Аббат распахнул ему объятия. "И обменяемся поцелуем мира, о брат
Вильгельм. С человеком вашей образованности я мог бы длительное время
дискутировать о разных каверзах богословия, тонкостях морали. Однако не
будем отдаваться пылу спора, не уподобимся парижским преподавателям. Вы
правы, у нас с вами совместная важная цель, и давайте продвигаться к цели в
обоюдном согласии. Я заговорил обо всем этом лишь из-за того, что думал о
возможной взаимосвязи, понимаете? Или, вернее, думал о том, что кто-нибудь
другой может подумать о возможной взаимосвязи между совершившимися
преступлениями и теоретическими взглядами ваших собратьев... Поэтому я хотел
бы предупредить вас... Мы обязаны предвидеть любое обвинение и любой выпад
авиньонцев".
"Следует ли так понять, что ваше высокопреподобие благоволит
предуказать направление моих поисков? Вы предполагаете, что в основе
нынешних преступлений могут находиться темные мотивы еретического прошлого
какого-либо монаха?"
Аббат молчал, глядя в глаза Вильгельму с совершенно непроницаемым
лицом. И сказал: "В этой прискорбной истории следователь - вы. Вам и
пристало подозревать. И рисковать, что подозрение несправедливо. А я здесь - только отец своим чадам. К сему добавлю, что если бы мне сделалось известно
- доподлинно и с доказательствами - предосудительное прошлое какого-либо
моего монаха, я сам бы вырвал сорную траву. Все, что знаю я, знаете и вы.
Что я не знаю - узнаете вы, благодаря вашей проницательности. Но в любом
случае, о любом открытии непременно и в первую очередь вы оповестите меня".
Попрощался и вышел.
"Дело осложняется, любезнейший Адсон, - произнес Вильгельм, сильно
помрачнев. - Мы гоняемся за какой-то рукописью, вникаем в диатрибы слишком
любопытных монахов и в похождения монахов слишком любострастных... А в это
время все определеннее вырисовывается другой след - надо сказать, совершенно
другой... Значит, этот келарь... И он привел с собой это странное животное - Сальватора... Ладно. Сейчас пойдем отдохнуть, раз мы собираемся бодрствовать
ночью".
"Вы все-таки хотите проникнуть ночью в библиотеку? Не оставляете тот,
первый след?"
"Разумеется, нет. Да и кем доказано, что здесь два разных следа? И
вдобавок история келаря может оказаться напрасным подозрением Аббата".
Мы отправились в странноприимные палаты. Дойдя до порога, он
остановился и сказал так, будто разговор и не был прерван: "Вообще-то когда
Аббат просил меня расследовать гибель Адельма, он имел в виду
предосудительные связи среди его молодых монахов - и ничего более. Однако
теперь, когда погиб Венанций, возбудилось много новых подозрений. Аббат
должен догадываться или знать, что ключ к этой тайне - библиотека. А чтоб я
вел следствие о библиотеке, он допустить не хочет. Вот и подбивает заняться
келарем - чтобы отвлечь от Храмины..."
"Да почему ему не желать, чтобы..."
"Не задавай лишних вопросов. Аббат с самого начала заявил мне, что
библиотека под запретом. У него на это, видимо, есть причины. А может, он и
сам замешан в каком-то деле, которое, по его понятиям, не могло иметь
касательства к смерти Адельма. Но сейчас он видит, что скандал разрастается
и может дойти даже до него. И поэтому не хочет, чтобы выяснилась истина, - или по крайней мере чтоб ее выяснил я".
"Да что же... значит, мы в таком месте, откуда отступился Господь..." - в отчаянии сказал я.
"А ты много видел мест, где Господь чувствовал бы себя уютно?" - спросил в ответ Вильгельм, глядя с высоты своего роста.
Потом он отослал меня спать. Укладываясь, я сказал себе, что напрасно
отец отправил меня смотреть мир, ибо мир сложнее моих понятий о мире.
Слишком много приходилось узнать.
"Спаси мя, Господи, от пасти львов", - помолился я, засыпая.
Второго дня ПОСЛЕ ВЕЧЕРНИ,
где, невзирая на краткость главки, старец Алинард
сообщает много интересного о лабиринте и как в
него попадают
Когда я проснулся, час вечерней трапезы почти пробил. Со сна я был
вроде как в тумане, ибо дневной сон с плотским грехом сходен: чем больше его
вкушаешь, тем больше жаждешь и мучишься одновременно и от пресыщенности и от
ненасытности. Вильгельма в келье не было - он, очевидно, встал давно. Я
поискал его по аббатству и встретил выходящим из Храмины. Он сказал, что был
в скриптории - листал каталог, смотрел работы монахов и пытался подобраться
к столу Венанция. Но под тем или иным предлогом все бывшие в скриптории
словно сговорились не пускать его к столу. Сначала его занимал Малахия,
показывавший какие-то ценные миниатюры. Потом пристал Бенций - с сущими
пустяками. Когда же он все-таки вырвался и сел к столу Венанция, возник, с
предложением помощи, Беренгар, от которого избавиться было совершенно
невозможно.
В конце концов Малахия, убедившись, что учитель до своего все-таки
дойдет и вот-вот примется за записки Венанция, недвусмысленно заявил ему,
что, прежде чем рыться в столе покойного, пусть принесет разрешение Аббата;
что он сам, Малахия, хоть и библиотекарь, но не копается в имуществе
мертвого; что должны быть деликатность и дисциплина; и что в любом случае
указание Вильгельма не нарушается - то есть стола никто не трогает и трогать
не будет, пока Аббат не решит, как быть дальше. Вильгельм заикнулся, что
Аббат дал ему полномочия на дознание в любых помещениях монастыря. Малахия в
ответ поинтересовался не без ехидства, получены ли полномочия обыскивать
скриптории или, Господи сохрани, библиотеку. Вильгельм понял, что задираться
с Малахией не стоит. Хотя, разумеется, вся эта беготня и таинственность
вокруг венанциевых записок во много раз усилили желание с ними ознакомиться.
Но до того велика была решимость вернуться ночью - хоть и неизвестно каким
путем, - что он предпочел не осложнять обстановку. Впрочем, надо признать,
затаил желание отыграться, каковое, когда бы не от похвальнейшей страсти к
истине исходило, посчиталось бы неуместным и даже возбранным.
Не входя в трапезную, мы совершили еще несколько кругов по церковному
дворику, чтобы развеять сонную одурь в холодном воздухе осеннего вечера. Там
же прогуливались, медитируя, и другие монахи. В саду, примыкавшем к дворику,
мы заметили престарелого Алинарда Гроттаферратского, который, в последние
годы скорбный плотию, большую часть дня - когда не молился - проводил на
свежем воздухе. Он, похоже, не мерз и неподвижно сидел у внешнего края
колоннады.
Вильгельм пожелал ему здравия. Старик был заметно рад, что кто-то к
нему обращается.
"Ясный денек", - сказал Вильгельм.
"Божией милостью", - ответил старик.
"Ясны небеса, а на земле довольно мрачно, - продолжил Вильгельм. - Вы
знавали Венанция?"
"Венанция которого? - переспросил старец. - А, который умер? Это зверь
по аббатству рыщет".
"Какой зверь?"
"Из моря выходящий. О семи головах, о десяти рогах, на рогах у него
десять диадем, на головах три имени богохульных. Видом подобен барсу, ноги
как у медведя, пасть как у льва... Видел я этого зверя..."
"Где? В библиотеке?"
"В библиотеке? Почему в библиотеке? Я давно не хожу в скрипторий. В
библиотеке не был никогда. В библиотеке никто не был никогда. Я знал тех,
кто бывал в библиотеке..."
"Малахию и Беренгара?"
"Да нет... - старик внезапно захохотал скрипучим фальцетом. - Раньше.
Того библиотекаря, что был до Малахии, давно..."
"Как его звали?"
"Не помню. Он умер, когда Малахия был еще молод. А тот, который был до
учителя Малахии - тот был помощником библиотекаря в мою молодость... Но я в
библиотеку никогда не ходил. Там лабиринт".
"Библиотека помещается в лабиринте?"
"Се лабиринт величайший, знак лабиринта мирского, - размеренно
возгласил старец. - Вход и широк и манит; всякий, кто входит, погиб. Никто
не сумеет выбраться. Не надо ходить за Геркулесовы столпы".
