Тяжело и сурово посмотрел он вокруг.
      - Государь! - кинулся к нему Владимир.
      Дмитрий узнал его.
      - Жив, государь?!
      Дмитрий тревожно приподнялся. Владимир, схватив его руку, поднял князя:
      - Митенька! Наша взяла, наша!
      Дмитрий молчал, оглядывая собравшихся.
      - Дайте коня...
      Холмский быстро подвел своего, во многих местах захлестанного кровью.
      - Сядь на сего, государь. Иного белого негде искать.
      Дмитрий, шатаясь, подошел и тяжелой рукой взялся за высокую холку. Он постоял так, опустив голову, чувствуя, что земля колеблется, что конь как в тумане. И вдруг нашел равновесие, мгновенно сел в седло и улыбнулся. Наконец ему стало легко, и огромная тяжесть, давившая ему грудь и плечи, свалилась.
      - Спасибо вам, братья.
      С коня он обнял севших в седла Ольгердовичей, Владимира, Холмского, воина Сабура и улыбающегося Григорья Холопищева.
      Они поехали по просторному Куликову полю, по траве, озаренной багровым заревом заката. И ноги коня до колен взмокли и почернели от окровавленной травы.
      Дмитрий помолчал над телами Белозерских. Столько раз с младенческих лет бывали они вместе, и вот сбылись их давние мечтанья померяться силами с извечным врагом.
      Поцеловал мертвое, залитое кровью лицо Бренка:
      - Знать, суждено тебе было пасть тут, меж Доном и Днепром, на поле Куликове, на речке Непрядве, на траве-ковыле. Положил голову за Русскую землю.
      С Бренка сняли жесткий от крови, как кожух тяжелый, плащ великого князя, сняли панцирь и золоченый шелом. И Дмитрий обрядился в них.
      Он обвел глазами широкое поле, всюду застланное телами, - белели холстинки одежд, поблескивало в багрянце зари тяжелое вооруженье. И страшно было слышать несмолкаемый вой, стоны и вопли. Видеть, как раненые ползут к нему из вечереющей черной травы.
      - Простите меня, братья! Благословите нас!
      Он подъезжал к знакомым телам. Останавливался, глядел в их потемневшие лица.
      - Отплясался, Тимоша? - тихо спросил он и вспомнил его песни, улыбку и медведя.
      - Тут один в беспамятстве есть! - сказали подошедшие воины. - По доспехам вроде как князь. А чей, не умыслим. Драгоценное жуковинье на нем.
      С коня стало трудно различать лица. Дмитрий вплотную подъехал к Кириллу.
      Чувствуя на себе взгляд Дмитрия, Кирилл открыл глаза, и взгляды их встретились. Тяжелый панцирь Кирилла, пробитый под грудью копьем, давил его. На голове чернела сабельная рана.
      - Жив, княже? - спросил Кирилл и снова закрыл глаза.
      - Срежьте ему ремни! - велел Дмитрий и сказал Владимиру: - Никак не упомню, где я его встречал?
      Заметив драгоценное кольцо на его руке, Дмитрий спросил:
      - Кто ты? Почему я не знаю тебя?
      - Знаешь, княже. Тайницкую башню те клал. А потом в бегах был, от гнева твоего таился.
      - Тебя, что ль, покойник Михайло Ондреич искал по Боброкову жуковинью?
      - Покойник? Значит, пал Михайло Ондреич?
      Кирилл протянул руку:
      - А жуковинье, вот оно. Не снимается!
      - Оставь себе.
      И велел воинам:
      - Помогите ему.
      И пошел уж было, да Кирилл позвал!
      - Княже!
      - Что ты, брате?
      - Какие ж мы братья? Я во прахе лежу, а ты на коне скачешь. Любо те, что столько нас полегло?
      - Немощен, а лют! Смири гордыню, бо смертный час лих и близок. Отныне жизнь повернула по-новому. Не для чего в нее старые грехи тянуть. Отлежишься - еще будешь строить. Может, башни и не понадобятся, станем терема ставить без стен, без бойниц, среди открытого поля, не сторожась врага.
