Кир БУЛЫЧЕВ
      ПЕРЕВАЛ
      В доме было сыро, мошка толклась у светильника, надо бы давно его погасить, мать, конечно, забыла, но на улице дождь, серость, полутьма. Олег валялся на койке. Ночью он сторожил, устал, гонял шакалов, они лезли к сараю, чуть самого не задрали. В теле была пустота и обыкновенность, хотя сам от себя ждал волнения, тревоги, может, страха. Ведь пятьдесят на пятьдесят, вернешься или не вернешься. Или сорок на шестьдесят? Должна быть закономерность. Должны быть закономерности, знать бы их, а то вечно изобретаешь велосипед. Кстати, все собирался спросить Старого, что такое велосипед. Парадокс. Велосипед еще не изобретен, а Старый укоряет им, не задумываясь о смысле фразы.
      На кухне закашлялась мать. Она, оказывается, дома. А Олег думал, что ушла за грибами.
      - Ты чего дома? - спросил он.
      - Проснулся? Супу хочешь? Я согрела.
      - А кто за грибами пошел?
      - Марьяна с Диком.
      - И все?
      - Может, кто из ребят увязался.
      Могли бы и разбудить, позвать. Марьяна не обещала, но было бы естественно, если бы позвала.
      - Есть не хочется.
      - Переспал, - сказала мать. - Если дожди не кончатся, до холодов огурцы не вызреют. Скоро все плесенью зарастет.
      Мать вошла в комнату, разогнала ладонью мошку, задула светильник. Олег смотрел на потолок. Желтое пятно плесени увеличилось, изменило форму. Еще вчера оно было похоже на профиль Томаса - нос большой и острый, а сегодня нос раздулся, как будто ужалила оса, и лоб выгнулся горбом. Совсем не похоже на Томаса. В конце концов Дику в лесу неинтересно. Чего ему грибы собирать? Он охотник, он степной человек, сам всегда говорил. Может, Марьяна сама его позвала?
      - Мошки много, - сказала мать. - Холодно ей в лесу.
      - Нашла, кого жалеть.
      Дом был поделен пополам, на другой половине жил Старый и близнецы Дуровы. Он их взял к себе, когда старшие умерли. Близнецы всегда хворали - один выздоровеет, другой начнет - и ныли. Если бы не их ночное нытье, Олег никогда бы не согласился дежурить ночами. Слышно было, как они хором заныли - проголодались. Невнятный, далекий, привычный, как ветер, монолог Старого оборвался, заскрипела скамейка. Значит, Старый пошел на кухню, и тут же загалдели малыши, ученики.
      - И куда тебе идти? - сказала мать. - Не дойдете же! Хорошо еще, если целыми вернетесь!
      Сейчас мать заплачет. Она теперь часто плачет. Ночью плачет. Бормочет, ворочается, потом начинает плакать тихо, но можно догадаться, потому что шмыгает носом. Потом начинает шептать, как заклинание: "Я не могу, я больше не могу! Пускай я лучше умру...". Олег, если слышит, замирает, потому что показать, что не спит, стыдно, как будто подсмотрел то, что видеть нельзя. Олегу стыдно сознаться, что не жалеет мать. Она плачет о том, чего для Олега нет. Она плачет о странах, которых увидеть нельзя, о людях, которых здесь не было. Олег не помнит мать иной - только такой, как сегодня. Худая, жилистая женщина, пегие прямые волосы собраны сзади в пук, но всегда выбиваются и падают тяжелыми прядями вдоль щек, и мать дует на них, чтобы убрать с лица. А лицо красное, в оспинках от перекати-поля, под глазами темные мешки, а сами глаза слишком светлые, как будто выцвели. Мать сидит за столом, положив перед собой плоскими жесткими ладонями вверх мозолистые руки. Не плачь же, чего ты? Или она сейчас достанет фотографию? Правильно, подвинула к себе коробку, открывает. Достает фотографию. Хнычут. Ученики гомонят, помогают Старому кормить малышей. Ну, как будто самый обыкновенный день, как будто ничего не случится. А что они делают в лесу? Скоро полдень. С обеда выходить. Пора бы им возвращаться. Мало ли что может случиться с людьми в лесу?
      Мать разглядывает фотографию. Там она и отец. Олег тысячу раз видел эту фотографию и старался угадать в себе сходство с отцом. И не смог. Отец белокурый, курчавый, губы полные, подбородок раздвоенный, вперед выдается. Улыбается. Он всегда улыбался. Мать говорит, он всегда улыбался. Вот Олег с матерью больше похожи. Не с сегодняшней, а с той, что на фотографии рядом с отцом. Черные прямые волосы и бледные губы. Широкие, крутые, дугами брови, под ними - ярко-голубые глаза. И белая кожа, очень белая кожа с сильным румянцем. Олег тоже легко краснеет. И губы у него тонкие, и волосы черные, прямые, как у матери на фотографии. Отец с матерью стоят рядом, очень молодые и очень веселые. И яркие. Отец в мундире, а мать в платье без плеч. Называется сарафаном. Тогда Олега еще не было. Двадцать лет назад Олега еще не было. А пятнадцать лет назад он уже был.
      - Мать, - сказал Олег, - не надо, чего уж.
      - Я не пущу тебя, - сказала мать. - Не отпущу и все. Через мой труп.
      - Мать, - сказал Олег и сел на койке. - Хватит, а? Я лучше супа поем.
      - Возьми на кухне. - Сказала мать. - Он еще не остыл.
      Глаза мокрые. Она все-таки плакала, словно хоронила Олега. Хотя, может быть, плакала по отцу. Эта фотография была для нее человеком. А Олег отца совершенно не помнил, хотя старался вспомнить. Он поднялся и пошел на кухню. На кухне был Старый. Он разжигал плиту.
      - Я помогу, - сказал Олег. - Воду кипятить?
      - Да, - сказал Старый. - Спасибо. А то у меня урок. Ты ко мне приди потом.
      Марьяна набрала полный мешок грибов. Ей повезло. Правда, пришлось идти далеко, к ущелью. С Олегом она бы никогда не решилась пойти так далеко, а с Диком она чувствовала себя спокойно. Потому что Дик себя чувствовал спокойно. Везде. Даже в лесу. Хотя больше любил степь. Он был охотник, он как будто родился охотником. Хотя родился раньше, чем построили поселок.
