- Как же я смогу, отче, сказать воинам: &;lt;Братья, умрем за родину!&;gt;, а сам останусь позади стоять? Кто ж вперед кинется?
      - Прежние князья так не делали. Не их было дело биться!
      - Потому и биты бывали!
      - Стой крепче, Митя!
      Дмитрий обнял его: в этом отжившем теле бессмертным огнем горела одна страсть - победа над Ордой. И эта страсть шла впереди старика, а он лишь влачился за нею следом.
      Старик низко, до земли, поклонился и пошел. Дмитрий, не помнивший отцовской ласки, давно забывший отцовский голос, смотрел, еле сдерживая слезы, ему вслед, словно это приходил к нему отец - великий князь Иван или дед - великий князь Иван, а не Иван-пастух.
      И в сердце Дмитрия, как вещая птица Сирин, тихо запела печаль. Эта печаль пела в нем и тогда, когда он поехал к войскам и когда вернулся сюда, под березы.
      Восьмого сентября утром, на заре, поплыл густой белый туман. Но боевые трубы загремели в тумане, и казалось, весь мир вторит им.
      Туман вскоре всплыл, а трубы ревели.
      Войска поднялись, вздыбились копья, как густой лес. Восходящее солнце озарило шеломы, и шеломы над латами, оперенные красными, шафранными и розовыми перьями, заполыхали, как заря над голубым озером.
      Западный ветер колыхнул поднятые знамена. И перья сверкнули, как огненные струи.
      И Дмитрий поехал к полкам и, ободряя их, говорил:
      - Братья, двинемся вкупе. Вместе победим либо падем вмес _т .е!
      Он говорил, а птица Сирин пела и пела в нем. Он созвал князей и воевод, и, когда они собрались перед ним, он посмотрел на их седые бороды - многие годились бы ему в отцы, а иные - и в деды, много походов они совершили с ним. И теперь он ведет их, может быть, на смерть.
      Он стоял в полном своем великокняжеском наряде, алая мантия покрывала его кольчугу и стальной византийский нагрудник. Он кутался в ее тяжелые теплые складки.
      А птица Сирин пела, и он сказал:
      - Вы знаете, каков мой обычай и нрав. Родился я перед вами, _  . при вас возрос, с вами княжил, с вами ходил в походы. Врагам был страшен, родину укрепил. Вам честь и любовь оказывал. Под вами города держал и большие волости. Детей ваших любил, никому зла не искал, никого не ограбил, не укорил, не обесчестил. Веселился с вами, с вами и горевал. Ныне ждет нас испытание паче прежних. Кто из нас жив будет, блюдите родину. Кто падет, о вдовах и о сиротах не печалуйтесь - живые из нас опекут их. А я, коли паду, поручаю вам блюсти свечу великого вашего дела - крепление Руси. Храните той свечи пламень... Не бойтесь смерти, бойтесь поражения - оно и смерть нам несет и бесславие.
      Он со всеми простился, а когда остались только близкие, подозвал Бренка:
      - Вместе с тобой мы росли. Ты как родной жил при моей матери. Теперь надень мои одежды и стань под моим знаменем.
      Бренко, побледнев, снял свои доспехи и надел доспехи великого князя, надел его алую мантию, надел его высокий шелом. Они трижды поцеловались. И, не оборачиваясь, Бренко сел на белого Дмитриева коня и поехал под большое черное знамя, на котором вышит был золотом образ Спаса.
      Дмитрию же принесли крепкое простое вооруженье. В белой рубахе, в белых холщовых штанах, он ничем не сличался от простых воинов.
      - Что ты делаешь? - укорил его Микула Вельяминов.
      - Буду со всеми биться. Так решил, так и сделаю.
      - Если ты падешь, что с войском будет?
      - Так я никогда не паду, доколе есть войско! - ответил Дмитрий.
      Ему подвели резвого коня, на котором любил на охоту ездить.