      И тронул коня.
      Кирилл привстал:
      - Терема? А на чьих костях?
      Но Дмитрий уже не слышал его, и Кирилл упал навзничь.
      Дмитрий поехал к полкам, ждавшим его. Но никто не ждал, что явится он на коне, в доспехах, как прежде.
      И радостный рев воинств, увидевших живого Дмитрия, был страшен, как первый клич этой великой битвы.
      Они стучали мечами о щиты, подкидывали копья:
      - Слава! Слава те, княже Митрие!
      Другие увидели Владимира Серпуховского:
      - Слава те, хоробрый Володимер, выручник наш!
      Они не смолкали долго. Наконец Дмитрий крикнул им:
      - Братие! Где наш враг? Распался, рассыпался, как пыль перед лицом бури! Не удался ты, Мамай постылый, в Батыя-царя! Пришел ты на Русь с девятью ордами и с семьюдесятью князьями, а ныне бежишь в ночной степи, а может, валяешься под конскими копытами. Нешто тебя Русь гораздо употчевала? Ни князей с тобой нет, ни воевод. Нешто ты гораздо упился у быстрого Дона, наелся на поле Куликовом? Навеки заказаны тебе дороги на Русь. Да будет путь тебе темен и ползок! Вижу на вас, братие, кровавые рубцы, они вам на вечную славу о дне, как вы тут Орду с конца копий своих кормили, как мечами своими клали гостей спать на траве-ковыле! Слава! Но и тем слава, что остались тут лежать на вечные времена,
      И воины вслед за ним закричали:
      - Слава!
      Боброк вернулся к рассвету.
      Где-то по ночным дорогам уже двигались сюда телеги, груженные несметными сокровищами Золотой Орды, где _- .то темными дикими степями гнали сюда стада овец, коней. Вели пленных, длинноглазых смуглых полонянок, воинов, несли прирученных беркутов, захваченных в ханском обозе.
      Боброк, узнав от Серпуховского, что Дмитрий жив, направился к великокняжескому шатру, доставая золотой галицкий кубок.
      Светало. И Боброк впервые увидел Куликово поле в слабых лучах зари. Как не схоже было оно с тем, на котором он ложился послушать землю!
      Он видел много полей после горячих битв.
      Он остановился.
      Поле все сплошь гудело стоном и плачем. И над всем этим тихо поднимался розовый - не от крови ль? - туман.
      Боброк снова засунул за пояс кубок и повернул коня в сторону, туда, где его воины разжигали кос _т .ры.
      Сорок девятая глава
      КАФА
      Мамай успел перейти Красивую Мечу на Гусином Броде, времени останавливаться здесь у него не было.
      Его охватил страх, что кто-нибудь из воинов выдаст его, чтоб услужить Дмитрию. Он отделился от всех и с Бернабой и семерыми из мурз кинулся к Рясскому полю.
      Бернаба предложил укрыться в Рязани.
      - Ты не знаешь Олега! - ответил Мамай.
      О, Олег рад бы был отдать Мамая Москве - это был бы верный дар, от которого Дмитрий не отказался б. Но Олег теперь сам вместе с Ягайлой бежал к Одоеву. Следом за Олегом из Рязани бежала и Евфросинья с Федором и со всей родней. Олег обещал ждать их в Белеве. Олег рассудил, что, будь он на месте Дмитрия, непременно бы спалил Рязань!
      На закате второго дня хан решился сойти с седла, притаился в густом кустарнике, опасаясь зажечь огонь. Кони дышали тяжело. Ноги их дрожали, жилы вздулись, по мокрым мослакам сочилась кровь.
      Вдруг беглецы насторожились и снова кинулись в седла. Не щадя плетей, помчались вдоль Дона вниз: они явственно различили храп, и ржанье, и топот погони. И худо было, что Бернабов конь откликнулся ржаньем на ржанье.