"Итак, вы не знаете, как пройти в библиотеку, когда двери Храмины
заперты".
"Почему не знаю? - хихикнул старик. - Это многие знают. Иди через
мощехранилище. Можно идти через мощехранилище. Но не хочется через
мощехранилище идти. Мертвецы сторожат путь".
"Так кто сторожит путь - мертвецы в мощехранилище или те, которые
блуждают ночью по библиотеке со светильниками?"
"Со светильниками? - удивленно повторил старик. - Таких рассказов я не
слышал. Нет, мертвецы - те в мощехранилише. Мощи потихоньку переселяются с
кладбища - охранять путь. Ты разве не видел в часовне алтарь, ведущий в
мощехранилище?"
"Это в третьей слева после поперечного нефа?"
"В третьей. Может быть, и в третьей. Это в той, где на алтарном камне
скелеты. Четвертый череп справа. Ткни в глаза. Попадешь в мощехранилище. Но
ты туда не ходи. Я туда не ходил. Аббат не велит".
"А зверь? Где вы видели зверя?"
"Какого зверя? А, Антихриста... Он скоро явится. Тысячелетие
исполнилось, и мы ждем зверя".
"Но тысячелетие исполнилось триста лет назад, а зверя все нет".
"Антихрист приходит не тогда, когда исполняется тысяча лет. Исполняется
тысяча лет - начинается царство праведных. Потом придет Антихрист и разгонит
праведных, а потом будет последняя битва".
"Но праведные будут царить еще тысячу лет, - сказал Вильгельм. - Либо
они царили со смерти Христовой до конца первого тысячелетия, и значит,
Антихрист должен был уже появиться. Либо они пока не царили, и значит, до
Антихриста еще далеко..."
"Тысячелетие отсчитывается не от смерти Христа, а от Константинова
дара. С тех пор прошло тысячелетие..."
"И что же - сейчас царство праведных?"
"Не знаю. Я уже ничего не знаю. Я устал. Подсчеты очень трудны. Беат
Лиебанский все подсчитал. Спроси у Хорхе, он молодой, память хорошая... Но
время назрело. Ты ведь слышал семь труб?"
"Какие семь труб?"
"Ты что, не слышал, как погиб первый мальчик? Рисовальщик? Первый Ангел
вострубил, и сделались град и огнь, смешанные с кровью, и пали на землю.
Второй Ангел вострубил, и третья часть моря сделалась кровью... Разве не в
кровавом море утонул второй мальчик? Жди третьей трубы! Смерть придет от
вод. Господь карает нас. Мир вне аббатства разорен еретиками, мне сказали,
что на римском престоле папа-извращенец, использует гостий для некромантии,
кормит ими своих мурен... И у нас кто-то нарушил заклятие, сломал печати
лабиринта..."
"Откуда вы знаете?"
"Знаю. Слышу. Все шепчутся. В аббатство вторгся грех. Бобы есть?"
Последний вопрос был явно обращен ко мне и смутил меня до крайности. "У
меня нет бобов..." - робко ответил я.
"На другой раз принеси бобы. Я держу их во рту. Видишь, зубов совсем
нет. Держу, пока не набухнут. Они гонят слюну, aqua fons vitae.[1] Завтра
принесешь бобы?"
"Завтра непременно принесу бобы", - заверил я его. Но старик уже
дремал. Мы отошли и отправились в трапезную.
"Что вы думаете о его словах?" - спросил я учителя.
"Он в святом безумии столетних старцев. Что в его словах истина, что
бред - сразу не скажешь. Но думаю, путь в Храмину он указал верно. Я ведь
видел, откуда вышел Малахия ночью. В той часовне действительно каменный
алтарь и высечены черепа. Так что вечером поглядим".
Второго дня ПОВЕЧЕРИЕ,
где открывается Храмина, в ней оказывается
загадочный лазутчик, обнаруживается записка
некромантским тайным шифром, а также на мгновение
показывается и снова исчезает книга, которую предстоит
искать во многих последующих главах; в довершение
неприятностей украдены Вильгельмовы очки
Ужинали в мрачном молчании. Прошло чуть больше двенадцати часов после
находки тела Венанция. Все косились на его пустое место. Когда в час
повечерия монахи гуськом потянулись к хору - это больше всего походило на
похоронную процессию. Мы с учителем стояли службу в поперечном нефе, чтоб
следить за третьей часовней. Свету было мало, и когда Малахия вынырнул из
мрака и занял свое место, мы снова не смогли определить, откуда именно он
появляется. Тем не менее мы шагнули в тень и укрылись в боковом нефе, чтобы
незаметно для всех остаться после службы. Под плащом у меня был фонарь,
запасенный на кухне во время вечери. Зажечь его я предполагал от большой
бронзовой треноги, на которой огонь горел всю ночь. У меня в фонаре был
новый фитиль и очень много масла. Света, добытого мной, должно было хватить
надолго.
Я был слишком возбужден предстоящим походом, чтоб уследить за службой.
Как она кончилась, я и не заметил. Монахи опустили на лица куколи и
проследовали медленной цепочкой в направлении своих келий. Церковь опустела.
Шевелились и бегали блики лампадного огня. "Ну, - сказал Вильгельм, - приступим". Мы пробрались в третью часовню. На подалтарном камне и точно
было вырезано множество черепов. Их пустые глубокие глазницы нагоняли страх.
Опорой им служила груда искусно вырезанных из камня берцовых костей.
Вильгельм вполголоса повторил слова, слышанные от Али-нарда: "Четвертый
справа череп, ткни в глаза..." - и медленно ввел пальцы в глазницы мертвого
лика. Что-то заскрипело, алтарь сошел с места, повертываясь на невидимой
оси, и перед нами открылся темный проход. Посветив моим фонарем, мы увидели
сырые ступени. Прежде чем спускаться, посовещались, захлопывать ли за собой
тайный вход. "Лучше не надо, - сказал Вильгельм. - Неизвестно, удастся ли
открыть изнутри. От погони это все равно не спасет. Тот, кто приходит ночью
к подземному ходу, явно умеет открывать его. Нас обнаружат так или иначе".
Сойдя с десяток ступеней, мы оказались в глубоком переходе. По стенам
шли вытянутые ниши, какие я видел позднее во многих катакомбах. Но тогда я
был в оссарии впервые в жизни и очень боялся. Кости монахов в течение многих
столетий выкапывались из земли и укладывались в нишах. При этом скелеты
разбирались, так что в одной нише были мелкие кости, в других - черепа,
уложенные аккуратной пирамидкой, чтоб не покатились. Это было жуткое
зрелище, особенно в неровном свете моего прыгающего фонаря. В следующей нише
лежали одни руки. Куча рук, навеки сцепившихся высохшими пальцами.
Вдруг жуткий вопль исторгся из моей груди. В скопище мертвого праха
было что-то живое. Оно метнулось и визгнуло.
"Крысы", - привел меня в чувство учитель.
"Что они тут делают?"
"То же, что и мы с тобой. Идут. Мощехранилище ведет в Храмину, а
значит, в кухню. И в библиотеку, где вкусные книги. Теперь можешь понять,
почему у Малахии такой трагический вид. Он ходит тут два раза в день. В
самом деле не до смеха".
"А действительно, почему в Евангелии не сказано, чтобы Христос смеялся,
- спросил я без видимой логики. - Что, Хорхе говорит правду?"
"Множество людей озабочено вопросом, смеялся ли Христос. Меня это
как-то мало интересует. Думаю, что вряд ли, поскольку был всеведущ, как
положено Сыну Божию, и мог предвидеть, до чего дойдем мы, христиане. Смотри,
мы у цели".
И в самом деле, благодарение Господу, переход закончился. Пошли новые
ступеньки. Толкнув толстенную деревянную окованную железом дверь, мы
оказались на кухне, позади очага. Отсюда винтовая лестница вела в
скрипторий. И вдруг мы услышали наверху какой-то шорох.
На мгновение мы оба замерли. Потом я прошептал: "Не может быть. До нас
никто не проходил".
"Это если предположить, что проход через мощи - единственный. Но за
минувшие века в этой скале, должно быть, понаделано множество других ходов.
Впрочем, деваться некуда. Пошли. Погасим свет - не сможем двигаться, оставим
- спугнем того, кто над нами. Остается уповать, что этот кто-то, если он
действительно там есть, боится нас не меньше, а то и больше, чем мы его".
