Но в этот момент сэр Лоренс заметил, что Корвен направился к двери, и окликнул его:
      - Хэлло!
      Корвен обернулся и подошел.
      Сэр Лоренс встал, уповая на то, что обнаруживает так же мало признаков замешательства, как и муж его племянницы.
      - Жаль, что вы не застали меня, когда заходили к нам. Долго пробудете в отпуске?
      - Осталась всего неделя, а потом, видимо, придется лететь через Средиземное море.
      - Ноябрь - нелетный месяц. Что вы думаете о нашем пассивном торговом балансе?
      Джерри Корвен пожал плечами:
      - Надо же людям чем-то заниматься. Наши никогда не видят дальше собственного носа.
      - Tiens! Une montagne? [5] Помните карикатуру Каран д'Аша на Буллера под Ледисмитом? Нет, конечно, не помните: с тех пор прошло тридцать два года. Но национальный характер так быстро не меняется, верно? А как Цейлон? В Индию, надеюсь, не влюблен?
      - В нас во всяком случае нет, но мы не огорчаемся.
      - Клер, видимо, противопоказан тамошний климат.
      Настороженное лицо Корвена по-прежнему слегка улыбалось.
      - Жара - да, но сезон ее уже прошел.
      - Увозите Клер с собой?
      - Конечно,
      - Разумно ли это?
      - Оставлять ее здесь еще неразумнее. Люди либо женаты, либо нет.
      Сэр Лоренс перехватил взгляд собеседника и решил: "Не стану продолжать. Безнадежное дело. К тому же он бесспорно прав. Но держу пари..."
      - Прошу прощения, - извинился Корвен. - Я должен отправить письма.
      Он повернулся и вышел, подтянутый, уверенный в себе. "Гм! Нельзя сказать, чтобы наше объяснение прошло плодотворно", - подумал сэр Лоренс и опять сел за письмо в "Тайме".
      - Надо раздобыть точные цифры. Поручу-ка я это Майклу... - пробормотал он, и мысли его вернулись к Корвену. В таких случаях всегда неясно, кто же действительно виноват. В конце концов неудачный брак - это неудачный брак, и тут уж ничто не поможет - ни похвальные намерения, ни мудрые советы. "Почему я не судья? - посетовал сэр Лоренс. - Тогда я мог бы высказать свои взгляды. Судья Монт в своей речи заявил: "Пора предостеречь народ нашей страны от вступления в брак. Этот союз, вполне уместный во времена Виктории, следует заключать в наши дни лишь при условии явного отсутствия у обеих сторон сколько-нибудь выраженной индивидуальности..." Пойду-ка я домой к Эм".
      Баронет промокнул давно уже сухое письмо в "Тайме" и вышел на темнеющую и тихую в этот час Пэл-Мэл. По дороге остановился на СентДжеймс-стрит, заглянул в витрину своего виноторговца и стал соображать, как покрыть добавочные десять процентов налога, когда услышал возглас:
      - Добрый вечер, сэр Лоренс.
      Это был молодой человек по фамилии Крум.
      Они вместе перешли через улицу.
      - Хочу поблагодарить вас, сэр, за то, что вы поговорили насчет меня с мистером Масхемом. Сегодня я встретился с ним.
      - Он вам понравился?
      - Да. Он очень любезен. Разумеется, влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей - это у него просто навязчивая идея.
      - Он заметил, что вы так считаете?
      Крум улыбнулся:
      - Вряд ли. Но ведь наша лошадь много крупней арабской.
      - А все-таки затея Джека не лишена смысла. Его ошибка в другом - он надеется на быстрые результаты. В коннозаводстве все равно как в политике: люди не желают думать о будущем. Если начинание не приносит плодов к исходу пяти лет, от него отказываются. Джек сказал, что берет вас?
      - Пока на испытательный срок. Я отправлюсь к нему на неделю, и он посмотрит, как я управляюсь с лошадьми. Сами матки прибудут не в Ройстон. Он нашел для них местечко в окрестностях Оксфорда, около Беблок-хайт. Там я и поселюсь около них, если окажется, что я ему подхожу. Но это уже весной.
      - Джек - педант, - предупредил сэр Лоренс, когда они входили в "Кофейню". - Вам нужно это учесть.
      Крум улыбнулся:
      - Я уже догадался. У него на заводе образцовый порядок. На мое счастье, я действительно разбираюсь в лошадях и нашел, что сказать мистеру Масхему. Было бы замечательно снова оказаться при деле, а уж лучше такого я и желать не могу.
      Сэр Лоренс улыбнулся: энтузиазм всегда был ему приятен.
      - Вам следует познакомиться с моим сыном, - сказал он. - Тот тоже энтузиаст, несмотря на свои тридцать семь. Вы, наверно, будете жить в его избирательном округе. Хотя нет, не в нем, а где-то поблизости. Вероятно, в округе Дорнфорда. Между прочим, известно вам, что моя племянница - его секретарь?
      Крум кивнул.
      - Может быть, теперь, в связи с приездом Корвена, она бросит работу, - заметил сэр Лоренс и пристально посмотрел молодому человеку в лицо.
      Оно явственно помрачнело.
      - Нет, не бросит. На Цейлон она не вернется.
      Фраза была произнесена так отрывисто и мрачно, что сэр Лоренс объявил:
      - Здесь я обычно взвешиваюсь.
      Крум проследовал за ним к весам, как будто у него не хватало духу расстаться с собеседником. Он был пунцово-красен.
