Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на прощанье повторив тете Эм ту же магическую формулу: "Я не заболею".
      XXIV
      Тем не менее она заболела и в течение месяца, проведенного ею в своей кондафордской келье, не раз испытывала желание умереть и уйти от всего. Оно легко могло бы осуществиться, но, к счастью, по мере того, как таяли силы Динни, ее вера в загробную жизнь не крепла, а слабела. Мысль о соединении с Уилфридом там, где нет ни скорби, ни суеты этого мира, таила в себе роковую притягательность; однако перспектива исчезновения в сонном небытии, хотя и не пугавшая девушку, нисколько не соблазняла ее и казалась тем более противоестественной, что здоровье в конце концов начало возвращаться к Динни. Внимание окружающих оказывало на нее незаметное, но непреодолимо целительное воздействие. Деревня ежедневно требовала бюллетень о состоянии ее здоровья; ее матери ежедневно звонил и писал добрый десяток знакомых. Каждую субботу Клер привозила ей цветы от Дорнфорда. Тетя Эм два раза в неделю посылала ей плоды трудов Босуэла и Джонсона, а Флер бомбардировала ее дарами Пикадилли. Эдриен без всякого предупреждения трижды наведался в Кондафорд. Хилери, как только миновал кризис, начал присылать ей смешные записочки.
      Тридцатого марта весна внесла к ней в комнату юго-западный ветер, первый букетик цветов, сережки вербы, веточку дрока. Динни сразу пошла на поправку и три дня спустя выбралась на воздух. Все в природе действовало на нее с давно уже не изведанной остротой. Крокусы, желтые нарциссы, набухшие почки, солнечные блики на крыльях голубей, контуры и цвет облаков, благоуханный ветер приводили ее в почти болезненное волнение.
      Но ей все еще хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта странная апатия побудила ее принять приглашение Эдриена поехать с ним за границу на время его короткого отпуска.
      Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей.
      Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
      - Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в Доломитах, - сказал он однажды, - я впервые почувствовал близость бога. Это было давным-давно - девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя ближе всего к богу?
      Динни промолчала.
      - Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?
      - Скоро двадцать восемь.
      - Ты все еще на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе облегчения?
      - Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам - не в обычаях нашей семьи.
      - Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком замыкаться в своем горе.
      - Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются благотворительности, - неожиданно призналась Динни. - Раньше я объясняла это отсутствием чувства юмора.
      - Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и фанатическим характером.
      - Или погубленной молодостью.
      Эдриен взглянул на племянницу:
      - Твоя еще не погублена, Динни, - надломлена, но не погублена.
      - Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.
      - Ты стала лучше выглядеть.
      - Да, теперь даже тетя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но заниматься своей персоной ужасно скучно.
      - Согласен. Однако...
      - Не зашивайте рану иглой, милый дядя, - она со временем затянется изнутри.
      Эдриен улыбнулся:
      - Я как раз подумал о детях.
      - Мы пока еще не умеем делать их синтетическим путем. Я чувствую себя прекрасно и счастлива, что все сложилось именно так, как сейчас. Я рассказывала вам, что старая Бетти умерла?
      - Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне карамельку.
      - Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем, дядя.
      - Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.
      Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала СенЛазар. Камины там топили дровами, постели были удобные.
      - Только французы понимают толк в настоящей постели, - заметил
      Эдриен.
      Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и ее дядя были единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.
      - Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси, сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом в Копенгагене "и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров; у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, - даже небо серое, - и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже. Париж - законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире. Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное до войны, презирает все долговечное и в большинстве своем состоит из евреев, ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живет сам по себе, как всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным прошлым. Анархия в Париже - все равно что пена на пиве.
      Динни сжала локоть Эдриена:
      - Поездка пошла мне на пользу, дядя. Должна признаться: я впервые за последние годы чувствую себя такой жизнерадостной.
      - Ага! Я же говорил: Париж возбуждает чувства. Зайдем внутрь кафе - сидеть на улице слишком холодно. Что будешь пить - чай или абсент?
      - Абсент.
      - Он тебе не понравится.
      - Ладно, тогда чай с лимоном,
      Дожидаясь чая в неторопливой сумятице "Кафе де ла Пе", Динни смотрела на бородатое худое лицо дяди и видела, что он чувствует себя "в своей тарелке": выражение заинтересованности и довольства, появившееся у него здесь, делало Эдриена неотличимым от парижан.