      Но едва остановились снова, как хруст разрываемого кустарника, топот и конский визг вновь обнаружили близкую наступающую погоню. Поскакали, меняя дороги, делая петли в перелесках, в оврагах, в лесных ручьях и реках.
      Наконец силы иссякли. Старый мурза Турган, потомок Чингиза, замертво свалился в траву. Поднимать не стали, стремясь уйти подальше, запутать следы.
      Но словно лесные нечистые силы подсказывали врагу места, в которых пытался передохнуть обессилевший, ошалелый хан. Едва останавливались, снова возникал топот погони.
      - Кони дальше не понесут нас! - крикнул Бернаба.
      - Бежимте! - позвал Мамай, кидаясь в кустарники. Но добежать они не успели: их окружили топоты, и ржанье, и визг.
      Хан растерянно остановился - оказалось: три дня они убегали от своих, татарских лошадей, сбежавших вслед за ними с Куликова поля. Оседланные, уцелевшие в битве, лошади теперь гнались за своими товарищами, с которыми вместе паслись.
      Тогда закололи одного из коней, развели огонь и впервые за эти дни поели печеного мяса. А впереди еще была длинная безлюдная степь.
      Много дней спустя, пешие, грязные, в рваных халатах, растеряв пояса и тюбетеи, они подошли к Сараю.
      Возможно ли было хану в таком виде возвращаться из похода? Решили дождаться вечера и, пользуясь ранней осенней темнотой, незаметно пройти в город.
      - Нас примут за бухарских дервишей, и как-нибудь мы пройдем.
      Они издалека обошли городские стены и добрались до кладбища. Здесь и решили переждать. Их поразило обилие свежих могил; вся восточная сторона кладбища, ближняя к городу, завалена была свежей землей, насыпанной кое-как.
      Мамай послал одного из мура.
      - Ты так изменился в лице, так стал смугл, и лохмат, и грязен, тебя - да будет к тебе милость аллаха! - никто не узнает. Ступай узнай - что там?
      Мурза ушел. Его ждали долгий час, но так и не дождались.
      Мамай послал в город другого мурзу. Но и этот не вернулся.
      Тогда, едва солнце двинулось к земле, пошел сам.
      В воротах его не окликнули, и не задержали, и даже не взглянули ни на него, ни на его спутников. Но за спиной хан услышал насмешливый ленивый голос стража:
      - Видно, это тоже Мамаевы?
      Хан не посмел оглянуться: что случилось? Здесь уже знают? А если знают, почему не кидаются помочь усталым воинам?
      Он дошел до своего маленького дома, где таил сокровища. Слушая, тихо ли на дворе, он взял в руку медный кованый молоток, подвешенный к чинаровым воротам, и долго стоял тут вдвоем с Бернабой, не решаясь постучать.
      В Орде лишь один Бернаба знал этот дом. Мамай, свергнувший многих ханов, тайно построил его в тени городских стен, невдалеке от базарных ворот, чтоб укрыться здесь, если кто-нибудь вздумает свергнуть его.
      Конюх, открывший калитку, отшатнулся: он не узнал бы хана, если б, как всегда, не стоял позади Мамая Бернаба.
      Они вошли и крепко заперлись...
      Конюх рассказал, что, когда хан вывел все войска на Русь и когда войска отошли столь далеко, что уже не могли немедленно вернуться, к Сараю подошел Заяицкий хан Тохтамыш, взял беззащитный город, захватил много станов и юрт, вырезал, для острастки, Мамаевых друзей и ныне правит Золотою Ордой.
      &;lt;Где же мне ваять сил, чтобы выбить его отсюда?&;gt; - задумался Мамай.
      И генуэзец задумался:
      &;lt;К Тохтамышу мне не войти; к Дмитрию не войти; к Олегу - входить незачем! Кто же мне остается? Мне остается Мамай!&;gt;
      - Хан! - сказал Бернаба. - О нас не знает никто, пока твои мурзы - все или один из них - не пойдут на поклон к Тохтамышу. Они ему скажут: &;lt;Мамай в городе, прими нас, верни нам наши места в Орде, и мы будем служить тебе честно, а чтобы ты поверил нам, мы отыщем тебе Мамая&;gt;.
