Представим себе, как мог бы выглядеть лирический музей. Его пространство делится на ряд полузамкнутых ячеек, разгороженных непрозрачными или полупрозрачными стенками,- своего рода комнат многокомнатного дома'. В каждой такой "комнате" размещает свою экспозицию и развешивает листы с комментариями один участник - это его "личное" пространство. Вещи выставляются подлинные, взятые "из жизни", и каждая из них сопровождается лирическим описанием-размышлением. Все эти маленькие отсеки, на которые сплошь рассечено музейное помещение (не только дом, но и лабиринт, в котором можно и даже должно слегка заблудиться), рассчитаны на то, чтобы в данный момент в каждом из них мог пребывать лишь один посетитель. Специфика лирического пространства не позволяет экспозиции широко распахнуться, привлечь одновременно внимание всех посетителей - напротив, требует сосредоточения, углубляет индивидуальный контакт зрителя с экспонатами, замыкая на них взор. Встреча с вещами происходит наедине, в духе той "единичности", которая отпечатывается и в мыслительном, и в пространственном подходе к вещам - по возможности узком и глубоком, как бы вбирающем в нутро, в сердцевину.
Вовсе не обязательно, да и вряд ли возможно, чтобы зритель успел за одно посещение просмотреть все экспонаты и прочитать все подписи к ним. Важнее, чтобы он почувствовал необозримость той разноликой и многоличностной среды, которая простирается вокруг. Лирический музей не предлагает специально созданных для осмотра произведений, а воссоздает подлинную действительность вещей, которая всегда уходит за горизонт возможного восприятия. Все вещи разом вмещаются в один кругозор лишь на складе и на свалке - в разросшихся и "вырожденных" остатках былой эпической панорамы мира. В "домашней" же действительности одна точка зрения охватывает всякий раз лишь малую ее часть - потому и призвана к перемещению, путь которого заранее не предопределен.
1. Общая идея такого оформления пространства принадлежит лингвисту А. В. Михееву. Конкретный и удобный для практической реализации проект лирической экспозиции разработан художником Ф. Инфантэ. То, что излагается ниже,- литературно-концептуальный проект.
По этому дому-лабиринту можно долго блуждать, сталкиваясь на каждом шагу с незнакомыми экспонатами или подходя к уже знакомым с неожиданной стороны. Внутренний мир каждой личности открыт - но только с той точки, откуда закрыты все остальные. Так создается в музее образ бесконечно большого и емкого мира, в который нет одной общей двери, только множество входов, и где никто не встречается со всеми, но каждый с каждым.
В индивидуальных экспозициях возможны самые разные вариации общей лирической установки или же сознательные и значимые ее нарушения, "антилиризм", позволяющий резче ощутить музейную доминанту. Могут быть подробные комментарии к несуществующим или по какой-либо причине отсутствующим предметам. Экспонат может быть "провокативным", рассчитанным на какое-либо действие, в результате которого он должен состояться как экспонат. Описание может быть бытовым или философичным, серьезным или шутливым, буквально соответствующим выставленной вещи или подчеркнуто и гротескно несоответствующим. В принципе желательно участие в музее лиц разных профессий, возрастов, интересов, чтобы как можно более объемно предстал вещный мир, в котором мы живем и который живет в нас.
Далее автор предлагает вниманию читателя два комментария к собственным экспонатам - опыты конкретных вещеописаний'. Хотелось бы просто ввести читателя в обстановку воображаемого музея,- насколько это может позволить наличие текста при отсутствии реально выставленных предметов. Разумеется, эти описания, попавшие в статью из другого, "лирико-музейного" жанра, и должны восприниматься по его законам. В предварение приведем слова Монтеня, достойные стать эпиграфом ко всему лирическому музею: "Мое мнение о вещах не есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу вещи".
1. Ср. с опытами других авторов - участников предполагаемой экспозиции: Аристов В. В, Михеев А. В. Тексты с описанием вещей-экспонатов "лирического музея".- В кн.: Вещь в искусстве. Материалы научной конференции 1984. М., "Советский художник", 1986, с. 324-331.
