- Из-за меня. Я единственная женщина во всей этой истории.
      - Ты очень изменилась, Динни.
      - Да, я перестала быть милой и бескорыстной.
      - Ну, вот что! - объявила Джин. - Если тебе доставляет удовольствие играть роль страждущей от любви девицы, я мешать не стану.
      Динни успела поймать ее за юбку. Джин опустилась на колени и обняла ее:
      - Ты держалась молодцом по отношению ко мне, когда я была против вашего брака.
      Динни рассмеялась.
      - Что говорят теперь отец и Хьюберт?
      - Твой отец молчит и ходит мрачный. А Хьюберт ворчит: "Надо что-то предпринять" или "Это переходит всякие границы".
      - Мне ни до чего нет дела, - внезапно призналась Динни. - Все уже в прошлом.
      - Ты хочешь сказать, что не знаешь, как он поступит? Но он должен поступить так, как захочешь ты.
      Динни снова рассмеялась.
      - Боишься, что он может сбежать и бросить тебя? - спросила Джин с изумительной проницательностью и присела на корточки, чтобы видеть лицо Динни. - Да, он может. Знаешь, я ведь была у него.
      - Неужели?
      - Да, он меня совершенно подавил. Я не сумела слова сказать. Он очень обаятелен, Динни.
      - Тебя послал Хьюберт?
      - Нет, я поехала сама. Я хотела объяснить ему, что о нем подумают, если он женится на тебе, но не смогла. Я предполагала, что он тебе рассказывал. Видимо, он решил, что это огорчит тебя.
      - Не знаю, - ответила Динни. Она действительно не знала. В эту минуту ей казалось, что она вообще ничего не знает.
      Джин молча и яростно обрывала ранний одуванчик.
      - На твоем месте я соблазнила, бы его, - наконец сказала она. - Если бы ты хоть раз принадлежала ему, он не бросил бы тебя.
      Динни поднялась:
      - Обойдем сад, посмотрим, что расцвело.
      XXVI
      Поскольку сама Динни ни словом не обмолвилась о деле, занимавшем всех, никто из ее родных также не сказал о нем ни слова, за что девушка была им искренне признательна. Следующие три дня стоили ей постоянного напряжения, - она старалась скрыть, что несчастна. Ни известий от Стэка, ни писем от Уилфрида; если бы что-нибудь случилось, он, конечно, дал бы ей знать. На четвертый день, чувствуя, что она больше не вынесет этой неизвестности, Динни позвонила Флер и осведомилась, нельзя ли ей приехать к ним.
      Лица ее родителей, когда она объявила им, что должна уехать, растрогали девушку, как трогают нас морды и хвосты собак, которых приходится покинуть. Насколько все-таки сильнее действует на человека молчаливое горе, чем нытье!
      В поезде девушкой овладела паника. Неужели ее обманула интуиция, советовавшая ей выждать, пока Уилфрид не сделает первый шаг? Может быть, ей следовало сразу же кинуться к нему? Поэтому, приехав в Лондон, она бросила шоферу:
      - Корк-стрит.
      Но Уилфрида не оказалось дома, и Стэк не знал, когда он вернется. Поведение слуги тоже показалось девушке странным. Похоже было, что он занял выжидательную позицию и не собирается ее менять. Здоров ли мистер Дезерт? Да. А как собака? С собакой все в порядке. Динни уехала в совершенном отчаянии. На Саут-сквер дома тоже никого не оказалось. Весь мир словно сговорился дать ей почувствовать, как она одинока. Она позабыла про Уимблдон, выставку лошадей и прочие события, приходившиеся на данное время года. Все эти проявления интереса к жизни настолько противоречили теперешнему состоянию духа девушки, что она просто не понимала, как могут люди заниматься подобными делами.
      У себя в комнате она села за письмо к Уилфриду. Больше нет никаких оснований молчать, - Стэк все равно скажет, что она заходила.
      Динни написала:
      "Саут-сквер, Вестминстер.
      С самой субботы я мучилась сомнениями - писать тебе или ждать, пока ты напишешь. Милый, у меня и в мыслях не было вмешиваться в твои дела. Я просто ехала к мистеру Масхему, намереваясь сказать ему, что во всем виновата я одна, что это я заставила тебя "перейти границы", как он имел глупость выразиться. Я никак не предполагала, что ты можешь там оказаться. В сущности, я даже не слишком надеялась застать его. Пожалуйста, позволь повидаться с тобой.
      Твоя несчастная
      Динни".
      Девушка сама опустила письмо в ящик. На обратном пути она встретила
      Кита, который возвращался домой в сопровождении гувернантки, собаки и двух младших детей тети Эдисон. Они казались совершенно счастливыми; Динни стало стыдно не казаться такой же, и она отправилась вместе с ними пить чай в классную комнату Кита. Чаепитие еще не закончилось, когда вернулся Майкл. Динни, редко видевшая его в обществе сынишки, была очарована непринужденностью их взаимоотношений. Глядя на них, трудно было сказать, кто старше, хотя некоторая разница в росте и отказ от второй порции клубничного варенья говорили в пользу Майкла. Час, проведенный с детьми, был для Динни самым счастливым за пять дней, прошедших с тех пор, как она рассталась с Уилфридом. Затем она отправилась вместе с Майклом к нему в кабинет.
      - Что-то случилось, Динни? Перед ней лучший друг Уилфрида, человек, которому легче всего излить душу, а у нее нет слов! И вдруг, опустившись в кресло Майкла, подперев голову руками и глядя не на него, а в пространство, словно присматриваясь к своему будущему, Динни заговорила. Майкл устроился на подоконнике; лицо его попеременно принимало то горестное, то чудаковатое выражение; время от времени он тихо вставлял успокоительное словечко. Ничто не испугало бы ее, говорила Динни, ни общественное мнение, ни газеты, ни даже ее семья, если бы в самом Уилфриде не таилась глубокая горькая тревога, всепоглощающее сомнение в правильности своего поступка, если бы он не стремился постоянно доказывать другим, а главное, самому себе, что он не трус. Динни впервые решилась дать выход долго сдерживаемой тревоге, которую вселяло в нее ощущение того, что она словно пробирается по болоту и каждую минуту может провалиться в бездонную трясину, прикрытую лишь тонким и обманчивым слоем дерна. Наконец она замолчала и бессильно откинулась на спинку кресла.