      Но можно ли одновременно проявлять интерес к жизни и пренебрегать собой? Динни осмотрелась. Ее соседи не были ни примечательны, ни типичны, но все поголовно казались людьми, которые делают то, что им нравится, а не стремятся к какой-то цели.
      - Они поглощены данной минутой, верно? - неожиданно спросил Эдриен.
      - Да, я думала именно об этом.
      - Французы владеют искусством жить. Мы, англичане, либо надеемся на будущее, либо скорбим о прошлом, упуская драгоценное настоящее.
      - Почему они так отличны от нас?
      - У них меньше северной крови, больше вина и масла, головы круглее наших, тела коренастее, а глаза преимущественно карие.
      - Ну, этого все равно не изменишь.
      - Французы в основе своей - люди золотой середины. У них в высшей степени развито чувство равновесия. Их интеллект и чувства умеряют и дополняют друг друга.
      - Зато французы легко толстеют, дядя.
      - Да, но равномерно: у них ничто не выходит из нормы, и они отлично сохраняются. Я, конечно, предпочитаю быть англичанином, но, не будь я им, я хотел бы родиться французом.
      - А разве не стоит стремиться к чему-то лучшему, нежели то, чем уже обладаешь?
      - А ты замечала, Динни, что там, где мы говорим: "Ведите себя хорошо", - они говорят: "Soyez sage" [11]. В этом есть глубокий смысл. Я не раз слышал, как французы объясняли нашу замкнутость пуританскими традициями. Но это значит - ошибочно принимать следствие за причину, кажимость за сущность. Допускаю, что в нас живет тоска по земле обетованной, но пуританство было только таким же элементом этой тоски, как наша страсть к путешествиям и колонизаторские способности, протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Ни один из этих элементов не способствует овладению искусством жить. Посмотри на наш индустриализм, на наших старых дев, оригиналов, филантропов, поэзию! Мы выходим из нормы во всех отношениях. У нас, правда, есть несколько в высшей степени уравнительных институтов - закрытые школы, крикет во всех его формах, но в целом мы народ крайностей. Для среднего британца всегда характерна исключительность, и он втайне гордится ею, хотя панически боится ее обнаружить. Где еще на земле найдешь народ с более разнообразным строением скелета и большими странностями, чем англичане? Мы изо всех сил стараемся быть средними людьми, но, видит бог, вечно выходим из нормы.
      - Вы изрекаете откровения, дядя.
      - А ты оглянись вокруг, когда приедем домой.
      - Оглянусь, - обещала Динни.
      На другой день они успешно перебрались через канал, и Эдриен доставил девушку на Маунт-стрит.
      Целуя его на прощание, она сжала ему мизинец:
      - Вы сделали для меня бесконечно много, дядя.
      За последние полтора месяца Динни почти не думала о злоключениях Клер; поэтому она немедленно потребовала сводку последних известий. Выяснилось, что иск уже опротестован со всеми вытекающими отсюда последствиями и что дело, видимо, будет назначено к слушанию в ближайшее время.
      - Я не видел ни Клер, ни юного Крума, - сообщил сэр Лоренс, - но Дорнфорд рассказывал мне, что у них все по-прежнему. "Очень молодой" Роджер все так же твердит, что Клер должна рассказать о своей семейной жизни.
      - Очевидно, юристы считают, что суд - это исповедальня, где люди исповедуются в грехах своих врагов.
      - А разве это не так?
      - Вот что. Клер не желает и не будет говорить. Принуждать ее к этому - большая ошибка. Что слышно о Джерри?
      - Наверно, уже выехал, если только хочет поспеть на суд.
      - Что будет с Тони Крумом, если они, предположим, проиграют?
      - Поставь себя на его место, Динни. Как бы ни повернулось дело, судья, видимо, будет против него. На то, чтобы истец простил его, он тоже не согласится. Просто не представляю себе, что с ним сделают, если он не сможет заплатить. Наверняка что-нибудь скверное. А тут еще встает вопрос, как отнесется к этому Джек Масхем. Он ведь человек со странностями.
      - Да, - тихо согласилась Динни.
      Сэр Лоренс выронил монокль:
      - По мнению твоей тетки, юному Круму следует уехать на золотые прииски, разбогатеть, вернуться и жениться на Клер.
      - Об этом надо спросить Клер.
      - Разве она его не любит?
