После завтрака Динни посидела в саду, затем отправилась на Маунтстрит. Дома никого не застала, прилегла в гостиной на диван и, сломленная усталостью, заснула. Ее разбудил приход тетки. Динни приподнялась, села и объявила:
      - Все вы можете порадоваться за меня, тетя Эм. Все кончено.
      Леди Монт посмотрела на племянницу, на ее тихую бесплотную улыбку, и две слезинки одна за другой скатились по ее щекам.
      - Я не знала, что вы плачете и на похоронах, тетя Эм.
      Динни встала, подошла к тетке и своим платком стерла следы, оставленные слезами:
      - Ну вот! Леди Монт тоже встала.
      - Я должна выреветься. Мне это просто необходимо! - сказала она и поспешно выплыла из комнаты.
      Динни с той же бесплотной улыбкой снова опустилась на диван. Блор внес чайный прибор; она поговорила с ним о его жене и Уимблдоне. Он вряд ли полностью отдавал себе отчет о состоянии Динни, но все же, выходя, обернулся и посоветовал:
      - С вашего позволения, мисс Динни, вам не повредил бы морской воздух.
      - Да, Блор, я уже об этом думала.
      - Очень рад, мисс. В это время года все переутомлены.
      Он, видимо, тоже знал, что ее игра проиграна. И неожиданно почувствовав, что у нее больше нет сил присутствовать на собственных похоронах, девушка прокралась к двери, прислушалась, спустилась по лестнице и выскользнула из дома.
      Но она была так вымотана физически, что еле дотащилась до СентДжеймс-парка. Там она посидела у пруда. Вокруг люди, солнце, утки, тенистая листва, остроконечные тростники, а внутри нее - самум! Высокий мужчина, появившийся со стороны Уайтхолла, машинально сделал легкое движение, словно собираясь поднести руку к шляпе, но увидел ее лицо, спохватился и прошел мимо. Сообразив, что, наверно, написано у нее на лице, Динни встала, добралась до Вестминстерского аббатства, вошла и опустилась на скамью. Так, наклонясь вперед и закрыв лицо руками, девушка просидела целых полчаса. Она не помолилась, но отдохнула, и лицо ее приобрело иное выражение. Она почувствовала, что опять способна смотреть людям в глаза и не показывать при этом слишком много.
      Уже пробило шесть, и Динни направилась на Саут-сквер. Пробралась незамеченной к себе в комнату, долго сидела в горячей ванне, потом надела вечернее платье и решительно спустилась вниз в столовую. Обедала она вместе с Майклом и Флер; ни один из них ни о чем ее не спросил. Ясно, что они знают. Динни кое-как продержалась до ночи. Когда она собралась к себе наверх, они оба поцеловали ее и. Флер сказала:
      - Я велела сунуть вам в постель горячую грелку. Если ее положить за спину, легче заснуть. Спокойной ночи.
      Девушка снова почувствовала, что. Флер когда-то уже выстрадала ту муку, которая терзает теперь ее, Динни. Ночью ей спалось лучше, чем можно было ожидать.
      За утренним чаем ей подали письмо со штампом чингфордской гостиницы:
      "Мадам,
      В кармане джентльмена, который лежит здесь в остром приступе малярии, было обнаружено нижеприлагаемое адресованное Вам письмо. Пересылаю его Вам.
      С совершенным почтением
      Роджер Куили, доктор медицины".
      Девушка прочла письмо. "Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя. Уилфрид". И он болен! Динни мгновенно подавила первый порыв. Нет, она не бросится во второй раз туда, куда боятся входить ангелы! Тем не менее она побежала вниз, позвонила Стэку и сообщила, что Уилфрид лежит в чингфордской гостинице с острым приступом малярии.
      - Значит, ему понадобятся пижамы и бритва, мисс. Я отвезу.
      Динни сдержалась и вместо: "Передайте ему привет", - сказала:
      - Он знает, где меня найти, если я буду нужна.
      Письмо смягчило душевную горечь Динни, но девушка по-прежнему была отрезана от Уилфрида. Она не может пальцем шевельнуть, пока он не придет или не пришлет за ней, а он не придет и не пришлет, - в этом она была втайне уверена. Нет! Он снимет свою палатку и покинет места, где слишком много страдал.
      Около двенадцати заехал Хьюберт, чтобы проститься с ней. Она сразу же поняла, что он тоже знает. Он пробудет в Судане до октября, потом вернется заканчивать отпуск. Джин остается в Кондафорде до родов, которые, видимо, будут в ноябре. Врачи считают, что африканское лето вредно отразилось бы на ее здоровье. В это утро брат показался Динни прежним Хьюбертом. Он распространялся о том, какое преимущество - родиться в Кондафорде, И девушка, напустив не себя притворную оживленность, подтрунила:
      - Странно слышать это от тебя, Хьюберт. Ты раньше не особенно любил Кондафорд.
      - Все меняется, когда у тебя есть наследник.
      - Вот как? Вы ждете наследника?
      - Да, мы настроились на то, что будет мальчик.
      - А уцелеет ли Кондафорд до тех пор, пока он вступит в права наследства?
      Хьюберт пожал плечами:
      - Попробуем сберечь. Сохраняется только то, что хотят сохранить.
      - И даже при этом условии - не всегда, - поправила Динни.
      XXXI
      Слова Уилфрида: "Можете сказать ее родным, что я уезжаю", - и слова Динни: "Все кончено", - с почти сверхъестественной быстротой облетели всех Черрелов, но их не охватило то ликование, которым сопровождается обычно раскаяние грешника. Все слишком жалели ее, и жалость эта граничила с печалью. Каждый стремился выразить ей сочувствие, но никто не знал - как. Сочувствовать слишком явно - хуже, чем не сочувствовать вовсе. Прошло три дня, но ни один из членов семьи так его и не выразил. Наконец Эдриена осенило, и он решил пригласить ее позавтракать, хотя ему, как, впрочем, и всем на свете, было неясно, почему еда может служить утешением. Он позвонил ей и договорился о встрече в одном кафе, репутация которого, вероятно, не соответствовала истинным его достоинствам.