      - Откуда у вас такая уверенность? - спросил сэр Лоренс, воссев на исторический стул.
      Молодой человек стал еще краснее.
      - Люди уезжают не для того, чтобы сейчас же возвратиться.
      - Бывает, что и возвращаются. Жизнь - не скаковая лошадь, которая никуда не сворачивает от старта до финиша.
      - Я случайно узнал, что леди Корвен решила не возвращаться, сэр.
      Сэру Лоренсу стало ясно, что разговор дошел до такой точки, за которой чувство может возобладать над сдержанностью. Этот молодой человек влюблен-таки в Клер! Воспользоваться случаем и предостеречь его? Или человечнее не обратить внимания?
      - Ровно одиннадцать стонов, - объявил баронет. - А вы прибавляете или убавляете, мистер Крум?
      - Я держусь примерно на десяти стонах двенадцати фунтах.
      Сэр Лоренс окинул глазами его худощавую фигуру:
      - Да, сложены вы удачно. Просто удивительно, как брюшко омрачает жизнь! Вам, впрочем, можно до пятидесяти не беспокоиться.
      - По-моему, сэр, у вас тоже для этого нет оснований.
      - Серьезных - нет. Но я знавал многих, у кого они были. А теперь мне пора идти. Спокойной ночи.
      - Спокойной ночи, сэр. Честное слово, я вам страшно благодарен.
      - Не за что. Мой кузен Джек не прогадает, вы, если прислушаетесь к моему совету, - тоже.
      - Я-то уж, конечно, нет! - искренне согласился Крум.
      Они обменялись рукопожатием, и сэр Лоренс вышел на Сент-Джеймсстрит.
      "Не понимаю, - рассуждал он про себя, - почему этот молодой человек производит на меня благоприятное впечатление? Он еще доставит нам немало хлопот. Я должен был бы ему сказать: "Не желай жены ближнего твоего". Но бог так устроил мир, что мы никогда не говорим того, что должны сказать". Интересно наблюдать за молодежью! Считается, что она непочтительна к старикам и вообще, но, право, он, сэр Лоренс, этого не замечал. Современные молодые люди воспитаны ничуть не хуже, чем он сам был в их годы, а разговаривать с ними даже легче. Разумеется, никогда не угадаешь, что у них на уме, но так оно, наверно, и должно быть. Рано или поздно смиряешься с мыслью, - и сэр Лоренс поморщился, споткнувшись о камни, окаймлявшие тротуар на Пикадилли, - что старики годятся лишь на то, чтобы с них снимали мерку для гроба. Tempora mutantur et nos mutamur in illis. [6] Впрочем, так ли уж это верно? Его поколение отличается от нынешнего не больше, чем манера произносить латинские слова в дни его юности от того, как их произносят теперь. Молодежь - всегда молодежь, а старики - это старики; между ними всегда останутся расхождения и недоверие; старики всегда будут испытывать горячее, но нелепое желание думать и чувствовать, как молодежь, сетовать на то, что не могут так думать и чувствовать, а в глубине души сознавать, что, будь у них возможность начать жить сначала, они бы не воспользовались ею. И это милосердно по отношению к человеку! Когда он износился, жизнь исподволь и мягко приучает его к летаргии. На каждом этапе существования ему отпущено ровно столько воли к жизни, сколько требуется, чтобы дотянуть до конца. Чудак Гете обрел бессмертие под мелодии Гуно благодаря тому, что раздул потухающую искру в яркое пламя. "Чушь! - подумал сэр Лоренс. - Типично немецкая чушь! Да неужели бы я, если бы даже мог, поменялся судьбой с этим мальчиком, чтобы вздыхать, рыдать, украдкой предаваться восторгам и чахнуть от тоски? Ни за что! А поэтому хватит со стариков их старости. Когда же наконец полисмен остановит эти проклятые машины? Нет, практически ничто не изменилось. Шоферы ведут машины, повинуясь тому же ритму, в каком кучера омнибусов и кэбов погоняли своих спотыкающихся, скользящих по мостовой, гремевших копытами кляч. Молодые люди и девушки испытывают то же законное или незаконное влечение друг к другу.
      Конечно, мостовые стали иными, и жаргон, которым выражаются эти юношеские желания, тоже иной, но, видит бог, правила движения по жизни остались неизменными: люди скользят друг мимо друга, сталкиваются, чудом не ломают себе шею, торжествуют и терпят поражение независимо от того, хорошие они или плохие. Нет, - думал сэр Лоренс, - пусть полиция издает циркуляры, священники пишут в газеты, судьи произносят речи, - человеческая природа идет своим путем, как шла в дни, когда у меня прорезался зуб мудрости".