      - Но разве он не любит тебя по-настоящему, Динни? - мягко спросил Майкл.
      - Не знаю, Майкл. Раньше я думала, что да. Теперь не знаю. За что ему меня любить? Я - обыкновенный человек, он - нет.
      - Все мы кажемся себе обыкновенными. Не хочу тебе льстить, но ты кажешься мне гораздо менее обыкновенной, чем Уилфрид.
      - О нет!
      - Поэты доставляют окружающим одно беспокойство, - мрачно констатировал Майкл. - Итак, что же будем делать?
      Вечером после обеда он ушел якобы на вечернее заседание палаты, а на самом деле отправился на Корк-стрит.
      Уилфрида дома не оказалось, и Майкл попросил у Стэка разрешения подождать. Сидя на диване в этой причудливо обставленной и плохо освещенной комнате, он корил себя за то, что пришел. Намекнуть, что его послала Динни? Бесполезно и даже вредно. Кроме того, она же тут ни при чем. Он пришел сам, чтобы попробовать выяснить, в самом ли деле Уилфрид любит ее. Если не любит, - что ж, тем легче и быстрее она переживет свое горе. Новость, может быть, разобьет ей сердце, и все же лучше это, чем гоняться за призраком. Майкл знал или догадывался, что Уилфрид совершенно не способен поддерживать односторонние отношения. Самое страшное для Динни - связать себя с ним, переоценив его чувство к ней. Возле дивана на маленьком столике с виски лежала вечерняя почта - всего два письма. Одно из них, как заметил Майкл, - от Динни. Дверь приоткрылась, и вошла собака. Она обнюхала брюки Майкла и легла, положив морду на лапы и уставившись на дверь. Он заговорил с ней, но она не обратила на него внимания. Ученая собака! "Буду ждать до одиннадцати", - решил Майкл, и почти сразу же вслед за этим вошел Уилфрид. На щеке у него был кровоподтек, подбородок заклеен пластырем. Собака завертелась у него под ногами.
      - Похоже, вы крепко подрались, старина? - осведомился Майкл.
      - Да. Виски?
      - Нет, благодарю.
      Он наблюдал за Уилфридом. Тот взял письма, отвернулся и вскрыл их.
      "Я должен был догадаться, что он это сделает! - подумал Майкл. -
      Пропали мои надежды! Теперь он просто обязан притворяться, что влюблен в Динни".
      Уилфрид, все еще стоя спиной к гостю, налил себе виски и выпил. Затем обернулся и спросил:
      - Ну? Обескураженный таким кратким обращением и мыслью, что он пришел выспрашивать друга, Майкл молчал.
      - Что ты хотел спросить?
      - Любишь ли ты Динни, - отрезал Майкл.
      Уилфрид рассмеялся.
      - Ну, знаешь ли!..
      - Знаю. Так не может больше продолжаться. Черт побери, Уилфрид, ты обязан подумать о ней.
      - Я думаю.
      Уилфрид бросил это с таким измученным и отрешенным видом, что Майкл решил: "Не лжет".
      - Тогда, бога ради, докажи ей это! - взмолился он. - Не заставляй ее терзаться.
      Уилфрид отвернулся к окну и, не глядя назад, сказал:
      - Ты никогда не был вынужден доказывать, что ты не трус. И не пытайся - все равно случай не подвернется. Он приходит, когда не нужно, а не тогда, когда ты его ищешь.
      - Естественно. Но это же не вина Динни, дружище.
      - Ее беда.
      - Как же быть? Уилфрид повернулся на каблуках:
      - О, черт бы тебя побрал, Майкл! Уходи! В такие вещи нельзя вмешиваться. Они слишком личные.
      Майкл вскочил и взялся за шляпу. Уилфрид сказал именно то, о чем он и сам думал перед его приходом.
      - Ты совершенно прав, - смиренно согласился он. - Спокойной ночи, старина. Хороший у тебя пес.
      - Прости, - извинился Уилфрид. - У тебя добрые намерения, но тут ты бессилен. Тут все бессильны. Спокойной ночи.
      Майкл вышел и спустился с лестницы, напоминая побитую собаку.
      Когда он вернулся домой, Динни уже поднялась к себе, но Флер ждала его внизу. Он не собирался поведать ей о своем визите, но жена пристально посмотрела на него и объявила:
      - Ты не был в палате, Майкл. Ты ходил к Уилфриду.
      Майкл кивнул.
      - Ну как?
      - Ничего не вышло.
      - Я заранее могла сказать тебе то же самое. Как ты поступишь на улице, увидев, что мужчина ссорится с женщиной?
      - Перейду на другую сторону, если, конечно, успею вовремя их заметить.
      - Тогда в чем же дело?
      - Они же не ссорятся.
      - Допустим. Но у них свой особый мир, вход в который закрыт для всех остальных.
      - Так Уилфрид и ответил.
      - Естественно.
      Майкл пристально посмотрел на Флер. У нее тоже был однажды свой особый мир. И не с ним!
      - Это глупость с моей стороны. Но я вообще глуп.
      - Нет, ты не глупый. Ты чересчур благожелательный. Идешь спать?
      Поднимаясь наверх, Майкл не мог отделаться от странной уверенности, что не он хочет лечь с ней в постель, а она с ним. Что ж, в постели все разом изменится, - такова уж природа мужчины!