      Поскольку Динни не относилась к числу тех молодых женщин, для кого житейские бури - удобный случай приукрасить свою внешность, Эдриен имел полную возможность заметить бледность племянницы. От комментариев он воздержался. В сущности, он вообще не знал, о чем говорить, так как понимал, что мужчина, увлеченный женщиной, все равно живет своей прежней духовной жизнью, тогда как женщина, мен'ее увлеченная физически, непременно сосредоточивает свою духовную жизнь на любимом мужчине. Тем не менее он стал рассказывать девушке, как ему пытались "всучить липу".
      - Он заломил пятьсот фунтов, Динни, за череп кроманьонца, найденный в Сэффолке. Вся история выглядела вполне правдоподобно. Но мне посчастливилось встретить археолога графства. Тот и говорит: "Ого! Значит, теперь он пытается сбыть его вам? Старая уловка! Он откапывал этот череп, по меньшей мере, три раза. По парню тюрьма плачет. Он держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет роет яму, кладет его туда, а потом пытается сбыть. Возможно, что череп действительно кроманьонский, но он-то подобрал его во Франции лет двадцать назад. Будь череп найден в Англии, это был бы уникум". Словом, я отправился на то место, где он откопал его в последний раз, и, как ты понимаешь, сразу убедился, что парень сам зарыл его в землю. В древностях есть нечто такое, что подрывает "моральный уровень", как выражаются американцы.
      - Что он за человек, дядя?
      - С виду энтузиаст; немного похож на моего парикмахера.
      Динни рассмеялась.
      - Примите меры, не то он в следующий раз все-таки продаст свою находку.
      - Ему помешает кризис, дорогая. Кости и первопечатные издания - на редкость чувствительны к конъюнктуре. Пройдет еще лет десять, прежде чем за череп дадут мало-мальски приличные деньги.
      - А многие пытаются вам что-нибудь всучить?
      - Некоторым это даже удается. Я жалею, что с этой "липой" ничего не вышло. Череп - превосходный. В наши дни такие редко встретишь.
      - Мы, англичане, безусловно, становимся уродливей.
      - Неправда. Надень на тех, с кем ты встречаешься в гостиных и лавках, сутаны и капюшоны, доспехи и камзолы, и на тебя глянут лица людей четырнадцатого или пятнадцатого века.
      - Но мы презираем красоту, дядя. В нашем представлении она связывается с изнеженностью и безнравственностью.
      - Да, люди склонны презирать то, чего лишены. С точки зрения примитивности, мы стоим на третьем, нет, на четвертом месте в Европе. А если исключить кельтскую примесь, то и на первом.
      Динни оглядела кафе, но осмотр ничего не прибавил к ее выводам - отчасти потому, что восприятие у нее притупилось, отчасти потому, что завтракали здесь преимущественно евреи и американцы.
      Эдриен с болью следил за племянницей. Какой у нее безразличный взгляд!
      - Значит, Хьюберт уехал? - спросил он.
      - Да.
      - А ты что намерена делать, дорогая? Динни сидела, уставившись в тарелку. Затем неожиданно подняла голову и объявила:
      - Думаю поехать за границу, дядя.
      Рука Эдриена потянулась к бородке.
      - Понимаю, - согласился он наконец. - А деньги?
      - У меня хватит.
      - Куда?
      - Куда угодно.
      - Одна?
      Динни кивнула.
      - У отъезда есть оборотная сторона - возвращение, - напомнил Эдриен.
      - По-моему, сейчас мне здесь нечего делать. Почему бы мне не порадовать окружающих, избавив их от необходимости видеть меня?
      Эдриен замялся.
      - Конечно, дорогая, тебе виднее, что для тебя лучше. Но если ты подумываешь о длительном путешествии, я уверен, что Клер была бы рада видеть тебя на Цейлоне.
      Перехватив удивленный жест племянницы, Эдриен понял, что такая мысль не приходила ей в голову, и продолжал:
      - Мне почему-то кажется, что жизнь у нее будет нелегкая.
      Их взгляды встретились.
      - Я подумала о том же на ее свадьбе, дядя. Мне не понравилось его лицо.
      - У тебя, Динни, особый дар - умение помогать ближним, а христианство, при всех своих недостатках, все-таки учит одному хорошему правилу: "Блаженнее давать, нежели принимать".
      - Даже Сын человеческий любил иногда пошутить, дядя.
      Эдриен пристально посмотрел на девушку и предупредил:
      - Если поедешь на Цейлон, помни: манго надо есть над тарелкой.
      Вскоре он расстался с Динни, но настроение помешало ему вернуться на службу, и он отправился на выставку лошадей.
      XXXII
      На Саут-сквер "Дейли фейз" рассматривалась как одна из тех газет, которые приходится пробегать политикам, если они хотят правильно определить температуру Флит-стрит. За завтраком Майкл протянул Флер свежий номер.
      Со дня приезда Динни прошла уже неделя, но никто из них ни словом не напомнил ей об Уилфриде, и сейчас Динни сама осведомилась:
      - Можно взглянуть? Флер передала ей газету. Девушка прочла, вздрогнула и снова принялась за завтрак. Наступила пауза, которую прервал Кит, пожелавший выяснить рост Хоббза. Как считает тетя Динни, он такой же длинный, как У. Г. Грейс?
      - Я никогда не видела ни того, ни другого.
      - Не видели Грейса?
      - По-моему, он умер до того, как я родилась.
      Кит с сомнением посмотрел на нее:
      - Ну?