      И поехал, и стал впереди войска в Сторожевом полку. И воины, следившие за ним, вскоре потеряли его среди воинов. То там, казалось им, мелькнул его шлем, то в ином месте. Каждый воин мог оказаться Дмитрием, - так еще до битвы он стал бессмертным: доколе хоть один воин из двухсот тысяч устоит на ногах, дотоле не падет и Дмитрий: даже последний из бьющихся мог оказаться князем.
      И тогда вновь заревели трубы, и великий орел, упираясь в овраги развернутыми крыльями, неторопливо пошел вперед.
      Рев русских труб застал татар за котлами. Опрокидывая их, давясь непрожеванными кусками, они кинулись на Мамаев зов.
      В полдень впереди, на вершине холмов, русские увидели несметную силу Золотой Орды.
      Первой, растянувшись версты на три, шла черная генуэзская пехота; фряги, смельчаки Европы, ученики адриатических командоров, двинулись, уверенные в себе.
      Вооруженные короткими мечами, выдвинув вперед тесно сомкнутые черные щиты, фряги шли сплошным грозовым валом, подпирая положенные на их плечи длинные копья второго ряда. Синие перья развевались на их шишаках. Края пехоты держались на конных татарских тысячах. Сзади, сдерживая лошадей, молчали под лохматыми черными шапками безжалостные косоги, а через гребни холмов переходили и надвигались густые, черные, молчаливые новые орды.
      Мамай отделился от войск и в сопровождении Бернабы, Тюлюбека и старейших мурз въехал на Красный холм, откуда раскрывалось все Куликово поле.
      Русские трубы смолкли.
      Русские красные щиты поднялись.
      Молча враги продолжали сближаться.
      Едва не касаясь копьями о копья, остановились: не было дано знака к началу битвы - сперва следовало рассмотреть врага, обменяться первыми ударами.
      Генуэзские ряды разомкнулись, и из косожской конницы на резвом вороном жеребце вырвался печенег Челубей и, обернувшись к русским, понесся вдоль смолкших ордынских рядов.
      Так велик был его рост, что, стоило ему вытянуть ноги, и конь мог проскочить между его ног. Стоило размахнуть ему руки, и левой рукой он коснулся бы русских щитов, а правой - татарских.
      Черные губы его поднялись над крашеной, красной бородой, яркие зубы дерзко ощерились. Тяжелые оплечья скрипнули: он легко, как былинку, поднял над собой тяжкое копье и крикнул:
      - А ну! Кто смел? Смерды, лапти, солома!
      Многим не терпелось кинуться на него в бой, но каждый видел, сколь силен и свиреп этот враг. Много жизней покончит он, если дорвется до боя, и богатыри выжидали, прежде чем принять вызов: надо было в поединке непременно свалить врага - в том честь всего русского войска.
      Тогда к Дмитрию пробрался троицкий инок Александр Пересвет:
      - Отец наш игумен Сергий благословил мя в сию битву нетленным оружием - крестом и схимой. Дозволь, господине, испытать ту силу над нехристем.
      - Бог тебе щит! - ответил Дмитрий.
      И, раздвигая передовую цепь, Пересвет выскакал в узкую щель меж воинствами.
      Он погнал коня вдоль русских рядов в другую сторону поля. Он мчался с копьем в руке, и черная схима, расшитая белыми крестами, развевалась позади воина. А под схимой не было ни панциря, ни кольчуги - грудь его была открыта, и о грудь его бился тяжелый железный крест.
      Оба одновременно повернули коней и, упершись в протянутые вперед копья, с разных концов поля мчась между рядами войск, они сблизились и ринулись друг на друга.
      Копье Пересвета с размаху ударило в Челубеев живот, и тут же копье Челубея пробило грудь Пересвета.
      Кони присели от удара.
      Мгновение спустя, распустив гриву, Челубеев жеребец поскакал прочь, волоча застрявшего в стремени мертвого всадника.
      Пересвет удержался в седле. Его конь заржал, обернувшись к своим, и примчал всадника: обняв конскую шею, мертвый инок вернулся к своему полку.
      Под великокняжеским знаменем взревела, как бык, боевая труба. И тысячи глоток взревели, выкрикнув первый вопль битвы, и щиты ударились о щиты, и копья затрещали о копья, и яростный гул брани, ржанья, лязга и топота колыхнул небо над головами и землю под ногами бойцов.