      Через окно своей комнаты, расположенной над спальней Майкла и Флер,
      Динни услышала тихое журчание их голосов и, уронив голову на руки, дала волю отчаянию. Звезды враждебны ей! Внешние препятствия можно разрушить или обойти, но путь к сердцу любимого человека, когда им владеет глубокий душевный разлад, закрыт непреодолимой преградой, которую нельзя ни отодвинуть, ни пробить, ни сломать. Девушка взглянула на враждебные ей звезды. Неужели древние действительно верили во влияние светил, или у них, как и у нее самой, просто была такая манера выражаться? Неужели этим ярким бриллиантам, поблескивающим на синем бархате ночного простора, есть дело до крошечных людей, человекообразных насекомых, которые рождаются из объятия, встречают себе подобного, сливаются с ним, умирают и становятся прахом? Всуе ли поминаются названия этих пылающих солнц, вокруг которых вращаются крошечные осколки-планеты, или воистину их бег и расположение предвещают грядущее?
      Нет, человек всегда переоценивает свою значимость. Он пытается впрячь вселенную в ничтожное колесо своей судьбы. Спускайся вниз, милый Возничий! Но он не спускается, а уносит человека с собой в бесконечность...
      XXVII
      Два дня спустя Черрелы в полном составе собрались на семейный совет, так как Хьюберт получил приказ срочно вернуться в свой суданский полк и требовал, чтобы до его отъезда было принято решение относительно Динни. Поэтому четверо братьев Черрел, сэр Лоренс, Майкл и сам Хьюберт сошлись у Эдриена в музее, после того как мистер Черрел-судья освободился из присутствия. Все знали, что совещание, видимо, ни к чему не приведет, поскольку, - как понимает даже правительство, - бесполезно принимать решения, которые невозможно провести в жизнь.
      Майкл, Эдриен и генерал, лично встречавшиеся с Уилфридом, оказались наименее разговорчивыми; больше всех разглагольствовали сэр Лоренс и судья; Хьюберт и Хилери то подавали голос, то замолкали.
      Предпосылка у всех была одна и та же: "Это дело скверное", - но, развивая ее, ораторы разделились на два лагеря: Эдриен, Майкл и отчасти Хилери утверждали, что сделать ничего нельзя, надо подождать и посмотреть, чем все кончится, остальные считали, что сделать можно очень многое, но ничего конкретно не предлагали.
      Майкла, впервые увидевшего всех своих четырех дядей одновременно, поразило сходство черт и цвета их лиц, сходство почти полное, за исключением глаз - серо-голубых у Хилери и Лайонела, карих у генерала и Эдриена. У всех были скупые жесты, неторопливые движения. В Хьюберте эти характерные приметы подчеркивались молодостью; его карие глаза по временам казались почти серыми.
      - Не дает ли закон возможности помешать ей, Лайонел? - услышал Майкл голос отца.
      Эдриен нетерпеливо перебил:
      - Оставьте Динни в покое. Пытаться решать за нее - нелепо. У нее горячее сердце, бескорыстная натура и достаточно здравого смысла.
      Хьюберт возразил:
      - Все мы знаем это, дядя, но дело кончится для нее большим горем, и мы должны сделать, что можем.
      - А что мы можем?
      "Вот именно!" - подумал Майкл и сказал:
      - Она сейчас и сама не знает, что делать.
      - Почему бы тебе не увезти ее с собой в Судан, Хьюберт? - спросил судья.
      - Я потерял всякий контакт с нею.
      - Если бы кто-нибудь очень нуждался в ней... - начал и не кончил фразу генерал.
      - Даже это реально лишь в том случае, если она будет совершенно уверена, что больше не нужна Дезерту, - отпарировал Эдриен.
      Хилери вынул трубку изо рта:
      - Кто-нибудь говорил с Дезертом?
      - Я был у него один раз, - отозвался генерал.
      - Я два, - подхватил Майкл.
      - Теперь съезжу к нему я, - мрачно предложил Хьюберт.
      - Нет, мой мальчик, если только ты не ручаешься, что сумеешь держать себя в руках, - вмешался сэр Лоренс.
      - Я никогда в этом не поручусь.
      - Поэтому не езди.
      - Не сходишь ли ты сам, папа? - спросил Майкл.
      - Я?
      - Он всегда уважал тебя.
      - Но ведь я даже не кровный родственник!
      - Пожалуй, вам стоит попробовать, Лоренс, - поддержал Майкла Хилери.
      - Почему?
      - Потому что по тем или иным причинам ни одному из нас не стоит пробовать.
      - Какие, собственно, соображения препятствуют браку Динни с Дезертом? - осведомился Эдриен.
      Генерал круто повернулся к нему:
      - На нее навсегда ляжет пятно.
      - А что было с тем парнем, который продолжал держаться за жену и после того, как ее осудили? Все только стали больше уважать его.
      - Нет хуже ада, чем видеть, как все указывают пальцами на спутника твоей жизни, - сказал судья.
      - Динни научится ничего не замечать.
      - Простите, но все вы не понимаете, в чем суть, - вмешался Майкл. - А суть в переживаниях самого Уилфрида. Если он женится на ней, оставаясь в разладе с самим собой, вот тогда ее действительно ждет ад. И чем сильнее Динни будет любить Уилфрида, тем тяжелее ей придется.
      - Ты прав, Майкл, - неожиданно согласился сэр Лоренс. - Если я сумею втолковать ему это, мне стоит сходить.
      Майкл вздохнул.
      - Куда ни кинь, для Динни все равно ад.
      - Утро вечера мудренее, - уронил Хилери сквозь облако табачного дыма.
      - Вы верите в это, дядя Хилери?
      - Не слишком.
      - Динни двадцать шесть. Он - ее первая любовь. Что она будет делать, если кончится плохо?
      - Выйдет замуж.
      - За другого? Хилери кивнул.
      - Весело!
      - Жизнь вообще веселая штука.
      - Ну, Лоренс, пойдете? - в упор спросил генерал.
      Сэр Лоренс посмотрел на шурина и ответил:
      - Пойду.
      - Благодарю.
      Никто не представлял себе, что получится из такого решения, но его, по крайней мере, можно было выполнить.
      В тот же вечер на углу Корк-стрит сэр Лоренс встретил Уилфрида. Кровоподтек на лице Дезерта уже почти рассосался, а подбородок освободился от пластыря. Баронет спросил:
      - Не возражаете, если я пройдусь с вами?