      - А ты в лесу, как дома, - сказал Дик.
      Он сказал громко. Он шел впереди и чуть сбоку. Куртка, мехом наружу, сидела на нем, как собственная кожа. Он сам сшил себе куртку. Мало кто из женщин в поселке смог бы так сшить. Марьяна никогда бы не смогла.
      Лес был редкий, корявый, деревья вырастали здесь чуть выше человеческого роста и начинали клонить вершины в стороны, словно боялись высунуться из массы соседей. И правильно. Зимние ветры быстро отломают верхушку. С иголок капало. Дождь был холодным, у Марьяны замерзла рука, в которой она несла мешок с грибами. Она переложила мешок в другую руку. Грибы зашевелились в мешке, заскрипели. Болела ладонь. Она занозила ее, когда откапывала грибы у ущелья. Дик сразу вытащил занозу, чтобы не было отравления. Неизвестно, что за иголка. А она еще глотнула горького противоядия из бутылочки, что всегда висела на шее.
      У белых толстых скользких корней сосны Марьяна заметила фиолетовое пятнышко.
      - Погоди, Дик, - сказала она. - Там цветок, которого я еще не видала.
      - Может, обойдешься без цветов? - спросил Дик. - Домой пора. Мне что-то не нравится.
      У Дика был особенный нюх на неприятности. Его надо было слушаться.
      - Одну секунду, - сказала Марьяна и подбежала к стволу. Ноздреватая мягкая голубоватая кора сосны чуть пульсировала, накачивая воду, и корни вздрагивали, перемещаясь, выпуская ложноножки, чтобы не упустить ни одной капли дождя. Это был цветок. Обыкновенный цветок, фиалка. Только куда гуще цветом и крупнее обыкновенных, тех, что росли у поселка. И шипы длиннее. Марьяна резко выдернула фиалку из земли, чтобы цветок не успел зацепиться корнем за сосну, и через секунду фиалка уже была в мешке с грибами, которые зашебуршились и заскрипели так, что Марьяна даже засмеялась. И потому не сразу услышала крик Дика:
      - Ложись!
      Она сообразила, прыгнула вперед, упала, вжалась в теплые пульсирующие корни сосны. Но чуть опоздала. Лицо горело, как будто по нему хлестнули кипятком.
      - Глаза! - кричал Дик. - Глаза целы?
      Он рванул Марьяну за плечи, посадил, оторвал ее судорожно сжатые болью пальцы от корней.
      - Не открывай глаз, - приказал он и быстро принялся вытаскивать из лица маленькие, тонкие иголки. И приговаривал сердито: - Дура. Тебя в лес пускать нельзя. Слушать надо. Больно, да?
      - Больно.
      Неожиданно он навалился на Марьяну и повалил на корни.
      - Больно же!
      - Еще один пролетел, - сказал он, поднимаясь. - Потом посмотришь. Он об мою спину рассыпался.
      Еще два шарика перекати-поля пролетели метрах в трех. Тугие, сплетенные из иголочек-семян, но легкие как воздух, потому что пустые внутри, они будут летать, пока не ударятся ненароком о дерево или не налетят от порыва ветра на скалу. Миллион шаров погибнет зазря, а один найдет своего медведя, утыкает иголками теплую шкуру, и пойдут из иголочек молодые побеги. Они очень опасны, эти шары, и в сезон созревания надо быть осторожным в лесу, а то потом на всю жизнь останутся отметинки.
      - Ну ничего, - сказал Дик. - Больше иголок не осталось. И в глаз не попало. Это главное, чтобы в глаз не попало.
      - А много ранок? - спросила Марьяна тихо.
      - Не пропадет твоя красота, - сказал Дик. - Теперь домой скорей, пускай Эгле смажет жиром. А то нарвет.
      - Да, конечно, - Марьяна провела ладонью по щеке. Дик заметил, ударил по руке.
      - Грибы хватала, цветок брала. Психованная ты какая-то. Инфекцию занесешь.
      Грибы тем временем выбрались из мешка, расползлись между корней, и некоторые даже успели до половины закопаться в землю. Дик помогал Марьяне собирать их, раз уж она отказалась идти домой без грибов. А фиалку они так и не нашли. Потом Дик отдал Марьяне мешок, он был легкий, а Дик не хотел ничем занимать рук. В лесу решают секунды, и руки охотника должны быть свободны.
      - Посмотри, - сказала Марьяна, принимая мешок. Ее прохладная узкая жесткая ладонь с обломанными ногтями задержалась на руке Дика. - Я очень изуродована?
      - Смешно, - сказал Дик. - У всех на лице точки. И у меня. Я изуродован? Это татуировка нашего племени.
      - Татуировка?
      - Забыла? Старый учил нас по истории, что Дикие племена себя специально так украшали. Как наградами. Тебе не понять. Ты всегда в окно глядела.
      - Так это дикари, - сказала Марьяна. - А мне больно.
      - Мы тоже дикари.
      Дик уже шел вперед. Не оборачивался. Но Марьяна знала, что он все слышит. У него слух охотника. Марьяна перепрыгнула через серый стебель лианы-хищницы.
      - Потом чесаться будет, спать невозможно. Главное - не расчесывать. Тогда следов не останется. Только все расчесывают.
      - Я не буду, - сказала Марьяна.
      - Во сне забудешь и расчешешь.
      Дождь пошел сильнее, волосы буквально прилипли к голове, и капли срывались с ресниц, мешали смотреть, но щекам было приятно от холодной воды. Марьяна подумала, что Дика надо подстричь, а то волосы на плечах, мешают. Плохо, что он живет один. Все живут вместе, а он один. С тех пор, как его отец умер, так и живет. Привык уже.
      - Ты что-то чувствуешь? - спросила Марьяна, увидев, что Дик пошел быстрее.
      - Да, - сказал он. - Звери. Наверное, шакалы. Стая.