Фантик
Что сказать об этом фантике со звучным названием "Былина", случайно затерявшемся на моем столе среди книг и бумаг гораздо более многословных, многозначительных и предназначенных для прочтения? Кто услышит это выкрикнутое второпях и тут же со стыдом оборванное слово? Крошечный потрепанный лоскуток не минутного даже, а мгновенного употребления - и тысячелетняя память, "былина"!
У вещей есть своя служебная лестница, восходящая к человеку, и фантик находится едва ли не в самом ее низу. Жалкая участь вещей, служащих другим вещам, всяких упаковок, коробок, кульков, пакетов, оберток, которые не имеют собственной ценности и лишь облекают более важные, достойные хранения вещи. Но даже в этом второстепенном ряду фантик занимает последнее место. Какая-нибудь коробка или пакет еще могут и дальше использоваться по своему назначению, но куцый фантик, развернутый и опустошенный, становится решительно никому и ни на что не нужен.
И все-таки есть в нем что-то привлекательное, узнаваемое человеком как малая, но значимая часть собственной судьбы. Вот перед нами две бумажки, белая и цветная, словно нижняя и верхняя одежда, "маечка" и "рубашечка" конфеты. Тут как бы действует закон всех многослойных покрытий, к какому бы "содержимому" ни относились они: внутренний слой немарок, бесцветен, предназначен хранить чистоту, наружный - пестр и ярок, предназначен привлекать взор. (Возможен и средний слой - самый плотный, защитный, в человеческом облачении - кольчуга, в конфетном - фольга.) Казалось бы, задачи эти противоположные: сокрыть и привлечь - но вместе они и образуют существо обертки, через которую вещь одновременно уходит вглубь и выходит наружу, пребывает внутри и вовне себя. Двойное и тем более тройное пышное одеяние придает конфете вид манящий и таинственный, вызывающий и недостижимый, какой и является всякая сласть. Сама многослойностъ фантика указывает на присутствие в нем чего-то соблазнительно-сокровенного и превращает процесс развертывания в растянутое сладкое предвкушение того, что иначе пришлось бы лишь грубо и коротко вкусить. Фантик - это сладкое внутри сладкого, оболочка его физического, но ядро психического содержания. Сладкое тут выводится из разряда простых вкусовых ощущений в область внутреннего состояния, ожидания, своего рода томления. Дети, по-видимому, чувствуют это лучше взрослых и сохраняют фантики не только за их нарядность, но и потому, что это есть некий экстракт сладости, существующий вне и помимо языка...
И одновременно эта "чистая", нефизиологическая сладость находит себе выражение в языке, в надписи на обертке. Ведь фантик - не только одеяние конфеты, но и имя; и если бумажка есть материальный покров сладости, то надпись - выражение ее "идеального" смысла. Эта называется "Былина", но и другие названия: "Маска", "Муза", "Чародейка", "Кара-Кум", "Озеро Рица", "Южная ночь", "Вечерний звон", "Полет", "Жар-птица", "Золотой петушок" - как-то необыкновенно красивы и сказочны, уводят в дальние края, волнуют воображение. Сладость конфеты будто не от мира сего, обретается за тридевять земель, в царстве обольстительных грез. Надпись на фантике точно соответствует его скрывающе-привлекающей сути, заключает в себе манящую тайну. Да и не случайно, что "фантик" - того же звучания, что "фантазия", "фантом": на этом крошечном листочке пишется одно только слово, но оно почти всегда - из мира воображения. Фантик - минимальная страничка фантазии, конфета - двойная сказка, поведанная языком-мечтателем языку-лакомке, греза самой языковой плоти. "Сладкая" фантазия низводит себя в непосредственную материальную действительность того языка, идеализирующая способность которого обозначена словом на фантике.
Так два свойства языка, разошедшиеся к дальним пределам культуры и природы, вновь сходятся, как две стороны одного листка, узнают свое забытое родство в фантике, этом маленьком двуязычном словарике, переводящем с языка говорящего на язык вкушающий. Обертка конфеты - обращение языка к самому себе, плотской его стороны к знаковой, способ беседовать с собой и восстанавливать единство своих способностей. Не такая уж малая' вещь этот фантик: в нем самая отвлеченная мечта и самая осязательная явь замыкаются друг на друга, природа внедряется в культуру и учит нас культивировать прекрасное на кончике своего языка.