      Динни покачала головой:
      - Нет, но может полюбить, если его разорят.
      - Гм! Ну, а как ты-то себя чувствуешь, дорогая? Оправилась?
      - О да!
      - Майкл хочет тебя видеть.
      - Завтра заеду к ним.
      Кроме этих скупых, хотя и многозначительных фраз, о событии, повлекшем за собой болезнь девушки, не было сказано ни слова.
      XXV
      На следующее утро Динни сделала над собой усилие и отправилась на Саут-сквер. С тех пор как Уилфрид уехал в Сиам, она была здесь один раз - вместе с Клер в день ее приезда с Цейлона.
      - Он у себя в кабинете, мисс.
      - Благодарю вас, Кокер, я пройду наверх.
      Майкл не услышал, как она вошла, и девушка немного постояла, рассматривая карикатуры, которыми были увешаны стены. Ее всегда поражало, почему Майкл, склонный переоценивать человеческие достоинства, окружает себя работами тех, кто посвятил жизнь преувеличению человеческих недостатков.
      - Не помешала, Майкл?
      - Динни? Ты чудно выглядишь! И задала же ты нам страху, старушка! Садись. А я тут как раз занимался картофелем. Статистика - страшно путаная штука.
      Они немного поговорили и вскоре умолкли: оба понимали, зачем она пришла.
      - Ты хотел мне что-то передать или сказать, Майкл?
      Он выдвинул один из ящиков стола и вынул оттуда сверточек. Динни положила его на колени и развернула. Там было письмо, маленькая фотография и орденская ленточка.
      - Вот его карточка для паспорта и ленточка ордена "За боевые заслуги". В письме есть кое-что о тебе, вернее, оно целиком касается тебя. Словом, все это - тебе. Извини, мне нужно поговорить с Флер, пока она не ушла.
      Динни сидела не шевелясь и глядя на снимок. Пожелтевшая от жары и сырости карточка отличалась тем неприкрашенным сходством с оригиналом, которое характерно для паспортных фотографий. Поперек нее шла надпись: "Уилфрид Дезерт", и он в упор смотрел со снимка на девушку. Перевернув фотографию лицом вниз, она долго разглаживала измятую и перепачканную орденскую ленточку. Потом собралась с силами и развернула письмо. Оттуда выпал сложенный листок. Она отодвинула его в сторону. Письмо было адресовано Майклу.
      "Первый день Нового года.
      Дорогой старина М. М.
      Поздравляю тебя и Флер и желаю вам долгих лет счастья. Я забрался сейчас в самую северную и дикую часть страны с намерением, - осуществимым или нет, не знаю, - отыскать поселения одного племени, несомненно досиамского и не относящегося к монгольской расе. Оно очень заинтересовало бы Эдриена Черрела. Я уже не раз порывался сообщить вам о себе, но как только доходило до писания, бросал перо - отчасти потому, что описывать эти края тому, кто их не знает, бесполезно; отчасти потому, что не верю в свою способность увлечь кого-нибудь этими описаниями. Я и сейчас пишу с одной целью: хочу попросить тебя передать Динни, что я наконец в мире с самим собой. Не знаю, в чем здесь дело - то ли в отдаленности и мощи здешних мест, то ли в передавшемся мне от жителей Востока убеждении, что каждый живет сам по себе, что человек - микрокосм, что он одинок от рождения до смерти и делит свое одиночество лишь с одним верным и древним другом - вселенной. Мир, который низошел на меня, так странно безмятежен, что я порой удивляюсь, чего ради я страдал и терзался. Думаю, что Динни будет рада узнать об этом, равно как и я был бы рад узнать, что она тоже обрела мир.
      Я снова начал писать и, если вернусь из экспедиции, попробую издать отчет о ней. Через три дня мы выйдем к реке, переправимся через нее и по одному из ее притоков поднимемся на запад, к Гималаям.
      Слабые отзвуки кризиса, который ударил по вам, просочились даже сюда. Бедная старая Англия! Не хотел бы увидеть ее еще раз: она все-таки славная мужественная старуха, и я не в силах смотреть, как ее добивают, тем более что она могла бы еще жить и здравствовать - нужно только правильно ее реорганизовать.
      Будь здоров, старина! Привет вам обоим и особый - Динни.
      Уилфрид".