      Мамаева пехота ударила в середину Сторожевого полка, где бился Дмитрий. Привычной рукой он отбил первые удары, заметил в генуэзских рядах щель и вонзился в нее. Вокруг сгрудилась неистовая упорная схватка.
      Живые вскакивали на тела раненых, но, оступившись либо получив рану, падали сами. Не вставал никто: на упавшего кидались десятки живых.
      Татары упорствовали, русские держались. Вскоре это место стало столь тесно, что коням негде было ступить из _- .за мертвых тел. Обезглавленные стояли рядом с бьющимися: некуда было падать; пехота задыхалась от тесноты, толчеи, от конницы.
      Щиты трещали и раскалывались, как скорлупа, от ударов. Давно в генуэзских руках замелькали щиты русских, а в русских руках генуэзские мечи. Давно конница билась с конницей. Давно Сторожевой полк лег над трупами генуэзской пехоты и Большой великокняжеский полк бился на их телах.
      Кирилл, Тимоша и Гриша рубились рядом.
      Трое яссов подскакали, привлеченные сверкающими доспехами Кирилла. Но татарская либо арабская сталь его коконтаря выдержала резвый удар кривой ясской сабли. С разбегу ясс проскакал, а Гриша подоспел схватиться со вторым; Кирилл рухнул на третьего, оглушил его, не дал выпрямиться и пробил его шею. Опустив руки, ясс сполз с седла.
      Кирилл не поспел, когда первый ясс обернулся и ударил копьем в Гришин _о . плечо. Гриша шатнулся, а Кирилл кинулся сбоку, сшиб ясса с седла и, подмяв, задавил.
      Гриша переложил меч из правой руки в левую и уже без щита продолжал биться.
      Новые и новые орды втекали в битву, но русские стояли тесно и твердо, и татарам негде было развернуть ни охвата, ни натиска. Сжатый оврагами, Мамай мог ввести в бой лишь столько войск, сколько русские могли отразить.
      Тогда хан решил сломить Дмитрия ударом отборных запасных сил. С Красного холма в битву кинулся Тюлюбек и со своими тысячами прорвался к черному Дмитриеву стягу.
      Дмитрий заметил, что тяжесть битвы сдвинулась туда. Он тоже туда рванулся. Пробиваясь, Дмитрий видел, как Бренко, стесненный великокняжеским одеянием, тяжело бьется с ловким татарским ханом. Дмитрий отбил вставших на его пути татар, но на мгновенье закрыл глаза: клинок Тюлюбека рассек Бренково чело. Черное русское знамя упало на тела павших.
      Тотчас Дмитрий встал перед Тюлюбеком.
      Он увидел радостное, сверкающее лицо молодого ордынца: Тюлюбек рад был, возомнив, что убил Дмитрия!
      И тогда - резким ударом меча Дмитрий снес с Тюлюбековой головы шлем.
      В следующее мгновение Тюлюбеков клинок ударил по Дмитриевой руке, но скользнул по стальному обручью.
      Их кони ударились грудь в грудь и схватились грызться.
      Соскользнувшим клинком Тюлюбек не успел взмахнуть: меч Дмитрия сразил Тюлюбека.
      Три часа русские громоздили тела на тела, перемешивая раненых и убитых, чужих и своих.
      Московская рать Большого полка, стиснутая с двух сторон одновременным налетом косожской конницы, устояла. Татары, удивленные русским упорством, откатились и всей тяжестью навалились на полк Левой руки.
      Заслон из богатырей был смят татарами, и вся свободная сила Орды хлынула в это место. Первым пал вырвавшийся вперед воевода Лев Морозов.
      Полк Левой руки, яростно отбиваясь, попятился. Ольгердовичи кинули туда Запасный полк, но золотоордынская конница, ведомая в бой Таш-беком, перехватила и задержала Ольгердовичей.
      Полк Левой руки, растеряв своих воевод, не получив помоги от Запасного, побежал к Непрядве.
