Маленький, он прыгал на своем ковре, поворачиваясь на все стороны, чтобы через головы ближних рассмотреть лица дальних своих союзников.
      Его охватило нетерпение. Он приказал наутро трогаться вверх по Дону - этот путь, как стрела, летел к Москве.
      И каждый день прибывали и отбывали гонцы, присоединялись новые князья и племена. Шли к Мамаю его подданные, шли нанятые. Пришла лихая тоурменская конница на тонконогих, как лани, конях.
      Огромное кочевое море медленно ползло вверх по Дону.
      Тридцать восьмая глава
      ОЛЕГ
      Олег прошелся по своему каменному терему. Мягкие сапоги неслышно ступали по пушистым коврам. Снаружи зной, а внутри прохлада и полумрак.
      Перед огромной иконой всех святых горела большая голубая лампада. В доме еще пахло ладаном от недавних панихид - у княгини Евфросиньи умерла мать. Умерла ко времени - новый дом всегда мертвец обновляет, но покойница умерла вдали от этих мест, и - кто знает? - очистила ль ее смерть место живым в этих стенах. А может быть, и не умерла б, если б Евфросинья не забыла в новые печи из старых жар перенести.
      Он подошел к иконам. Угодники, выписанные византийской кистью, радовали глаз гибким сочетанием линий, слиянием ярких красок в единый узор.
      Он смотрел в седые бороды, стекающие по ликам, как струи воды, в изможденные лики великомучеников, в смуглые, нездешние скулы древних христианок, целомудренно закрытых эллинскими покрывалами.
      Он ходил один, полный тоски и смятения.
      Много лет готовил он поход на Москву. Еще с Титом Козельским они однажды всю ночь разговаривали: сидели на теплой печи, была зима, смотрели, как обмерзло окно, и разговаривали... Много было надежд, и каждая казалась выполнимой: взять и уничтожить желторотого Дмитрия. С той поры минуло много лет. Но мечта осталась.
      Он подготовил все. Всю эту зиму переговаривался с Мамаем. Переговаривался _  . с Ягайлой, многое забыл и уступил ему. Сговорились двинуться воедино, и, казалось, нет в мире силы, равной их совместной силе.
      Он отошел от икон, сел у окна за резной ореховый налой, на котором любил читать и временами переписывал греческую &;lt;Александрию&;gt;. Пришла весть, что Мамай кочует по реке Воронежу. Зачем он спешит - не терпится? Ведь уговорились на сентябрь, а теперь лишь июнь, последние дни светлого, зеленого июня.
      Он достал плотный листок бумаги и быстро написал в Литву. Он напомнил Ягайле о сроках и посоветовал готовиться прежде времени. Его охватило сомнение - не задержится ли Ягайла, не случится ли какое препятствие? Лучше раньше времени собраться вместе. А не заколеблется ли Ягайла, не припадет ли слухом к словам лукавых советников? Он быстро приписал:
      &;lt;А Дмитрий, едва сведает о Мамаевой силе да о нашем союзе с ним, обезумеет, кинет свою Москву, убежит в дальние места, в Великой ли Новгород, ли на Двину, а мы сядем в Москве, ли во Владимире и, когда хан придет, встретим хана с большими дарами, упросим не рушить городов наших и, как сулился хан, получим ярлыки - ты, государь князь великий Ягайла Ольгердович, возьмешь себе к Вильне свою половину Московской земли, а я - к Рязани - другую. А посему надобно нам соединиться до времени, чтобы разом по Дмитриевым следам в княжество его вступить и на стол его сесть&;gt;.
      Он обернул письмо шнуром, запечатал красным воском и недолго подержал в руках прозрачный желтоватый свиток.
      Приоткрыв дверь, велел отроку позвать боярина Епифана Кореева. Во дворе ярко сиял день, и в окно были видны ладьи под красными и синими парусами, идущие вниз к Оке.
      Боярин вошел, накланялся, остановился у двери.
      - Здоров буди, государь.
      - Епифан Семенович, в Литву те шлю.
      - Дорогу знаю, Ольг Иванович.
      - Грамоту сию Ягайле свезть. Да чтоб скоро.
      - Сам ведаешь, мешкать не приобык.