      Мир! Покой! А она? Динни снова завернула ленточку, снимок и письмо и спрятала сверток в сумочку. Бесшумно открыла дверь, спустилась по лестнице и вышла на залитую солнцем мостовую.
      Выйдя к реке, она остановилась под еще нагим платаном, развернула листок, вынутый из письма, и прочла стихи:
      УСНУТЬ!
      То солнце, что несет земле
      Жизнь и распад, расцвет и тленье,
      Лишь огонек в небесной мгле,
      Горящий краткое мгновенье;
      Кружок, который нанесла
      Рука творца на план вселенной;
      Прокол, которым нет числа
      В покрове ночи довременной.
      И пусть предопределено
      Им все мое существованье,
      Жить, как v, мне, лишь миг дано
      Ему, песчинке мирозданья.
      Но не стихает в сердце боль:
      Ведь каждая моя частица
      Сыграть, как я, как солнце, роль
      На сцене вечности стремится,
      Хотя придет конец нам всем
      И ждет нас бездна ледяная...
      А если я спрошу: "Зачем?"
      Ответит бог: "Усни. Не знаю".
      Уснуть! Набережная была почти пуста - ни людей, ни машин. Динни пошла пешком, пересекая главные городские артерии, и добралась наконец до Кенсингтонского сада. У Круглого пруда, по которому плавали игрушечные кораблики, теснились увлеченные игрою дети. Светловолосый мальчуган, похожий на Кита Монта, подталкивал свой кораблик палкой, снова и снова пытаясь пустить его по ветру через пруд. Какое блаженное неведение! Не в нем ли залог счастья? Жить минутой, отрешиться от себя, уподобиться ребенку! Малыш вскрикнул:
      - Смотри, плывет!
      Паруса надулись, кораблик отошел от берега. Мальчуган подбоченился, метнул взгляд на Динни и объявил:
      - Ну, я побежал.
      Динни смотрела, как он бежит то останавливаясь, то опять пускаясь вперед и, видимо, соображая, где пристанет его кораблик.
      Не так ли и человек бежит через жизнь, ловя каждую возможность пристать к берегу, а в конце концов все равно уснет? Он - словно птицы, которые поют, ловят червяков, чистят перья, беспричинно, от полноты жизни, летают взад и вперед, спариваются, вьют гнезда, выкармливают птенцов и, отжив свой срок, превращаются в окоченевший комочек перьев, разлагаются и становятся прахом.
      Динни медленно обогнула пруд, вновь увидела мальчика, толкавшего лодку палкой, и спросила:
      - Что у тебя за кораблик?
      - Катер. Раньше была шхуна, но наша собака съела снасти.
      - Да, - заметила Динни, - собаки очень любят снасти - они вкусные.
      - Как что?
      - Как спаржа.
      - Мне не дают спаржи, - она слишком дорого стоит.
      - А ты ее пробовал?
      - Да, Смотрите, ветер опять его погнал!
      Кораблик уплыл, и светловолосый мальчуган убежал.
      Динни вспомнила слова Эдриена: "Я как раз подумал о детях".
      Она дошла до места, которое в прежнее время носило бы название лужайки. Земля была усеяна крокусами - желтыми, лиловыми, белыми - и нарциссами; деревья, на которых заливались черные дрозды, тянулись к солнцу каждой своей набухшей почками веткой. Девушка шла и думала: "Мир? Покой? Их нет. Есть жизнь и есть смерть!"
      Те, кто встречался ей, думали: "Красивая девушка! ", "Как изящны эти маленькие шляпки! ", "Интересно, куда это она идет, задрав голову?" - или просто: "Ого, какая!" Она пересекла аллею и подошла к памятнику Гудзону. Хотя считается, что это изваяние - приют птиц, их там не оказалось, если не считать нескольких воробьев и одного жирного голубя. И смотрели на них тоже только три человека. Она бывала здесь с Уилфридом; поэтому сейчас только взглянула на памятник и пошла дальше.
      "Бедный Гудзон! Бедная Рома!" - сказал он когда-то.
      Она спустилась к Серпентайну и пошла вдоль берега. Вода сверкала в лучах солнца, весенняя трава на другой стороне была сухая. Газеты уже предсказывают засуху. Звуки, потоками врывавшиеся сюда с севера, юга и запада, сливались в негромкий непрерывный гул. А там, где покоится Уилфрид, наверно, царит безмолвие; только диковинные птицы да зверьки навещают его могилу и деревья роняют на нее свои причудливые листья. Ей вспомнился фильм, виденный в Аржелесе, - пасторальные сцены из жизни нормандской деревушки, родины Бриана. "Жаль, что мы расстаемся со всем этим", - сказала она, посмотрев картину.