      - Нисколько, сэр.
      - Вы никуда не, торопитесь? Уилфрид пожал плечами, и они пошли вместе. Наконец сэр Лоренс заговорил:
      - Нет хуже, чем не знать, куда идешь.
      - Вы правы.
      - Тогда зачем вообще идти, особенно если вы тащите с собой другого человека. Простите за прямолинейность, но я хочу спросить: расстроила бы вас эта история, не будь Динни? Что, кроме нее, привязывает вас к Англии?
      - Ничто. Но я не склонен входить в обсуждение. Простите, мне лучше уйти.
      Сэр Лоренс остановился:
      - Еще одну минуту, и потом уйду я. Понимаете ли вы, что человек, находящийся в разладе с самим собой, не годится для совместной жизни, пока не избавится от этого разлада? Вот все, что я хотел сказать, но это не так уж мало. Поразмыслите над моими словами.
      И, приподняв шляпу, сэр Лоренс удалился. Ей-богу, дешево отделался!
      Какой трудный молодой человек! В конце концов ему сказано все, что нужно.
      Баронет шел по направлению к Маунт-стрит, размышляя, в каких тисках держат человека традиции. Если бы не они, разве стал бы Уилфрид обращать внимание на то, считают его трусом или нет? Разве написал бы Лайел свою проклятую поэму? Разве не согласился бы капрал Восточно-Кентского полка коснуться лицом земли? Был ли хоть один из Черрелов, присутствовавших на семейном совете, подлинно верующим христианином? Головой можно ручаться, - Хилери и тот не религиозен! И все-таки ни один из них не в силах примириться с отступничеством Дезерта. Не религия, а отказ принять вызов - вот в чем для них загвоздка! Обвинение в трусости или, по меньшей мере, в пренебрежении добрым именем страны? Что ж, ради него на войне погибло около миллиона британцев. Неужели все они умерли за пустой звук? Дезерт сам чуть не погиб ради спасения этого доброго имени, за что и получил "Военный крест", или орден "За боевые заслуги", или что-то в этом роде! Как все противоречиво! Тот, кто готов постоять за свою страну на людях, забывает о ней в пустыне, тот, кто умирал за нее во Франции, не хочет умирать в Дарфуре.
      Сэр Лоренс услышал за спиной торопливые шаги, обернулся и увидел Дезерта. Его потрясло изможденное, потемневшее лицо Уилфрида с искривленным ртом и глубокими страдальческими глазами.
      - Вы были совершенно правы, - выдавил Дезерт. - Я решил, что лучше поставить вас в известность. Можете сказать ее родным, я уезжаю.
      Столь полный успех возложенной на него миссии поверг сэра Лоренса в уныние.
      - Будьте осторожны, - предупредил он, - иначе вы нанесете ей тяжелую рану.
      - Это неизбежно в любом случае. Благодарю за все, что вы сказали. У меня открылись глаза. До свидания.
      Дезерт повернулся и ушел.
      Его страдальческий вид так подействовал на сэра Лоренса, что тот долго смотрел ему вслед. Баронет вернулся домой, побаиваясь, как бы лекарство не оказалось страшней болезни. Пока он вешал шляпу и ставил в угол трость, по лестнице к нему спустилась леди Монт:
      - Мне так грустно, Лоренс. Куда ты ходил?
      - К молодому Дезерту и, кажется, внушил ему, что, пока он не научился жить в мире с самим собой, ему нельзя ни с кем жить.
      - Это жестоко.
      - Как!
      - Он уедет. Я всегда знала, что он уедет. Ты сейчас же должен рассказать Динни о том, что наделал.
      И леди Монт устремилась к телефону.
      - Это вы, Флер?.. О, Динни!.. Это тетя Эм... Да... Можешь ты приехать немедленно?.. Почему нет?.. Это не основание... Ты должна! Лоренсу нужно с тобой поговорить... Да, немедленно. Он сделал большую глупость... Что?.. Нет... Он тебе объяснит... Через десять минут?.. Хорошо...
      "Боже правый!" - подумал сэр Лоренс. Ему внезапно открылась великая истина: чтобы утратить чутье в любом вопросе, нужно только посидеть на совещании, посвященном ему. Когда правительство попадает в затруднительное положение, оно назначает комиссию. Когда человек совершает ложный шаг, он идет совещаться со стряпчим или адвокатом. Разве он отправился бы к молодому Дезерту и совершил непоправимое, если бы не посидел предварительно на семейном совете? Заседание притупило его чутье. Он пошел к Уилфриду, как присяжный выходит и оглашает вердикт после многодневного сидения на процессе. Теперь придется оправдываться перед Динни, а как тут, черт возьми, оправдаешься! И сэр Лоренс удалился в кабинет, зная, что жена следует за ним по пятам.
      - Лоренс, расскажи ей точно, что ты сказал и как он это принял. Иначе может оказаться слишком поздно. Я не уйду, пока ты не расскажешь.
      - Эм, поскольку тебе неизвестно, ни что я сказал, ни что он ответил, ты, по-моему слишком усердствуешь.
      - Нет, - отрезала леди Монт. - Нельзя переусердствовать, когда исправляешь ошибку.
      - Меня заставили пойти и переговорить с ним твои же родственники.
      - Тебе следовало быть умнее. Если с поэтом обращаются, как с трактирщиком, он взрывается.
      - Напротив, он благодарил меня.
      - Еще хуже! Я распоряжусь, чтобы такси Динни не отпускали.
      - Эм, предупреди меня, когда вздумаешь составлять завещание, - попросил сэр Лоренс.
      - Зачем?
      - Затем, чтобы я настроил тебя на последовательный лад прежде, чем ты начнешь писать.
      - Все, чем я владею, перейдет под опеку Майкла для Кэтрин, - объявила леди Монт. - А если я умру, ко'да Кит уже поступит в Хэрроу, он получит "прощальный кубок" мое'о деда, тот, что стоит у меня в липпин'холлской гостиной. Но пусть он не берет е'о с собой в школу, потому что там е'о расплавят или будут варить в нем мятные лепешки, и вообще. Ясно?