Мы вошли в скрипторий из южной башни. Стол Венанция был в самом дальнем
конце. Фонарь осветил только несколько локтей пространства, а зал был очень
велик. Хотелось надеяться, что во дворе нет никого, кто заметит перемещение
света в окнах скриптория и подымет шум. На столе все было вроде как прежде,
но Вильгельм нагнулся, заглянул на нижние полки и вскрикнул.
"Сегодня я видел тут две книги, одну по-гречески. Она пропала. Кто-то
стащил ее. И весьма поспешно. Смотри, один пергамент упал на землю..."
"Но ведь стол охранялся..."
"Вот именно. Значит, к столу подходили недавно... или только что!
Возможно, вор совсем рядом". - Он обернулся к темноте и, мощно раскатывая
звуки под сумрачными сводами зала, прокричал: "Если ты тут - берегись!" Эта
тактика показалась мне удачной, поскольку, как и говорил Вильгельм, всегда
полезно, чтобы те, кого ты боишься, сами испугались тебя.
Вильгельм расправил найденный под столом лист, нагнулся ближе и
попросил посветить. Я поднес к листу свет и увидел, что он наполовину чист,
наполовину исписан мельчайшими буквами, какими - я не сразу распознал. "Это
что, по-гречески?" - спросил я. "Да, но что-то непонятное..." - Он вытащил
из рясы свои стекла, насадил их на нос, затем сунулся к листу еще ближе.
"По-гречески, очень мелко и беспорядочно. Даже в стеклах трудно
прочесть. Подвинь-ка свет".
Он поднял лист к самому носу, а я, не находя места, пытался
пристроиться рядом и вместо того, чтоб стать с фонарем у него за плечами,
почему-то забежал спереди. Он велел отойти, я засуетился и почти что задел
фонарем край листа. Вильгельм резко оттолкнул меня и спросил, чего я
добиваюсь? Чтоб документ сгорел? И вдруг вскрикнул не своим голосом. Я
взглянул и увидел, что верх страницы уже не пуст. Он был испещрен какими-то
странными темно-желтыми значками. Вильгельм схватил фонарь, осторожно поднес
к листу. Медленно, как будто невидимая рука чертила "Мене, текел, фарес",
проступили на белом освещенном с изнанки фоне какие-то кружки и черточки - литеры неведомого алфавита, скорее всего некромантского.
"Потрясающе! - сказал Вильгельм. - Все интереснее и интереснее! - И тут
же оглянулся. - Лучше не извещать о нашем открытии таинственного незнакомца.
Если он еще здесь". Он снял и бережно положил на стол стекла, затем скатал
пергамент в трубку и сунул в складки рясы. От всех этих таинственных событий
у меня шла кругом голова. Я открыл рот, чтобы спросить. Но тут раздался
резкий, как удар, щелчок. Это трещала ступенька верхнего пролета восточной,
ведущей в библиотеку лестницы.
"Он там! Держи!" - закричал Вильгельм. Мы метнулись к лестнице.
Вильгельм одолел расстояние в несколько прыжков. Я из-за фонаря бежал
медленнее и поневоле отстал. Кто-то спотыкался, цеплялся, валился, грохотал
по ступенькам. Потом все смолкло, и под лестницей в свете фонаря я увидел
лежащего Вильгельма, а рядом - книгу большого формата в тяжелом переплете и
с застежками из металла. Вильгельм смотрел на книгу с выражением необычайной
задумчивости.
Но вдруг опять что-то метнулось, книга исчезла, и тяжелый шлепок
послышался где-то около венанциева стола. Это кто-то подскочил сзади,
схватил и швырнул книгу в другой конец скриптория. "Ох, я идиот! - взвыл
Вильгельм. - Скорее!" Мы ринулись обратно.
Вильгельм опять поспел первым. Я видел, как он шарит вокруг стола
Венанция. Но вдалеке, я заметил, какая-то тень скользила по направлению к
западной лестнице.
Не помня себя, я сунул фонарь Вильгельму и вслепую рванулся к лестнице.
Я трепетал всем телом, как солдат Христова воинства, бьющийся со всеми
легионами ада. Летя вниз по лестнице, я путался в полах рясы. Это был
единственный, клянусь, единственный миг моей жизни, когда я сожалел о
вступлении в монашество. Но тут же, как молния, сверкнула мысль, что и
противник мой, должно быть, скован в движениях по той же причине. Вдобавок,
если он сумел подобрать свою книгу, - он еще и с поклажей. Со всех ног я
домчался до кухни, выскочил из-за хлебной печи и в свете звезд, бледно
озарявших широкие сени, увидел черную фигуру, проскальзывавшую в дверь
трапезной. Дверь захлопнулась. Я с разбегу налетел на дверь. Дернул,
приоткрыл, ворвался, оглянулся - никого. Выход плотно заложен засовом
изнутри. Я стал озираться. Все было тихо и темно. Вдруг в кухне засветилось.
Я прижался к стене. На пороге появился человек с фонарем. Я вскрикнул. Это
был Вильгельм.
"Никого? Так я и думал. Конечно, он ушел не через дверь! И не к мощам?"
"Нет, нет, он ушел отсюда, но я не могу понять..."
"Я же тебе говорил, что должны быть какие-то другие ходы. Искать их
бессмысленно. Этот незнакомец уже, вероятно, вынырнул где-то в другом конце
аббатства. С моими стеклами".
"Как с вашими стеклами?"
"Увы. Он не смог отобрать записку и довольно остроумно вышел из
положения, захватив мои зрительные стекла".
"Зачем они ему?"
"Затем, что он слышал, как мы с тобой говорили о тайной записи! Он
знает ее важность и рассудил, что без стекол я ее прочесть не смогу. Притом
он уверен, что и показывать ее я никому не стану. Теперь все равно - что эта
записка есть, что ее нет".
"Как же он до этого додумался?"
"Во-первых, я сам объяснил их действие стекольщику. Во-вторых, я
надевал их утром в скриптории, чтоб осмотреть бумаги Венанция.
Следовательно, уже много людей знает, что этот прибор мне необходим для
чтения. На самом деле обыкновенную рукопись я еще, может быть, и без них
разберу, но, конечно, не это, - он снова раскатал загадочный пергамент, - где греческие записи слишком мелки, а то, что наверху, слишком непонятно".
Он опять приблизил лист к огню, и еще ярче - будто волшебством - проявились тайные знаки. "Венанций хотел скрыть важные сведения и взял
невидимые чернила, заметные только при нагреве. А может, лимонный сок...
Жаль, неизвестно, каким составом он пользовался. Все может пропасть так же
внезапно, как появилось. Вот что. У тебя глаза хорошие. Давай-ка поживей
перерисуй эти знаки. Только точно. И как можно крупнее". Я все исполнил - перерисовал, не понимая. Вышло четыре-пять строчек совершенно чародейского
вида. Воспроизведу несколько первых знаков, чтобы дать читателю
представление, с какой загадкой мы столкнулись.
Когда я все переписал, Вильгельм глянул, держа табличку в вытянутой
руке. "Это секретная азбука. Ее надо разгадать, - сказал он. - Знаки,
очевидно, и были худо нарисованы, а ты их еще больше изуродовал. Но все-таки
можно понять, что это знаки зодиака. Видишь в первой строчке... тут у нас...
- Он еще сильнее сощурился и еще дальше отодвинул табличку. - ...Ну-ка...
Стрелец, Солнце, Меркурий, Скорпион..."
"А что они значат?"
"Если писал совсем простак, он должен был использовать самую
распространенную азбуку: Солнце - А, Юпитер - В... И тогда первая строка
выгладит так... Попробуем. Запиши... RAIQASVL... Он осекся. - Нет, это
бессмыслица, и Венанций был не так прост. Он перетасовал азбуку, изобрел
какой-то новый ключ. Ключ мы найдем".
"А как?" - спросил я, обмирая от восхищения.