      Они побежали, но в лесу трудно бежать быстро. Те, кто бегают не глядя, попадают на обед лиане или дубу. Грибы бились в мешке, но Марьяна не хотела их кидать. Уже скоро будет вырубка, а потом - поселок. Там, у изгороди, кто-нибудь обязательно дежурит. Она видела, как Дик достал из-за пояса нож и перехватил арбалет так, чтобы удобнее. Она тоже вытащила нож из-за пояса. Но ее нож узкий, тонкий, он хорош, чтобы резать лианы или окапывать грибы. А если тебя догоняют шакалы, то нож не поможет, лучше взять палку.
      Они уже бежали по тропинке, шакалы редко подходят так близко к деревне, но Томас утром, выпуская за изгородь, сказал, что ночью шакалы подходили близко и Олег их еле отогнал.
      Олег доел суп, поставил кастрюлю с гущей повыше, на полку, чтобы не добрались крысы. Ученики простучали босыми пятками по глинобитному полу, и сквозь бойницу в стене Олег видел, как они, выскакивая из двери, прыгали в громадную лужу, набравшуюся за последние дни. Брызги во все стороны! Потом кто-то из них крикнул: "Червяк!". И они сгрудились в кучу, ловя червяка, а его розовый хвост высунулся из воды и хлестал учеников по ногам, рыжая рут, дочка Томаса, завопила, видно, червяк угодил ей по руке жгучей присоской, ее мать высунулась из дома напротив и крикнула:
      - Вы с ума сошли! Кто же лезет в воду! Так без рук можно остаться! Немедленно домой!
      Но ученики решили обязательно вытащить червяка наружу, и Олег знал, почему. Тогда червяк меняет цвет, становится то красным, то синим, это очень интересно, только интересно нам, здешним, а не матерям, которые панически боятся червяков, в общем безвредных и трусливых тварей.
      Линда, жена Томаса, стояла на краю лужи и звала дочь, а Олег, предупредив вопрос матери, сказал:
      - Сейчас приду.
      А сам вышел на улицу и посмотрел в ее конец, к воротам в изгороди, возле которых стоял Томас с арбалетом в руке. И в позе Томаса было напряжение. Неладно, сказал себе Олег. Неладно, я же так и думал. Дик ее завел куда-то далеко, и там что-то случилось. Дик не думает, что она совсем другая, чем он, что она еще девочка и ее надо беречь.
      Ребята тащили червяка наружу, он уже стал почти черным, никак не мог приспособиться к плену, рыжую рут тоже взяли в плен, и Линда потащила ее домой. Олег побежал к изгороди и на бегу сообразил, что не взял арбалета и пользы от него поэтому никакой.
      - Что? - спросил он Томаса.
      Тот не оборачиваясь сказал:
      - По-моему, шакалы опять шляются. Стая.
      - Та же, что и ночью?
      - Не знаю. Раньше они днем не ходили. А ты Марьяну ждешь?
      - Они с Диком за грибами пошли.
      - Я знаю, я их сам выпускал. Да ты не волнуйся. Если с Диком, то ничего не будет. Он прирожденный охотник.
      Олег кивнул. В этих словах была обида, хотя Томас не хотел обижать Олега. Просто так получалось, что Дик надежнее, Дик охотник, а ты, Олег, не очень охотник. Как будто быть охотником - высшее достижение человечества.
      - Я, конечно, понимаю, - улыбнулся вдруг Томас. Он опустил арбалет и прислонился спиной к столбу ограды. - Но это вопрос ситуации. В небольшом обществе, скажем, племени, подобном нашему, способности, к примеру математические, отступают на шаг по шкале ценностей по сравнением с умением убить медведя. Что несправедливо, но объяснимо.
      Улыбка у Томаса была вежливая, тонкие длинные губы гнулись в углах, словно не помещались на лице, лицо было очень темным, все в глубоких морщинах, а глаза еще темнее лица. И белки желтые. У Томаса болела печень. И от этой болезни он стал совсем лысый. И еще у него были слабые легкие, и он часто кашлял. Но все равно Томас был вынослив и лучше всех знал дорогу к перевалу.
      Томас вскинул арбалет и, не прицеливаясь, выпустил стрелу. Шакал не успел увернуться. Он выпал из кустов, словно кусты держали его на весу, а теперь выпустили. Он рухнул на луг и, дернувшись, затих.
      - Выстрел мастера, - сказал Олег.
      - Спасибо. Надо бы его поскорей оттащить. Пока воронье не налетело.
      - Я притащу, - сказал Олег.
      - Нет, - сказал Томас. - Он не один. Лучше сбегай за своим арбалетом. Если ребята будут возвращаться, им придется сквозь стаю идти. Сколько шакалов в стае?
      - Я шесть штук ночью насчитал, - сказал Олег.
      Черная пасть шакала была разинута, белая шерсть торчала вокруг, как иглы.
      Олег повернулся было, чтобы бежать за арбалетом. И тут же его остановил свист Томаса. Свист громкий, в любом углу поселка слышно: Все на помощь!
      Бежать обратно? Нет, лучше за арбалетом! Это одна минута.
      - Что там? - Мать стояла в дверях. Он оттолкнул ее, схватил со стены арбалет, чуть не вырвал крюк. - Где стрелы? Под столом? Близнецы, что ли, утащили?
      - Стрелы за плитой, - сказала мать. - Что случилось? Что-нибудь с Марьяной?
      Старый выбежал с копьем. Он не умел стрелять из арбалета, да и как будешь с одной рукой? Олег обогнал Старого, тащил стрелу из колчана, хоть не стоило делать этого на ходу.
      Вся малышня деревни неслась к изгороди.
      - Назад! - крикнул им Олег грозным голосом, но никто его не послушался.
      Рядом с Томасом уже стоял Сергеев, держа в руке большой лук. Мужчины напряженно прислушивались. Сергеев поднял руку без двух пальцев, приказывая тем, кто подбегали сзади, замереть.
      И тогда из серой, ровной стены леса донесся крик. Человеческий крик. Крик был далекий, короткий, он прервался, и наступила бесконечная тишина, потому что ни одна душа в поселке не смела даже дышать. Даже младенцы в колыбели замолкли. И Олег представил, нет, увидел, как там, за стеной дождя и белесых стволов, в живом, дышащем, движущемся лесу, прижимаясь спиной к теплой и жгучей коре сосны, стоит Марьяна, а Дик, упав на колено, кровь хлещет из разорванной зубами шакала руки, старается перехватить копье...