      - Совершенно.
      - В таком случае при'отовься и начинай, как только Динни войдет, - приказала леди Монт.
      - Хорошо, - кротко согласился сэр Лоренс, - Но как, черт возьми, изложить это Динни?
      - Просто рассказывай и ниче'о не выдумывай.
      Сэр Лоренс забарабанил пальцами по подоконнику, выстукивая какойто мотив. Жена его уставилась в потолок. В таком положении застала их Динни.
      - Задержите такси мисс Динни, Блор.
      Взглянув на племянницу, сэр Лоренс понял, что действительно утратил чутье. Ее лицо под шапкой каштановых волос заострилось и побледнело, а глаза и вовсе не понравились баронету.
      - Начинай, - потребовала леди Монт.
      Сэр Лоренс, как будто защищаясь, приподнял худое плечо:
      - Моя дорогая, твой брат отозван в полк, и меня попросили сходить поговорить с молодым Дезертом. Я пошел. Я сказал ему, что раз он в разладе с самим собой, он не может ни с кем жить, пока не переборет себя. Он ничего не ответил и ушел. Затем нагнал меня уже на нашей улице и признал, что я прав. Попросил передать твоим родным, что уезжает. У него был очень странный и расстроенный вид. Я предупредил: "Будьте осторожны, иначе вы нанесете ей тяжелую рану". Он возразил: "Это неизбежно в любом случае", - и ушел. С тех пор прошло минут двадцать.
      Динни взглянула на дядю, потом на тетку, зажала рот рукой и выбежала.
      Через несколько секунд они услышали, как отъехало такси.
      XXVIII
      За исключением той минуты, когда Динни получила коротенькую записку в ответ на свое письмо, она провела последние два дня в полном отчаянии. Выслушав сообщение сэра Лоренса, она почувствовала, что все зависит от того, поспеет ли она на Корк-стрит до возвращения Уилфрида. Сев в такси, она крепко стиснула руки между коленями и уставилась в спину шофера, - такую широкую, что было действительно невозможно устремить глаза на что-нибудь другое. Бесполезно подыскивать нужные слова. Она скажет те, что придут ей в голову, когда она увидит Уилфрида. Она посмотрит ему в лицо и найдет их. Девушка догадывалась, что стоит ему уехать из Англии - и она потеряет его навеки. Она остановила машину на Бэрлингтон-стрит и торопливо зашагала к дому Дезерта. Если Уилфрид никуда по пути не зашел он уже у себя. За последние два дня она поняла, что Стэк, заметив перемену в хозяине, соответственно изменился и сам; поэтому, когда слуга отпер ей, она предупредила:
      - Не останавливайте меня, Стэк. Я должна видеть мистера Дезерта.
      И, проскользнув мимо него, распахнула дверь в гостиную. Уилфрид расхаживал по комнате.
      - Динни! Она почувствовала, что, если скажет хоть одно неверное слово, всему придет конец, и ответила молчаливой улыбкой. Он прикрыл глаза рукой и замер, словно ослепленный. Девушка подкралась и обвила ему шею руками.
      Может быть. Джин права? Не следует ли ей?..
      Затем через открытую дверь вошел Фош. Он ткнулся шелковистой мордой в руки Динни. Она опустилась на колени и поцеловала его. Когда она подняла голову, Уилфрид отвернулся. Она мгновенно вскочила и остановилась в растерянности. Динни не знала, о чем она думает и думает ли вообще, не знала, способна ли она еще что-нибудь воспринимать. Внутри нее, казалось, была полная пустота. Уилфрид открыл окно и высунулся наружу, стиснув голову руками. Уж не выброситься ли он собрался? Девушка сделала над собой яростное усилие, справилась с нервами и нежно окликнула: "Уилфрид!" Он обернулся, посмотрел на нее, и она подумала: "Боже милостивый! Он меня ненавидит!" Затем его лицо изменилось, стало прежним, знакомым, и девушка еще отчетливей поняла, в какой тупик уязвленная гордость заводит человека - особенно такого сложного, стремительного и переменчивого!
      - Что же мне делать? - спросила она.
      - Не знаю. Вся эта история - безумие. Мне уже давно следовало уехать и похоронить себя в Сиаме.
      - Хочешь, я останусь сегодня у тебя?
      - Да. Нет. Не знаю.
      - Уилфрид, зачем воспринимать все так трагически? Можно подумать, что любовь для тебя - ничто. Правда, ничто?
      Вместо ответа он протянул ей письмо Джека Масхема:
      - На, прочти.
      Она прочла.
      - Понимаю. Мой приезд был вдвойне роковым.
      Уилфрид опустился на диван и сидел, глядя на нее.
      "Если уйду, буду потом рваться обратно", - подумала Динни и спросила:
      - Как у тебя насчет обеда?
      - Кажется, Стэк что-то приготовил.
      - На меня хватит?
      - Еще останется, если ты в таком же настроении, как я.
      Динни позвонила.
      - Я остаюсь обедать, Стэк. Еды мне нужно две ложки.
      И, найдя предлог на минуту уединиться и восстановить душевное равновесие, спросила:
      - Можно мне умыться, Уилфрид? Вытирая лицо и руки, она напрягала все силы, чтобы овладеть собой; затем внезапно отказалась от борьбы. Что бы она ни решила, все неправильно, мучительно и, видимо, неосуществимо. Будь что будет!
      Когда Динни вернулась в гостиную, Уилфрида там не оказалось. Спальня была отперта, но тоже пуста. Динни рванулась к окну. На улице никого. За спиной девушки раздался голос Стэка:
      - Извините, мисс. Мистера Дезерта вызвали. Он просил вам передать, что напишет. Обед будет через минуту.
      Динни подошла к нему:
      - Ваше первое впечатление от меня было верным, Стэк; второе - нет. Я ухожу. Мистеру Дезерту больше не нужно прятаться. Передайте ему, пожалуйста.