Калейдоскоп
В этот детский калейдоскоп я подробно и долго глядел один только раз, в трудный, ответственный момент своей жизни, и может быть, поэтому у меня связались с ним те общие мысли, которыми хотелось бы поделиться.
Самые случайные сочетания стеклышек обнаруживают в калейдоскопе соразмерность и целесообразность, отражаясь в зеркальной чистоте окружающих стекол. Ведь порядок - не что иное, как симметрия: случайность, повторенная справа и слева, сверху и снизу, становится закономерностью. Магия калейдоскопа - мгновенное упорядочивание любой прихоти, превращение ее в закон, по которому строится все это сыпучее, переливчатое мирозданье. Через темную трубку, как через метафизический микроскоп, мы вглядываемся в таинственную сущность жизни и постигаем порядок в ее кишенье.
Тот самый камень, который у Тютчева в стихотворении "Рrоblете" падает с горы в долину, низвергнутый то ли собственной волей, то ли незримою рукой, здесь рассыпается на множество камешков, которые своими сочетаниями дают ответ на вечный вопрос о свободе воли. Вот передо мной будущее - я волен в нем стать тем или другим, поступить так или этак, все зависит от свободного решенья. Но как только поступок совершен, оказывается, что он и не мог быть другим, что вся цепь предыдущих поступков подводила к этому, единственному, и делала его необходимым звеном. В миг перехода от прошлого к будущему, в точке настоящего происходит роковой скачок "из свободы в необходимость", и полнейший произвол вдруг обнаруживает себя как глубочайший промысел.
Словно бы в глубине мирозданья расставлены зеркала, придающие симметрию и упорядоченность любому нашему поступку, едва он совершен. По-всякому может повернуться то или иное стеклышко, но в любом повороте раскроется изумительная целостность и осмысленная завершенность всей картины мира. В получившемся узоре мы уже не можем произвести частичной замены, вставить другое стеклышко, которое не соответствовало бы своему многократно подтвержденному отображенью. Прошлое и будущее - это как бы зеркальные стенки вокруг настоящего, в котором может происходить все, что угодно,- но с каждым происшествием меняется вся целостность жизни, ее пронизывает новый смысловой узор; и, что бы ни происходило, она каждый миг остается целостной, как не может быть одиноким, несимметричным рисунок в калейдоскопе.
Этот закон сохраняющейся целостности при подвижном и свободном наполнении настоящего - едва ли не основной в жизни. Человек может совершить преступление или пожертвовать собой - и точно так же вмиг перестроится в новую, строго закономерную и законченную конфигурацию вся его предыдущая и последующая жизнь. Каждый наш поступок заново кристаллизует не только формы будущего, но и прошлого - симметрический ряд от него выстраивается во все противоположные стороны.
Правда, стенки калейдоскопа не так чисты и ярки, как срединный световой треугольник. Отражения в них тем больше замутняются и искажаются, чем ближе к входному отверстию, и становится очевидна их иллюзорность. Но ведь и в жизни - на полном свету, в строгом очертании дневного сознания предстает только настоящее, а чем дальше в прошлое и будущее, тем тусклее и призрачнее его симметрические отражения, тем туманнее облик времени, в последней, непроглядной дали которого смотрит на эти мельтешенья всевидящий глаз.
Предупреждение тем, кто хотел бы заглянуть в этот калейдоскоп. Он слегка побился, побывав в руках у детей. Поэтому наружное стекло, защищающее глаз, отсутствует. Между стенок калейдоскопа блуждает голубая крошка, вывалившаяся из цветного затона,- будьте осторожны, чтобы она не попала вам в глаз, не наклоняйте калейдоскоп слишком отвесно. Нет гарантии, что не могут просыпаться и другие стеклышки. Нет непроходимой грани между иллюзией, радующей зрение, и реальностью, способной ранить глаз.