      - Он умер в тысяча девятьсот пятнадцатом, - вмешался Майкл. - Тебе, Динни, было тогда одиннадцать.
      - Вы в самом деле не видели Хоббза, тетя?
      - Нет.
      - А вот я видел его три раза. Я учусь водить мяч, как он. "Дейли фейз" пишет, первый игрок в крикет сейчас Брэдмен. По-вашему, он лучше Хоббза?
      - Он - новинка, а к Хоббзу все привыкли.
      Кит уставился на нее:
      - Что такое новинка?
      - То, чем занимаются газеты.
      - Они их делают?
      - Не всегда.
      - А какую новинку вы сейчас прочли?
      - Для тебя ничего интересного.
      - Почем вы знаете?
      - Кит, не надоедай тете! - прикрикнула Флер.
      - Можно мне яйцо?
      - Возьми.
      Новая пауза длилась до тех пор, пока Кит не задержал ложку в воздухе, показав Динни отставленный палец:
      - Смотрите! Ноготь черней, чем вчера. Он сойдет, тетя?
      - Как тебя угораздило?
      - Прищемил, когда задвигал ящик. Я не плакал.
      - Кит, не смей хвастаться.
      Кит поднял на мать ясные глаза и доел яйцо.
      Полчаса спустя, когда Майкл разбирал почту, к нему в кабинет вошла Динни:
      - Ты занят, Майкл?
      - Нет, дорогая.
      - Что нужно этой газете? Почему она не оставит его в покое?
      - Потому что "Барса" расхватывают, как горячие пирожки. Что слышно об Уилфриде, Динни?
      - Я знаю, что у него был приступ малярии. Но где он сейчас и что с ним - неизвестно.
      Майкл посмотрел ей в лицо, на котором улыбка маскировала отчаяние, и нерешительно предложил:
      - Хочешь, я выясню?
      - Если я ему понадоблюсь, он знает, где меня найти.
      - Я схожу к Компсону Грайсу. С самим Уилфридом у меня не получается.
      Когда Динни ушла, Майкл наполовину расстроенный, наполовину обозленный, долго сидел над письмами, на которые еще не успел ответить. Бедная, милая Динни! Как ему не стыдно! Потом отодвинул письма и вышел.
      Контора Компсона Грайса помещалась неподалеку от Ковент-гарден, поскольку тот, по еще не изученным причинам, оказывает притягательное действие на литературу. Когда к двенадцати Майкл добрался туда, молодой издатель сидел в единственной прилично обставленной комнате здания, держал в руках газетную вырезку и улыбался. Он встал навстречу Майклу и поздоровался:
      - Хелло, Монт! Видели это в "Фейз"?
      - Да.
      - Я послал вырезку Дезерту, а он сделал сверху надпись и возвратил ее. Недурно, правда?
      Майкл прочел строки, написанные Уилфридом:
      Когда ему хозяин скажет:
      "Пиль!" - он куснет. "Ложись!" - он ляжет.
      - Значит, он в городе?
      - Полчаса назад еще был.
      - Вы его видели?
      - С тех пор как вышла книжка - нет.
      Майкл пристально посмотрел на пригожее полноватое лицо Грайса:
      - Удовлетворены спросом?
      - Мы перевалили на сорок первую тысячу, и берут бойко.
      - Я полагаю, вам неизвестно, собирается ли Уилфрид обратно на Восток?
      - Понятия не имею.
      - Ему, наверно, тошно от этой истории.
      Компсон Грайс пожал плечами:
      - Много ли поэтов получали тысячу фунтов за сто страничек стихов?
      - За душу - не много, Грайс.
      - Он получит вторую тысячу еще до окончания распродажи.
      - Я всегда считал опубликование "Барса" глупостью. Раз уж он на нее пошел, я его поддерживал, но это была роковая ошибка.
      - Не согласен.
      - Естественно. Поэма сделала вам репутацию.
      - Смейтесь сколько угодно, - возразил Грайс с некоторым пафосом, - но если бы он не хотел ее печатать, то бы не прислал ее мне. Я не сторож ближнему моему. То, что эта штука вызвала сенсацию, к делу не относится.
      Майкл вздохнул.
      - Конечно, не относится. Но для него это не шутка, а вопрос всей жизни.
      - Опять-таки не согласен. Все началось с того, что он отрекся, спасая свою шкуру. А то, что последовало, - только возмездие, которое к тому же обернулось для него изрядной выгодой. Его имя стало известно тысячам людей, слыхом о нем не слыхивавших до "Барса".
      - Да, - задумчиво согласился Майкл. - Вы правы. Ничто так не способствует популярности, как нападки газет. Грайс, можете вы кое-что сделать для меня? Найдите предлог и выясните намерения Уилфрида. Мне это очень важно, но я ввязался в одно дело, касающееся его, и не могу пойти сам.
      - Гм-м! - протянул Грайс. - Он кусается.
      Майкл ухмыльнулся:
      - Не укусит же он своего благодетеля! Я серьезно спрашиваю: выясните?
      - Попробую. Между прочим, я только что издал книжку одного Франко-канадца. Послать вам экземпляр? Вашей жене понравится.
      "И она будет говорить про нее", - мысленно прибавил он, откинул назад гладкие черные волосы и протянул руку. Майкл пожал ее несколько горячее, чем ему втайне хотелось, и ушел.