      - Мисс, - остановил ее Стэк, - я говорил вам, что он очень стремительный, но таким, как сегодня, я его еще не видел. Простите, мисс, но боюсь, он решил выйти из игры.
      - Если он покинет Англию, я хотела бы взять Фоша, - объявила Динни.
      - Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он, видно, задумал уехать. Я догадался, что это на него нашло еще в тот вечер, когда он получил письмо, а на другой день утром вы приехали сюда.
      - Ну что ж, - отозвалась Динни, - попрощаемся, и помните, что я сказала.
      Они обменялись долгим рукопожатием, и девушка, по-прежнему неестественно спокойная, вышла и спустилась по лестнице. Она шла быстро; у нее кружилась голова, в которой раздавалось только одно слово: "Все!" В этих трех буквах заключалось и то, что она пережила, и то, что ей еще предстояло пережить. Ни разу в жизни она не чувствовала себя такой отрешенной от мира, неспособной к слезам, безразличной к тому, куда она идет, что делает, кого видит. Мир бесконечен, но для нее конец уже наступил! Вряд ли Уилфрид обдуманно избрал такой способ разрыва. Для этого он слишком плохо ее знает. Но, по существу, более удачного, более бесповоротного способа не выбрать. Бегать за мужчиной? Ну нет! Динни даже не пришлось формулировать свою мысль, - она родилась самопроизвольно.
      Целых три часа девушка ходила и ходила по улицам Лондона и наконец повернула к Вестминстеру, чувствуя, что иначе свалится. Вернувшись на Саут-сквер, она собрала остаток сил, чтобы казаться оживленной, но когда Динни поднялась к себе, Флер сделала вывод:
      - Майкл, случилось что-то очень скверное.
      - Бедная Динни! Что он опять выкинул, черт его побери? Флер подошла к окну и отдернула занавески. Ночь еще не наступила, но улица была пустынна, если не считать двух кошек, такси, проезжавшего по другой стороне, и человека на мостовой, который держал в руке связку ключей и внимательно изучал ее.
      - Не подняться ли мне поговорить с ней?
      - Нет. Понадобись мы Динни, она бы сама нас позвала. Если твое предположение правильно, ей никто не нужен. Она становится дьявольски гордой, когда ее припирают к стенке.
      - Ненавижу гордость! - воскликнула Флер и, задернув занавески, направилась к двери. - Она всегда проявляется в неподходящий момент и валит человека с ног. Не преодолев ее, не сделаешь карьеры.
      Флер вышла.
      "Не знаю, горд ли я, но карьеры я не сделал", - подумал Майкл. Он медленно поднялся по лестнице, немного постоял в дверях своей туалетной. Наверху ни звука.
      Динни ничком лежала на постели. Вот он, конец! Почему сила, именуемая любовью, вознесла ее, измучила и опять сбросила на землю, где ей, изломанной, опустошенной, дрожащей, больной, раненой и раздавленной, остается лишь терзаться тоской и отчаянием? Любовь и гордость! Вторая сильнее первой. Эти признания рвались из сердца девушки, их приходилось зажимать подушкой. Ее любовь против его гордости! Ее любовь против ее собственной гордости! И победила гордость. Бесполезная и горькая победа! Весь прожитый вечер казался девушке сном. Явью был только один его момент - когда Уилфрид, стоявший у окна, обернулся и она подумала: "Он меня ненавидит!" Да, он ненавидел ее, - она укор его раненому самоуважению, она единственное, что мешало ему крикнуть: "Будьте вы все прокляты и прощайте!"
      Что ж, теперь он может крикнуть и уйти! А ей - страдать и страдать, медленно избывая боль. Нет! Лежать, подавив эту боль, заставить ее замолчать, задушить подушкой! Не думать о ней, не считаться с нею, не замечать ее, хотя она растет и раздирает душу! Именно таков был смысл той молчаливой борьбы, которую, задыхаясь, вела с собой Динни, потому что даже неосознанные переживания таят в себе определенный смысл, хотя человек, охваченный инстинктивным порывом, и не умеет ясно выразить его. Она не могла вести себя с Уилфридом иначе. Разве она виновата, что Масхем прислал ему письмо с фразой о даме, чье присутствие охраняет его? Разве она виновата, что кинулась в Ройстон? В чем ее ошибка? Вздорный, беспричинный разрыв! Наверно, пути любви всегда таковы. Динни казалось, что, пока она лежит, ночь надсадно, как старые часы, отстукивают мгновения. Быть может, и для нее, брошенной и поверженной, в жизни наступила ночь?
      XXIX
      Уилфрид убежал с Корк-стрит, повинуясь внезапному порыву. С той минуты в Ройстоне, когда Динни, стоя в автомобиле и закрыв глаза рукой, вдруг прервала своим появлением их жестокую и непристойную схватку, он испытывал к ней безнадежно противоречивое чувство. Сегодня ее нежданный приход, аромат, голос, теплота возобладали над этим болезненным чувством, и оно растворилось в поцелуе; но стоило Динни на минуту оставить Уилфрида, как оно вернулось и унесло его в водоворот Лондона, где, по крайней мере, можно часами бродить и никого не встретить. Он двинулся в южном направлении и скоро наткнулся на хвост желающих попасть в "Королевский театр". Он решил: "Что здесь, что в другом месте!.." - и присоединился к ним, но, когда очередь дошла до него, повернулся и пошел к востоку. Пересек безлюдный, пропахший отбросами Ковент-гарден и очутился на Ледгейт-хилл. Здесь запах рыбы напомнил ему, что он с утра ничего не ел.
      Уилфрид зашел в ресторан, заказал коктейль и легкую закуску. Затем потребовал бумаги и написал:
      "Я должен был уйти. Если бы остался, мы уже принадлежали бы друг другу. Не знаю, на что решусь, - кончу вечер в реке, уеду за границу или вернусь к тебе. Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя.
      Уилфрид".