"С помощью арабской методики. Лучшие трактаты по криптографии вышли
из-под пера нехристиан. В Оксфорде я читал кое-какие... Бэкон был тысячу раз
прав, говоря, что путь к познанию лежит через изучение языков. Абу Бахр
Ахмад бен Али бен Вашийя ан-Набати много веков назад написал свою "Книгу о
горячечной страсти правоверного мусульманина к загадкам древних письмен", в
которой привел множество рекомендаций, как составлять и разбирать тайные
азбуки, необходимые для магического употребления, но не менее полезные и для
переписки между воинскими отрядами или между царями и их посольствами. Мне
попадались и в других книгах арабов довольно остроумные советы. Например,
замещать одну букву другой, писать слова задом наперед, менять порядок букв:
писать их через одну, а потом все пропущенные. Кроме того, вместо букв
подставляются другие знаки, к примеру тут - зодиакальные. Нумеруются буквы
алфавита, потом буквы секретной азбуки, потом соотносятся порядковые
номера..."
"А какую систему употребил Венанций, мы не знаем..."
"Надо бы проверить все по порядку... И еще множество других... Прежде
всего при разгадывании тайного послания полагается разгадать, что же в нем
говорится".
"А после этого и разгадывать незачем!" - захохотал я.
"Не скажи. Требуется вообразить, как могут звучать первые слова. А
потом проверить, распространяется ли правило на остальной текст. Например...
В этой записке несомненно указан путь в предел Африки. Я почти уверен. И все
благодаря ритму... Попробуй сам вдуматься в первые три слова. На буквы не
гляди - только на их количество...
IIIIIIII IIIII IIIIIII...
Разделим эти слова на слоги по две-три буквы. Что выйдет? Та-та-та,
та-та, та-та-та... Тебе ничего не приходит в голову?"
"Нет... ничего..."
"А мне приходит, Secretum finis africae...[1] Посмотрим. В последнем
слове первая и шестая буква должны совпасть. Так и есть: в обоих случаях
знак Земли. Первая буква первого слова - S - должна быть та же, что и
последняя буква второго... Прекрасно. Она тоже повторяется. Знак Девы.
Похоже, мы на верном пути. Тем не менее, увы, не исключается, что это цепь
совпадений. Надо искать закономерность".
"Где искать?"
"В голове. Придумывать. И проверять. На эти забавы с проверками,
видимо, уйдут сутки. Больше - вряд ли. Потому что, запомни, нет такой
цифири, которая при умении и терпении не поддалась бы разгадке. Но сейчас у
нас времени нет. Надо осмотреть библиотеку. Кроме того, без зрительных
стекол вторую часть записки мне все равно не прочесть, и тут ты мне, к
сожалению, не поможешь, ибо на твой взгляд..."
"Еллинские письмена невразумительны зело..." - униженно лепетнул я.
"Вот именно. Теперь видишь, сколь прав был Бэкон. Учись! Но не будем
унывать. Возьмем пергамент и твои выписки и отправимся в библиотеку. Я
чувствую, что теперь и десять легионов ада меня не остановят".
Я поспешно перекрестился. "А кто же с нами сейчас сражался? Бенций?"
"Бенций с ума сходит от любопытства - что у Венанция на столе... Но,
по-моему, на такие каверзы он не способен. К тому же он вроде бы предлагал
нам союз... Да и слишком труслив, чтобы соваться ночью в Храмину..."
"Значит, Беренгар? Или Малахия?"
"Беренгар. С него станется. К тому же... Он в ответе за книгохранилище.
Он терзается муками совести, знает, что выдал важную тайну, в результате
чего книгой завладел Венанций. Должно быть, Беренгар старался вернуть книгу
на место. Подняться в библиотеку мы ему не дали. Теперь он, надо думать,
прячет ее где-то в аббатстве. Возможно, мы сумеем захватить его с поличным - если Бог поможет, - когда он понесет книгу на место..."
"Но те же мотивы могли быть у Малахии..."
"Вряд ли. Малахия имел сколько угодно времени, чтоб обыскать стол
Венанция. Ведь он оставался здесь один - закрывать здание. Я много думал об
этом, но помешать не мог. Теперь мы видим, что опасался я напрасно: обыска
он не устроил. Делаем вывод: Малахия не знает, что Венанций пробирался в
библиотеку и что-то выносил. Однако это знают Беренгар и Бенций... а также
ты и я. Мог еще знать Хорхе - из исповеди Адельма, - но, разумеется, это не
он с такой скоростью улепетывал по винтовой лестнице..."
"Значит, либо Беренгар, либо Бенций".
"А почему не Пацифик Тиволийский или не какой-нибудь еще монах из тех,
с которыми мы сегодня говорили? И не стекольщик Николай которому известно
назначение моих линз? И не этот странный Сальватор, который, как мне
намекали, неизвестно зачем повадился по ночам в Храмину? Надо всегда
следить, чтобы круг подозреваемых лиц без веских причин не суживался. Этот
Бенций хочет принудить нас искать только в одном направлении. Кто знает - вдруг Бенцию это выгодно?"
"С виду он честен".
"Безусловно. И учти, что первейший долг порядочного следователя - подозревать именно тех, кто кажется честным".
"Какая гадость работа следователя", - сказал я.
"Поэтому я ее оставил. Но видишь - приходится браться за старое. Пошли
в библиотеку".
Второго дня НОЧЬ,
где удается наконец попасть в лабиринт, увидеть непонятные
видения и, как положено в лабиринтах, - заблудиться
Мы снова двинулись наверх, теперь уже по восточной лестнице, так как
она вела и выше - на библиотечный этаж. Фонарь плыл перед нами в высоко
поднятой руке. Я припоминал рассказ Алинарда о лабиринте и готовился
встретить любые ужасы.
И был удивлен, когда, вступив в таинственную запретную область, мы
увидели небольшую семиугольную комнату, лишенную окон, пропахшую прахом и
плесенью. Именно этот запах, как обнаружилось после, царил на всем этаже.
Словом, ничего пугающего.
Комната, как сказано, была о семи стенах. В четырех из них между
вмурованными в камень столпами открывались просторные двери-проемы,
увенчанные полукруглыми арками. Вдоль глухих же стен шли огромные шкапы,
аккуратно уставленные книгами. Над каждым прибита дщица с номерами; то же
отдельно над каждой полкой. Несомненно здесь воспроизводилась та самая
цифирь, которую мы видели в каталоге. Посреди комнаты стол, на нем снова
книги. Пыль на всех томах лежала не слишком толстым слоем - значит, их
достаточно регулярно протирали. Пол тоже был относительно чист. На одной из
стен поверх арки тянулась надпись крупными литерами: Apocalypsis lesu
Christi. Шрифт был старинный, однако надпись нисколько не выцвела. Позднее
мы разглядели, что это достигалось особой техникой: буквы были вырезаны
глубоким рельефом на камне, а потом залиты краской. Такая отделка часто
применяется в церквах.
Мы прошли в одну из арок. Новая комната, на этот раз с окном, куда
вместо стекол вставлены гипсовые пластины, две стены глухих, одна с
проходом, таким же, как предыдущий, сквозь который мы вошли. За ним новая
комната, в ней тоже две глухих стены, одна с окошком и одна с проходом,
уводившим в следующие помещения. И в этих двух комнатах имелись надписи тем
же шрифтом, что в предыдущем зале, но иного содержания. Первая надпись
гласила: "Super thronos viginti guatuor"[1], вторая - "Nomen illi mors"[2].
В прочих отношениях эти две комнаты, хотя и меньшие, чем самая первая, и не
семиугольные, как та, а четырехугольные, не отличались от нее убранством:
шкапы с книгами, посередине стол.
Перешли в третью комнату. Она оказалась пустой - ни книг, ни вывески.
Зато под окном каменный алтарь. Три дверных проема: один тот, из которого мы
вышли, другой вел в семиугольную комнату - ту самую, с которой мы начали, - третий уводил в новое помещение, похожее на все прежние, но с новой
надписью: "Obscuratus est sol et aer"[3]. Отсюда был проход в следующую
комнату с вывеской "Fasta est grando et ignis"[4]. Тут других дверей не
было, то есть этот зал представлял собой тупик, из которого всякому
вошедшему оставалось только повернуть обратно.