      "В конце концов для Грайса это - только дело. Уилфрид ему никто! В наше время надо хвататься за все, что бог ни пошлет", - решил он и погрузился в размышления о том, что заставляет публику покупать книжку, не имеющую касательства к вопросам пола, скандальным воспоминаниям или убийствам. Империя? Престиж англичанина? В них Майкл не верил. Нет, она раскупается потому, что связана с непреходящим интересом, который всегда пробуждается в связи с вопросом: как далеко может зайти человек, желая спасти свою жизнь и не погубить то, что принято называть душой. Другими словами, книга расхватывается благодаря тому ничтожному обстоятельству, - по мнению известных кругов, давно ставшему пустым звуком, - которое именуется совестью. Дилемма, поставленная поэтом перед совестью каждого читателя, такова, что от нее легко не отмахнешься; а так как сам автор лично столкнулся с нею, читатель неизбежно приходит к выводу, что и он в любой момент может стать лицом к лицу с какой-нибудь страшной альтернативой. А как он, бедняга, тогда поступит? И Майкла охватил один из тех приступов сочувствия и даже уважения к публике, которые частенько накатывали на него и за которые его более разумные друзья называли Монта не иначе, как "бедный Майкл".
      Предаваясь таким размышлениям, он добрался до своего крошечного кабинета в палате общин и сел составлять частный билль об охране некоторых красот природы, но ему вскоре подали карточку:
      Генерал сэр Конуэй Черрел.
      Можешь принять меня?
      Майкл надписал: "Буду счастлив, сэр", - отдал карточку служителю и встал. Он знал отца Динни меньше, остальных своих дядей и поэтому ожидал его не без трепета.
      Генерал вошел и объявил:
      - У тебя здесь настоящий садок для кроликов.
      Он держался профессионально твердо и подтянуто, но лицо у него было усталое и встревоженное.
      - К счастью, мы их тут не разводим, дядя Кон.
      Генерал усмехнулся:
      - Да, действительно. Надеюсь, Я тебе не помешал? Я по поводу Динни. Она все у вас?
      - Да, сэр.
      Генерал поколебался, потом сложил обе руки на набалдашнике трости и спросил:
      - Ты - ближайший друг Дезерта, так ведь?
      - Был. А кто я ему теперь - не знаю.
      - Он еще в городе?
      - Да. У него, кажется, был приступ малярии.
      - Динни встречалась с ним?
      - Нет, сэр.
      Генерал снова заколебался, стиснул руками трость и, казалось, благодаря этому снова обрел решительность.
      - Знаешь, мы, ее мать и я, хотим ей только добра. Мы хотим, чтобы она была счастлива. Остальное для нас неважно. А что ты думаешь?
      - По-моему, что бы мы ни думали - все неважно.
      Генерал нахмурился:
      - Как это понимать?
      - Решать не нам, а им вдвоем.
      - Я слышал, он уезжает?
      - Он сказал так моему отцу, но не уехал. Его издатель только что сообщил мне, что сегодня утром он еще был у себя.
      - Как Динни?
      - В очень тяжелом настроении. Но держится.
      - Он должен что-то предпринять.
      - Что, сэр?
      - Это нечестно по отношению к Динни. Он обязан либо жениться на ней, либо немедленно уехать.
      - А легко ли было вам, сэр, принять решение на его месте?
      - Вероятно, нет.
      Майкл беспокойно заходил по кабинету:
      - Я считаю, что эта история куда сложнее любого вопроса, на который можно ответить "да" или "нет". Все упирается в раненую гордость, а когда она затронута, остальные чувства тоже приходят вразброд. Вы не можете не понимать этого, сэр. Вы же наблюдали аналогичные случаи, когда людей предавали военному суду.
      Слова Майкла, казалось, поразили генерала, как откровение. Он смотрел на племянника и молчал.
      - Уилфрида также судят военным судом, - продолжал Майкл, - но здесь не краткая и беспощадная процедура, к которой сводится настоящий военный суд, а затяжное безнадежное дело, и конца ему я не вижу.
      - Понимаю, - спокойно согласился генерал. - Но он не имел права впутывать в него Динни.
      Майкл улыбнулся:
      - Разве любовь думает о правах?
      - Точка зрения у тебя во всяком случае современная.
      - Если верить преданиям, скорее древняя.
      Генерал отошел к окну и стоял, поглядывая на площадь.
      - Я не хочу встречаться с Динни, - сказал он не оборачиваясь. - Это растревожит ее. Моя жена того же мнения. Кроме того, мы бессильны ей помочь.
      Слова дяди, в которых не было даже намека на беспокойство о самом себе, растрогали Майкла.
      - Думаю, что так или иначе все это скоро кончится, - отозвался он. - А лучшего как им, так и всем нам желать не приходится.
      Генерал обернулся:
      - Будем надеяться. Прошу тебя, держи нас в курсе и не позволяй Динни ничего предпринимать, прежде чем она не поставит нас в известность. Сидеть в Кондафорде и ждать - тяжело. Не стану больше тебя задерживать. Благодарю, ты мне помог. До свиданья, Майкл.
      Он схватил руку племянника, крепко пожал ее и вышел.
      Майкл подумал: "Вечная неизвестность! Что может быть хуже? Бедный старик!"
      XXXIII
      Компсон Грайс был человек не злой и питал некоторое расположение к Майклу. Поэтому, отправляясь завтракать, он помнил о своем обещании. Веруя в еду, как разрешительницу всяких трудностей, он, будь это обычный случай, просто послал бы приглашение к завтраку и получил нужные сведения за второй и третьей рюмкой хорошего старого бренди. Но Уилфрида он побаивался. Поэтому, заказав простую sole meuniere [11] и полбутылки шабли, он решил ему написать. Он сочинил письмо в маленькой отделанной зелеными панелями библиотеке клуба, сидя за чашкой кофе и покуривая сигару.
      "Клуб "Всякая всячина".
      Пятница.