      - Так с богом, Епифан Семенович.
      - А изустного ничего передать не велишь?
      - Да коли понадобится, сам скажешь: надо, мол, не мешкать.
      - Понимаю, государь. Нонче ж выеду.
      Они попрощались. Но Кореев задержался.
      - Там весть, государь, была. Будто Мамай уже двинулся с Воронежа. По Дону кочует.
      Олег вздрогнул; началось!
      - Чего ж мне не сказывали?
      - То беглые баяли. А от стражи вестей нет.
      - Ну, ладно, скачи.
      Опять остался один.
      &;lt;Что будет, если Ягайла раздумает? Мамай-то уж идет!&;gt;
      Они далеко, они когда-то еще дойдут, а Дмитрий - вот он, а глаза его всюду, да еще и Софроний там... Поп, духовник, иуда!
      Он захромал к иконам. Искусно написаны, но тонкая кисть византийского изографа больше не увлекала. Он постоял и пошел к налою. Быстро, со сверкающими глазами, торопливо, горячей рукой написал Дмитрию:
      &;lt;Ведомо ли тебе, князь Дмитрий Иванович: Мамай со всею поганою Ордой идет в землю Рязанскую, на меня и на тебя. А силы с ним великое множество - яссы, армяне, буртасы, черкасы, фряги и твой ненавистник Ягайла с ними. Я им путь прегражу, доколе сил станет, еще рука наша тверда; бодрствуй, мужайся!&;gt;
      В раздумье положил перо и медлил свертывать письмо в свиток:
      &;lt;Испугается? Сбежит? Но меня уж не коснется!&;gt;
      Он завязал шнур и только теперь заметил: печать все еще оставалась в левой руке. Втиснул печать в восковой комочек, посмотрел, отчетливо ли вышло имя. Но кого послать?
      Он прошелся по терему.
      В это время в двери появился отрок. Олег стремительно кинулся к налою и спрятал под крышкой свиток.
      - Что тебе?
      - Мамаев гонец.
      - Ну?
      - Велишь привести?
      - Чего ж ты стоишь?
      - Звать?
      - Ты что, отроче? Что ты смотришь? Я тебе что сказал?
      - Не пойму, государь. Там Мамаев гонец.
      - О, господи! Зови!
      Татарин, покрытый пылью поверх шершавых пунцовых сапог, в стеганом толстом халате, опоясанный домотканым кушаком, снял шапку, но остался в полосатом тюбетее поверх бритой головы. Из-под тюбетея на уши свисали две жирные косицы, и не то от них, не то от сальных, блестящих скул этого коренастого и кривоногого воина нехорошо пахло.
      &;lt;Нашел гонца!&;gt;
      - Царь и великий хан тебе шлет привет. А велел сказать, что он, царь и великий хан, помнит. А ничего еще сказать не сказал.
      Слегка почесываясь, татарин спокойно оглядел комнату.
      &;lt;Ковры, что ли, со стен содрать собрался?&;gt; - подумал Олег.
      Татарин оглядел и пол, и налой, будто Олега тут и не было. Так же почесываясь, не спеша пошел вон.
      &;lt;Хорош гонец!&;gt;
      Злоба охватила Олега; если б умел, заплакал бы от обиды: великому князю Рязанскому, потомку святых князей Черниговских, присылают этого вшивого верблюда...
      Перешагивая через пыльные следы на полу, Олег громко крикнул в сени:
      - Вызови боярина Афанасия, да чтоб срядился в путь немедля же. Живей!
      Он вынул письмо к Дмитрию и, держа его, сел на скамью. Когда охватывало нетерпение, всегда садился _ -  .так скорее приходило успокоение.
      Афанасий Миронов пришел не сразу, пришел уже сряженный в путь.
      - Отвезешь, Афанасий Ильич, в Москву, великому князю Дмитрию: самому отдашь да передашь поклон. Да о здоровье справься. Да глянь, как там у них.
      Миронов удивленно принял письмо.
      - Воск-то, государь, поистаял. В руке, что ль, долго держал?
      Воск действительно размазался по свитку - руки, что ль, горячи? Олег снова смял воск и снова выдавил на нем свою печать.
      - Так в Москву, государь, везти?