      Полисмен поменял местами свои белые рукава, сэр Лоренс перешел через улицу и направился к Беркли-сквер. А вот здесь изрядные перемены! Аристократические особняки быстро исчезают. Лондон перестраивается - по частям, исподволь, как-то стыдливо, - словом, чисто по-английски. Эпоха монархов со всеми ее атрибутами, с феодализмом, с церковью ушла в прошлое. Теперь даже войны ведутся только из-за рынков и только самими народами. Это уже кое-что. "А ведь мы все больше уподобляемся насекомым, - думал сэр Лоренс. - Забавно все-таки: религия почти мертва, потому что практически больше никто не верит в загробную жизнь, но для нее уже нашелся заменитель - идеал служения, социального служения, символ веры муравьев и пчел! До сих пор социальное служение было уделом старинных семей, которые каким-то образом ухитрились понять, что они должны приносить какую-то пользу и тем самым оправдывать свое привилегированное положение. Выживет ли идеал социального служения теперь, когда они вымирают? Сумеет ли народ подхватить его? Что ж, кондуктор автобуса; приказчик в магазине, который лезет из кожи, подбирая вам носки нужной расцветки; женщина, которая присматривает за ребенком соседки или собирает на беспризорных; автомобилист, который останавливает свою машину и терпеливо ждет, пока вы не наладите вашу; почтальон, который благодарит вас за чаевые, и тот, безымянный, кто вытаскивает вас из воды, если видит, что вы в самом деле тонете, - все они в конце концов существуют, как и прежде. Требуется только одно - расклеить в автобусах лозунг: "Дышите свежим воздухом и упражняйте ваши лучшие наклонности!" - заменив им призывы вроде "Пушки - позорное преступление!" или "Тотализатор - тщетная трата тысяч!" Последний, кстати, напоминает мне, что нужно расспросить Динни об отношениях Клер с ее молодым человеком".
      С этой мыслью он подошел к дверям своего дома и вставил ключ в замок.
      XII
      Хотя сэр Джералд Корвен держался по-прежнему уверенно, положение его, как и всякого мужа, вознамерившегося вновь сойтись с женой, было отнюдь не из легких, тем более что для осуществления этого замысла у него оставалась всего неделя. После его второго визита Клер держалась настороже. Назавтра же, в субботу, она с половины дня ушла из Темпла и поехала в Кондафорд, где постаралась не подать виду, что ищет там убежища. В воскресенье утром она долго лежала в постели и через распахнутые окна смотрела на небо, раскинувшееся за высокими обнаженными вязами. Солнце светило ей в лицо, в мягком воздухе звучали голоса пробуждающегося утра - щебетали птицы, мычала корова, изредка раздавался хриплый крик грача, непрестанно ворковали голуби. Клер была лишена поэтической жилки, но покой и возможность беззаботно вытянуться в постели на миг приобщили к мировой симфонии даже ее. Сплетение нагих ветвей и одиноких листьев на подвижном фоне неяркого светло-золотого неба; грач, покачивающийся на суку; зеленя и пары на склонах холмов, и линия рощ вдалеке, и звуки, и чистый, светлый, ласкающий лицо воздух; щебечущая тишина, полная отъединенность каждого существа от остальных и беспредельная безмятежность пейзажа - все это отрешило ее от самой себя и растворило в мгновенном, как вспышка, слиянии со вселенной.
      Но видение скоро исчезло, и она стала думать о вечере, проведенном в четверг с Тони Крумом, о грязном мальчугане у ресторанчика в Сохо, который так проникновенно убеждал: "Не забудьте бедного парня, леди! Не забудьте бедного парня!" Если бы Тони видел ее вечером в пятницу! Как мало общего между чувствами и обстоятельствами, как мало мы знаем о других, даже самых близких людях! У Клер вырвался короткий горький смешок. Поистине, неведение - благо!
      В деревне на колокольне заблаговестили. Забавно, ее родители до сих пор ходят по воскресеньям в церковь, надеясь, видимо, на лучшее будущее. А может быть, просто хотят подать пример фермерам, - иначе церковь придет в запустение и ее переименуют в простую часовню. Как хорошо лежать в своей старой комнате, где тепло и безопасно, где в ногах у тебя свернулась собака и можно побездельничать! До следующей субботы ей, как лисице, которую травят, придется прятаться за каждым прикрытием. Клер стиснула зубы, как лисица, заметившая гончих. Он сказал, что должен уехать - с ней или без нее. Что ж, пусть едет без нее!
      Однако около четырех часов дня чувство безопасности разом покинуло ее: возвращаясь после прогулки с собаками, она увидела стоявшую около дома машину, а в холле ее встретила мать.
      - Джерри в кабинете у отца.
      - О!
      - Пойдем ко мне, дорогая.
      Комната леди Черрел, расположенная во втором этаже и примыкающая к спальне, носила на себе гораздо более явственный отпечаток ее личности, чем остальные помещения старого, словно вросшего в землю дома с его закоулками, полными реликвий и воспоминаний о былом. У этой серо-голубой гостиной, где пахло вербеной, было свое, хотя и поблекшее изящество. Она была выдержана в определенном стиле, тогда как все остальное здание представляло собой пустыню, усеянную обломками прошлого, которые лишь изредка чередовались с маленькими оазисами современности.
      Стоя перед камином, где тлели поленья, Клер вертела в руках одну из фарфоровых безделушек матери. Приезда Джерри она не предвидела. Теперь против нее все: традиции, условности, соображения комфорта; у нее лишь одно оружие для защиты, но обнажать его ей мерзко. Он выждала, пока мать не заговорит первая.
      - Дорогая, ты ведь нам ничего не объяснила. Абсолютно ничего.
      А как объяснить такие вещи той, кто смотрит такими глазами и говорит таким голосом? Клер вспыхнула, потом побледнела и выдавила:
      - Могу сказать одно: в нем сидит животное. Он этого не показывает, но я-то знаю, мама.
      Леди Черрел тоже покраснела, что было несколько странно для женщины, которой за пятьдесят.
      - Мы с отцом сделаем все, чтобы помочь тебе, дорогая. Только помни, что сейчас очень важно не сделать ошибки.