      Дорогой Дезерт,
      Ввиду необычайного успеха "Барса", на которого и в дальнейшем, видимо, будет большой спрос, я должен точно знать, как мне выписывать Вам чеки на авторский гонорар. Окажите мне любезность и сообщите, едете ли Вы обратно на Восток, и если едете, то когда? Одновременно укажите и адрес, куда я могу, не опасаясь что-нибудь перепутать, направлять переводы. Возможно, Вы пожелаете, чтобы я просто вносил гонорары под расписку в Ваш банк - какой, для меня безразлично. До сих пор наши денежные расчеты выражались в скромных цифрах, но "Барс" несомненно окажет - фактически уже оказал - влияние на продажу двух Ваших предшествующих сборников. Поэтому желательно, чтобы я был осведомлен о Вашем местопребывании. Долго ли Вы еще пробудете в Лондоне? Если у Вас появится желание заглянуть ко мне, я всегда счастлив видеть Вас.
      С сердечными поздравлениями и наилучшими пожеланиями искренне Ваш
      Компсон Грайс".
      Он адресовал это написанное изящным прямым почерком письмо на Корк-стрит и тут же отправил его с клубным рассыльным. Остальную часть перерыва в работе он посвятил восхвалению своего франко-канадского издания, затем нанял такси и поехал обратно в Ковент-гарден. В приемной его встретил клерк:
      - Мистер Дезерт ожидает вас в кабинете, сэр.
      - Прекрасно! - ответил Компсон Грайс, подавив легкую дрожь и подумав: "Быстро сработано!"
      Уилфрид стоял у окна, откуда в ракурсе был виден Ковент-гарден. Когда он обернулся, его потемневшее, измученное лицо и горький взгляд потрясли Компсона Грайса. Здороваться с ним тоже было не очень приятно, - сухая рука прямо-таки пылала.
      - Вы получили мое письмо? - осведомился издатель.
      - Да, благодарю. Вот адрес моего банка. Лучше всего вносите туда чеки под расписку.
      - Вы не слишком хорошо выглядите. Опять уезжаете?
      - Вероятно. Ну, до свидания, Грайс. Благодарю за все, что вы сделали.
      - Ужасно сожалею, что эта история так отразилась на вас, - с неподдельным чувством ответил Компсон Грайс.
      Уилфрид пожал плечами и направился к выходу.
      Когда он ушел, издатель постоял, комкая в руках записку с адресом банка. Потом неожиданно громко выпалил: "Не нравится мне его вид. Решительно не нравится!" - и снял телефонную трубку...
      Уилфрид повернул на север, - ему предстоял еще один визит. Он пришел в музей как раз в тот момент, когда Эдриен взялся за свой дуврский чай и булочку с изюмом.
      - Чудесно! - сказал тот, вставая. - Рад видеть вас. Вот чашка. Присаживайтесь.
      Вид Уилфрида и пожатие его руки потрясли Эдриена не меньше, чем Грайса.
      Уилфрид глотнул чай.
      - Разрешите закурить?
      Он закурил сигарету и сгорбился на стуле. Эдриен ждал, когда он заговорит. Наконец Уилфрид сказал:
      - Простите, что так бесцеремонно ворвался, но я ухожу обратно в неизвестность. Я хотел посоветоваться, как будет Динни легче, - если я просто
      Исчезну или предварительно напишу.
      На душе у Эдриена стало беспросветно темно.
      - Вы имеете в виду, что не сможете ручаться за себя, если увидитесь с ней?
      Плечи Уилфрида судорожно передернулись.
      - Не совсем то. Жестоко так говорить, но я до такой степени сыт всей этой историей, что больше ничего не чувствую. При встрече я могу сделать Динни больно. Она - ангел. Вряд ли вы поймете, что со мной произошло. Я и сам не понимаю. Знаю только, что хочу бежать от всех и вся.
      Эдриен кивнул:
      - Я слышал, вы были больны. Не кажется ли вам, что это отразилось на вашем настроении? Бога ради, не ошибитесь в себе теперь.
      Уилфрид улыбнулся:
      - Я свыкся с малярией. Дело не в ней. Вы будете смеяться, но у меня такое ощущение, как будто душа истекает кровью. Я должен уехать туда, где ничто и никто не напомнит мне о прошлом. А Динни напоминает мне о нем больше, чем что-либо другое.
      - Понятно, - выдавил Эдриен и замолчал, поглаживая рукой бородку. Затем встал и начал ходить по кабинету: - Вы уверены, что отказываться от последней встречи с Динни честно и по отношению к ней и по отношению к вам самому?
      Уилфрид ответил, еле сдерживая раздражение:
      - Я же сказал, что могу сделать ей больно.
      - Вы сделаете ей больно в любом случае, - она все поставила на одну карту. И вот что, Дезерт! Вы опубликовали свою поэму сознательно. Я всегда понимал, что для вас это был способ искупить свою ошибку, хотя вы одновременно и просили Динни стать вашей женой. Я не дурак и не желаю, чтобы ваши отношения с Динни продолжались, если чувства у вас изменились. Но действительно ли они изменились?
      - Мои чувства не изменились. У меня просто их не осталось. Их убило то, что я превратился в парию.
      - Вы понимаете, что говорите?
      - Отлично. Я знал, что превратился в парию еще тогда, когда отрекся, а знали об этом другие или нет - не играло роли. Впрочем, нет, играло.
      - Понимаю, - снова согласился Эдриен и понял, что зашел в тупик. - Это естественно.
      - Не знаю, так ли это для других, но для меня это так. Я отбился от стаи и не вернусь в нее. Я не жалуюсь и не оправдываю себя! - с энергией отчаяния воскликнул Уилфрид.
      Эдриен мягко спросил:
      - Итак, вы просто хотите знать, как причинить поменьше боли Динни? Не могу вам ничего посоветовать. Хотел бы, но не могу. Когда вы были у меня в тот раз, я дал вам неверный совет. Советы вообще бесполезны. Каждый управляется, как умеет.
      Уилфрид поднялся:
      - Ирония судьбы, не правда ли? К Динни меня толкнуло мое одиночество. И оно же оторвало меня от нее. Ну что ж, прощайте, сэр. Не думаю, что увидимся. И благодарю за попытку помочь мне.