      Мамай позеленел от гнева. Почему он не перерезал этих мурз, когда пробирался с ними степью? Бернаба прав. Но гнев вдруг сник: внезапно он догадался, что, может быть, уже сейчас Тохтамыш слушает слова предателя. Надо спешить!
      - Что делать? - спросил он у Бернабы.
      - Взять сокровища, взять все, что возможно взять, и бежать отсюда!
      - Куда?
      - К нам, в Кафу. Там тебя никто не достанет, там осмотришься.
      - Бежать?
      Всю ночь они складывали сокровища, награбленные Ордой на севере, на западе и на юге, - сокровища, которые награбил у Орды Мамай. Когда зашумело пестрое базарное многолюдное утро, они с немногими слугами вывели караван и по знакомой дороге спустились к устью Волги.
      Много дней они шли, покрытые солоноватой пылью.
      Когда Волга осталась позади, Мамай успокоился. Когда вдали, в стороне, завиднелись в небе легкие, как дальние облака, снега гор, Мамай возликовал; сокровища, ради которых он убивал, лгал, не спал ночей, кочевал в походах, предавал, старел, - с ним! Они ему дадут власть, ибо он сможет за это золото, за огненные камни, за золототканые ковры, за редкостное оружие нанять новое войско, разбить Тохтамыша, взять под себя его силу и стать снова великим ханом Великой Орды.
      В приазовских степях на них обрушились ветры такой силы, что верблюды ложились, отказываясь идти вперед. Но Мамай упорствовал и торопил караванщиков.
      Он высоко держал голову, когда наконец увидел спускающиеся к морю мощные каменные стены и высокие круглые башни Кафы.
      Но Бернаба встревожился:
      - Не горячись, хан. Затаись до времени. Я знаю уединенный двор. Верное место. Сначала оглядись.
      Они спустились в пригород, заросший садами, в каменные узкие улочки Кафы.
      Здесь за одной из стен разгрузили караван, и Мамай поселился в верхней келье над складами.
      С крыши виднелось море. Улочка спускалась к берегу. Какой-то беззаботный рыбак пел, вычерпывая из лодки воду.
      Всюду по дворам висела на шестах, провяливаясь, сырая рыба. На длинных нитках поперек дворов колыхались яркие гроздья алого перца. Каждый двор был открыт другому двору - не таились, как в Орде, не строили каждый из своего двора крепость против соседа, как в Сарае.
      Было легко дышать. Даже мощные городские стены на солнце казались голубыми, словно сложены из стекла, а не из камня.
      Бернаба клялся, что торопливо готовит поход в Орду. Он уходил с утра. Двор был безлюден, останавливались здесь редко. Только говорливый содержатель двора, грек, бездельник и крикун, досаждал Мамаю:
      - Какой товар привез, купец?
      - Золото! - сердито ответил Мамай, но спохватился, заметив, как глаза грека жадно блеснули.
      - Нет, нет, пшеницу.
      - Почему не продаешь?
      - Жду цену.
      - Чего ждать? Она дешевеет.
      - Потому и жду.
      - Значит, богат, если можешь ждать! - сообразил грек.
      Вечером нашла грусть. Мамай вспомнил, что, может быть, Тохтамыш уже коснулся той из его жен, у которой брови похожи на крылья стрижа. Мамай впал в ярость: он сейчас бы, босой, безоружный, обряженный, как купец, кинулся пешком в Сарай, вырвал бы из дерзких рук свою красавицу! За два года Мамай не успел к ней привыкнуть, тосковал _  .о ней, когда шел на Русь, жалел, что на Дон взял не ее, а многих других. Теперь она в Сарае, а другие - уже в Москве.
      Мамай едва не задохнулся от ярости, сидя один на крыше заезжего двора в теплой Кафе.