      - А что?
      - А я было не понял, сказал: видно, говорю, князь в Орду шлет. Их ведь гонец, сказывают, прибыл. Думал, с ним.
      - Зачем в Орду? Я уже сказал: к Дмитрию, Афанасий Ильич. Да чтоб скоро.
      - Да ты нетерпелив, государь, знаю. Не задержу. Только б кони вынесли. А я со своими, в семействе, прощаюсь и говорю: не иначе - в Орду. Ну, прощай, государь. Я это скоро сделаю.
      - Смотри, и чтоб чисто.
      - Сам понимаю. Не в Орду еду... Да только, Дмитрий-то, он человек простой, не твоей учености.
      И еще кланялся и прощался, пока дошел до двери. Опять Олег остался один.
      &;lt;Не моей учености? Совсем никакой учености нет! О нем митрополит Алексей патриарху Филофею писал: &;lt;Князь наш книгам не был учен, но писание сердцем разумеет!&;gt; Разумеет! Что может он разуметь, если не учен? Достоин ли князем быть? А вот княжит, а вот под него народ, князья под него идут, Тарусские, Белозерские, книжники, книгочеи и очей с него не сводят, о великих делах советуются! Что он может? На золоте сидит, над всей Русью стал, один я противлюсь, а он в деревянной избе живет, сам на конюшне коней доглядывает. Конюх! У черного люда на поводу идет, а люд и рад!&;gt;
      - Отроче!
      - Слушаю, государь!
      - Татарин где?
      - По двору ходит, смотрит.
      - С ним Мамаю отпис будет.
      - Скажу, государь.
      - Да чтоб завтра поутру проводить. Да скажи, чтоб кормили исправно, да положить хорошо.
      - Положить думали в кметне, государь.
      - В кметне и так полно. В сенях скажи постелить, на той стороне, да чтоб не тревожили попусту.
      - Скажу, государь.
      Опять остался один. Сел, обдумывая ласковое письмо к Мамаю.
      Тридцать девятая глава
      МОСКВА
      Ранним утром второго июля, когда солнечный свет еще стлался по росе, Дмитрий с Евдокией, с детьми, Боброк с Анной Ивановной, Владимир Андреевич Серпуховской с Еленой Ольгердовной, Андрей Ольгердович Полоцкий длинным поездом, верхами и в расписных возках, с челядью, с отроками, с большими московскими боярами, а бояре тоже с женами, поехали в вотчину к Дмитриеву свояку Микуле Васильевичу Вельяминову в гости, на именины.
      Скрипели колеса, игриво ржали лошади, рядом с возками бежала челядь, что-то кричали княжата, видя среди бегущих слуг своих соперников по голубиным гонам и по игрищам.
      Великой княгини Евдокии младшая сестра Марья, именинница, и муж ее Микула Вельяминов стояли перед крыльцом на разостланных по траве коврах, держа на резном блюде хлеб да соль. И Микулы Васильевича дядя, окольничий Тимофей Васильевич, два года назад бившийся впереди всех на Воже, тоже встречал - он приехал сюда еще с вечера, помогал готовиться к гостям.
      Ребята встретили ребят, кинулись вместе большой ватагою в сад, там многое было, что не терпелось показать. А взрослые долго здоровались, целовались, поднимались наверх в терем, а в тереме уже стояли яства на расставленных под белыми холстами столах - покушать с дороги: жареная дичина, да соленья, вареные да пареные меды, да рыбы, засоленные по-свейски, с луком и перцем, и пряные угорские колбасы, и от всего стоял аромат приправ и пряностей, пахучих трав и кореньев, словно в лесу.
      А когда закус шел к концу, под окнами загудели сапели да дуды, девушки завели хороводные песни, и гости заторопились на крыльцо, вышли во двор, стали вокруг пляшущих, похлопывали в ладоши, подбадривали плясунов, а плясуны стеснялись раскрывать свою удаль - ведь сам Дмитрий Иванович небось глядит!