      - Хотел бы я, чтобы она удалась! Уилфрид улыбнулся своей неожиданной улыбкой, придававшей ему такое обаяние:
      - Похожу, пожалуй, еще немного. Может быть, и увижу какое-нибудь зловещее предзнаменование. Как бы там ни было, вы теперь знаете, что я не хотел причинить ей больше боли, чем это необходимо. Прощайте!
      Чай Эдриена остыл, булочка осталась нетронутой. Он отодвинул их. Он чувствовал себя так, словно предал Динни, и в то же время никакими силами не мог понять, что он должен был сделать. Странный, странный молодой человек! "У меня душа истекает кровью!" Страшные слова. И, судя по его лицу, правдивые! Сверхчувствительные нервы и всепоглощающая гордость! "Ухожу обратно в неизвестность". Скитаться по Востоку наподобие Вечного жида, стать одним из тех таинственных англичан, которых встречаешь порою на краю света, которые молчат о своем прошлом, ничего не ждут от будущего и живут сегодняшним днем! Эдриен набил трубку и начал убеждать себя, что в конце концов для Динни лучше не выходить за Дезерта. Но это ему не удалось. В жизни женщины настоящая любовь расцветает только раз, а любовь Динни была настоящей. На этот счет Эдриен сомнений не питал. Она, понятно, справится с собой, но утратит
      "свой блеск золотой и певучесть". Эдриен схватил свою помятую шляпу, вышел и двинулся по направлению к Хайд-парку, затем, уступая внезапному порыву, повернул на Маунт-стрит.
      Когда Блор доложил о нем, его сестра накладывала последние красные стежки на язык одной из собак в своей французской вышивке. Леди Монт подняла ее:
      - Должно капать. Она же смотрит на это'о зайчонка. Голубой цвет для капель подойдет?
      - На таком фоне нужен серый, Эм.
      Леди Монт посмотрела на брата; тот сидел на низеньком стульчике, подтянув к подбородку длинные ноги.
      - Ты похож на военно'о корреспондента: раскладной стул и неко'да побриться. Эдриен, я хочу, чтобы Динни вышла замуж. Ей уже двадцать шесть. Все из-за этой трусости. Они мо'ли бы уехать на Корсику.
      Эдриен улыбнулся. Эм одновременно и права и бесконечно неправа.
      - Се'одня заходил Кон, - продолжала его сестра. Он виделся с
      Майклом. Никто ниче'о не знает. А. Флер говорит, что Динни ходит гулять с Китом и Дэнди, нянчится с Кэтрин и сидит, читает книжку, не переворачивая страниц.
      Эдриен раздумывал, сказать ли ей о приходе Дезерта.
      - И Кон говорит, - не умолкала его сестра, - что в этом году ему не свести концы с концами - свадьба Клер, и новый бюджет, и Джин в положении... Придется вырубить часть леса и продать лошадей. Нам тоже приходится ту'о. Счастье, что у. Флер мно'о денег. День'и - это так тя'остно! Как ты думаешь?
      Эдриен вздрогнул.
      - В наше время хорошего ждать не приходится, но жить на что-то всетаки надо.
      - Все оттого, что есть иждивенцы, У Босуэла сестра без но'и, а у жены Джонсона рак. Бедняжка! У каждо'о свои о'орчения. Динни говорит, что в Кондафорде ее мать делает что может для фермеров. Словом, не знаю, что будет дальше. Лоренс не может отложить ни пенни.
      - Мы сидим между двух стульев, Эм, и в один прекрасный день с треском грохнемся на пол.
      - По-моему, нам придется умирать в бо'адельне.
      И леди Монт поднесла свою работу к свету.
      - Нет, капель делать не буду. Может быть, переехать в Кению? Там, говорят, нетрудно начать вы'одное дело.
      - Мне противно даже думать, что какой-нибудь олух купит Кондафорд, чтобы наезжать туда пьянствовать под воскресенье, - с неожиданной энергией объявил Эдриен.
      - Я хотела бы стать лесным духом и от'онять чужих от Кондафорда.
      Он немыслим без Черрелов.
      - Чертовски удачно сказано, Эм. Но на свете существует проклятый процесс, называемый эволюцией, и родина его - Англия.
      Леди Монт вздохнула, поднялась и подплыла к своему попугаю:
      - Полли, мы умрем с тобой в бо'адельне.
      XXXIV
      Когда Компсон Грайс позвонил Майклу, или, вернее. Флер, потому что Майкла не было дома, голос его звучал несколько растерянно.
      - Что-нибудь передать ему, мистер Грайс?
      - Ваш муж просил меня выяснить, каковы планы Дезерта. Так вот, Дезерт только что заходил ко мне и фактически сказал, что опять уезжает, но... э-э... мне не понравился его вид, и рука у него была горячая, - наверное, температурит.
      - Он болел малярией, она еще не прошла.
      - А! Кстати, посылаю вам книгу; уверен, что она вам понравится; ее написал один франко-канадец.
      - Благодарю. Я скажу Майклу, когда он вернется.
      Флер задумалась. Рассказать ли Динни об этом звонке? Ей не хотелось этого делать, не посоветовавшись с Майклом, а тот, может быть, не явится даже к обеду, - парламентская сессия в полном разгаре. Мучить человека неизвестностью - как это похоже на Уилфрида! Она всегда чувствовала, что знает его лучше, чем Майкл и Динни. Они убеждены, что он - чистое золото. Она же, к которой он когда-то тянулся с такой неистовой страстью, уверена, что если он и золото, то самой низкой пробы. "Это, наверно, потому что я, как человек, - ниже их", - решила Флер. Люди мерят других собственной меркой, не так ли? И все-таки трудно высоко ценить того, чьей любовницей она не стала и кто ушел из-за нее в неизвестность. Майкл всегда был нелеп в своих привязанностях, а Динни... Что ж, Динни просто не понимает.