      Дезерт написал адрес и сунул конверт в карман, но не отправил его. Он смутно сознавал: ему все равно не выразить того, что он чувствует. Затем пошел дальше на восток и через Сити, вымершее словно после газовой атаки, выбрался на оживленную Уайтчепел-род. Он шел и шел, стараясь вымотать себя и унять вихрь мыслей. Теперь он двигался к северу, около одиннадцати очутился поблизости от Чингфорда и прошел мимо гостиницы, направляясь к лесу. Всюду царила залитая лунным светом тишина. Шофер одинокой машины, запоздалый велосипедист, несколько парочек и трое бродяг, - вот и все, кого он встретил, прежде чем свернул с дороги и вошел под сень деревьев. День угас, луна серебрила листву и стволы. Усталость сморила Уилфрида, и он лег на землю, усыпанную буковыми орешками. Ночь была словно ненаписанная поэма. Блики и брызги света, напоминая бессвязную игру воображения, то трепетали, то уплотнялись, то снова становились призрачными. Ни секунды покоя, ни мгновения серебристой металлической неподвижности - одно непрерывное, как во сне, чередование вспышек и тьмы. Вверху сверкали бесчисленные звезды, и, время от времени поглядывая на них, Уилфрид видел Большую Медведицу и мириады других светил, незаметных и безымянных для жителя большого города.
      Он перевернулся, лег на живот и прижался лбом к земле. Внезапно до него донесся рокот аэроплана, но сквозь густолиственные ветви Уилфриду не удалось разглядеть быстро скользнувшую по небу машину. Ночной самолет на Голландию, или пилот англичанин, огибающий очерченные светом контуры Лондона, или учебный полет между Хендоном и какой-нибудь базой на восточном побережье. Во время войны Уилфрид был летчиком, но после нее летать ему уже не хотелось. Жужжание мотора разом пробудило в нем то болезненное чувство, от которого его избавило перемирие. Он сыт по горло! Гул пронесся и замер над головой. Где-то вдали раздавался слабый рокот Лондона, но здесь теплую ночную тишину оглашало лишь кваканье лягушки, тихое чириканье какой-то птицы да попеременное уханье двух сов. Уилфрид снова лег ничком и погрузился в тяжелый сон.
      Когда он проснулся, свет только-только начинал пробиваться сквозь мглу. Роса выпала обильная, Уилфрид продрог и закоченел, но голова работала ясно. Он встал, размял руки, закурил сигарету и глубоко затянулся. Потом сел, обхватил руками колени и докурил сигарету до конца, ни разу не вынув ее изо рта и выплюнув превратившийся в столбик пепла окурок лишь после того, как тот чуть не обжег ему губы. Вдруг Уилфрида затрясло. Он встал и побрел обратно к дороге. Он так закоченел и устал, что еле шел. Уже совсем рассвело, когда он выбрался на шоссе и, понимая, что должен вернуться в Лондон, поплелся тем не менее в противоположную сторону. Он с трудом передвигал ноги, время от времени его начинала бить неистовая дрожь. В конце концов он сел, прижался головой к коленям и впал в оцепенение. Его привел в себя окрик: "Эй!" Свежевыбритый молодой человек остановил рядом с ним свой маленький автомобиль:
      - Что-нибудь случилось?
      - Ничего, - пробормотал Уилфрид.
      - Все равно вид у вас неважный. Вы знаете, который час?
      - Нет.
      - Садитесь, я подвезу вас до гостиницы в Чингфорде. Деньги у вас есть?
      Уилфрид мрачно взглянул на него и засмеялся:
      - Да.
      - Не обижайтесь. Вам нужно выспаться и выпить чашку крепкого кофе. Поехали!
      Уилфрид встал. Ноги под ним подгибались, и, кое-как забравшись в машину, он тут же рухнул на сиденье рядом с молодым человеком. Тот заверил:
      - Доедем в два счета.
      Через десять минут, которые показались пятью часами смятенному и лихорадочному мозгу Уилфрида, автомобиль остановился у гостиницы.
      - У меня здесь знакомый чистильщик сапог. Я попрошу его присмотреть за вами, - объявил молодой человек, - Как вас зовут?
      - К черту! - пробормотал Уилфрид.
      - Эй, Джордж! Я подобрал этого джентльмена на дороге. Он еле стоит. Устройте ему приличный номер, приготовьте грелку погорячей и суньте к нему в кровать. Заварите кофе покрепче да заставьте его выпить.
      Чистильщик осклабился:
      - Это все?
      - Нет. Измерьте ему температуру и вызовите врача. Слушайте, сэр, - обратился молодой человек к Уилфриду. - Я рекомендую вам этого парня. Сапоги он чистит - лучше не надо. Положитесь на него и ни о чем не беспокойтесь, а мне пора дальше - уже шесть часов.
      Молодой человек подождал, пока Уилфрид, опираясь на руку чистильщика, доковыляет до гостиницы, и уехал.
      Чистильщик отвел Уилфрида в номер:
      - Разденетесь сами, хозяин?
      - Да, - выдавил Уилфрид.
      - Тогда я схожу за грелкой и кофе. Насчет постели будьте спокойны, - они у нас всегда сухие. Вы что, всю ночь провели на улице?
      Уилфрид сидел на кровати и не отвечал.
      - Вот что! - объявил чистильщик. - Давайте-ка руку.
      Он стянул с Уилфрида пиджак, затем жилет и брюки.
      - По-моему, вы всерьез простыли. Белье у вас хоть выжми. Стоять можете?
      Уилфрид покачал головой.
      Чистильщик выдернул из-под него верхнюю простыню, стащил с Уилфрида через голову рубашку, затем не без борьбы снял с него нижнее белье и завернул больного в одеяло.
      - Ну, а теперь, хозяин, ложитесь как следует.
      Он опустил голову Уилфрида на подушку, закинул ему ноги на кровать и накрыл его еще двумя одеялами:
      - Лежите пока. Я минут через десять вернусь.
      Уилфрид лежал, и его сотрясала такая дрожь, что он утратил способность связно мыслить и не мог уже членораздельно произносить слова, так как зубы у него неистово стучали. Все же он, заметил, что в номер вошла горничная, а затем услышал голоса:
      - Он раздавит градусник зубами. Куда еще можно поставить?