      - Что же ты? - крикнул он Бернабе, увидя его на дворе. - Долго ль еще ждать? Завтра я пойду сам!
      Бернаба опустил глаза:
      - Торопливость годится только при ловле блох.
      Он нашел слова, чтобы утешить Мамая. У генуэзца были в запасе такие слова.
      Ночью от Мамая вышла женщина, прикрываясь черной шалью. Бернаба поспешил войти к хану, прежде чем он успел закрыть за женщиной дверь.
      Мамай отпрянул от Бернабы, но успокоился, видя, что вошел свой.
      - Есть новости?
      - Да! - ответил Бернаба. И воткнул в горло Мамая нож.
      До рассвета Бернаба оставался у мертвеца. Он обшарил каждую щель, зная, как Мамай хитер, как осторожен. Он нашел мешочек алых лалов, запрятанных под порог. Нашел алмазы, вшитые в шов халата, завернул в пояс слитки золота. Заткнул за пояс тяжелые серебряные, изукрашенные драгоценными камнями рукояти мечей, отломанные от лезвий. Повесил на грудь мешок с изумрудами.
      Утром он послал хозяина двора в город, на базар, вышел следом за ним и подозвал генуэзцев. Они перекинули через спины ослов мешки, и ослы, перебирая копытцами, быстро спустили ханские сокровища к морю.
      Вдали стоял смоленый корабль.
      Видно было, что паруса его наготове.
      Начали грузить мешки в лодку.
      - Тяжело! - сказал лодочник.
      - Выдержит! Море тихо.
      Они догрузили последний мешок и оттолкнулись. Перегруженная лодка черпнула носом, но выпрямилась.
      Бернаба сел позади за руль, как в детстве. Гребцы взмахнули веслами.
      Широкий зеленый каменистый берег Кафы, где столько было мечтаний, столько пережито, остался в прошлом.
      Впереди корабль, а за ним пышная Византия и полная жизнь для того, кто завладел сокровищами.
      Долго ждал этого дня! Досадовал, что столь редки взмахи весел, что так тяжело движется перегруженное судно.
      За борт плеснула волна и замочила ноги Бернабы. Он повернулся к волнам. Из открытого моря они надвигались строем, поблескивая барашками. Вспомнилось Куликово, когда так вот, строй за строем, поблескивая оружием, русские войска шли на Красный холм.
      Волна опять хлестнула в борт. И перелилась через край.
      - Надо сбросить мешки! - крикнул лодочник. - Иначе потонем!
      - Скинуть? Мешки? - Бернаба кинулся на мешки сверху. - Нельзя! Доплывем!
      Но лодка, потерявшая руль, стала поперек волн, и вода ее захлестнула.
      - Тонем! - крикнул лодочник.
      И все они поплыли, окруженные волнами, еще далекие от корабля, уже далекие от берега. Как тяжел набитый золотом и драгоценностями Бернабов наряд!
      Тяжелое золото потянуло генуэзца на дно.
      Пятидесятая глава
      КОЛОМНА
      Девять дней Дмитрий стоял на Куликовом поле, разбирая своих от врагов, раненых от павших. Три дня тек Дон, темный от крови.
      Сорок тысяч осталось в живых. А пришло сюда не менее двухсот тысяч. И во много раз больше пришло и полегло татар.
      Рыли глубокую могилу.
      Князю сказали, что от Олега Рязанского прибыл боярин с письмом и с подарками.
      - Никогда Москва у Рязани не занимала разума! - вздохнул Дмитрий. - Пусть подождет, не до него тут.
      Подошли двое воинов.
      Один из стражей преградил им путь длинным тяжелым копьем.
      - Куда?
      - К Дмитрию Иванычу.
      - От кого?
      - Ни от кого, от себя.
      - К своему воеводе идите, а он, что надо, государю скажет. Послы тоже! Лезут!
      Но Дмитрий услышал.
      - Чего им?
      - К тебе, государь.
      - Чего ж не пускаешь, басурманы, что ль?