      - Старый! - крикнул Томас. - Борис! Останешься у изгороди. Олег, беги за нами.
      У леса их догнала тетя Луиза с ее знаменитым тесаком, которым она в том году отогнала медведя. В другой руке она несла головешку. Тетя Луиза была большой, толстой и страшной женщиной - короткие седые космы во все стороны, балахон надулся колоколом. Даже деревья пугливо втягивали ветки и скручивали листья, потому что тетя Луиза была, как богиня мести, как злой дух, который зимой рычит в ущелье. И когда тетя Луиза споткнулась о лиану-хищницу, та, вместо того, чтобы схватить жертву щупальцами, метнулась к стволу и спряталась за него, как трусливая змея.
      Томас так неожиданно остановился, что Сергеев чуть не налетел на него, и, сунув два пальца в рот, свистнул. Никто в деревне не умел так оглушительно свистеть.
      Когда свист прервался, Олег понял, насколько затаился, испугался лес человеческого топота, человеческой тревоги и человеческого гнева. Только слышно было, как тяжело дышит грузная тетя Луиза.
      - Сюда! - крикнула Марьяна. Голос ее прозвучал совсем близко. Она даже не крикнула, она позвала, как зовут с другого конца поселка. И потом, когда они побежали снова, Олег услышал голос Дика, вернее, рев, как звериный, и бешеное ухание шакала.
      Олег метнулся в сторону, чтобы обогнать тетю Луизу, но перед ним возникла спина Сергеева, который не успел даже одеться, бежал в одной рубахе и кожаных штанах, без куртки.
      Марьяна, как в видении Олега, стояла, прижавшись к мягкому белому стволу старой толстой сосны, который подался внутрь, будто старался оградить девушку. Но Дик не упал. Дик отбивался ножом от большого седого шакала, который увертывался от ударов, шипя и извиваясь. Еще один шакал корчился сбоку на земле, стрела в боку. И штук пять, не меньше, сидели в ряд в сторонке, будто зрители. У шакалов есть такая странная манера. Они не нападают скопом, а ждут. Если первый не справится с добычей, за дело принимается второй. И так пока не победят. Им друг друга не жалко. Они этого не понимают. Сергеев, когда вскрывал одного шакала, даже мозга у него не нашел.
      Шакалы-зрители как по команде повернули морды к людям, которые ворвались на поляну. И Олегу показалось вдруг, что красные точки шакальих глаз смотрят на него с осуждением. Разве можно нападать всем вместе? Это же не по правилам.
      Шакал, который все норовил выхватить, захватить зубами нож, вдруг повалился набок, из основания длинной шеи торчала стрела. Оказывается, Томас успел выстрелить, пока Олег разглядывал сцену на поляне. За ту секунду, пока Олег разглядывал, соображал, что к чему. А Дик словно ждал этого, тут же повернулся к остальным шакалам и бросился на них с копьем. А рядом с ним уже были Сергеев и тетя Луиза с тесаком и головешкой. И прежде чем шакалы поняли, что им надо бежать, двое из них валялись мертвыми, а остальные свернулись кольцами, чешуйчатые плоские хвосты концами на голые затылки, и покатились в чащу. И никто за ними не побежал. А Олег шагнул к Марьяне.
      - С тобой ничего?
      Марьяна плакала. Прижимала к груди шевелящийся мешок с грибами и горько плакала.
      - Ну скажи, скажи!
      - Меня перекати-поле изжалило, - плакала Марьяна. - Теперь я буду рябая.
      - Жаль, что вы так быстро прибежали, - сказал Дик, вытирая кровь со щеки, - я только во вкус вошел.
      - Не говори глупостей, - попросила тетя Луиза.
      - Третий или четвертый тебя бы одолел, - изрек Сергеев.
      По дороге к поселку Дика начало трясти - от шакальих зубов никому еще хорошо не бывало. Все сразу пошли в дом к Вайткусу. Сам Вайткус болел, лежал, а его жена Эгле достала из аптеки - ящика в углу - примочки и настой против шакальего яда, потом промыла рану Дика и велела ему спать. Марьяна хотела проводить Дика, но он отказался. Он не выносил собственной слабости. Через час-два лихорадка уляжется, а когда ему было больно и плохо, он не хотел, чтобы другие видели.
      Эгле поставила на стол миску с сахаром, который выпаривают из корней осоки, что на болоте. Только они с Марьяной знали, как отличить сладкую осоку от обыкновенной. И еще малыши, которые чутьем знают, какая трава сладкая, а какую нельзя трогать. Потом Эгле разлила по чашкам кипяток, и каждый сам черпал ложкой густой серый сахарный кисель. У Вайткусов просто. К Вайткусам все любят ходить.
      - Ничего страшного? - спросил Томас у Эгле. Как будто не спрашивал уже три раза.
      - На нем, как на кошке, сразу заживает.
      - Ты все-таки сомневаешься? - спросил Сергеев.
      - Я не сомневаюсь, - сказал Томас. - Другого выхода нет. Ты предлагаешь ждать еще три года? Мы вымрем от скудости.
      - Мы не вымрем, - успокоил с койки Вайткус. Борода и копна волос скрывали все лицо. Был виден только красный нос, светлые пятна глаз. Неизвестно, откуда вылезал тонкий голос. - Мы окончательно одичаем.
      - Одно и то же, - сказал Томас. - Попался бы мне Даниэль Дефо. Жалкий враль.
      Вайткус захохотал, словно закашлялся.
      Олег уже слышал эти разговоры. Сейчас их вести - совсем уже пустое дело. Он хотел было пойти в сарай, где Старый с учениками снимал шкуры с убитых шакалов, поговорить со Старым. Просто поговорить. Но потом поглядел на миску с сахаром и решил съесть еще немного. Дома они с матерью доели свою долю еще на позапрошлой неделе. Он зачерпнул сахару так, чтобы ложка была неполной.
      - Пей, Марьяшка, - сказала Эгле. - Ты устала.
      - Спасибо, - поблагодарила Марьяна. - Я грибы отмачивать положу. А то заснут.