      Но княжны, а за княжнами и боярыни вошли в круг, сверкнули шелковые китайские платочки, завились узорчатые фряжские сарафаны да шемаханские, персидские шали, и не смог устоять Дмитрий - сбежал с крыльца и вошел в середину круга, похлопывая ладошами, потоптывая каблуком. Ободрились и скоморохи, и дуды запели заливистей и звонче, а впереди был еще длинный день, обильный обед и покой; светлые облака предвещали долгий летний погожий день.
      А в домах по Москве люди вскакивали, прижимаясь к окнам, выскакивали на крыльцо, вслушивались в проносящийся мимо затихающий конский топот, торопились взглянуть на всадника, бежали к площади разузнать: не гонец ли? Только гонцам, да и то не всем, разрешалось так мчаться по городу по пути к Кремлю.
      А если гонец: с чем? чей?
      Смолкли сапели, хрипло прервали свой гуд дуды, остановился недоуменно раскрасневшийся девичий круг: Дмитрий, насупившись, в отдалении внимал гонцу, и никто не решался к ним подойти, пока сам не кликнет.
      Дмитрий прошел через расступившуюся нарядную толпу, через смолкший праздник прямо к хозяину.
      - Микула Васильич! Где б нам подумать? Чтоб никто не мешал.
      - Наверх пожалуй.
      Дмитрий позвал ближних.
      И впереди всех вошел в столовую палату, где слуги готовили столы к обеду. Как воробьиная стая, исчезли слуги, и один из столов остался открытым, со скатертью, брошенной посреди стола. Дмитрий молча постелил ее сам, пока ближние сходились. Испуганные женщины и потревоженные бояре столпились в соседние палатах, девушки затаили дыхание в сенях.
      - Идет Мамай! - сказал Дмитрий. - Две вести зараз. Один стражник с Воронежа, Попович, Мамая сам видел. А в Кремле сидит-дожидается рязанский боярин Афанасий Миронов: от Ольга грамоту привез. Ольг нам кланяется, да опоздал: мы его землю выручать не станем. А коли хочет, пущай свои полки сюды под нас шлет. Чесаться нам некогда, собираться надо живо. По князьям слать людей сей же час! По Москве вытчиков да вестников расставить седни же, пущай народу чтут, грамоты составить живо!
      Боброк спросил:
      - А что гонец видел? Каков Мамай?
      Дмитрий рассказал.
      Боброк спросил:
      - А ежли б еще кого туда послать, задержать бы, потолковать бы?
      - Сейчас вышлем.
      - Надо передовые отряды выслать, пущай Мамай знает, что ко встрече готовимся. Да присмотреть за Ордой.
      - Сейчас вышлем! - согласился Дмитрий. - Еще что?
      - Значит, народу с ним много всякого. А Ольг-то!
      - Мамай нашему стражнику сам похвалялся: Ольг, мол, с нами да еще твой братец Ягайла, - Дмитрий посмотрел на Андрея Ольгердовича Полоцкого, - тоже будто с ним.
      Владимиру Серпуховскому Ягайла доводился шурином.
      Владимир подумал: &;lt;Вот Елене опять слезы: брат, скажет, на брата, муж тоже па ее брата&;gt;.
      - Кого б к Мамаю послать? - спросил Дмитрий.
      - Да хоть бы боярина Захарью! - предложил великокняжеский дьяк Внук.
      - Тютчева?
      - Его. Он их знает.
      - Я супротив не буду. Он где?
      - Сейчас покличу! - кинулся к двери Микула Вельяминов.
      Дмитрию незачем было возвращаться в Кремль; около него были князья и бояре, они крестили детей друг у друга, менялись крестами накануне битв, а битв у Дмитрия было много, и за годы походов перебратались все, стали покрестовыми братьями.
      Тютчев вошел скромно и тихо.
      - Шлю тебя, боярин, к Мамаю. Вызнать, выведать - сам знаешь. А главное, покажи - знаем, мол, о твоем нашествии, не робеем. По пути разведай, чего там в Рязанской земле деется.
      - Ну дак что ж. Я, государь, с радостью.
      - Тяжело мне тебя слать, Захарий Андреич. Я понимаю: к татарам едешь. И сам это понимай.
      - Понимаю и радуюсь, государь.
      - Выбрал бы другого, да лучше тебя на это дело никого нет.
      - И не надо. Ежли что, так на тебя, государь, надеюсь - дети не заголодают.