      Флер снова села за прерванные письма. Они были очень важные: она приглашает к себе интереснейших и виднейших людей Лондона для встречи с индийскими леди из высших каст, приехавших сюда в связи с конференцией. Она уже почти кончила писать, когда ей позвонил Майкл. Он осведомился, не передавал ли ему что-нибудь Компсон Грайс. Изложив ему новости, Флер спросила:
      - Будешь к обеду?.. Очень хорошо! Мне страшно обедать вдвоем с Динни: она такая веселая, что у меня мурашки бегают. Я понимаю, она не хочет расстраивать окружающих, но нам было бы легче, если бы она поменьше прятала свои переживания... Дядя Кон?.. Забавно, честное слово, - вся семья теперь хочет того, от чего раньше шарахалась! По-моему, они просто увидели, как она мучится... Да, она взяла машину и поехала с Китом на Круглый пруд пускать его лодку. Они отослали машину с Дэнди и лодкой, а сами идут пешком... Хорошо, милый. В восемь. Если можно, не опаздывай... О, вот и Динни с Китом! До свиданья.
      В комнату вошел Кит. Лицо загорелое, глаза голубые, свитер под цвет глаз, темно-синие штанишки, зеленые чулки-гольфы, коричневые спортивные башмаки, светлые волосы.
      - Тетя Динни пошла прилечь. Она сидела на траве. Она говорит - скоро поправится. Как ты думаешь, у нее будет корь? Я уже болел, мамочка. Если на нее накладут карантин, я все равно буду к ней заходить. Она испугалась, - мы встретили одного мужчину.
      - Какого мужчину?
      - Он не подошел к нам. Такой высокий, шляпу держал в руке, а когда увидел нас, чуть не побежал.
      - Откуда ты знаешь, что он заметил вас?
      - Ну как же! Он шел прямо на нас, а потом раз - ив сторону.
      - Вы встретили его в парке?
      - Да.
      - В каком?
      - В Грин-парке.
      - Худой, смуглый?
      - Да. Ты его тоже знаешь?
      - Почему "тоже". Кит? Разве тетя Динни его знает?
      - По-моему, да. Она сказала: "Ох!" - и положила руку вот сюда. А потом посмотрела ему вслед и села на траву. Я обмахивал ее шарфом. Я люблю тетю Динни. У нее есть муж?
      - Нет.
      Когда Кит ушел. Флер обдумала положение. Динни догадается, что малыш все рассказал. Поэтому она решила только послать наверх нюхательную соль и справиться о состоянии девушки.
      Та велела передать: "К обеду буду в порядке".
      Однако перед обедом пришло второе сообщение: она еще чувствует слабость, хочет лечь и как следует выспаться.
      Таким образом. Флер и Майкл обедали вдвоем.
      - Разумеется, это был Уилфрид.
      Майкл кивнул:
      - Как я хочу, чтобы он наконец убрался! Вся эта история - сплошная пытка. Помнишь то место у Тургенева, где Литвинов смотрит, как дымок поезда вьется над полями?
      - Нет, а что?
      - Все, чем Динни жила, рассеялось, как дым.
      - Да, - уронила Флер, не разжимая губ. - Но огонь скоро отгорит.
      - А что останется?
      - То же, что и было.
      Майкл пристально посмотрел на спутницу жизни. Она подцепила вилкой кусочек рыбы и сосредоточенно рассматривала его. Потом с легкой застывшей улыбкой поднесла ко рту и начала жевать так, словно пережевывала Старые воспоминания. То же, что и было! Да, она такая же прелестная, как была, разве что чуточку полнее, - пышные формы опять входят в моду. Майкл отвел глаза: ему до сих пор становится не по себе, как только он подумает о том, что произошло четыре года назад и о чем он знал так мало, догадывался так ясно и не говорил ничего. Дым! Неужели всякая человеческая страсть перегорает и синей пеленой стелется над полями, на мгновение заслоняя солнце, всходы и деревья, а затем тает в воздухе, и день попрежнему беспощадно ясен? Неужели все остается, как было? Не совсем! Нет дыма без огня, а где прошел огонь, там что-то должно измениться. Наверно, и облик Динни, которую он знает с детства, тоже изменится - станет суровее, резче, точенее, утратит свежесть? Майкл объявил:
      - К девяти мне нужно обратно в палату, - выступает министр финансов. Почему его полагается слушать, не знаю, но так нужно.
      - Почему нужно кого-нибудь слушать - всегда загадка. Видел ты в палате оратора, которому удалось бы кого-нибудь в чем-нибудь убедить?
      - Нет, - ответил Майкл с кривой улыбкой. - Но человек живет надеждой. Мы отсиживаем там целые дни, обсуждаем разные благотворные меры, затем голосуем и добиваемся тех же результатов, какие получили бы после двух первых речей. И так тянется уже столетия!
      - Ребячество! - вставила Флер. - Кит думает, что у Динни будет корь. И еще он спросил, есть ли у нее муж... Кокер, кофе, пожалуйста. Мистер Монт должен уходить.