      Татары, отвернувшись от Дона, врезались между Запасным и полком Левой руки, пробиваясь на правое крыло, вклиниваясь между правым и Запасным полком, чтобы разомкнуть их, ворваться в щель меж ними и давить их порознь.
      Федор и Иван Белозерские, Федор и Мстислав Тарусские, воевода Микула Вельяминов и Андрей Серкиз подняли Дмитриево черное знамя и кинулись вперед, чтобы соединить разорванные рати Большого полка и закрыть прорыв.
      Туда Мамай послал последние из свежих татарских войск - конные хазарские турки на разъяренных застоявшихся лошадях выскакали в это место. Оба Белозерских, оба Тарусских, воевода Микула Васильевич, Андрей Серкиз, Аким Шуба, сотня других воинов пали. Большой полк потерял связь с полком Правой руки, и часть его побежала к реке. Бегущие воины вовлекли в свой поток и Дмитрия.
      Брошенное чьей-то рукой копье воткнулось в шею Дмитриева коня. Дмитрий соскочил с седла и, вырвав из коня копье, пеший кинулся на проносящихся мимо тоурменских всадников. Нежданным ударом копья он ссадил одного из них, ухватил узду и прыгнул в еще теплое седло тоурмена.
      Мельком он увидел идущего полем старца Ивана. Держа над головой посох, как копье, он вел за собой навстречу татарам какую-то пешую рать и что-то кричал. Вокруг него падали и умирали, а он шел, древний, бессмертный, как народная обида.
      Поворотив коня, Дмитрий принял удары напавших на него троих тоурменов. Его спасла быстрота, с какой они мчались. Сабли их дважды ударили по его доспехам _ -  .по кованому оплечью и по шелому, но добрая сталь выдержала, а воинам не удалось сдержать разъяренных коней, и они пронеслись столь далеко, что уже не вернулись.
      Видя развал Большого полка, Дмитрий поскакал к лесу, чтоб стать во главе Засадных сил. Но семеро татар пересекли ему дорогу. В это время Дмитрия увидел Кирилл. Вместе с Тимошей и раненым Гришей он помчался к великому князю. Четверо уже схватились с Дмитрием, трое остановились в стороне; Кирилл разглядел, как Дмитрий, круто поворотив коня, сбил одного из всадников, но тогда трое со стороны ринулись на подмогу к бьющимся.
      Кирилл с товарищами обрушился на них я остановил. Гриша одной рукой не смог долго противиться, и вскоре татарское копье свалило его замертво. Татарин, раненный перед тем Гришей, обрушился на Тимошу. И над головой Кирилла сверкнуло чье-то внезапное копье. Тимоша успел перехватить этот удар, и Кирилл, проскочив под копьями, обернулся, ударил в татарскую спину. Тотчас же две сабли ударили по Тимоше и по Кириллу. Кирилл выправился, а Тимоша выронил меч, свалился с седла на четвереньки и тихо, словно хотел поцеловать землю, прижал к ней лицо. Но татарин в ужасе осадил коня: громадный медведь, весь окольчуженный, в сбитом на ухо шеломе, взревев, прыгнул на конский круп и, как яблоко, разломил татарина. Татарин упал, а обезумевший степной конь, задыхаясь под непривычной тяжестью, исцарапанный когтями перепуганного медведя, понес зверя назад, к своему стану, прямо на Красный холм.
      Дмитрий, вертя конем, долго отбивался от троих татар. Сталь его доспехов гнулась, рвалась, но он отражал удары и нападал сам. Наконец голова закружилась и великий князь приник к шее коня, еще сжимая коленями потные конские ребра. Перепрыгивая преграду, конь скинул его. Какое-то дерево мелькнуло перед Дмитрием зеленой вершиной.
      Он схватил эту вершину, ветка склонилась, и, охватив белый и скользкий ствол, Дмитрий провалился в зеленую гибкую бездну.
      Три часа Засадный полк таился в лесу за речкой Смолкой.
      Три часа, содрогаясь от ярости и обиды, дозоры следили за великим побоищем.
      На ветвях высоких деревьев таились дозорные, и Владимир Серпуховской, стоя на коне под теми деревьями, кричал:
      - А теперь что?