      - А так как я уже сделала одну, то от меня ждут и второй? Поверь, мама, я просто не в состоянии говорить об этом. Я не вернусь к нему, и конец.
      Леди Черрел села, над ее серо-голубыми устремленными в пространство глазами обозначилась морщина. Затем она перевела их на дочь и нерешительно спросила:
      - Ты уверена, что это не то животное, которое сидит почти в каждом мужчине?
      Клер рассмеялась.
      - Нет, не то. Я ведь не робкого десятка.
      Леди Черрел вздохнула;
      - Не расстраивайся, мамочка. Все образуется, лишь бы покончить с этим. В наше время таким вещам не придают значения.
      - Говорят. Но мы придаем. Что поделаешь - застарелая привычка.
      Клер уловила в голосе матери иронию и быстро добавила:
      - Важно одно - не потерять уважения к себе. А с Джерри я его потеряю.
      - Значит, говорить больше не о чем. Отец, наверно, позовет тебя. Пойди пока сними пальто.
      Клер поцеловала мать и вышла. Внизу все было тихо, и она поднялась в свою комнату. Она чувствовала, что решимость ее окрепла. Времена, когда мужья распоряжались женами, как собственностью, давно миновали, и, что бы отец и Джерри ни придумали, она не отступит! И когда ее позвали, она сошла вниз, твердая, как камень, и острая, как клинок.
      Мужчины стояли в похожем на канцелярию кабинете отца, и Клер сразу увидела, что они уже обо всем договорились. Кивнув мужу, она подошла к отцу:
      - Слушаю.
      Первым заговорил Корвен:
      - Прошу вас, скажите вы, сэр.
      Морщинистое лицо генерала выразило огорчение и досаду, но он тут же взял себя в руки.
      - Мы все обсудили, Клер. Джерри согласен, что ты во многом права, но дает мне слово больше тебя не оскорблять. Прошу тебя, попробуй понять его точку зрения. Он говорит, - и, по-моему, резонно, - что это даже не столько в его интересах, сколько в твоих. Может быть, теперь не те взгляды на брак, что в наше время, но вы в конце концов дали обет... и не говоря уже о нем...
      - Я слушаю, - вставила Клер.
      Генерал одной рукой пощипал усики, другую засунул в карман:
      - Подумай, какая у вас обоих будет жизнь. Разводиться вам нельзя: тут и твое имя, и его положение, и... всего через полтора года. Что же остается? Раздельное жительство? Это нехорошо ни для тебя, ни для него.
      - И все-таки для обоих это лучше, чем жить вместе.
      Генерал взглянул на ее ожесточившееся лицо:
      - Так ты говоришь сейчас, но у нас с ним опыта больше, чем у тебя.
      - Я ждала, что рано или поздно ты мне это скажешь. Словом, ты хочешь, чтобы я уехала с ним?
      Вид у генерала стал совсем несчастный.
      - Ты знаешь, дорогая, что я хочу тебе только хорошего.
      - А Джерри убедил тебя, что самое лучшее для меня - уехать с ним. Так вот - это самое худшее. Я с ним не поеду, и давай закончим разговор.
      Генерал посмотрел сначала на нее, потом на зятя, пожал плечами и принялся набивать трубку.
      Зрачки Джерри сузились, взгляд, перебегавший от отца к дочери, остановился на лице Клер. Они долго смотрели друг на друга: никто не хотел опустить глаза первым.
      - Отлично, - процедил он наконец. - Я приму другие меры. До свиданья, генерал. До свиданья, Клер.
      Он повернулся кругом и вышел.
      В наступившей тишине раздалось отчетливое шуршание - автомобиль уехал. Генерал мрачно курил и смотрел в сторону. Клер подошла к окну. На дворе темнело; теперь, миновав критическую точку, она ощущала полный упадок сил.
      - Господи, да неужели я так ничего и не пойму в этой истории! - раздался голос ее отца.
      Клер, по-прежнему стоя у окна, спросила:
      - Он не рассказал, как попробовал на мне мой же хлыст для верховой езды?
      - Что? - задохнулся генерал.
      Клер круто обернулась:
      - Да.
      - На тебе?
      - Да. Я ушла, конечно, по другим причинам, но это было последней каплей. Прости, что огорчаю тебя, папа.
      - Боже!
      Внезапно Клер осенило. Конкретный факт! Вот что нужно мужчине!
      - Негодяй! - вспыхнул генерал. - Негодяй! Он уверял меня, что на днях провел у тебя целый вечер. Это правда?
      Краска медленно залила щеки Клер.
      - Он попросту вломился ко мне.
      - Негодяй! - еще раз повторил генерал.
      Когда Клер снова осталась одна, на душе у нее стало горько. Как неожиданно изменился ее отец, узнав об этой подробности с хлыстом! Он воспринял его как личную обиду, как оскорбление, нанесенное его собственной плоти и крови. Клер подозревала, что, если бы это случилось с дочерью другого человека, он остался бы невозмутим; она вспомнила, что он даже одобрял порку, которой Хьюберт подверг погонщика мулов и которая позже принесла им всем столько тревог. Как бесконечно много предвзятого и личного в людях! Они все воспринимают и оценивают, исходя из собственных предрассудков! Ну, полно. Самое худшее позади: теперь родители на ее стороне, а она уж постарается, чтобы Джерри больше не остался наедине с нею. Каким долгим взглядом он на нее посмотрел! Он из тех, кто умеет примиряться с проигрышем, потому что никогда не считает игру законченной. Его увлекает бытие в целом, а не отдельные его эпизоды. Он вскакивает жизни на спину, она выбрасывает его из седла, он поднимается и снова вскакивает на нее; если встречает препятствие, берет его и едет дальше, а на полученные царапины смотрит, как на неизбежное следствие повседневных усилий. Он околдовал Клер, растоптав на ходу ее душу и тело; теперь чары рассеялись, и она даже не знает, была ли околдована на самом деле. Что он собирается предпринять? Ясно одно: он отыграется любой ценой.