      Олег разглядывал Марьяну, будто впервые увидел, даже ложку забыл поднести ко рту. У Марьяны губы как будто нарисованы, они чуть темнее к краям, удивительные губы, таких ни у кого больше нет во всей деревне. Хотя она немного похожа на Сергеева. Совсем немного. Наверное, тоже похожа на мать, только ее матери Олег не помнил. А может быть, на своего деда? Удивительная вещь - генетика. Старый в теплице - яме за сараем, хозяйстве Марьяны, ставил для учеников опыты Менделя с горохом. Ну, правда, не с горохом, а со здешней чечевицей. Все сходилось, только с коррективами. Иные наборы хромосом, разумеется, иные. У Марьяны треугольное лицо, скулы и лоб широкие, а подбородок острый, так что глазам на лице места много, и они заняли все свободное место. И очень длинная шея, сбоку на ней шрам, розовый, с детства. Марьяна к нему привыкла, а из-за перекати-поля переживает. Не все ли равно, есть у человека точки на лице или нет? У всех есть. А на шее у Марьяны, как у других женщин или девочек в поселке, веревка с деревянной бутылочкой противоядия. Мужчины противоядие носят в кармане.
      - Представь себе, что поход кончится трагически, - вслух подумал Сергеев.
      - Не хотел бы, раз я в нем участвую, - сказал Томас. Вайткус опять засмеялся, забулькало где-то в середине бороды.
      - Парни, Дик с Олегом, - надежда нашего поселка, его будущее. Ты - один из четырех последних мужчин.
      - Приплюсуйте меня, - пробасила Луиза и начала громко дуть в чашку, чтобы остудить кипяток.
      - Меня ты не убедишь, - сказал Томас. - Но если очень боишься, давай оставим Марьяну здесь.
      - Я боюсь за дочь - да. Но сейчас разговор идет о более важных вещах.
      - Я пойду грибы намочу, - легко поднялась Марьяна.
      - Кожа да кости, - сказала тетя Луиза, глядя на нее. - Буквально кожа да кости.
      Проходя мимо отца, Марьяна дотронулась кончиками пальцев до его плеча. Он поднял трехпалую ладонь, чтобы накрыть кисть Марьяны, но она уже убрала руку и быстро прошла к двери. Дверь открылась, впустив мерный шум дождя, и громко хлопнула. Олег чуть было не сорвался вслед за Марьяной, но удержался, неудобно как-то.
      Из второй комнаты вышел, нетвердо ступая, один из сыновей Вайткуса. А всего у Вайткусов было шестеро детей, мировой рекорд.
      - Сахару, - попросил сердито ребенок.
      - Я тебе покажу - сахару! - возмутилась Эгле. - А зубы у кого болят? У меня? А босой кто ходит? Я?
      Она подхватила мальчишку и унесла из комнаты.
      Олег увидел, что его рука сама по себе снова зачерпнула сахару из миски. Он рассердился на себя и вылил ложку обратно. Пустую поднес ко рту и облизал.
      - Давай я тебе еще кипятку налью, - предложила тетя Луиза. - Жалко мне ребят наших, всегда какие-то недокормленные.
      - Сейчас еще ничего, - сказала Эгле, возвращаясь в комнату. Вслед ей несся басовитый рев Вайткуса-младшего. - Сейчас грибы пошли. И витамины есть. Хуже с жирами...
      - Мы сейчас пойдем, - тетя Луиза все беспокоилась. - Ты бледная совсем.
      - Ты же знаешь, почему, - постаралась улыбнуться Эгле. Но улыбка получилась гримасой, как будто ей больно.
      Эгле месяц назад родила ребенка, девочку, мертвую. Старый говорил, что ей уже поздно рожать. И организм истощен. Но она - человек долга. Род должен продолжаться. Понимаешь? Олег понимал, хотя разговоры об этом неприятны, потому что об этом вроде бы не надо говорить.
      - Спасибо за угощение, - поблагодарила тетя Луиза.
      - А как ты умудрилась раздаться, непонятно, - сказал Томас, глядя, как громоздкое тело тети Луизы плывет к двери.
      - Я не от хорошей жизни распухла, - Луиза не оборачивалась. В дверях она остановилась и сказала Олегу: - Ты от всех треволнений к Кристине забыл зайти. Они тебя ждут. Нехорошо.
      Конечно. Как плохо! Он же должен был еще час назад зайти. Олег вскочил.
      - Я сейчас.
      - Ну ладно, я так, для дисциплины, - сказала тетя Луиза. - Я сама загляну. Своих сирот накормлю и зайду.
      - Не надо.
      Олег выскочил на улицу следом за тетей Луизой. И тут вспомнил, что забыл поблагодарить Эгле за кипяток с сахаром. Но возвращаться было нелегко.
      Они пошли рядом, идти недалеко. Всю деревню можно обежать за две минуты. По периметру изгороди.
      Дома под косыми, односкатными крышами теснились, прижимались один к другому, двумя полосками по обе стороны прямой дорожки, что резала деревню пополам, от ворот в изгороди до общего сарая и склада. Крытые плоскими розоватыми длинными листьями водяных тюльпанов крыши блестели под дождем, отражая всегда серое, всегда туманное небо. Четыре дома на одной стороне, шесть домов на другой. Правда, два дома пустых. Это после прошлогодней эпидемии.
      Дом Кристины предпоследний, за ним только дом Дика. Тетя Луиза живет напротив.
      - Не страшно уходить? - спросила тетя Луиза.
      - Надо, - сказал Олег.
      - Ответ, достойный мужа, - тетя Луиза почему-то улыбнулась.
      - А Сергеев Марьяну не пустит? - спросил Олег.
      - Пойдет твоя Марьяна, пойдет.
      - Ничего с нами не случится. Четыре человека. Все вооруженные. Не первый раз в лесу.
      - В лесу не первый раз, - согласилась Луиза. - Но в горах совсем иначе.
      Они остановились между домами Кристины и Луизы. Дверь к Луизе была приоткрыта, там блестели глаза - Казик, приемыш, ждал тетю.
      - В горах страшно. Я на всю жизнь запомню, как мы по горам шли. Люди буквально на глазах замерзали. Утром поднимаемся, а их недобудишься.