      В воздухе разнеслось гудение, - высоко над головой шел на север маленький серебряный шумный аэроплан, Уилфрид ненавидел самолеты еще с войны. "Они возмущают покой богов!"
      Отважный новый век! Нет больше бога на небесах!
      Девушка взяла к северу, чтобы обойти то место, где она обычно ожидала Уилфрида. В открытой ротонде возле Мраморной арки не было ни души. Динни покинула парк и пошла по направлению к Мелтон-Мьюз. Все позади! Странно и еле заметно улыбаясь, она свернула на Мьюз и остановилась у дверей сестры.
      XXVI
      Она застала Клер дома. В первые минуты сестры старались не касаться пережитого; затем Динни спросила:
      - Ну, что хорошего?
      - Ничего. Я рассталась с Тони, - мои нервы истрепаны, его - тоже.
      - Неужели он...
      - Нет. Я просто сказала ему, что не в силах видеться с ним, пока все это не кончится. Встречаясь, мы избегаем говорить о процессе, но эта тема неизбежно всплывает.
      - Он, должно быть, страшно несчастен.
      - Конечно. Но ведь осталось потерпеть всего три-четыре недели.
      - А потом?
      Клер рассмеялась. Смех был невеселый.
      - Я серьезно спрашиваю, Клер.
      - Мы проиграем, а тогда уже все равно. Если Тони захочет меня, я ему уступлю. Я обязана сделать для него хоть это, - он ведь будет разорен из-за меня.
      - Я думаю, - с расстановкой сказала Динни, - что не дала бы исходу дела повлиять на мою жизнь.
      Клер, сидевшая на кушетке, посмотрела на сестру снизу вверх:
      - Это звучит слишком рассудочно.
      - Не стоит доказывать свою невиновность, раз ты не намерена держаться до конца вне зависимости от того, как повернется дело. Если выиграешь, подожди, пока не разведешься с Джерри; если проиграешь, подожди, пока он сам не разведется с тобой. Крум от ожидания не умрет, да и тебе оно полезно; выяснишь по крайней мере, что ты чувствуешь к Тони.
      - Джерри умен и не даст мне улик против себя, пока сам этого не захочет.
      - Значит, мы должны быть готовы к тому, что ты проиграешь. Но твои друзья по-прежнему будут тебе верить.
      - Будут ли?
      - Это уже моя забота, - ответила Динни.
      - Дорнфорд советует все рассказать Джеку Масхему до суда. Что ты скажешь?
      - Я должна сначала повидать Тони Крума.
      - За чем же остановка? Возвращайся сюда к вечеру и увидишь его. Он приезжает в город на субботу и воскресенье и в семь вечера уже торчит у меня под окнами. Как нелепо!
      - Напротив, вполне естественно. Что у тебя во второй половине дня?
      - Верховая прогулка с Дорнфордом в Ричмонд-парке. Теперь я также выезжаю с ним по утрам на Роу. Почему бы и тебе не ездить с нами?
      - У меня для этого нет ни туалета, ни сил.
      - Дорогая! - воскликнула Клер, вставая. - Мы ужасно переживали, когда ты болела. Всем нам было не по себе, а Дорнфорд прямо с ума сходил. Но теперь ты выглядишь даже лучше, чем до болезни.
      - Да, я стала пневматичнее.
      - Ото, значит, и ты читала эту книгу?
      Динни кивнула:
      - Вечером зайду. До свиданья и желаю успеха.
      Незадолго до семи Динни выскользнула из дома на Маунт-стрит и торопливо пошла пешком по направлению к Мьюз. Еще не стемнело, но в небе уже встала полная луна и зажглась вечерняя звезда. Динни подошла к западному углу безлюдного Мьюз и сразу же заметила Крума, стоявшего под окнами дома N 2. Выждав, пока он, наконец, не двинется дальше, девушка пробежала по Мьюз и нагнала Тони в дальнем конце переулка.
      - Динни? Вот замечательно!
      - Мне рассказали, что вас легче всего поймать, когда вы стоите под окнами королевы.
      - Да. Сами видите, до чего я дошел.