"Разберемся, - сказал Вильгельм. - Пять квадратных комнат, или вернее
слегка трапециевидных, в каждой по окну... Эти комнаты окружают семиугольный
зал без окон, но с лестницей... Элементарно, милый Адсон. Мы в восточной
башне. Каждая башня снаружи имеет пять граней, пять окон. Вот и все. Эта
пустая комната смотрит на истинный восток - так же как и хор церкви - и на
рассвете солнечные лучи прежде всего озаряют алтарь. По-моему, это весьма
правильно и благопристойно. Единственное, что тут необычно, - гипсовые
стекла. Хитрая выдумка. Днем они прекрасно проводят свет. А ночью скрадывают
все - даже лунное сияние. Вообще-то не ахти какой лабиринт. Надо посмотреть,
куда ведут две остальные двери семиугольного зала. Думаю, что здесь я не
заблужусь".
Учитель ошибался. Создатель библиотеки оказался хитрее, чем думал
Вильгельм. Не могу толком объяснить, в чем было дело, но с тех пор, как мы
вышли из башни, продвигаться становилось все труднее. Попадались комнаты с
двумя, а то и тремя дверьми. В каждой было по окну - даже в тех, куда мы
переходили из других комнат, также имевших окна, причем полагая, будто
направляемся в центр Храмины. Везде одинаковые шкапы и столы, одинаковые
ряды книг. Ничто не помогало отличать одну комнату от другой. Мы попробовали
сверяться с надписями. Вторично наткнувшись на вывеску "In diebus illis"[1],
мы решили было, что это та самая комната, из которой мы недавно вышли. Но в
той напротив окна имелась дверь, уводившая в соседний зал, определенно
именовавшийся "Рrimogenitus mortuorum"[2]; а здесь размещенная на том же
месте дверь вела в комнату "Apocalypsis lesu Christi", то есть называвшуюся
так же, как самый первый семиугольный зал, но только он был семиугольный, а
эта комната - трапециевидная. Так мы пришли к выводу, что одни и те же
надписи повторяются в разных помещениях. Две комнаты с вывесками
"Apocalypsis" оказались совсем рядом; дальше шла комната с новой надписью - "Cecidit de coelo stella magna"[3].
Происхождение этих надписей было очевидно - Откровение Иоанна. Но мы не
могли уяснить ни цель, ни логику их размещения. Еще сильнее запутывалось
дело из-за того, что некоторые - немногие - вывески были выполнены в алом, а
не в черном цвете.
Нас снова занесло в семиугольный первый зал (его мы узнавали
безошибочно - там была лестница в скрипторий). Отсюда имело смысл
продвигаться строго последовательно в избранном направлении, скажем, в
правую сторону. Однако пройдя три комнаты, мы уперлись в стену. Отсюда путь
лежал только вбок, через дверь в боковой стене. Там была комната снова с
двумя дверьми - ломать голову не приходилось, - а за ней цепочка из четырех
комнат и опять тупик. Из тупика мы вернулись в предыдущее помещение.
Оставался еще один, неизведанный проем. Мы поспешили туда, миновали какую-то
новую комнату - и оказались опять в исходном семиугольном зале.
"Как называлась последняя комната, из которой мы возвратились?" - спросил Вильгельм. Я напрягся и вспомнил: "Equus albus"[4].
"Прекрасно. Найти сумеем?"
Найти ее мы сумели. Теперь из комнаты "Equus albus" мы повернули не
туда, куда прежде, а в помещение, осененное вывеской "Gratia vobis et
pax"[5], а оттуда, повернув направо, попали в какую-то новую анфиладу,
которая, похоже, назад не вела. Хотя и там мы натолкнулись на все те же "In
diebus illis" и "Primogenitus mortuorum" (новые это были комнаты? или уже
виденные?) - но зато в следующем зале обнаружили надпись определенно до тех
пор не встречавшуюся: "Tertia pars combusta est"[1]. И тут мы обнаружили,
что запутались и уже не можем соотнести свое положение в пространстве с
первоначальным - с восточной башней.
Подняв фонарь высоко над головою, я наугад шагнул в боковую комнату. И
вдруг навстречу мне из темноты поднялось какое-то чудище уродливого
сложения, клубящееся и зыбкое, как призрак.
"Дьявол!" - закричал я. Светильник чуть не раскололся об пол, а я, весь
помертвев, забился в объятиях Вильгельма. Тот подхватил фонарь, мягко
отстранил меня и двинулся вперед с решительностью, на мой взгляд
сверхъестественной. Надо думать, он тоже увидел это существо, так как
вздрогнул и отскочил. Затем вгляделся внимательнее, снова поднял фонарь и
ступил вперед. И захохотал. "Ну, это ловко! Да тут же зеркало!" "Зеркало?"
"Зеркало, зеркало, храбрый рыцарь. Только что в скриптории ты с такой
отвагой кинулся на живого врага! А тут увидел собственную тень - и чуть не
умер. Кривое зеркало. Увеличивает и искажает фигуру".
Он за руку подвел меня к стене напротив двери. Волнистая блестящая
поверхность, теперь освещенная фонарем с близкой точки, отразила нас обоих в
гротескно уродливом виде. Наши фигуры расплывались, кривлялись и то
вырастали, то съеживались, стоило сделать хоть шаг.
"Тебе следует почитать трактаты по оптике, - с удовольствием пояснил
Вильгельм, - хотя бы те, которые несомненно были известны основателям этой
библиотеки. Лучшие из них - арабские. Перу Альхацена принадлежит трактат "О
зримых явлениях", где с совершеннейшими геометрическими чертежами изложены
свойства зеркал - как тех, которые благодаря форме своей поверхности
увеличивают самые мелкие предметы (сходным действием обладают и мои линзы),
так и тех, которые дают перевернутое, косое, сдвоенное или счетверенное
изображение. Бывают зеркала, превращающие карлика в великана или великана в
карлика".
"Господи Иисусе! - вскричал я. - Так вот откуда берутся призраки,
ужасающие всех бывших в библиотеке?"
"Возможно. Во всяком случае отлично придумано, - Вильгельм читал
надпись над зеркалом: "Сuper thronos viginti quatuor". - Это мы уже видели.
Но в той комнате не было зеркала. А в этой, наоборот, нет окон, хотя она и
не семиугольная. Где же все-таки мы находимся? - Он осмотрелся и подошел к
шкапу. - Адсон, из-за этих несчастных oculi ad legendum[2] я совершенно
беспомощен. Прочти мне несколько названий".
Я взял наугад одну книгу. "Здесь не написано".
"То есть как? Вот же надпись! Где ты читаешь?"
"Это не надпись. Это не буквы алфавита. И не греческие - их бы я узнал.
Какие-то червяки, змейки, мушиный кал..."
"А, по-арабски. И много таких?"
"Довольно много. А, вот - волею Господней - одна по-латыни. "Аль...
аль-Хорезми", "Тавлеи"..."
"Астрономические табулы! Таблицы аль-Хорезми в переводе Аделярда
Батского! Редчайшая книга! Дальше!"
"Иса ибн Али", "О зрении...", Алькинди, "О лучеиспускании звезд"".
"Теперь посмотри на столе".
Я приподнял крышку огромного лежавшего на столе тома "О тварях". Он
открылся на изумительной миниатюре, изображавшей очень красивого единорога.
"Хорошая работа, - кивнул Вильгельм, который рисованные образы различал
лучше, чем литеры. - А та книга?".
Я прочел: ""О чудищах различнейших пород". Здесь тоже иллюстрации, но
по виду более старинные".
Вильгельм сощурился, вглядываясь в лист. "Это ирландская монастырская
миниатюра примерно пятисотлетней давности. Книга с единорогом, судя по
всему, значительно более поздняя, похоже - французской школы".
И снова я поразился его учености. Мы отправились дальше. Прошли в
следующую комнату, оттуда - в анфиладу из четырех залов, в каждом по окну,
каждый заполнен книгами на незнакомых языках. В некоторых шкапах стояли
сочинения по магии и оккультизму. Но в конце концов мы опять уперлись в
стену и были вынуждены проделать весь путь в обратном направлении, так как в
последних пяти комнатах никаких боковых выходов и ответвлений не
наблюдалось.
"Исходя из наклона внутренних углов комнат, - сказал Вильгельм, - можно
предположить, что мы в другой пятигранной башне. Но центрального
семиугольного зала что-то не видно. Наверное, я ошибаюсь".
"А окна? - спросил я. - Откуда тут вообще столько окон? Не могут же все
комнаты выходить на улицу".
