У такого сбережения есть свой, далеко идущий расчет и даже своя "скупость", которую Андрей Платонов прекрасно назвал "скупостью сочувствия". Приведем этот характерный для писателя отрывок, проясняющий цель нашего проекта: "Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. "Ты не имел смысла жизни,- со скупостью сочувствия полагал Вощев,- лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить".
Этот мешок, куда герой складывает вещи, еще не обретшие своего смысла, чтобы запомнить и осознать их,- и есть прообраз нашего лирического музея. И тут выясняется, что проверка вещи па смысл - любой, самой малой, пустячной вещи - есть нечто очень существенное для человека, без чего он не может спокойно жить. Современная ситуация, остро вопрошающая о смысле "безродных и безвестных" вещей, выводит нас к проблеме, испокон веков волновавшей умы,- к проблеме мирооправдания, или космодицеи. Может ли устоять мир, если хоть одна пылинка в нем выпадет из строя, окажется лишней, ненужной? или единичный антисмысл, как античастица, способен взорвать все разумное устройство вселенной? Мир тогда лишь по совести оправдан для человека, если все, что в нем есть, не случайно и не напрасно. Казалось бы, велика разница, существует этот засохший листок или нет его на белом свете,- но тут заключена решающая проба для человеческого разумения, которое именно на таких вот ничтожных вещах проверяет разумность или неразумность всего великого Целого, решает, принять его или отвергнуть. Конечно, нельзя одним лишь умом "раскусить" вещь - нужно подобрать ее, как делает платоновский герой, поносить в мешке, пропустить через свою жизнь, чтобы хоть как-то с нею сродниться; но зато один такой "предмет несчастья и безвестности", исцеленный благодаря сохраненью и пониманью, может стать благой вестью о глубинной существенности всего сущего.
Мемориал вещей - это и есть один из возможных опытов космодицеи, оправдания мира в его мельчайших составляющих. То, что здесь собраны небогатые вещи незнаменитых людей, не только не отменяет, но в какой-то мере усиливает ценность их осмысления. Чтобы постичь природу вещества, физик обращается не к многотонным глыбам его, а к мельчайшим частицам. Так и смысловое мироустройство для своего постижения требует пристального, подробного взгляда, микроскопического проникновения в такую глубину, где исчезают крупные и раскрываются мельчайшие смыслы. Не в знаменитом алмазе "Куллинан", не в треуголке Наполеона, не в скрипке Страдивари, а в какой-нибудь ниточке, листике, камешке, спичке обнажается неделимый, "элементарный" смысл вещей. Наименьшая осмысленная вещь несет в себе наибольшее оправдание миру.
Причем этот смысл, обретенный вещью, с благодарностью возвращается обратно человеку, заново подтверждая его сооственную неслучайность: космодицея становится прологом к антроподицее. Еще раз процитируем А. Платонова: "Вощев иногда наклонялся и поднимал камешек, а также другой слипшийся прах, и клал его на хранение в свои штаны. Его радовало и беспокоило почти вечное пребывание камешка в среде глины, в скоплении тьмы: значит, ему есть расчет там находиться, тем более следует человеку жить". Платоновский герой - один из тех прозорливых чудаков, которые в старательном, серьезном братстве с "низшими" формами существования познают меру своей необходимости миру. На камешке, поднятом с земли и имеющем некий "расчет", человек воздвигает собственную надежду - быть сторицей оправданным в мире оправданных единичностей.
Так между человеком и вещью совершается встречное движение и возрастание смыслов. Может быть, главное, что вынес бы посетитель из лирического музея,- не только новое ощущение близости со своим предметным окружением, но и новую степень уверенности в себе, своеобразную метафизическую бодрость, которая укрепляла бы его в ненапрасности собственного существования.
Автор по собственному опыту знает, что осмысливать единичную вещь очень трудно - именно единичность и ускользает от определения в мыслях и словах, которые рассчитаны скорей на постижение общего. Легче постигнуть значимость целого класса или рода предметов, чем их отдельного представителя - "листвы" или "камня", чем вот этого листика или камешка. Приближаясь вплотную к единичному, задавая ему нефункциональный, философско-мировоззренчсский вопрос: "зачем ты живешь?" - воочию чувствуешь, как этот вопрос упирается в тайну целого мироздания: только вместе с ним или вместо него единичное может дать ответ.
Известно, что абстрактное мышление по мере своего исторического развития восходит к конкретному. Может быть, мышление единичностями - высшая ступень такого восхождения. При этом общие категории, лежащие в основе всякого теоретического мышления, не отменяются, но испытываются в движении ко все более полному, всестороннему и целостному воспроизведению вещи как синтеза бесконечного множества абстрактных определений. Логические абстракции, которые в ходе исторического развития возвысили человеческий разум над эмпирикой простых ощущений, как бы вновь возвращаются к исходной точке, единичной вещи для того, чтобы раскрыть в ней свернутое богатство всей человеческой культуры и вселенского смысла. Единичное, "это", наиболее прямо связано с единым, со "всем" - подобно тому как в элементарных частицах (а не в горах или китах) раскрывается единство материального мироздания. Отсюда и надежда на то, что реалогия будет постигать реальность не только в обобщенных понятиях и даже не в более конкретных образах, но и в единичных вещах, найдет способы наилучшего описания и осмысления бесчисленных "этостей", нас окружающих и выводящих прямо к единой основе бытия.
Пока же очевидно, что единичное - существует, и значит, оно - существенно. Мыслить его трудно, вполне постичь вряд ли возможно - мысль все время сбивается на общее, абстрактное, такое, что проходит мимо "этого" и распространяется сразу на целый класс, род или вид. Но хотя бы приближение к единичной вещи и ее столь же непреходящему, сколь и неповторимому смыслу дает важное и обнадеживающее знание, что ничто, даже самое малое и ничтожное, не обречено пропасть бесследно'.
1. При обосновании реалогии как области знания можно было бы воспользоваться риккертовскими идеями о построении "индивидуализирующих" наук, которые (в отличие от "генерализирующих") имеют дело со смыслом единичных явлений (см.: Риккерт Г. Философия истории. СПб., 1908, с. 19 и след.). К числу таких наук следовало бы отнести не только историю, изучающую смысл однократных событий на оси времени, но и некоторую дисциплину "х", которая изучала бы уникальные смысловые образования на осях пространства. То, что мы предположительно назвали реалогией,- это и есть наука о вещах как формообразующих единицах пространства, границах его смыслового членения, через которые выявляется его ценностная наполненность, культурно значимая метрическая природа (подобно тому как история выявляет ценностную наполненность времени в смысловых единицах событий).
Согласно современным гуманитарным представлениям, вещи придают пространству свойства текста. "...Вещи высветляют в пространстве особую, ими, вещами, представленную парадигму и свой собственный порядок -синтагму, т. е. некий т е к с т... Реализованное (актуализированное через вещи) пространство в этой концепции должно пониматься как сам текст..." (Топоров В. Н. Пространство и текст.- В кн.: Текст: семантика и структура. М., 1983, с. 279-280). Таким образом, реалогия есть наука о реализованном, т. е. расчлененном и наполненном вещами, пространстве, о его текстуальных свойствах, которые через жанр вещеслова перекодируются в языковые тексты. Лирический музей - это пространство, говорящее сразу на двух языках: вещей и слов, которые обнаруживают благодаря этому совмещению возможности и границы своей взаимопереводимости.