      - Сейчас лето, - сказал Олег. - Снега нет.
      - Легенды, легенды, принимаешь желаемое за действительное. В горах всегда снег.
      - Но если пройти нельзя, мы вернемся, - успокоил Олег.
      - Возвращайтесь. Лучше возвращайтесь.
      Луиза повернула к своей двери. Казик запищал от радости. Олег толкнул дверь к Кристине.
      У Кристины душно, пахнет чем-то кислым, плесень уже закрыла стены, и хоть плесень желтая, оранжевая, яркая, в комнате от этого не светлей. И светильник не горит.
      - Привет, - Олег придержал дверь, чтобы разглядеть, кто где в темной комнате. - Вы не спите?
      - Ох, - вздохнула Кристина. - Пришел все-таки, я думала, что не придешь, я так и полагала, что ты забудешь. Раз вы в горы собрались, то зачем обо мне помнить?
      - Ты не слушай ее, Олег, - сказала тихо, очень тихо, почти шепотом Лиз. - Она всегда ворчит. Она и на меня ворчит. С утра до вечера. Надоело.
      Олег нашел стол, пошарил по нему руками, отыскал светильник, вынул из кошеля на поясе кремень и трут.
      - Чего без света сидите? - спросил он.
      - Там масло кончилось.
      - А где банка?
      - Нет у нас масла, - сказала Кристина. - Кому мы нужны, две беспомощные женщины? Кто принесет нам масла?
      - Масло на полке, справа от тебя. Вы когда уходите? - спросила Лиз.
      - После обеда. Как себя чувствуешь?
      - Хорошо. Только слабость.
      - Эгле сказала, дня через три ты уже встанешь. Хочешь, мы тебя к Луизе перенесем?
      - Я не оставлю маму, - сказала Лиз.
      Кристина не была ей матерью. Но они давно жили вместе. Когда они пришли в поселок, Лиз было меньше года, она была самая малюсенькая. Ее мать замерзла на перевале, а может, попала под снежную лавину, Олег точно не помнил. А отец погиб еще раньше. Кристина несла Лиз все те дни. Она тогда была сильная, смелая, у нее еще были глаза. Так и остались они вдвоем. Потом Кристина ослепла. Из-за тех же перекати-поле, не знали еще, что делать. Вот и ослепла. Она редко выходит из дома. Только летом. И только если нет дождя. Все уже привыкли к дождю, не замечают его. А она не привыкла. Если дождь, ни за что не выйдет. А если сухо, иногда выглянет из двери, потом сядет на ступеньку и сидит, а если кто проходит мимо, она угадывает кто и жалуется ему. Старый говорит, что Кристина немного ненормальная. Что раньше она была крупным астрономом. Очень крупным астрономом.
      - Конечно, - сказала Кристина, - перенесите ее куда-нибудь. Зачем ей со мной подыхать?
      Олег отыскал на полке банку с маслом, налил в светильник и зажег его. Сразу стало светло. И видна была широкая кровать, на которой под шкурами лежали рядом Кристина и Лиз. Олег всегда удивлялся, насколько они похожи, не поверишь, что не родственники. Обе белые, с желтыми волосами, с широкими плоскими лицами и мягкими губами. У Лиз зеленые глаза. У Кристины глаза закрыты. Но, говорят, тоже были зелеными.
      - Масла еще на неделю хватит. Потом Старый принесет. Вы не экономьте. Чего в темноте сидеть.
      - Жаль, что я заболела, - сказала Лиз. - Я хотела бы пойти с тобой.
      - В следующий раз, - сказал Олег.
      - Через три года?
      - Через год.
      - Через этот год, значит - через три года. У меня слабые легкие.
      - До зимы еще долго, выздоровеешь.
      Олег понимал, что говорит не то, чего ждала от него эта девушка с белым широким лицом. Когда она говорила о перевале, о походе, она имела в виду совсем другое: Чтобы Олег всегда был вместе с ней, потому что ей страшно, потому что она совсем одна, и Олег старался быть вежливым, но не всегда удавалось, потому что Лиз раздражала: Ее глаза всегда чего-то просили, она хотела остаться с Олегом вдвоем, чтобы целоваться.
      Кристина поднялась с постели, подобрала палку, пошла к плите. Она все умела делать сама, но предпочитала, чтобы приходили помогать соседи.
      - Олег, - Лиз поднялась на локте. Открылась большая белая грудь, и Олег отвернулся. - Олег, не уходи с ними. Ты не вернешься. Я знаю, ты не вернешься. У меня предчувствие...
      - Может, воды принести? - спросил Олег.
      - Есть вода, - сказала Лиз. - Ты не хочешь меня послушаться. Ну хотя бы раз в жизни!
      - Я пошел.
      - Иди, - сказала Лиз.
      В дверях его догнали слова:
      - Олежка, ты посмотри, может, там есть лекарство от кашля. Для Кристины. Ты не забудешь?
      - Не забуду.
      - Забудет, - сказала Кристина. - И в этом нет ничего удивительного.
      Старый мылся на кухне над тазом.
      - Крупных зверей вы убили, - сказал он. - Шерсть только плохая, летняя.
      - Это Дик с Сергеевым.
      - Ты сердит? Ты был у Кристины?
      - Там все в порядке. Потом принесите им масла. И еще у них картошка кончается.
      - Не беспокойся. Заходи ко мне, поговорим напоследок.
      - Может, к нам?
      - У меня тихо, близнецы на улице играют.
      - Только недолго! - крикнула мать из-за перегородки. Старый ухмыльнулся. Олег снял полотенце, протянул ему, чтобы удобней было вытереть руку. Правую Старик потерял лет пятнадцать назад, когда они первый раз пытались пройти к перевалу.
      Олег прошел в комнату Старого, сел за стол, отполированный локтями учеников, отодвинул самодельные счеты с сушеными орехами вместо костяшек. Сколько раз он сидел за этим столом? Несколько тысяч раз. И все, что знает, почти все, услышал за этим столом.
      - Мне страшнее всего отпускать тебя, - сказал Старик, садясь напротив, на учительское место. - Я думал, что через несколько лет ты сменишь меня. И будешь вместо меня учить детей.