      - Могло быть хуже.
      - Вы теперь совсем поправились? Во всем виноват тот злосчастный день в Сити, - вы тогда, наверно, и прозябли.
      - Проводите меня до парка. Мне надо поговорить с вами насчет Джека Масхема.
      - Я боюсь сказать ему.
      - Я могу сделать это за вас.
      - Как!
      Динни взяла его под руку:
      - Мы с ним в родстве через дядю Лоренса. Кроме того, мне довелось лично познакомиться с ним. Мистер Дорнфорд совершенно прав: от того, когда и как Масхем обо всем узнает, зависит многое. Позвольте мне рассказать ему.
      - Я не знаю... Право, не знаю...
      - Словом, я поговорю с ним.
      Крум посмотрел на нее:
      - Мне просто не верится...
      - Честное слово!
      - Вы страшно любезны и, конечно, сделаете это лучше меня, но...
      - Ну, и довольно.
      Они добрались до парка и пошли вдоль решетки в сторону Маунтстрит.
      - Часто встречаетесь с адвокатами?
      - Да. Они перебрали все наши аргументы, - прямо перекрестный допрос.
      - Мне кажется, он не так уж страшен, если говоришь правду.
      - Они переворачивают каждое слово на все лады. А тон какой!.. На днях я зашел в бракоразводный суд, послушал одно дело. Дорнфорд говорил Клер, что ни за какие деньги не согласится выступать в таких процессах. Хороший он человек, Динни.
      - Да, - согласилась Динни, заглянув в бесхитростное лицо Тони.
      - По-моему, наши адвокаты не слишком интересуются этим делом. Оно не по их части. Исключение составляет только "очень молодой" Роджер: он немножко спортсмен и к тому же верит, что мы говорим правду, так как чувствует, насколько я жалею о том, что это правда. Ну, здесь вам сворачивать. А я поброжу по парку, иначе не засну. Луна-то какая!
      Динни пожала ему руку.
      Подойдя к дому, она оглянулась и увидела Крума на прежнем месте. Он приподнял шляпу - не то прощаясь с девушкой, не то здороваясь с луной...
      По словам сэра Лоренса, Джек Масхем собирался в город в концу недели. Сейчас он снимает квартиру на Райдер-стрит. В свое время, когда дело шло об Уилфриде, Динни, не задумываясь, помчалась к Масхему в Ройстон; теперь, когда дело идет о Тони Круме и она явится на Райдер-стрит, придется задуматься Масхему. Поэтому на другой день, во время завтрака, она позвонила в Бэртон-клуб.
      Голос Масхема мгновенно напомнил ей тот день, когда она в последний раз слышала его у Йорке кой колонны.
      - Говорит Динни Черрел. Вы не могли бы встретиться со мной сегодня?
      Голос медленно процедил:
      - Э-э... разумеется. Когда?
      - В любой час, который вас устроит.
      - Вы звоните с Маунт-стрит?
      - Да, но я предпочла бы заехать к вам.
      - Э-э... прекрасно. Приходите к чаю на Райдер-стрит. Я снимаю ту же квартиру. Номер вам известен?
      - Да, благодарю вас. Значит, в пять?
      Когда Динни подходила к дому Масхема, ей пришлось собрать все силы. В последний раз она видела его в вихре схватки с Уилфридом. К тому же он олицетворял для нее ту скалу, о которую разбилась ее любовь к Дезерту. Ненавидеть Масхема ей мешало лишь сознание того, что его вражда к Уилфриду проистекала из его своеобразного отношения к ней, Динни. Так, шагая быстро и медленно размышляя, она добралась до его квартиры.
      Дверь ей открыл человек, всем своим видом наводивший на мысль, что он обеспечивает свою старость, сдавая комнаты тем, у кого когда-то служил. Он провел девушку на третий этаж.
      - Мисс... э-э... Черрел, сэр.
      В довольно уютной комнате около открытого окна стоял Джек Масхем, высокий, стройный, томный и, как всегда, изысканно одетый.
      - Чаю, пожалуйста. Родни.
      Он приблизился к Динни и протянул руку.
      "Словно замедленный кинофильм", - подумала она. Он, видимо, был удивлен ее желанием встретиться с ним, но ничем этого не обнаруживал.
      - Бывали на скачках с тех пор, как мы виделись на дерби Бленхейма?
      - Нет.