"Почему? А внутренний колодец? Многие окна смотрят вовнутрь, в
восьмиугольный двор. Днем это, вероятно, ощущается... за счет неодинаковой
яркости освещения... Днем, думаю, мы сумели бы определить и взаимное
расположение комнат по углу падения солнечных лучей. Однако сейчас ночь, а
ночью все окна одинаковы. Пошли назад".
Мы вернулись в зал, где зеркало. Оттуда был проход вбок через третью,
еще неопробованную дверь. Дальше открывалась анфилада из трех-четырех
комнат. И вдруг мы заметили, что в самой последней комнате горит свет.
"Там кто-то есть!" - вскрикнул я сдавленным голосом.
"В таком случае он уже видел наш фонарь", - глухо отозвался Вильгельм.
Фонарь он, впрочем, тут же прикрыл рукой. Мы застыли. Тянулась минута, за
ней другая. Свет в дальней комнате мерцал все так же, не угасая и не
усиливаясь, движения не было слышно.
"Может быть, это только светильник, - сказал Вильгельм. - Один из тех,
которые тут расставлены нарочно, чтобы внушить монахам, будто в библиотеке
обитают привидения. Надо разузнать, что это. Ты оставайся, загораживай свет,
а я подберусь и посмотрю, что там".
Я, все еще не в силах успокоиться, что свалял такого труса у зеркала,
ухватился за эту возможности оправдать себя в глазах Вильгельма и поспешно
перебил его: "Нет уж, пойду я. А вы побудьте тут. Я ловчее, меньше и легче.
Если увижу, что там все в порядке, - кликну вас".
Так я и сделал. Вжался в стену и бесшумно двинулся на огонь, крадучись,
как кот - или как послушник, пробирающийся ночью в кладовую за козьим сыром
(по этой части в Мельке я не знал себе равных). Вот наконец и освещенная
комната. Я пополз по стене и укрылся за колонной, служившей дверным косяком.
Заглянул внутрь. Никого. На столе зажжена лампада и сильно коптит. Лампада
иной формы, чем наш фонарь, - больше напоминает низкое кадило, а в нем даже
не горит, а как-то вяло тлеет непонятная густая масса, и все завалено легким
пеплом.
Я набрался храбрости и вошел. На столе возле кадила - открытая книга с
пестрым рисунком. Я глянул на страницу. По ней тянулись четыре яркие ленты - желтая, цвета киновари, бирюзового и жженой кости. Из-за лент выглядывало
чудище: страхолюдное собою, некий дракон о десяти головах, цеплявшийся
хвостом за небесные светила и сшибавший оные на землю. И внезапно прямо у
меня на глазах эта зверюга ожила и зашевелилась. Чешуя посыпалась с ее
хвоста, и как будто тысяча серебряных блях взлетела в воздух и стала
кружиться вокруг моей головы. Я отпрянул и увидел, как валится вниз потолок
комнаты, чтоб расплющить меня об пол. Множество змей шуршало и свистело
повсюду, ходило кругами, но не страшно, а как-то даже приятно, и явилась
жена одетая в свет, которая приблизила рот к моему рту и стала дышать в
лицо. Я оттолкнул ее обеими руками, но руки как будто уперлись в книжный
шкап, и тут же книги начали разрастаться до необычайной величины. Я уже не
понимал, где я, кто я, где земля, где небо. Посреди комнаты показался
Беренгар, смотревший со злорадной усмешкой, весь сочась похотью. Я закрыл
лицо руками, но мои руки почему-то переродились в жабьи лапы - скользкие,
липкие, перепончатые. Наверное, я кричал. Рот залило страшной горечью.
Разверзлась черная пустота, и я сорвался и ухнул в нее. Я падал... падал...
Больше ничего не помню.
Очнулся я как будто через несколько столетий. Какие-то удары мучительно
отзывались в моем черепе сильнейшей головной болью. Подо мной был твердый
пол. Я лежал на нем, а Вильгельм хлопал меня по щекам, приводя в чувство. Мы
находились уже в другой комнате: перед глазами плясала вывеска "Requiescant
a laboribus suis"[1].
"Ну, ну, Адсон, - приговаривал Вильгельм. - Все хорошо, все в
порядке..."
"Осторожнее, - зашептал я в ужасе. - Там чудище..." "Никакого чудища. Я
нашел тебя в бреду у изножья стола, на котором раскрыт прекрасный
мозарабский апокалипсис: слева жена, облаченная в солнце, справа дракон. Я
определил по запаху, что ты надышался какой-то дряни, и тут же тебя вытащил.
У меня голова тоже заболела".
"Но я там видел..."
"Ты ничего не видел. Это курятся дурманящие травы. У них своеобразный
запах. Арабская смесь. Вероятно, та самая, которую Горный Старец давал
нюхать своим гашишинам, посылая их на дело. Вот как объясняется загадка
мистических видений. Кто-то жжет по ночам зелья, дабы внушить нежелательным
посетителям, будто библиотека охраняется адскими силами. Так что же тебе,
собственно, померещилось?"
Я сбивчиво рассказал ему, что помнил из своего кошмара. Вильгельм
улыбнулся: "Наполовину это развитие увиденного в книге, наполовину - голоса
твоих скрытых страхов и подавленных желаний. Из этого и слагается дурманящее
действие трав. Завтра поговорю обо всем этом с Северином. Он, вероятно,
знает гораздо больше, чем прикидывается... Да, тут травы, только травы. Без
всяких некромантских манипуляций, о которых толковал стекольщик. Травы,
зеркала... Закрытое поместилище мудрости защищено множеством хитрых и мудрых
уловок. Мудрость использована для помрачения, а не для просвещения. Это мне
не нравится. Какой-то извращенный ум заведует святым делом - защитой
библиотеки... Тебе, Адсон, досталось сегодня. Ты на себя не похож. Идем
обратно. Тебе нужна вода, свежий воздух. А эти окна открыть нечего и
пытаться. На такой-то высоте... И как они могли предположить, что Адельм
отсюда выкинулся?"
Итак, Вильгельм скомандовал идти обратно. Как будто это было так
просто! Мы знали, что лестница вниз шла только из одной башни - из
восточной. А мы-то где находились в тот момент? Всякое представление было
утрачено. Мы блуждали вслепую, наобум, все больше уверяясь, что выход
отыскать невозможно. Я все медленнее переставлял ноги, плелся еле-еле,
терзаемый рвотными позывами. Вильгельм тревожился из-за меня и злился на
себя, на то, что все его науки оказались в данном случае ни к чему не
пригодными. Но, утешал он меня - а вернее, себя самого, - зато на следующую
ночь уже разработан великолепный план. Мы вернемся в библиотеку (разумеется,
при условии, что сумеем из нее выбраться) с кусочком древесного угля, либо
какого-нибудь другого красящего материала и будем оставлять на всех углах
заметки.
"Чтоб отыскать выход из любого лабиринта, - ораторствовал Вильгельм, - существует только одно средство. На каждой новой развилке... новой - то есть
прежде не попадавшейся... проход, из которого мы появляемся, помечаем тремя
крестами. Если мы попадаем на развилку, где уже нанесены кресты, то есть где
мы уже предварительно побывали, - оставляем у приведшего нас прохода только
один крест. Если помечены все двери - значит, надо поворачивать обратно. Но
если какие-то проходы на развилке пока что не отмечены крестами, нужно
выбрать любой и поставить у него два креста. Входя в проем, уже отмеченный
одним крестом, прибавляем к нему два новых, чтобы у прохода набралось в
сумме три креста. Весь без исключения лабиринт обойти удастся, если ни разу
ни на одной развилке не поворачивать в проход с тремя крестами, при условии
что в нашем распоряжении остается еще хотя бы один проход, тремя крестами не
отмеченный..."
"Как вы все это помните? Вы изучали лабиринты?"
"Нет. Я вспомнил старинный текст, который однажды читал".
"А если все это выполнять - удается выбраться?"
"Почти никогда. Насколько мне известно. Но тем не менее попробуем.
Кроме того, завтра я буду уже с линзами и смогу сам заняться книгами. Может
быть, в тех случаях, когда вывески нас только запутывают, книги помогут - укажут путь".
"Будете с линзами? А как вы их найдете?"
"Я не сказал - найду. Я сделаю новые. Полагаю, что стекольщик только и
дожидается случая научиться делать такие вещи. Если, конечно, у него
отыщутся инструменты для обработки стекла. А стекол в сарае полно".