      Он подобрал со стола темную деревянную табличку, стер с нее криво выведенные мелом буквы, Олег подумал, что давным-давно он тоже учился писать на такой табличке. Может быть, на этой самой.
      - Я вернусь, - сказал Олег. Он подумал: А что сейчас делает Марьяна? Грибы она уже замочила, потом переложила свой гербарий, она обязательно перекладывает гербарий. Собирается? Говорит с отцом? Спит?
      - Ты меня слушаешь?
      - Да, конечно, учитель.
      - И в то же время я сам настаивал на том, чтобы тебя взяли за перевал. Пожалуй, тебе это нужнее, чем Дику или Марьяне. Ты будешь моими глазами, моими руками.
      Старый поднял свою руку и посмотрел на нее с интересом, словно никогда не видел. И задумался. Олег молчал, оглядывая комнату. Старый иногда замолкал так, внезапно, на минуту, на две. Надо привыкнуть. У каждого свои слабости. Огонек светильника отражался на отполированном, как всегда чистом микроскопе. В нем не было главного стекла. Сергеев тысячу раз говорил Старому, что пустая трубка слишком большая роскошь, чтобы держать ее на полке, как украшение. Дай мне ее в мастерскую, Боря, говорил он, я из нее сделаю два чудесных ножа. А Старый не отдавал.
      - Прости, - сказал Старик. Он прищурил добрые серые глаза, погладил аккуратно подрезанную белую бороду, за которую тетка Луиза почему-то звала его Хемингуэем. - Я размышлял. И знаешь о чем? О том же, что и раньше, о том, что в истории земли уже бывали случаи, когда по той или иной несчастливой случайности небольшой коллектив, группа людей оказывались отрезанными от общего потока цивилизации. И тут мы вступаем в область качественного анализа...
      Старик опять замолк и пожевал губами. Ушел в свои мысли. Олег к этому привык. Олегу нравилось сидеть рядом со Стариком, просто молчать, просто сидеть, и ему казалось, что знаний в Старике так много, что сам воздух комнаты полон ими.
      - Одному человеку для деградации достаточно нескольких лет. При условии, что он - белый лист бумаги. Известно, что дети, которые почему-то попадали в младенчестве к волкам или тиграм, а такие случаи отмечены в Индии и Африке, через несколько лет безнадежно отставали от своих сверстников. Они становились дебилами. Дебил - это...
      - Я помню.
      - Прости. Их не удавалось вернуть человечеству. Они даже ходили только на четвереньках.
      - А если взрослый?
      - Взрослого волки не возьмут.
      - А на необитаемый остров?
      - Варианты различны, но человек неизбежно деградирует... степень деградации... - Старик взглянул на Олега, Олег кивнул. Он знал это слово. - Степень деградации зависит от уровня, которого человек достиг к моменту изоляции, и от характера человека. Но мы-то говорим о социуме, о группе. Может ли группа людей в условиях изоляции удержаться на уровне культуры, в каковой находилась в момент отчуждения?
      - Может, - сказал Олег. - Это мы.
      - Не может, - ответил Старик. - Но для младенца достаточно пяти лет, для группы, даже если она не вымрет, потребуется два-три поколения. Для племени - несколько поколений... для народа, - может быть, века. Но процесс необратим. Он проверен историей. Возьмем австралийских аборигенов...
      Вошла мать Олега. Она была причесана, надела выстиранную юбку.
      - Я посижу с вами, - сказала она.
      - Посиди, Ирочка, - сказал Старик. - Мы беседуем о социальном регрессе.
      - Я уж слыхала. Ты рассуждаешь, через сколько времени мы начнем ходить на четвереньках? Так я тебе отвечу - раньше мы все передохнем. И слава богу. Надоело.
      - А ему не надоело, - сказал Старик. - И моим близнецам не надоело.
      - Из-за него и живу, - сказала мать. - А вы его посылаете на верную смерть.
      - Если встать на твою точку зрения, Ира, - ответил Старый, - то здесь смертью грозит каждый день. Здесь лес - смерть, зима - смерть. Наводнение - смерть, ураган - смерть, укус шмеля - смерть. И откуда смерть выползет, какое она примет обличье, мы не знаем.
      - Смерть выползает, когда хочет, и забирает, кого пожелает, - сказала мать. - Одного за другим.
      - Нас больше, чем пять лет назад. Главная проблема - не физическое выживание, а моральное.
      - Нас меньше! Нас с тобой меньше! Ты понимаешь, нас совсем не осталось! Что эти щенки могут без нас?
      - Можем, - сказал Олег. - Ты в лес одна пошла бы?
      - Лучше повеситься. Я порой на улицу боюсь выходить.
      - А я хоть сейчас пойду. И вернусь. С добычей.
      - То-то сегодня Дика с Марьяшкой еле спасли.
      - Это случайность. Ты же знаешь, что шакалы стаями не ходят.
      - Ничего не знаю! Пошли все-таки стаей или нет? Пошли?
      - Пошли.
      - Значит, ходят...
      Олег не стал больше возражать. Мать тоже замолчала. Старый вздохнул, дождался паузы и продолжал свой монолог:
      - Я почему-то сегодня вспомнил одну историю. Тысячу лет не вспоминал, а сегодня вспомнил. Случилось это в 1530 году. Вскоре после открытия америки. Немецкое китобойное судно шторм занес к заснеженным гористым берегам неизвестной земли. Это была Гренландия. Корабль бросил якорь, и моряки спустились на берег. Они увидели полуразрушенную церковь, потом остатки каменных хижин. В одной из хижин лежал труп рыжеволосого мужчины в одежде, кое-как сшитой из тюленьих шкур, рядом - сточенный ржавый железный нож. И запустение, холод, снег...
      - Не пугай, Боря, - сказала мать. Пальцы ее нервно выстукивали по столу. - Исторические сказки...
      - Погоди. Это не сказка. Это строго документировано. Ты помнишь, Олег, кто такие викинги?
      - Вы рассказывали о викингах.