      XIII
      При взгляде на ровный зеленый дерн Темпла, на его стройные деревья, каменные здания и зобастых голубей, вы приходите в восторг, который, однако, быстро остывает, как только вы представите себе однообразные кипы бумаг, перехваченные красной тесьмой, бесчисленных клерков, томящихся в тесных комнатушках и посасывающих свой большой палец в ожидании стряпчих, тома в переплетах из телячьей кожи, содержащие такие подробные отчеты о делах, что, взглянув на них, легкомысленный человек начинает вздыхать и думать о кафе "Ройяль". Кто дерзнет отрицать, что Темпл представляет приют in exselsis [7] человеческому духу и в креслах - человеческой плоти; кто станет оспаривать, что, попадая в Темпл, люди отрешаются от человечности и оставляют ее у входа, как башмаки у врат мечети? Сюда ее не допускают даже во время торжественных приемов, поскольку мышление юриста должно быть свободно от всякой сентиментальности; поэтому на пригласительных билетах в порядке предосторожности указывается: "Просят быть при регалиях". Конечно, осенью, редкими солнечными утрами, обитатель Темпла, вероятно, чувствует то же замирание сердца, которые испытываешь, стоя на вершине горы, или слушая симфонию Брамса, или увидев первые весенние нарциссы; но, даже если это так, он быстро вспоминает, где находится, и берется за дело "Коллистер против Девердея, посредник Попдик".
      Как ни странно, однако Юстейс Дорнфорд, человек, уже подходивший к середине своего земного пути, и в солнечную и в пасмурную погоду испытывал чувство, которое бывает, когда сидишь на низкой ограде, нежась в первых весенних лучах, и видишь, как из сада, полного апельсиновых деревьев и ранних цветов, к тебе выходит сама жизнь в образе женщины с картины Боттичелли. Говоря без лишних слов, он был влюблен в Динни. Каждое утро с появлением Клер он изнывал от желания бросить диктовать ей на парламентские темы и перевести разговор на ее сестру. Но, умея владеть собой и обладая к тому же чувством юмора, он не выходил из круга своих профессиональных обязанностей и только однажды осведомился у Клер, не пообедает ли она и ее сестра с ним в субботу здесь или в кафе "Ройяль".
      - Здесь, пожалуй, будет оригинальнее.
      - Пригласите, пожалуйста, четвертым кого-нибудь из знакомых мужчин.
      - А почему вы сами не хотите, мистер Дорнфорд?
      - У вас могут быть определенные планы на этот счет.
      - Хорошо, позовем Тони Крума. Я ехала вместе с ним на пароходе. Он славный мальчик.
      - Отлично. Итак, в субботу. Сестру тоже пригласите сами.
      Клер не сказала ему: "Да она, наверно, за дверью", - потому что Динни действительно ждала сестру на лестнице. Всю неделю она заходила за Клер в половине седьмого вечера и провожала ее до Мелтон-Мьюз: различнее случайности были еще не исключены, и сестры не хотели рисковать.
      Выслушав приглашение, Динни призналась:
      - Когда я вышла от тебя в тот вечер, я наткнулась на Тони Крума, и он проводил меня до Маунт-стрит.
      - Ты не сказала ему, что у меня был Джерри?
      - Разумеется, нет.
      - Ему и без того тяжело. Он в самом деле славный, Динни.
      - Я это сразу увидела. Поэтому мне хочется, чтобы он уехал из Лондона.
      Клер улыбнулась:
      - Он тут не засидится: мистер Масхем решил поручить ему своих арабских маток в Беблок-хайт.
      - Как? Ведь Джек Масхем живет в Ройстоне.
      - Для маток требуется отдельная конюшня и местность, где более мягкий климат.
      Динни, с трудом отогнав воспоминания, спросила:
      - Ну, дорогая, будем толкаться в подземке или возьмем для шика такси?
      - Мне хочется подышать воздухом. Прогуляемся пешком?
      - Конечно. Пойдем по набережной, а затем через парки.
      Было холодно, и сестры шли быстро. Под звездным пологом тьмы эта обширная, залитая электрическим светом часть города казалась незабываемо прекрасной; даже на зданиях, контуры которых расплылись во мгле, лежал отпечаток величия.
      - Ночной Лондон прекрасен, - вполголоса заметила Динни.
      - Да. Но ложишься спать с красавицей, а встаешь с трактирщицей. Город - сплошной сгусток энергии, он - как муравейник, а чего ради люди суетятся!
      - Это так тя'остно, как сказала бы тетя Эм.
      - А все-таки, Динни, почему же люди суетятся?
      - Потому что жизнь - мастерская, пытающаяся выпускать совершенные изделия: одно удается, миллион идет в брак.
      - Есть ли смысл надрываться?
      - Почему нет?
      - А во что верить?
      - В характер.