      - Это не к чему говорить.
      - Только уж, Дмитрий Иванович, помни: ежели что, я у господа всегда твой предстатель, буду о даровании победы молить. Бейся крепче.
      - Давай попрощаемся, Захарий.
      Они крепко обнялись и поцеловались.
      Тютчев, не глядя ни на кого, поклонился направо и налево и, опустив голову, быстро вышел.
      В дверях повстречался Боброк, и Тютчев особенно низко поклонился князю: все чли и любили Боброка, да и побаивались его - его начитанность, его неизменные успехи в битвах стяжали ему славу волхва, чародея, способного видеть многое далеко вперед, читать в сердцах людей. И князь Боброк, в юности своей, на Волыни, знавший волхвов и кудесников, беседовавший и бродивший с ними, не отнекивался, иной раз соглашался погадать по звездам, по звездам случалось ему водить полки по ночам, а по ночам никто тогда не хаживал. По звездам он выбирался из непролазных лесов в незнакомых краях, нежданно оказывался не там, где его враги ожидали, и слава колдуна и волшебника укрепилась за Боброком даже в станах врагов.
      - Пошел, Тютчев?
      - Прощай, Дмитрий Михалыч.
      - Не робей!
      И это напутствие успокоило Тютчева: а может, и правда Боброк знает, что робеть незачем? Человек легко уверяется в том, во что хочет верить.
      А Боброк вошел к Дмитрию:
      - Первая стража пошла. Послал их к Быстрой Сосне.
      - Кто повел-то?
      - Родивон Ржевский, а с ним выпросился Волосатый Андрей да Василий Тупик. Еще много хороших ребят вызвалось.
      - А как там Бренко?
      - Поскакал в Кремль. Кто гож, всех разослал.
      - Никого не позабыл?
      - Возможно ль! Ко князьям ко всем. А по городам сейчас из Кремля разошлет. Как уговорились - велел к тридцать первому дню июля всем в Коломну сбираться.
      - А ты, Владимир Андреич, Москву готовь к походу. Потом все выступим. Через Москву многие пойдут - и Белозерским, и многим ополчениям иного пути нет.
      - Это приготовим! - сказал Серпуховской.
      Дмитрий вдруг посмотрел на пустые столы, скучавшие под белыми скатертями, и повел носом.
      &;lt;Неужели и к делам ехать не евши? - подумал Дмитрий. - Ну нет!&;gt;
      Он углядел Вельяминова, взволнованного, сидевшего с краю скамьи.
      - Микула Васильевич! А кормить-то ты нас будешь?
      - В походе-то?
      - Чего в походе? Сейчас!
      - Да, братец! - не веря собственной радости, растерялся хозяин. - Государь! Давно уж готово: я все сумлевался, не уехали б так, не обедавши. Сейчас и то уж небось перепарилось!
      И Дмитрий вышел в переполненные палаты, где дети и жены, иные уж раскрасневшиеся от слез, ждали их.
      Будто не понимая их взволнованных, вопрошающих лиц, он сказал:
      - Проголодались? И я тоже: сейчас позовут, обедать будем.
      И у всех отлегло от сердца. Только Евдокия подошла и тихо спросила:
      - Ничего?
      - Ничего, должно быть, не перепарилось, пахнет хорошо.
      И она успокоилась тоже.
      Дмитрий незаметно вызвал Боброка.
      - Ты, княже, последи, чтоб на Москве была тишина. Будто и нет печали. Да не спеши, не спеши, сперва пообедай.
      - Потом пообедаю.
      Андрей Полоцкий кивнул Боброку:
      - Митя!
      - Чего тебе?
      - А как бы узнать, неужели брат Ягайла...
      Боброк тихо ответил:
      - Я уже знаю - с ними. Пойди к государю, скажи ему, что мы это знаем.
      Евдокия стояла среди повеселевших женщин, глядя в сад: там под яблонями тихо шли ее Дмитрий и князь Андрей Полоцкий; чуть отставая от Дмитрия, Полоцкийчто-то тихо ему говорил. Вдруг Дмитрий порывисто остановился и повернулся к Андрею. Тот потупился и кивнул головой.

К титульной странице
Вперед
Назад