      - Я помню, вы ставили на него. На моей памяти это самая большая удача новичка.
      Он улыбнулся, морщины на его загорелом лице стали особенно явственны, и Динни заметила, что их очень много"
      - Прошу садиться. Вот чай. Не откажите разлить сами.
      Она подала ему чашку, налила себе и спросила:
      - Ваши арабские матки уже прибыли, мистер Масхем?
      - Я жду их к концу следующего месяца.
      - Вы поручили надзор за ними Тони Круму?
      - О! Разве вы знакомы с ним?
      - Через сестру.
      - Приятный юноша.
      - Да, - отозвалась Динни. - Я пришла к вам по поводу него.
      - Вот как?
      "Он слишком много мне должен, чтобы отказать", - мелькнуло в голове у девушки. Она откинулась назад, положила ногу на ногу и в упор посмотрела на Масхема:
      - Я хочу, разумеется конфиденциально, сообщить вам, что Джерри
      Корвен вчинил моей сестре бракоразводный иск и привлек Тони Крума в качестве соответчика.
      Джек Масхем слегка повел рукой, державшей чашку.
      - Он ее любит, они действительно проводили время вместе, но обвинение не соответствует истине.
      - Понятно, - уронил Джек Масхем.
      - Дело будет слушаться на днях. Я убедила Тони Крума позволить мне рассказать вам обо всем этом. Ему было бы неловко говорить о себе самом.
      Масхем по-прежнему смотрел на нее. Лицо его было непроницаемо.
      - Я знаком с Джерри Корветом, - сказал он. - Но я не знал, что ваша сестра ушла от него.
      - Мы не предаем это огласке.
      - Разрыв произошел из-за Крума?
      - Нет. Они впервые встретились на пароходе, когда она уже возвращалась в Англию. Клер порвала с Джерри по совсем другим причинам. Конечно, они с Тони Крумом вели себя неосмотрительно, за ними следили и видели их при так называемых компрометирующих обстоятельствах.
      - Что вы конкретно имеете в виду?
      - Однажды поздно вечером они возвращались из Оксфорда. У них отказали фары, и они провели ночь в машине.
      Джек Масхем слегка приподнял плечи. Динни, не спуская с него глаз, наклонилась вперед:
      - Я уже сказала, что обвинение не соответствует истине. Это действительно так.
      - Но, дорогая мисс Черрел, мужчина никогда не признается, что...
      - Вот почему вместо Тони к вам пришла я. Моя сестра не станет мне лгать.
      Плечи Масхема снова слегка приподнялись.
      - Я, собственно, не понимаю... - начал он.
      - Почему это касается вас? Вот почему: я не надеюсь, что им поверят.
      - Вы хотите сказать, что, прочитав об этом деле в газетах, я стал бы недоброжелателем Крума?
      - Да. Мне кажется, вы решили бы, что он нарушил "правила игры".
      Динни не сумела скрыть легкой иронии в голосе.
      - А разве это не так? - спросил он.
      - По-моему, нет. Он горячо любит Клер и все же сумел держать себя в руках. А что касается любви, то от нее никто не застрахован.
      При этих словах воспоминания опять нахлынули на нее, и она потупилась, чтобы не видеть этого бесстрастного лица и насмешливо изогнутых губ. Затем, повинуясь внезапному наитию, объявила:
      - Мой зять потребовал денежного возмещения ущерба.
      - Вот как? - удивился Джек Масхем. - Я не знал, что так делается и в наши дни.
      - Он требует две тысячи, а у Тони Крума ничего нет. Он заявляет, что ему все равно, но если они проиграют, он разорен.
      Затем наступило молчание. Джек Масхем опять отошел к окну, сел на подоконник и спросил:
      - Что же я могу сделать?
      - Не отказывать ему от места - вот и все.
      - Муж на Цейлоне, а жена здесь. Знаете, это...
      Динни поднялась, шагнула к нему и остановилась:
      - Мистер Масхем, вам не кажется, что вы в долгу передо мной? Разве вы забыли, как отняли у меня возлюбленного? Знаете ли вы, что он умер там, куда бежал из-за вас?
      - Из-за меня?
      - Да. Он отказался от меня из-за вас и того, что вы защищали. А теперь я прошу вас не добивать Тони Крума, как бы ни повернулось дело. До свиданья.
      И, прежде чем Масхем успел открыть рот, Динни вышла.