Так мы брели, не разбирая дороги, и забрели в очередной незнакомый зал.
Вдруг через все его пространство ко мне потянулась какая-то невидимая
рука... Она ощупала мое лицо и погладила по щеке. Кто-то простонал - не
по-зверски, но и не по-человечьи. Ему отозвался такой же голос в другой
комнате, в третьей. Какое-то привидение пронеслось по анфиладе. Я думал, что
уже привык к неожиданностям библиотеки. Но это было слишком страшно. Я дико
шарахнулся назад. Вильгельм, по-видимому, тоже испытал что-то подобное, так
как замер на месте, ощупывая щеку, приподняв фонарь и озираясь.
Потом он поднял руку совсем высоко, пристально следя за огнем, который
почему-то заиграл живее. Подумал, послюнил палец и вертикально уставил его
перед собой.
"Все понятно", - сказал он удовлетворенно, показывая мне две щели,
устроенные в стенах примерно на высоте человеческого роста. Поднеся руку,
нетрудно было почувствовать, что из этих узких амбразур течет воздух - холодный воздух с улицы. А приблизив туда же ухо, я расслышал сдавленный
рев. Это в щели рвался и никак не мог ворваться сердитый зимний ветер.
"Должна же в библиотеке быть система вентиляции, - сказал Вильгельм. - Иначе атмосфера станет невыносимо спертой, особенно летом. Кроме того,
благодаря отверстиям достигается необходимая влажность, чтоб пергаменты не
пересыхали. Но хитрость строителей этим не исчерпалась. Они расположили
отверстия под особыми углами и добились, чтобы в ветреные ночи потоки
воздуха, входящего в каменные поры, сталкивались с другими потоками,
создавали круговороты и, всасываясь в глубины комнат, производили эти
загробные звуки. Каковые, прибавляясь к действию зеркал и трав, и усугубляют
панику тех безрассудных, кто рискует сунуться сюда так же, как мы, - не
узнав подробностей. Ведь даже мы на какой-то миг поверили, будто нам в лицо
дышат призраки... Почему мы столкнулись с этим явлением только сейчас?
Видимо, на улице не было ветра. Значит, еще одна загадка лабиринта
разрешилась... Тем не менее как из него выйти - по-прежнему неясно".
Ведя подобные речи, мы кружили и кружили по комнатам без всякой
надежды, впустую, махнув рукой на надписи, которые уже казались совершенно
одинаковыми. Снова была семиугольная зала, снова мы описали круг по
примыкавшим к ней комнатам - все без толку, выхода не было. Наступила
минута, когда Вильгельму пришлось признать свое поражение. Единственное, что
оставалось, - это улечься тут же спать в надежде, что на следующий день
Малахия нас выведет. Так мы брели, сокрушаясь о позорной развязке нашего
славного предприятия - и вдруг непонятно как оказались в той семиугольной
первой зале, откуда начиналась лестница. Вознеся горячие благодарственные
молитвы, мы, не помня себя от радости, ринулись вниз.
Добежав до кухни, мы юркнули за очаг, помчались по коридору оссария - и
клянусь, что зловещий оскал этих голых черепов показался мне сладчайшей
улыбкою любимых друзей. Мы выбрались из оссария, пересекли церковь и, сойдя
по ступеням северного портала, счастливые, опустились на какие-то могильные
камни. Чистейший воздух зимней ночи вливался в грудь, как божественный
бальзам. Вокруг сияли звезды и все ужасы библиотеки разом отступили куда-то
далеко.
"Как хорош мир и как отвратительны лабиринты", - с облегчением произнес
я.
"Как хорош был бы мир, если бы имелось правило хождения по лабиринтам",
- ответил учитель.
"Интересно, который час?" - сказал я.
"Я потерял чувство времени. Но в кельях надо бы оказаться до того, как
позвонят к полунощнице".
Мы обогнули левую сторону церкви, миновали портал (я отворачивал лицо,
дабы не увидеть снова жутких старцев Апокалипсиса, super thronos viginti
quatour) и двинулись через весь двор к странноприимному дому.
На ступенях палат возвышалась неподвижно и грозно какая-то фигура. Это
был Аббат. Он поджидал нас. Взгляд его был полон суровости. "Я искал вас всю
ночь, - обратился он к Вильгельму. - В келье вас не было. В церкви вас не
было..."
"Мы проверяли одну версию..." - стал сбивчиво оправдываться тот. Видно
было, что он в замешательстве. Аббат, ничего не отвечая, смерил его долгим
взглядом. Потом сказал, как отрубил: "Я искал вас с самого повечерия.
Беренгар отсутствовал на службе".
"Да что вы говорите!" - радостно вскрикнул Вильгельм. Итак, без всякого
труда выяснилось, кто именно подкарауливал нас в скриптории.
"Его не было на повечерии, - повторил Аббат, - и в келью он не
возвращался. Сейчас позвонят к полунощнице. Посмотрим, не появится ли он.
Если нет - предвижу новое несчастье". К полунощнице Беренгар не явился.
Примечания
[1] "Тебе, Господи" (лат).
[1] по природе своей (лат.).
[2] Перев. М. Л. Гаспарова.
[1] по существу (лат.).
[2] солоноватые (лат.).
[3] "О нравах и беседах монашеских" (лат.).
[1] "Бога нет" (лат.).
[2] а) Ты - камень; б) Ты - Петр (лат.).
[1] Тут из зада излетел гадкий звук (лат.).
[1] интонация (лат.).
[1] вода - источник жизни (лат.".
[1] тайна предела Африки... (лат.).
[1] А на престолах двадцать четыре старца (лат.).
[2] имя ему смерть (лат.).
[3] И помрачилось солнце и воздух (лат.).
[4] И сделались град и огонь (лат.).
[1] Но в те дни когда (лат.).
[2] Первенец из мертвых (лат.)
[3] И упала с неба большая звезда (лат.).
[4] Конь белый (лат.).
[5] Благодать вам и мир (лат.).
[1] Третья часть земли сгорела (лат.).
[2] Стекла для чтения (лат.).
[1] Успокоятся от трудов своих (лат.).
* ДЕНЬ ТРЕТИЙ *
Третьего дня ОТ УТРЕНИ ДО ЧАСА ПЕРВОГО,
где обнаруживается кровавая простыня в келье
пропавшего Беренгара - и это все
Вот я пишу эти строки и снова испытываю мрачную, невыносимую усталость,
которая была во мне той ночью, вернее тем утром. Что тратить слова? После
службы Аббат, объявив общую тревогу, послал большинство монахов прочесывать
все помещения аббатства. Результатов не было.
Перед хвалитными обшаривавший келью Беренгара монах наткнулся на белую
ткань, пропитанную кровью. Простыню понесли к Аббату, который уверился в
тягчайших своих предчувствиях. Тут же присутствовал Хорхе, который, будучи
извещен о находке, переспросил: "Неужели кровь?" - так, будто это казалось
ему совершенно неправдоподобным. Алинард, услышав о том же, покачал головой
и заявил: "Нет, нет, третья труба несет смерть от вод".
Вильгельм осмотрел простыню и сказал: "Теперь все ясно".
"Так где же Беренгар?" - спросили у него. "Не знаю", - ответил он. Я
увидел, как Имарос завел очи горе и прошептал на ухо Петру Сант'Альбанскому:
"И все англичане такие".
Перед первым часом, когда солнце уже встало, были снаряжены служки
обследовать склон горы под всею окружностью стен. Они обшарили все,
вернулись к третьему часу и ничего не нашли.
Вильгельм сказал мне, что все возможное предпринято. Оставалось просто
выжидать. И отбыл на кузню, где немедля погрузился в оживленнейшую беседу с
мастером-стекольщиком Николаем.
Я уже ушел в церковь, выбрал там место недалеко от центрального входа и
сел. Служилась месса. Я уснул самым богобоязненным образом и проспал долго,
поскольку у нас, юношей, потребность в сне значительно превосходит
потребность старых людей, которые уже немало проспали в своей жизни и
вскорости должны предаться вечному сну.