      - Что ты понимаешь под этим словом?
      - Характер - способ, каким мы выражаем наше стремление к совершенству и культивируем то лучшее, что живет в нас.
      - Гм! - недоверчиво усмехнулась Клер. - А кто же решит, что во мне худшее и что лучшее?
      - Хотя бы я, дорогая.
      - Нет, я до всего этого еще не доросла.
      Динни взяла сестру под руку:
      - Ты старше меня, Клер.
      - Нет, хотя, вероятно, опытнее. Но я еще не успокоилась и не познала себя. А покамест я нутром чувствую, что Джерри бродит около МелтонМьюз.
      - Зайдем на Маунт-стрит, а потом отправимся в кино.
      В холле Блор вручил Динни письмо:
      - Заходил сэр Джералд Корвен, мисс, и велел вам это передать.
      Динни вскрыла конверт.
      "Дорогая Динни,
      Я покидаю Англию не в субботу, а завтра. Если Клер передумала, буду счастлив взять ее с собой. Если нет, пусть не надеется на мое долготерпение. Я оставил такую же записку у нее на квартире, но, не зная, где она, пишу для верности и вам. Она или ее письмо застанут меня завтра, в четверг, до трех часов в "Бристоле". После этого срока - a la guerre comme a la guerre. [8]
      Глубоко сожалею, что все сложилось так нелепо, и желаю вам всего хорошего.
      Искренне ваш
      Джералд Корвен".
      Динни прикусила губу.
      - На, прочти!
      Клер прочла письмо.
      - Не пойду, и пусть делает, что хочет.
      Когда сестры приводили себя в порядок в комнате Динни, туда вплыла леди Монт.
      - А! Теперь и у меня есть новости, - объявила она. - Ваш дядя вторично виделся с Джерри Корвеном. Что ты решила насчет не'о, Клер?
      Клер повернулась спиной к зеркалу; свет упал ей на щеки и губы, которые она еще не успела подкрасить.
      - Я никогда не вернусь к нему, тетя Эм.
      - Можно присесть на твою кровать, Динни? Нико'да - дол'ий срок а тут еще этот... как е'о... мистер Крейвен. Я не сомневаюсь, Клер, что у тебя есть принципы, но ты слишком хорошенькая.
      Клер перестала подводить губы:
      - Вы очень добры, тетя Эм, но, честное слово, я знаю, что делаю.
      - Очень успокоительно! Стоит мне это сказать себе, как я уже знаю, что наделаю глупостей.
      - Если Клер обещает, она держит слово, тетя.
      Леди Монт вздохнула.
      - Я обещала моему отцу еще год не выходить замуж, а через семь месяцев подвернулся ваш дядя. Все'да кто-нибудь подвертывается.
      Клер поправила волосы на затылке:
      - Обещаю не выкидывать никаких фокусов в течение года. За это время я разберусь в себе и приму решение, а если нет, значит, никогда не приму.
      Леди Монт погладила рукой одеяло:
      - Перекрести себе сердце.
      - Лучше не надо, - торопливо вмешалась Динни.
      Клер приложила пальцы к груди:
      - Я перекрещу то место, где ему полагается быть.
      Леди Монт поднялась:
      - Динни, ты не находишь, что ей следует переночевать у нас?
      - Нахожу, тетя.
      - То'да я распоряжусь. Цвет морской воды - действительно твой цвет, Динни. А у меня вот нет определенно'о. Так уверяет Лоренс.
      - Нет, тетя, есть - черный с белым.
      - Как у сорок или у герцо'а Портлендско'о. Я не была на Эскотских скачках с тех пор, как мы отдали Майкла в Уинчестер, - из экономии. К обеду будут Хилери и Мэй. Они без вечерних туалетов.
      - Да, тетя, - неожиданно перебила ее Клер. - Дядя Хилери знает обо мне?
      - Он вольнодумец, - изрекла леди Монт. - А я, как ты понимаешь, не могу не о'орчаться.
      Клер встала:
      - Поверьте, тетя Эм, Джерри скоро утешится: такие подолгу не переживают.
      - Померьтесь-ка спинами. Так и думала - Динни на дюйм выше.
      - Во мне пять футов пять дюймов, - сказала Клер. - Без туфель.
      - Вот и хорошо. Ко'да будете готовы, идите вниз.
      С этими словами леди Монт поплыла к двери, рассуждая вслух: "Соломонова печать - напомнить Босуэлу", - и вышла.
      Динни снова подошла к камину и уставилась на пламя.
      Голос Клер зазвенел у нее за спиной:
      - Мне хочется петь от радости, Динни. Целый год полного отдыха от всего. Я довольна, что тетя Эм вырвала у меня обещание. Но какая она смешная!
      - Нисколько. Она - самый мудрый член нашей семьи. Если принимать жизнь всерьез, из нее ничего не получается. Тетя Эм не принимает. Допускаю, что хочет, но просто не может.
      - Но у нее ведь и нет настоящих забот.
      - Кроме мужа, троих детей, кучи внучат, жизни на два дома, трех собак, пары одинаково бестолковых садовников, безденежья и двух страстей - всех женить и вышивать по канве, - действительно никаких. К тому же она вечно боится потолстеть.
      - Ну, в этом смысле у нее все в порядке. Динни, что мне делать с этими вихрами? Вот наказание! Подстричь их опять?
      - Пускай себе растут. Кто его знает, может быть, локоны снова войдут в моду.