      - Викинги бороздили моря, завоевывали целые страны, они заселили Исландию, высаживались в Америке, которую называли Винланд, даже основали свое царство в Сицилии. И у них была крупная колония в Гренландии. Несколько поселков, стояли каменные дома, церкви и так далее. Но вот корабли викингов перестали выходить в море. Прервалась связь и с колонией в Гренландии. А тем временем климат там становился все более суровым, скот вымирал, посевы замерзали, и гренландские поселения приходили в упадок. В первую очередь потому, что потеряли связь с остальным миром. В середине XV века в последней церкви в Гренландии была сыграна последняя свадьба. Потомки викингов дичали, их было слишком мало, чтобы противостоять стихии, и слишком мало, чтобы добиться прогресса, слишком мало, чтобы хоть сохранить старое. Нет, ты представляешь себе трагедию - последняя свадьба в целой стране? - Старый обращался к матери.
      - Твои аналогии меня не убеждают, - сказала мать. - Много ли было викингов, мало ли - ничто их бы не спасло.
      - А ведь альтернатива была. Приди тот немецкий корабль несколькими десятилетиями раньше - и все сложилось бы иначе. Те гренландцы могли уплыть на континент и вернуться в человеческую семью. Или по-другому - наладились бы заново связи с другими странами, появились бы торговцы, новые поселенцы, новые орудия труда, пришли бы новые знания. И все было бы иначе...
      - К нам никто не приплывет, - сказала мать. - Хватит, Боря, а?
      - Наше спасение - не вживание в природу, - сказал Старик уверенно. - Нам нужны инъекции человеческой культуры, нам нужна помощь. Помощь остального человечества. В любой форме. И потому я настаиваю, чтобы твой сын шел за перевал. Мы еще помним. И наш долг - не обрывать нить.
      - Пустой разговор, - устало ответила мать, - водички согреть?
      - Согрей, - сказал Старый. - Побалуемся кипятком. Нам грозит забывание. Уже сейчас носителей хотя бы крох человеческой мудрости остается все меньше. Одни гибнут, умирают, другие слишком поглощены борьбой за выживание... И вот появляется новое поколение. Вы с Марьяной еще не так резко выражены, вы - переходный этап. Вы - как бы звено, соединяющее нас с нашим будущим. Каким оно будет, ты представляешь себе?
      - Мы не боимся леса, - сказал Олег. - Мы знаем грибы и деревья, мы можем охотиться в степи...
      - Я боюсь будущего, в котором господствует новый тип человека - Дик-охотник. Он для меня - символ отступления, символ поражения человека в борьбе с природой.
      - Ричард - хороший мальчик. Только диковатый, - сказала мать из кухни. - Ему нелегко приходится одному.
      - Я не о характере, - откликнулся дед. - Я о социальном явлении. Когда ты, Ирина, научишься абстрагироваться от повседневных мелочей?
      - Буду я абстрагироваться или нет, но если бы той зимой Дик не убил медведя, мы все перемерли бы с голоду, - сказала мать.
      - Дик уже ощущает себя аборигеном этих мест, хозяином леса. Он бросил ходить ко мне пять лет назад. Я не уверен, помнит ли он азбуку.
      - Зачем? - спросила мать. - Книг все равно нету. И письма писать некуда. И некому.
      - Дик много песен знает, - сказал Олег. - И сам сочиняет.
      Олегу стало немного стыдно, что ему приятно ощущать недоброжелательство Старика к Дику, и потому он стал Дика защищать.
      - Не в песнях дело. Песня - заря цивилизации. А для малышей Дик - кумир. Дик-охотник! А для вас, бабы, он пример. "Посмотри на Дика. Вот хороший мальчик!" А для девчонок он - рыцарь. Ты не обращала внимания, какими глазами на него глядит Марьяшка?
      - Пускай глядит. Замуж выйдет. Для поселка хорошо.
      - Мама! - не выдержал Олег.
      - А что?
      Мать, как всегда, ничего не замечала вокруг, жила в каком-то своем мире, пережевывала древности.
      - И тебя радует мир Диков, дичат, дикарей? - Старик был зол. Он даже грохнул кулаком по столу. - Мир благополучных быстроногих дикарей?
      - А что ты предлагаешь взамен?
      - Вот его, - Старик положил тяжелую ладонь на затылок Олегу. - Мир Олега - это мой мир, это твой мир, от которого ты пытаешься отмахнуться, хотя тебе-то никакого другого не дано.
      - Боюсь, ты не прав, Боря, - мать пошла на кухню, сняла с огня миску с кипятком и принесла в комнату. - У нас сахар кончился.
      - У меня тоже, - сказал Старик. - Сейчас корни худые, несладкие. Эгле говорит, что придется месяц потерпеть. Поедим с хлебом. Ты же интеллигентная женщина, ты должна понимать, что мы как общество обречены на вырождение, если будем делать ставку на Дика, если на смену нам придут дикари-охотники.
      - Не согласна с тобой, Боря, - сказала мать. - Нам бы выжить. Я сейчас не о себе конкретно говорю, а о поселке. О детишках. Когда я гляжу на Дика или на Марьяшку, у меня появляется надежда. Ты их называешь Дикими, а я думаю, что они смогли приспособиться. И если они сейчас погибнут, мы все погибнем. Слишком велик риск.
      - А я, значит, не приспособился? - спросил Олег.
      - Ты меньше других приспособился.
      - Ты просто боишься за меня, - сказал Олег. - И не хочешь, чтобы я шел в горы. А я из арбалета стреляю лучше Дика.
      - Я боюсь за тебя, конечно, боюсь. Ты у меня один. Ты все, что у меня осталось. А ты с каждым днем все больше от меня отрываешься, уходишь куда-то, чужим становишься.
      Старик мерно шагал по комнате, так бывало, если он недоволен учениками, если они ленятся. Нагнулся, поднял с табуретки глобус. Он его сделал из гриба-гиганта, который вырос той зимой у сарая. Они тогда вместе с Олегом терли краски, цветную глину, которую Марьяна с Лиз отыскали у ручья, ту самую, из которой теперь делают мыло. Ее высушили, получилось два цвета - белый и серый. А сам гриб был сиреневым. И Старый по памяти нарисовал все материки и океаны. Глобус получился бледным, а за два года еще больше побледнел и стерся, стал, как круглое облако.

К титульной странице
Вперед