      - На Большой пошли.
      - Ну?
      - Бьются.
      - Ну?
      - Ой, батюшки!
      - Что там?
      - Ой, батюшки!
      Серпуховской бил плетью коня, но, едва конь порывался вперед, князь его осаживал или крутил округ дерева.
      С задранными вверх головами следили за дозорными все сорок тысяч, запрятанных в этот лес. Ольшняк и кустарники в овраге над Смолкой закрывали битву, и лишь рев ее долетал, то затихая, то разгораясь, как варево большого пожара.
      Молча, не спрашивая, лишь чутко слушая дальний зловещий гул, не на коне, а на земле сидя, ждал своего часа князь Дмитрий Боброк. Вся его жизнь была отдана Дмитрию: он ходил и разгромил Тверь, Литву, Нижний, Рязань. Если падет Дмитрий, Боброк падет тоже - не останется никого, кого он не обидел бы ради Москвы. Участь Руси решалась, и решение ее участи зависело от свежих сил: выйти вовремя. Но как узнать это время?
      - Наши побегли! - выл сверху дозор. - Наши побегли к Непрядве. Татары наших бьют.
      - Пора! - кричал Владимир.
      Но Боброк ждал.
      - Чего ж ты?
      - Рано.
      - Чего рано? Чего ждать-то?
      - Рано.
      - Я велю выходить!
      - Рано.
      - Да гонят же наших!
      - Погоди. Сядь. Слушай!
      - Ну?
      - Громко кричат - татары?
      - То-то, что татары кричат громче,
      - Вот и погоди. Они еще близко.
      Дозор кричал:
      - Татары заворачивают наших от Дона к Непрядве _.
      - Куда?
      - На Непрядву повернули. Левый полк гнут.
      - Согнули?
      - Согнули!
      - Отвернулись от нас?
      Татарские голоса стали глуше.
      Боброк встал. Сердце колотилось; сжал кулак и спокойно пошел к коню.
      Все смотрели уже не вверх, а на Боброка.
      - Слазь! - крикнул дозорам.
      Неторопливо вдел ногу в стремя, сел, неторопливо надел зеленые рукавицы. Кивнул в сторону битвы головой, рванул узду и уже на ходу крикнул:
      - Пора!
      Застоявшиеся кони, заждавшиеся воины единым рывком перемахнули Смолку и, обдирая сучьями кожу, вырвались в открытое поле.
      Татары, увлеченные погоней, распались на многие отряды и теперь, обернув к Смолке спины, бились с рассеянными частями русских полков.
      Мамай, глядя с холма на битву, увидел - войска его, теснившие русских к Непрядве, остановились, смешались и - в наступившей вдруг тишине - повернули обратно.
      Удивленный хан обернулся к Бернабе. Бледный Бернаба, лязгая зубами, смотрел не на хана, а в поле.
      Бежала генуэзская пехота, истаивая, как волна, докатившаяся до песка; подминая все на своем пути, па нее накатилась волна неудержимых косогов, за косогами вслед бежали, завывая, татары. А впереди всех на бешеном степном коне несся к ханской ставке окольчуженный ревущий медведь.
      Русские, откинутые было к Непрядве, остановились и с радостным воплем вернулись преследовать побежавших татар.
      Только теперь Мамай разглядел, как, разбрызгивая тоурменские шапки, опрокидывая черные косожские папахи, из лесу вымчалась в бой свежая русская конница.
      Удар Боброка в спину татарам не остановил их. Лишь часть их повернула наискось, на Красный холм, а множество продолжало мчаться к Непрядве, мимо расступившихся русских, уже не преследуя, а убегая.
      Крутые берега, глубина реки, тяжесть вооруженья, свалка _  .- _  .и все перемешалось: яссы, буртасы, турки и косоги, фряги и тоурмены - все ввалились в Непрядву и захлебнулись в ней.
      Река остановилась.
      Живая плотина еще ворочалась, вскидывая вверх то конские копыта, то руки, то головы великого золотоордынского воинства. Перебежали через Непрядву лишь те, кому удалось перейти вброд по трупам.