      Страж растерялся.
      Дмитрий подошел к ним:
      - Чего вы?
      - Да вот, государь, вот, Дмитрий Иваныч, у нас какое дело: тут твой пастух-старец был. Помер.
      - Иван-то?
      - Он, он.
      - Сам помер?
      - Вчерась сидел, слушал. Все слушал: слова наши, поле ходил слушал, рассказывал, что к твоему шатру подходил, почиваешь ли ты, слушал.
      - А я что?
      - А ты сидел, говорит, в тот час с Боброком, об какой-то чаше беседовали, к тебе, мол, та чаша вернулась. Постоял он, значит, вернулся к нам, рассказал об этом и лег. А нонче глядим - помер.
      - Пойдемте к нему! - сказал Дмитрий.
      В поле, будто в час жатвы, всюду склонялись, и передвигались, и бродили люди в белых рубахах: скинув свои доспехи, поднимали тела, переносили их в одно место.
      Кучками сидели раненые. Посыпали раны золой от вражеского костра. Накладывали на язвы листья каких _- .то трав. Лежали, глядя в небо. Меж раненых бродили схожие между собой сгорбленные седые старухи - ворожеи ль, лекарки ль. Откуда только они взялись! Большие стаи воронья перелетали по вершинам дальних деревьев, ожидая, когда люди уйдут из этих мест.
      Дмитрий пошел вслед за воинами, тоже снявшими тяжелое вооруженье.
      - Вот он! - показали они.
      Старик лежал в тени кустарника, спокойно протянув руки. Длинный истертый посох лежал под локтем. Глаза были закрыты, и казалось, он спал. Морщины разгладились. Но лицо его затаило чуть лукавую, ласковую улыбку, словно он увидел наконец свет, которого всю жизнь искал.
      Многие стояли вокруг него. Всех удивила такая смерть на этом поле смерти. О том, что нашелся человек, умерший здесь своей смертью, говорили во всех ратях.
      Дмитрий приказал положить Ивана в братской могиле, поверх всех. А посох велел отнести к оружейнику:
      - Скажи, чтоб насадил на него копье. Я тое копье своему сыну Василью дам. Пущай бережет.
      Когда могилу завалили землей, Дмитрий стоял, слушая панихиду.
      Лазурный дымок ладана улетел к небу, и Дмитрий думал о тех, что отошли навек, как этот ладанный дым.
      - Вечная память! - шептал он.
      И услышал, как позади зашуршала трава.
      Подошел Боброк.
      - Все умрем! - сказал ему Дмитрий.
      - Не в этом суть, - ответил Боброк.
      - Так разумею: суть в том, чтоб прожить честно.
      - Чтоб хоть единым праведным делом оправдать жизнь!
      Слушая панихиду, Боброк стоял позади Дмитрия и вспоминал.
      Не зря Дмитрий послал его в Засадный полк: Дмитрий рассчитывал так победить, чтоб в Засадном и нужды не было б. Хотел, чтоб никто не сказал, что эту победу обмыслил Боброк. Ан не вышло и тут без Боброка! И уж задумался было тогда, что никого в мире нет столь чуждого Боброковым мечтам, как Дмитрий. Но дело само сказало вдруг за Боброка - судьба победы оказалась в его руках. И он тотчас возвратил Дмитрию чашу Галицкого князя и забыл обо всех обидах, ибо воин живет затем, чтобы побеждать. И только теперь, глядя в Дмитриеву спину, Боброк вспомнил... он шагнул, чтобы не видеть эту спину, и стал рядом.
      Они смотрели, как тает ладан: им слышно было, как, позвякивая оружьем, позади молятся тысячи воинов и тоже о чем-то думают, слушая древнюю песнь, примиряющую оставшихся с теми, кто навсегда ушел.
      Когда Дмитрий вернулся к шатру, Владимир Андреевич Серпуховской напомнил:
      - Рязанский-то боярин, сказывают, молит, чтоб ты его допустил.
      - Ну, зови уж.