      Когда Майкл поцеловал ее и удалился, Флер поднялась в детские. У Кэтрин сон на редкость здоровый. На нее приятно смотреть - хорошенькая девочка. Волосы будут, наверно, как у матери, а цвет глаз так колеблется между серым и карим, что обещает стать зеленым. Она подложила ручонку под голову и дышит легко, как цветок. Флер кивнула няне и открыла дверь второй детской. Будить Кита опасно. Он потребует бисквитов и, вероятно, молока, захочет поговорить и попросит ему почитать. Дверь скрипит, но он не проснулся. Его светлая решительная головка откинута на подушку, изпод которой выглядывает дуло пистолета. На улице жарко, он сбросил одеяло, и ночник освещает его раскрывшуюся до колен фигурку в голубой пижаме. Кожа у него смуглая и здоровая, подбородок форсайтовский. Флер подошла вплотную к кроватке. Кит очарователен, когда он засыпает с таким решительным видом, словно приказал уняться своему возбужденному воображению. Флер осторожно, кончиками пальцев, приподняла простыню, подтянула ее и прикрыла сына; затем постояла, упираясь руками в бедра и приподняв одну бровь. У Кита сейчас - самая лучшая пора, и она продлится еще года два, пока он не пойдет в школу. Вопросы пола его еще не волнуют. Все к нему добры; вся жизнь для него - как приключение из книжек. Книжки! Старые книжки Майкла, ее собственные и те немногие, написанные со времени ее детства, какие можно давать ребенку. Замечательный возраст у Кита! Флер быстро окинула взглядом еле освещенную комнату. Его ружье и меч лежат рядом на стуле в полной боевой готовности. Проповедуем разоружение и вооружаем детей до зубов! Остальные игрушки, большей частью заводные, - в классной комнате. Нет, на подоконнике стоит лодка, которую он пускал с Динни; паруса все еще подняты; в углу на подушке лежит серебристая собака, давно заметившая Флер, но слишком ленивая, чтобы встать. Шерсть у нее на хвосте приподнялась; хвост виляет, приветствуя гостью. И, боясь, что пес нарушит этот упоительный покой, Флер послала им обоим воздушный поцелуй и прокралась обратно к двери. Снова кивнула няне, посмотрела на ресницы Кэтрин и вышла. Потом на цыпочках спустилась по лестнице до следующего этажа, где находилась комната, расположенная над ее спальней и отведенная Динни. Не будет ли бестактностью, если она заглянет к девушке и спросит, не нужно ли ей чего-нибудь? Флер подошла к двери. Только половина десятого! Динни еще не могла заснуть. Вероятно, совсем не заснет. Страшно даже подумать, как она лежит одна, безмолвная и несчастная! Может быть, разговор принесет ей облегчение, отвлечет ее? Флер подняла руку, собираясь постучать, и внезапно услышала приглушенный, но исключавший всякие сомнения звук - судорожное всхлипывание человека, который плачет в подушку. Флер словно окаменела. В последний раз она слышала этот звук четыре года назад, когда он вырывался у нее самой. Воспоминание было таким острым, что ей чуть не стало дурно от этого страшного и священного звука. Она ни за что на свете не войдет к Динни! Флер заткнула уши, отпрянула от двери, бросилась вниз и включила радио, чтобы защититься от этого обжигающего звука. Передавали второй акт "Чио-Чио-сано. Флер выключила приемник и снова села за бюро. Быстро набросала нечто вроде формулы: "Буду счастлива, если и т, д... Вы увидите настоящих очаровательных индийских леди и т, д... Флер Монт". Еще одно письмо, еще и еще, а в ушах стоит рыдающий звук! Как душно сегодня! Флер отдернула занавески и распахнула окно: пусть воздух входит свободно. Опасная штука жизнь, - вечно таит в себе угрозу и непрерывно причиняет мелкие огорчения. Если кидаешься вперед и хватаешь ее руками за горло, она отступит, но затем все равно подло ударит исподтишка. Половина одиннадцатого! О чем они так долго тараторят у себя в парламенте? Опять какойнибудь грошовый налог? Флер закрыла окно, задернула занавески, заклеила письма и, собираясь уходить, в последний раз оглядела комнату. И вдруг пришло воспоминание - лицо Уилфрида за окном в тот вечер, когда он бежал от нее на Восток. Что, если сейчас он снова там, если второй раз за свою нелепую жизнь он, как бестелесный призрак, стоит за этим окном и хочет войти - но уже не к ней, а к Динни? Флер погасила свет, ощупью нашла дорогу, осторожно раздвинула занавески и выглянула. Ничего - одни последние медлительные лучи гаснущего дня. Флер раздраженно опустила занавески и поднялась наверх в спальню. Встала перед трюмо, на мгновение прислушалась, потом старалась уже не слушать. Такова жизнь! Человек пытается заткнуть уши и закрыть глаза на все, что причиняет боль, - если, конечно, удается. Можно ли его за это винить? Все равно сквозь вату и опущенные веки проникает многое такое, на что не закроешь глаза, перед чем не заткнешь уши. Не успела Флер лечь, как явился Майкл. Она рассказала ему о всхлипываньях; он в свою очередь постоял, прислушиваясь, но сквозь толстый потолок звуки не проходили. Майкл исчез у себя в туалетной, вскоре вернулся оттуда в голубом халате с шитьем на воротнике и манжетах, который ему подарила жена, и начал расхаживать по комнате.
      - Ложись, - окликнула Флер. - Этим ей не поможешь.
      В постели они почти не разговаривали. Майкл заснул первым, Флер лежала с открытыми глазами. Большой Бэн пробил двенадцать. Город еще шумел, но в доме было тихо. Время от времени легкий треск, словно распрямляются доски, которые целый день попирались ногами; легкое посапыванье Майкла; лепет ее собственных мыслей, - больше ничего. В комнате наверху - молчание. Флер стала обдумывать, куда поехать на летние каникулы. Майкл предлагает в Шотландию или Корнуэл; она же предпочитает хоть на месяц, но на Ривьеру. Хорошо возвращаться смуглой, - она еще ни разу как следует не загорала. Детей они не возьмут, - на мадемуазель и няню можно положиться. Что это? Где-то закрылась дверь. Скрипнули ступеньки. Нет, она не ошиблась. Флер толкнула Майкла.
      - Что?
      - Слушай.

К титульной странице
Вперед
Назад