      - Попробую под мышку.
      Ему сунули под мышку термометр и прижали руку к телу.
      - Вы не болели желтой лихорадкой, сэр? Уилфрид качнул головой.
      - Можете приподняться, хозяин? Ну-ка, выпейте.
      Сильные руки приподняли Уилфрида; он выпил.
      - Сто четыре. [10]
      - Ого! Суньте грелку ему в ноги, а я позвоню доктору.
      Уилфрид разглядел горничную, которая наблюдала за ним с таким видом, словно спрашивала себя, какую лихорадку подцепит она сама.
      - Малярия, - неожиданно объявил он. - Не заразно. Дайте мне сигарету. Возьмите в жилете.
      Горничная поднесла ему к губам сигарету и дала прикурить. Уилфрид глубоко затянулся, потом попросил:
      - Е-еще.
      Горничная вторично поднесла сигарету к его губам:
      - Говорят, в лесу есть малярийные комары. Вас не покусали ночью, сэр?
      - О... она у ме... меня давно.
      Сейчас его трясло меньше, и он видел, как горничная ходит по комнате, собирая его одежду и задергивая занавески, чтобы свет не падал на кровать. Затем она подошла к нему. Он улыбнулся ей.
      - Еще чашечку горячего кофе? Уилфрид потряс головой, снова закрыл глаза и опустился на постель, продолжая дрожать и сознавая, что она по-прежнему наблюдает за ним. Потом опять раздались голоса:
      - Фамилия нигде не указана, но видно, он из высокопоставленных. В карманах деньги и письмо. Доктор будет через пять минут.
      - Ладно, я дождусь, но я ведь на работе.
      - Ничего, мне тоже на работу. Позовите хозяйку и объясните.
      Уилфрид заметил, что горничная стоит и смотрит на него с благоговейным испугом. Чужой, из высокопоставленных, да еще с редкою болезнью - любопытная загадка для неискушенного ума. Голова его уткнулась в подушку; смуглая щека, ухо, прядь волос, прищуренный глаз под густой бровью, - вот все, что ей видно. Он почувствовал робкое прикосновение ее пальца ко лбу. Ого, как пышет!
      - Не хотите ли сообщить вашим друзьям, сэр? Уилфрид замотал головой.
      - Доктор сейчас придет.
      - Я проваляюсь дня два... Ничем не поможешь... Хинин... апельсиновый сок...
      Его снова неудержимо затрясло, и он замолчал. Затем вошел врач; горничная, по-прежнему прислонясь к комоду, покусывала мизинец. Потом вытащила палец изо рта, и Уилфрид услышал, как она спросила:
      - Остаться мне, сэр?
      - Да, можете остаться.
      Пальцы врача нащупали пульс Уилфрида, приподняли ему веки, раздвинули губы.
      - Как самочувствие, сэр? Давно этим болеете? Уилфрид кивнул.
      - Ну что ж, полежите здесь и поглотайте хинин. Ничего другого посоветовать не могу. Приступ весьма острый.
      Уилфрид кивнул.
      - Ваших визитных карточек не нашли. Как вас зовут?
      Уилфрид замотал головой.
      - Хорошо, хорошо, не волнуйтесь! Примите-ка вот это.
      XXX
      Динни вылезла из автобуса и выбралась на простор Уимблдонского парка. Она ускользнула из дому после почти бессонной ночи, оставив записку, что ее не будет до вечера. Торопливо ступая по траве, она вошла в березовую рощицу и легла на землю. Однако ни облака, проплывавшие высоко над головой, ни солнечный свет, пробивавшийся сквозь ветки берез, ни трясогузки, ни холмики сухого песка, ни зобатый лесной голубь, которого даже не встревожило ее распростертое тело, не принесли ей успокоения и не обратили ее мысли к природе. Девушка лежала на спине с сухими глазами и вздрагивала. Неужто есть существо, которому ее страдания доставляют неизъяснимое наслаждение? Человек, потерпевший поражение, должен не ждать поддержки извне, а искать ее в самом себе. Динни не могла ходить и показывать людям, что переживает трагедию. Это отвратительно, и она так не сделает! Но ничто: ни благоуханный воздух, ни бегущие облака, ни шорох листвы под ветром, ни голоса детей не подсказывали девушке, как обновить себя и начать жить сначала. Одиночество, на которое она обрекла себя после первой встречи с Уилфридом у памятника! Фошу, стало теперь особенно ощутимым. Она все поставила на одну карту, и карта была бита. Динни врылась пальцами в песчаную почву; чья-то собака, заметив норку, подбежала и обнюхала девушку. Она только-только начала жить и уже мертва. "Венков просим не возлагать!"
      Вчера вечером она предельно отчетливо поняла, что все кончилось, и теперь даже не думала о возможности связать порванную нить. Он горд, но и она горда! По-другому, но тоже до мозга костей. Она никому по-настоящему не нужна. Почему бы ей не уехать? У нее ведь почти триста фунтов. Отъезд не принесет ей ни радости, ни облегчения, но избавит от необходимости огорчать близких, которые ждут, что она станет прежней веселой Динни. Девушке вспомнились часы, проведенные вместе с Уилфридом в таких же парках. Воспоминание было таким острым, что Динни зажала рот рукой, боясь, как бы у нее не вырвался стон отчаяния. До встречи с ним она не знала одиночества. А теперь она одинока! Холод, холод - леденящий, беспредельный! Вспомнив, как она установила, что быстрая ходьба успокаивает сердечную боль, держась за сердце, перешла через шоссе, по которому из города уже выплескивался воскресный поток машин. Дядя Хилери уговаривал ее однажды не терять чувства юмора. Да было ли оно у нее? В конце Барнзкоммон Динни села в автобус и поехала обратно в Лондон. Она должна чтонибудь съесть, иначе упадет в обморок. Она вылезла около Кенсингтонского сада и завернула в первую попавшуюся гостиницу.

К титульной странице
Вперед
Назад