      Удар был внезапен. Так завещал Чингиз. Его нанесли свежие силы по утомленному врагу. Так завещал Чингиз. И свежая конница, наседая на плечи врага, не давая ему ни памяти, ни вздоха, погнала его прочь, уничтожая на полном ходу. Так Русь исполнила три завета Чингиза.
      Мамай побежал к коню.
      Дрожащей рукой он ухватил холку, но конь крутился, и Мамай никак не мог поймать стремя.
      Вцепившись в седло, силясь влезть в него на бегу, Мамай задыхался, а конь нес его вслед за конями Бернабы и мурз.
      Позади гремела бегущая конница, звенел лязг настигающих мечей и страшный клич русской погони.
      Владимир Серпуховской, взяв уцелевшие полки, повел их на Красный холм, перевалил через гряду холмов и с удивлением проскакал по татарским обедищам, мимо опрокинутых котлов с еще теплой бараниной.
      Окровавленный, но все еще мощный великий орел мчался над полями, где еще днем стояли спокойные станы, по горячей золе ночных костров, по опрокинутым телегам обозов, мимо кинувшихся в леса табунов, мимо орущих, обезумевших людей, давя и сеча их. Еще впереди грудились овечьи гурты и табуны, но врага впереди уже не было - он остался весь позади, под копытами победителей.
      Владимир остановил погоню и поехал назад, на Куликово поле.
      Дмитрий же Боброк повел свои силы из засады вниз по реке Птани, где бежали тоурмены, татары и сам Мамай.
      Они гнали их до Красивой Мечи, до Кузьминой гати, до застланной Мамаевыми коврами ветхой русской избы.
      И на Красивой Мече случилось то же, что уже испытали Мамаевы воины на Воже и на Непрядве: тяжелое вооруженье потянуло на дно тех, кто хотел переправиться через реку.
      В Мамаевом шатре Боброку подали оставшийся от Мамая золотой кубок.
      Боброк, подняв его к глазам, при кровавом блеске западающего солнца прочел:
      &;lt;Се чаша князя великого Галицкого Мстислава Романовича, а кто ее пьет, тому во здравие, врагу на погибель&;gt;.
      Мстислав Галицкий пал в битве на Калке полтораста лет до сего дня. Оттуда и чаша сия была в Орду принесена.
      Вот она, вернулась домой!
      Боброк задумался: впереди еще бежали обезумевшие, обеспамятевшие остатки Мамаева войска и с ними сам Мамай. Есть резвость в конских ногах, чтоб настичь их. Можно догнать и добить, чтоб ни волоса, ни дыхания не осталось на свете от бесчисленных победоносных сил. Но впереди ночь, но впереди степь. И в степи - ни крова, ни пищи.
      И Боброк велел возвратиться.
      Снова ехали вдоль реки Птани. По реке плыли осколки щитов и мусор. Весь берег, весь путь завален был телами побитых татар. Тридцать верст они устлали трупами. Мимо трупов в сгущающейся тьме возвращались победители, глядя, как впереди все тоньше и тоньше становится красная тихая полоса зари.
      И воинам, проведшим весь день в засаде, в тишине, в безмолвии и вдруг разгоряченным битвой, радостным от победы, теперь, во тьме, хотелось говорить или петь. Но никто не знал, можно ли говорить и гоже ли петь перед лицом столь обширной смерти. А Боброка спросить боялись. Он ехал впереди молчаливый, строгий.
      Он вез Дмитрию золотую Мамаеву чашу и не знал, жив ли тот, кому он ее везет.
      Сорок восьмая глава
      ДМИТРИЙ
      Из погони Владимир Серпуховской еще засветло вернулся на Куликово и велел трубить сбор Иссеченное, тяжелое черное знамя вновь поднялись над полем, устланным телами павших. И глухо, хрипя и взвывая, заревели иссеченные мечами ратные трубы. Мертвецы остались лежать.