      - Скажи, зачем женщины так заботятся о внешности? Чтобы нравиться мужчинам?
      - Конечно, нет.
      - Значит, просто назло и зависть друг другу?
      - Больше всего в угоду моде. Женщины - сущие овцы в отношении своей внешности.
      - А в вопросах морали?
      - Да разве она у нас есть? А если и есть, так создана мужчинами. От природы нам даны только чувства.
      - У меня их нет.
      - Так ли?
      Клер рассмеялась.
      - По крайней мере, сейчас.
      Она надела платье, и Динни заняла ее место у зеркала.
      Викарий трущобного прихода обедает не для того, чтобы изучать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел, который убил большую часть дня, включая и время еды, на выслушивание жалоб своей паствы, не делавшей запасов на завтра, потому что ей не хватало их на сегодня, поглощал предложенную ему вкусную пищу с нескрываемым удовольствием. Если даже он знал, что молодая женщина, обвенчанная им с Джерри Корвеном, разорвала узы брака, то ничем этого не выдавал. Хотя Клер сидела с ним рядом, он ни разу не намекнул на ее семейные дела и распространялся исключительно о выборах, французском искусстве, лесных волках в Уипснейдском зоопарке и школьных зданиях нового типа с крышами, которыми в зависимости от погоды можно пользоваться, а можно и не пользоваться. Иногда по его длинному, морщинистому, решительному и проницательнодобродушному лицу пробегала улыбка, словно он что-то обдумывал, но догадываться о предмете его размышлений позволяли только взгляды, которые он изредка бросал на Динни с таким видом, как будто хотел сказать: "Вот мы сейчас с тобой потолкуем".
      Однако потолковать им не пришлось, потому что не успел он допить свой портвейн, как его вызвали по телефону к умирающему. Миссис Хилери ушла вместе с ним.
      Сестры вместе с дядей и теткой сели за бридж и в одиннадцать удалились к себе наверх.
      - Ты не забыла, что сегодня годовщина перемирия? - спросила
      Клер, расхаживая по комнате.
      - Нет.
      - В одиннадцать утра я ехала в автобусе и заметила, что у многих какие-то странные лица. Вот уж не думала, что буду переживать это так остро. Мне ведь было всего десять, когда кончилась война.
      - Я помню перемирие, потому что мама плакала, - отозвалась Динни. - Тогда у нас в Кондафорде гостил дядя Хилери. Он сказал проповедь на стих: "И те служат, кто стоит и ждет".
      - Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.
      - Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.
      - Да, ты права.
      - А почему они так поступают?
      - Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.
      - "Иди в монастырь - и поскорее".
      - Серьезно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.
      - С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.
      - Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?
      - Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.
      - "Бесстрастно молвила она и повернулась к двери". Поцелуй меня.
      - Дорогая, - сказала Динни, - я уверена, что все образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придет в гавань.
      XIV
      Второй экскурс Крума в историю Англии был первым для трех остальных участников устроенного Дорнфордом обеда, причем по странному стечению обстоятельств, которому он, видимо, и сам способствовал, молодой человек достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер - в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни - в ложе против третьего.
      - О чем вы задумались, мисс Черрел?
      - О том, насколько изменились лица англичан по сравнению с тысяча девятисотым годом.
      - Все дело в прическе. Лица на картинах, которым лет сто - полтораста, куда больше похожи на наши.
      - Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.
      Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?
      - Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?
      - Возможно, даже больше, но они его прятали. У них даже в одежде было столько лишнего: фраки, рубашки со стоячими воротничками, не галстуки, а целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.
      - Ноги у них были невыразительные, зато шеи - очень.
      - Согласна, но только насчет женских. А посмотрите на их меблировку: кисти, бахрома, салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они играли в прятки со своим "я", мистер Дорнфорд.
      - Но оно все-таки то и дело выглядывало, как маленький принц
      Эдуард из-под стола матери, когда он разделся под ним за обедом в Уиндзоре.
      - Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.
      - Не скажите. Его царствование - вторая Реставрация, только в более умеренной форме. При нем словно открылись шлюзы...
      - Он уехал наконец. Клер?
      - Да, благополучно уехал. Посмотрите на Дорнфорда. Он окончательно влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.
      - А почему бы ей не ответить?
      - Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.
      - Вот из кого получится замечательная свояченица!
      - А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?
      - Господи, конечно! Еще бы не хотеть!
      - Нравится вам Дорнфорд?
      - Очень приятный человек и совсем не сухарь.
      - Будь он врачом, он, наверно, замечательно ухаживал бы за больными. Кстати, он католик.
      - Это не повредило ему на выборах?
      - Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом, так что вышло одно на одно.
      - Политика - страшно глупое занятие.
      - А все-таки интересное.
      - Раз Дорнфорд сумел шаг за шагом пробиться в адвокатуру, значит, он человек с головой.
      - И с какой еще! Уверяю вас, он любую трудность встретит так же спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.
      - Вот как!
      - Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.
      - Мы с вами все равно что на пароходе: сидим бок о бок, а ближе все равно не становимся. Пойдемте курить.
      - Публика возвращается. Приготовьтесь объяснить мне, в чем мораль второго акта. В первом я не усмотрела никакой.
      - Подождите!
      - Как это жутко! - глубоко вздохнула Динни. - Я еще не забыла гибель "Титаника". Ужасно, что мир устроен так расточительно!
      - Вы правы.
      - Расточается все: и людские жизни, и любовь.