Третьего дня ЧАС ТРЕТИЙ,
где Адсон философствует об истории своего ордена
и о судьбе различных книг
Проснувшись, я уже не чувствовал усталости. Однако в сознании все было
перепутано, поскольку отдых среди дня никогда не идет на пользу телу и покой
мы обретаем только если спим в ночные часы. Я вышел из церкви и направился в
скрипторий, где, испросив разрешения у Малахии, начал перелистывать каталог
монастырской библиотеки. Пробегая рассеянным взглядом один столбец за
другим, медленно перелистывая страницы, я в это же самое время старался
наблюдать за монахами.
Меня поразило, что они с удивительным спокойствием, с невероятной
благостностью предавались своей работе, так, как будто один из их собратьев
не пропал только несколько часов назад самым трагическим образом, как будто
его не искали по всей округе, а двое других не были так же недавно
умерщвлены при зловещих обстоятельствах. Вот, сказал я себе, подлинное
величие нашего ордена: столетие за столетием люди, подобные им, лицезрели,
как в поместилища их работы врываются орды варваров, и грабят, и громят
аббатства, как целые царства обрушиваются и погибают в насильственном огне,
- они же продолжают любить свои пергаменты и чернила и продолжают спокойным,
еле различимым голосом читать обращаемые к ним из глубины веков
драгоценнейшие речи: эти же речи они и сами в свою очередь, из глубины
своего века обращают к тем векам, которые настанут. Так они продолжали
читать и переписывать, когда надвигался конец тысячелетия; с чего бы им
вдруг оставлять свою работу сейчас, в нашем веке, в наши времена?
Во вчерашнем разговоре Бенций признался, что ради редчайшей книги пошел
бы на грехопадение. И он не кривил душой. Разумеется, монаху следовало бы
любить свои книги с тихим смирением и печься об их добре, а не об услаждении
собственной любознательности; но то, что соблазняет мирян как тяготение
плоти, а у обыкновенных священнослужителей проявляется как сребролюбие,
искушает и монахов-затворников: у них это - жажда знаний.
Я листал каталог, и перед моим рассеянным взглядом скользили пышнейшие
титулы книжных наименований: Квинта Серена "О травах и зелиях", "Феномены",
Эзопова "О природе зверей", "Книга Aetici peronymi о космографии", "Книга
троечастная о тех редкостях, каковые Аркульф епископ, пришед Адамнан по морю
из святых заморских мест, отобразил с описанием", "Книжица Кв. Юлия
Иллариона о сотворении вселенны", "Солин Полигистор о происхождении земли и
чудесах", "Альмагест". Я уже не удивлялся тому, что тайна злодейских
кровопролитий как-то сообщена с библиотекой. Для здешних обитателей, всецело
посвятивших себя словесности, библиотека единовременно предстает и
Иерусалимом небесным, и подземным царством на переходе от terra incognita к
преисподней. Здесь жизнь каждого определяется и управляется библиотекой, ее
заповедями, ее запретами. Они ею живут, живут для нее и, можно даже
подумать, отчасти против нее, ибо преступно уповают в один прекрасный день
обнажить все ее тайны. Что бы удержало их от смертельнейшего риска на пути к
удовлетворению любознательного ума или от убийства кого-то, кто, скажем,
ухитрился бы овладеть их ревниво хранимым секретом?
Соблазн, да, естественно, соблазн. И гордыня рассудка. Совсем не этим
должен одушевляться добрый монах-писец, исполняя предустановления нашего
великого учредителя. Монаху вменялось переписывать не вникая, покорствуя
промыслу Господню, молиться во время работы и работать как бы молясь. Отчего
же в наши годы все переменилось? О, я уверен: только не из-за вырождения
ордена бенедиктинцев! Орден сделался слишком могучим, аббаты теперь могли
тягаться с королями. Разве и Аббон не являл собою примера монаршьего
правления, когда великодержавно вмешивался в распрю других монахов, желая
погасить ее? Несметное богатство познаний, накопленных за века монастырем,
ныне превратилось как бы в товар, в основание дикой гордыни, сделалось
поводом тщеславиться и презирать себе подобных; как рыцари хвастали друг
перед другом кирасами и знаменами, так же точно аббаты похвалялись
разукрашенными томами. И чем более явно наши монастыри утрачивали пальму
первенства в многознании, тем сильнее они хвалились (вот абсурд!). А между
тем в кафедральных училищах, городских корпорациях и университетах не только
научились переписывать книги, и не только переписывали и больше и скорее,
нежели - в монастырях, но и начали создавать новые, - может быть, именно в
этом состояла причина немалых несчастий...
Аббатство, в котором мы находились, представляло собою, можно
предположить, наипоследний из остававшихся оплотов величия. Только здесь еще
жила древнейшая традиция производства и воспроизведения книг. Однако, - а
может быть, именно поэтому, - населявшие обитель люди не хотели больше
предавать свою жизнь святой работе переписывания; они хотели сами создавать
новое, хотели дополнять натуру, алкали новизны, гнались за новизной. И не
могли провидеть - я смутно ощущал, не умея высказать словами, то, что сейчас
твердо высказываю, умудренный прожитыми годами и опытом, - что, гонясь за
новизною, они приближали крушение своего величия. Ибо если бы новообретенные
познания, за которыми охотились эти люди, уходили за стены обители, чем бы
стало отличаться святейшее место от кафедрального училища или городского
университета? Оставаясь же в потаенности, это знание, наоборот,
способствовало бы укреплению славы и могущества его хранителей и не
осквернялось бы бесцеремонными обсуждениями. Его бы не захватывали наглецы,
у которых нет ничего святого и которые готовы выдать на поживу беспощадному
"да или нет" любую тайну, любые сокровенные секреты. Вот, сказал я себе, это
и причина той немоты, того мрака, которые нависают над библиотекой; она
поместилище знания, однако обезопасить это знание она способна только ценой
запрета. Никто не должен прикасаться к хранимым знаниям - даже сами монахи.
Знание не монета, которой нисколько не вредны любые хождения, даже самые
беззаконные; оно скорее напоминает драгоценнейшее платье, которое треплется
и от носки, и от показа. Разве и сама по себе книга, разве книжные страницы
не истираются, а чернила и золотые краски не тускнеют, если к ним
прикасается много посторонних рук? Неподалеку от меня сидел Пацифик
Тиволийский. Он перелистывал старинную рукопись, страницы которой разбухли и
слепились между собой. Чтобы их разлепить, он постоянно смачивал во рту
указательный и большой пальцы, и от его мокрых прикосновений страница всякий
раз уминалась, теряла свою упругость, и отделить ее можно было только
загибая, подвергая лист за листом беспощадному воздействию воздуха и пыли,
которая отныне все глубже будет вгрызаться в тонюсенькие морщинки,
возникающие от малейшего нажима. Затем новообразовавшаяся плесень поселится
там, где слюна, перешедшая с пальцев, умягчила, но вместе с тем и занесла
заразу на угол листа. Как преизбыток нежного чувства обычно ослабляет и
портит воителя, так преизбыток владельческой любви и любопытства приводит к
тому, что книги получают заболевание, неминуемо губящее их.
Какой же выход был возможен? Не читать книги и только хранить их?
Справедливы ли мои рассуждения? Что бы сказал на это учитель?
Невдалеке от меня сидел и трудился рубрикатор, Магн Ионский; он только
что окончил полировать телячью шкуру пемзовой колодкой и теперь наносил на
нее слой мела, готовясь втереть его в пергамент губкой. Другой монах, с ним
рядом, Рабан Толедский, прикрепив пергамент к доске, накалывал на его полях
по правой и по левой сторонам, очень маленькие симметричные ямки, которые
после соединял с помощью металлического стилоса паутинными горизонталями.
Через некоторое время эти белые страницы должны были заполниться ярчайшими
рисунками и чертежами, и страницы готовились стать похожими на реликварии,
на драгоценные оклады, блистающие цветными каменьями, врезанными щедрой
рукой в поверхность листа, которая скоро покроется богоугодным Священным
Писанием. Эти два моих собрата, сказал я себе, вот в эти минуты обретаются в
их собственном земном раю. Они производят книги, почти что повторяющие те,
которые неотвратимо истребятся безжалостным течением лет. А значит,
продолжал я сам с собою, библиотеке не может угрожать ни одна из
существующих на земле напастей, ибо она живет, самовозрождается... Но если
она живет, что мешает ей открываться каждому, кто приходит за знаниями? Ведь
тогда ее благополучию ничто не может угрожать? Ради чего в таком случае
изводится Бенций и, по-видимому, изводился Венанций?