      Со всего поля сходились к Владимиру воины. Иные опирались па мечи и копья, иных вели. Но рати собирались, кидались друг к другу сродственники, и свойственники, и друзья. Иные тревожно смотрели в поле, ожидая своих. Иные кричали желанные имена, но голоса их тонули в громе труб, а на трубный зов шли все, кому хватало сил идти.
      Прискакал с обрубленной бородой, с разбитым глазом Холмский, подъехали и обнялись с Владимиром Ольгердовичи - их крепкие доспехи были измяты и от крови казались покрытыми ржавчиной. От людей и от земли тяжело пахло кровью и железом. Подъехал молодой князь Новосильский; на его светлом лице, уцелевшем в битве, голубыми шрамами пролегли первые морщины. Трубы ревели. Воины вели сюда раненых, несли диковины, найденные на татарах, вели в поводу пойманных лошадей...
      - Где ж брат? - спросил Владимир у Ольгердовичей.
      - Я его будто видел, - сказал Новосильский, - от четверых татар отбивался. Да не мог к нему пробиться.
      К Владимиру протиснулся старец Иван. Белые холщовые штаны потемнели от крови: он долго ходил по полю, в битве ободряя воинов, ища князя. Он строго спросил у Владимира:
      - Где он?
      - Нету! - ответил Владимир, велел смолкнуть трубам и крикнул на все поле: - Дмитрий!
      И все примолкло, вслушиваясь во все стороны.
      - Княже!
      А Новосильский уже скакал, перемахивая через тела, к тому мосту, где последний раз бился Дмитрий.
      Один раненый великокняжеский дружинник видел, как высокий воин в изорванной кольчуге тяжело шел с хвостатым копьем в руках один против мчащейся тоурменской конницы. И воин этот был Дмитрий.
      Сказали, что впереди, в груде убитых, лежит великий князь.
      Владимир, воеводы и многие воины кинулись в ту сторону. Подъехать было нельзя: тела лежали грудами, слышался хрип и стенание. Сошли с коней, пошли, перелезая через павших.
      На измятой траве в дорогом доспехе лежал убитый Дмитрий.
      Владимир с остановившимся сердцем наклонился к спокойным мертвым устам:
      - Упокой господи душу твою, княже Иване!
      Это был молодой Иван Белозерский. Будто в раздумье, закрыл он глаза. Тело его отца лежало под ним, словно и мертвый он хотел заслонить отца от удара.
      Каждого, на ком замечали дорогое вооружение, принимали за Дмитрия.
      Нашли убиенных князей Федора и Мстислава Тарусских, князя Дорогобужского, царевича Андрея Серкиза, великокняжеского свояка Микулу Вельяминова, Миха _й .лу Андреевича Бренка, Валуя Окатьева.
      Дмитрия не было нигде.
      Тогда увидели бегущего через поле, задыхающегося, охрипшего от крика костромича Григорья Холопищева; он кричал, ворочая круглыми от горя глазами:
      - Тута! Тута!
      Поняли, что найден Дмитрий.
      Андрей Полоцкий подскакал к Холопищеву.
      - Что он?
      Переводя дух, воин снял шелом:
      - Убиен! Господи, боже мой!
      - Где?
      Посадили Григорья на коня, поскакали следом за ним в сторону леса, к Смолке.
      Там другой костромич - Федор Сабур, стоя на коленях, силился поднять тяжелого Дмитрия.
      Великий князь был найден под упавшей березой на берегу оврага.
      Панцирь его был рассечен, шелом смят, кольчуга изодрана, рука крепко сжимала рукоять сломанного меча _.
      - Жив! - сказал Сабур. - Дышит!
      Все спешились. Владимир велел снять с князя доспехи. Сабур выхватил кинжал и мгновенно срезал ремни.
      Тело Дмитрия, словно из тесной скорлупы, вышло из стальной темницы.
      На белой рубахе нигде не виделось следов крови. Дмитрий был оглушен ударами, но вражеское оружье не смогло пробить русской брони.
      Принесли родниковой воды из Смолки. Смочили голову, дали глотнуть.
      - Глотнул!
      И тотчас все смолкли, и воины попятились: Дмитрий открыл глаза.

К титульной странице
Вперед
Назад