      Боярин Борис Зерно низко поклонился Дмитрию.
      - Что у тебя? - спросил князь.
      - Государь мой, великий князь Рязанский Ольг Иванович кланяется тебе, великую свою радость передать велит, что поверг ты нехристей, поднял нашу Русь на щите славы, уповает на великую милость твою, как на милость старшего брата к младшему, просит прежние обиды забыть, а в будущем младшим тебе братом будет...
      - А где он?
      - Побежал в Литву, опасается твоего гнева. С Ягайлой до Одоева теперь доехал.
      - Ежели б на милость мою уповал, не бежал бы!
      - Велел сказать - не ради неприязни, ради Рязани с Мамаем сговаривался, а, сговариваясь, твердо мнил: отстояться, в бой не вступать, тебе обид не чинить. Велел дары тебе свезть. Молим мы те дары принять, а старое в погреб свалить, на вечное забвение.
      - А что ж литовской Ягайла, со своей силою литовскою и ляцкою, да и Ольг-то Иваныч ваш, со всеми своими советниками, раньше думали? Об чем сговаривались? Надо было бы не стоять, а к нам идти. Тогда б и обиды в могилу свалили. А теперь обожду. Так и скажи. И дары отвези назад - князь твой в бегах поиздержится, они ему нужней будут.
      Бледный боярин, с любопытством косясь на Дмитрия, поклонился. Дмитрий долго смотрел ему вслед.
      Когда отпели и оплакали последних, войска пошли назад на Москву, на Суздаль, на Тверь, на Кострому.
      Несли знамена - пробитые, иссеченные, отяжелевшие. Раненых сложили на длинные скрипучие татарские телеги. Подложили под головы темные халаты, еще недавно гревшие врагов, покрыли халатами, попонами, а от росы, от дождей рогожами да войлоками. Медленно, отставая от воинства, тянулся этот стонущий больной обоз.
      На большой дороге к Дмитрию вышло все население Дубка, рязанского города. Опасались Олегова гнева, не кричали приветствий Дмитрию.
      Молча, сняв шапки, стояли на коленях вдоль всей дороги, не кланяясь, не опуская головы. А поперек дороги постелили расшитое полотенце и на нем положили ковригу черного хлеба с золотой солонкой наверху: будто не дубчане, а сама Рязанская земля подносит!
      Дмитрий сошел на дорогу, подошел к хлебу, поднял, поцеловал его грубую корку.
      - Спасибо тебе, Рязанская земля!
      Один из стариков опустил в землю лицо, чтоб утаить слова, рвавшиеся к победителю Орды.
      Снова двинулись. Никто из дубчан не шевельнулся, пока проезжали воеводы Дмитрия.
      Кирилл везся в обозе: тяжко болела голова Порой туманилась; что-то шептал в забытьи. Плакал бы, да не умел; жалобился бы, да некому. Задумывался об Андрейше. Иногда подходил к нему знахарь, оправлял повязку, менял целебные зелья.
      - Счастье твое - затягивает. Крови много сошло, оттого и легчает. А не сошла б кровь, помер бы!
      - Будто легчает. А все голова туманится.
      - Другой бы от такого тумана давно б на том свете был. А ты здоровеешь, сыне.
      - А ты не из Рязани ль, дедко?
      - Оттоль. Я-то тебя давно признал. Жонку твою, Овдотью, там лечил.
      - Не жонка она. И где теперь, не ведаю.
      - Слыхать, на Куликовом была. С ордой пришла. А теперь, почитай, свободна. Там, в Орде, сродственников своих нашла, с ними и шла в Мамаевом стане, не отставала.
      - А ты отколь же здесь?
      - В Климовой дружине пришел. А как Клима убили...
      - Убили?
      - Знал его?
      - Знал...
      - А не убили б, в Рязани ему житья все равно не было бы. Ольг бы наш ему не дал житья.
      - А страшно, до чего ж велик ныне стал Дмитрий, высоко занесется!

К титульной странице
Вперед
Назад