      - Вы против такой расточительности?
      - Да.
      - А вам не очень неприятно об этом говорить?
      - Нет.
      - Не думаю, что ваша сестра расточит себя напрасно. Она слишком любит жизнь.
      - Да, но она взята в клещи.
      - Она из них выскользнет.
      - Мне нестерпимо думать, что ее жизнь может пойти прахом. Нет ли в законе какой-нибудь лазейки, мистер Дорнфорд? Я хочу сказать - нельзя ли развестись без огласки?
      - Если муж даст повод, ее почти не будет.
      - Не даст. Он человек мстительный.
      - Понятно. Боюсь, что тогда остается одно - ждать. Такие конфликты со временем разрешаются сами по себе. Конечно, предполагается, что мы, католики, отрицаем развод. Но когда чувствуешь, что для него есть основания...
      - Клер только двадцать четыре. Она не может всю жизнь оставаться одна.
      - А вы намерены оставаться?
      - Я - другое дело.
      - Да, вы не похожи на сестру, но если и вы расточите свою жизнь, будет еще хуже. Настолько же хуже, насколько обидней терять погожий день зимой, чем летом.
      - Занавес поднимается...
      - Странно! - призналась Клер. - Глядя на них, я все время думала, что их любви хватило бы ненадолго. Они жгли ее с двух концов, как свечку.
      - Боже мой, будь мы с вами на этом пароходе...
      - Вы очень молоды. Тони.
      - Я старше вас на два года.
      - И все равно моложе на десять.
      - Клер, вы вправду не верите, что можно любить долго?
      - Если вы имеете в виду страсть, - не верю. Вслед за ней, как правило, сразу же наступает конец. Конечно, для парочки с "Титаника" он наступил рановато. И какой - холодная бездна! Бр-р!
      - Я подам пальто.
      - Не скажу, чтобы я была в таком уж восторге от пьесы, Тони. Она выворачивает человека наизнанку, а я не испытываю ни малейшего желания выворачиваться.
      - Мне тоже пьеса куда больше понравилась в первый раз.
      - Весьма признательна!
      - Она и задевает тебя и проходит мимо. Самое лучшее в ней то, что относится к войне.
      - После этого спектакля мне что-то расхотелось жить.
      - Он слишком сатиричен.
      - Герои словно издеваются над собой. Удручающее зрелище, - слишком похоже на нас самих.
      - Зря мы не пошли в кино. Там я хоть подержал бы вас за руку.
      - Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а он хочет сделать из нее мадонну прошлого.
      - Верно.
      - Лицо у него в самом деле приятное. Интересно, понравилась ли ему та часть пьесы, которая посвящена войне? Внимание, занавес! Началось.
      Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках горячую влагу.
      - Никогда бы она так не сделала, - хрипло сказала она. - Не стала бы ни размахивать флагом, ни кричать ура. Никогда в жизни! С толпой, может быть, смешалась бы, но так - никогда.
      - Конечно, нет. Это просто сценический эффект. Жаль, потому что в целом акт превосходный. Очень удался.
      - А эти несчастные нарумяненные девчонки с их песенкой! Вы заметили - чем они несчастней, тем больше нарумянены. А как солдаты насвистывают "Типпеоери"! Страшная, должно быть, вещь война!
      - Человек на ней как бы пребывает в исступлении.
      - И подолгу?
      - В известном смысле - всегда. Вы находите это отвратительным?
      - Не берусь судить о чужих переживаниях. Впрочем, брат тоже рассказывал мне кое-что похожее.
      - То, что мы испытывали, не похоже на боевой пыл. Можете мне поверить - я ведь по характеру совсем не солдат. Но что там ни говори, война - самое большое событие в жизни человека. Это давно уже стало прописной истиной.
      - Вы и теперь в нее верите?
      - До сих пор верил. Но... Я должен вам сказать, пока есть возможность. Я люблю вас, Динни. Мы ничего не знаем друг о друге, но это неважно. Я полюбил вас, как только встретил, и люблю все сильнее. Я не жду ответа, я только прошу вас помнить об этом и...
      Клер пожала плечами:
      - Неужели люди на самом деле вели себя так в день перемирия? Тони, неужели они...
      - Что?
      - Действительно так себя вели?
      - Не знаю.
      - Где вы были тогда?
      - В Веллингтоне. Только что поступил. Моего отца убили на войне.
      - Моего тоже могли убить. И брата! Но все равно так нельзя. Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
      - Моя, наверно, тоже.
      - Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом пьеса отнимает слишком много нервов. Пойдемте, я хочу курить. Нет, лучше останемся. Здесь того и гляди встретишь знакомых.
      - Черт бы их побрал!
      - Я пришла сюда с вами, и это самое большее, что я могу для вас сделать. Я ведь торжественно обещала целый год блюсти приличия. Ну, не надо огорчаться. Мы будем часто видеться...
      - "Величие, достоинство, мир!" - повторила Динни, вставая. - Помоему, достоинство - это самое важное.
      - Во всяком случае, самое труднодостижимое.
      - Ах, как эта женщина пела в ночном клубе! И небо - все в рекламах! Я страшно благодарна вам, мистер Дорнфорд. Я долго буду помнить сегодняшний спектакль.
      - А то, что я вам сказал?
      - Вы очень добры, но алоэ цветет лишь один раз в столетие.
      - Я умею ждать. Для меня вечер был чудесный.

К титульной странице
Вперед
Назад