      Она почти бежала по направлению к Грин-парку. Все вышло совсем не так, как она предполагала! Может быть, ее вмешательство сыграет роковую роль. Но что поделаешь - слишком уж сильно закипел в ней былой протест против глухой стены внешних форм, против незримых, но беспощадных традиций, о которые разбилась ее любовь. Иначе и быть не могло! Весь вид этого долговязого денди, звук его голоса непреодолимо вернули ее к прошлому. А, будь что будет! Ей все-таки легче: горечь, которую она так долго таила в душе, наконец излилась.
      На другой день утром она получила записку:
      "Райдер-стрит.
      Воскресенье.
      Дорогая мисс Черрел,
      Можете рассчитывать на меня в известном вам деле.
      С искренним уважением
      Ваш Джек Масхем".
      XXVII
      Заручившись этим обещанием" девушка на следующий день уехала в
      Кондафорд, где нашла атмосферу крайне напряженной и попыталась хоть немного ее разрядить. Родители Динни вели обычный образ жизни, но были явно подавлены и встревожены. Ее мать, женщина застенчивая и восприимчивая, вся сжималась при одной мысли о том, что Клер может пасть в мнении света. Ее отец, видимо, отдавал себе отчет, что независимо от исхода дела люди сочтут его дочь существом легкомысленным и лживым. Молодого Крума еще извинят, но никто не извинит женщину, которая поставила себя в такое положение. К тому же он испытывал гневное и мстительное чувство к Джерри Корвену, решив, насколько будет в его силах, помешать этому субъекту добиться своей цели. Такая чисто мужская позиция казалась Динни несколько смешной, но страдальческая наивность, с которой отец гонялся за миражем, упуская из виду существенное, не могла не вызывать в девушке известного сочувствия. Поколению ее отца развод до сих пор казался внешним и видимым проявлением внутреннего и духовного бесчестия. Для нее же самой любовь была только любовью: когда она сменяется отвращением, половая близость теряет всякое оправдание. То, что Клер уступила Джерри Корвену здесь, на своей лондонской квартире, шокировало Динни гораздо больше, чем бегство сестры от мужа с Цейлона. Те бракоразводные процессы, с которыми она время от времени знакомилась по газетам, отнюдь не укрепляли ее веру в то, что браки заключаются на небесах. Но она считалась с переживаниями людей, воспитанных в старых понятиях, и старалась не усугублять растерянность и тревогу родителей. Она избрала другую, более практическую линию. Так или иначе, - по-видимому, иначе, - но дело скоро кончится. А люди в наши дни обращают мало внимания на чужие дела.
      - Как! - сардонически возразил генерал. - "Ночь в машине" - броский газетный заголовок. Прочтешь такой и сразу же начинаешь думать, как ты сам повел бы себя в подобных обстоятельствах.
      - Люди мало что замечают, дорогой. Они все валят в одну кучу - и разводы, и министра внутренних дел, и декана собора святого Павла, и принцессу Елизавету, - немногословно ответила Динни.
      Когда ей сказали, что на пасху в Кондафорд приглашен Дорнфорд, она почувствовала смущение.
      - Надеюсь, ты не возражаешь, Динни? Мы ведь не знали, успеешь ты вернуться или нет.
      - Даже тебе, мама, я не скажу, что мне это очень приятно.
      - Но, дорогая, пора уже и тебе снова выйти на поле боя.
      Динни прикусила губы и промолчала. Эти слова тем сильнее растревожили ее, что в них заключалась доля правды. Они жалили особенно больно потому, что были сказаны ее матерью, оказавшейся такой нечуткой, несмотря на всю свою деликатность.
      Бой! Да, жизнь - это война. Она сбивает человека с ног, загоняет его в госпиталь, а потом опять возвращает в строй. Ее родители больше всего на свете боятся потерять ее, но им хочется, чтобы она покинула их, выйдя замуж. И это в тот момент, когда Клер неизбежно ждет поражение!
      Пасха принесла с собой ветер "от умеренного до сильного". В субботу с утренним поездом прибыла Клер, под вечер на машине приехал Дорнфорд. Он поздоровался с Динни так, словно сомневался, рада ли она его приезду.
      Он наконец присмотрел себе новое жилище. Дом был расположен на
      Кемпден-хилл. Ему страшно хотелось выслушать мнение Клер, и в прошлое воскресенье она потратила целый вечер на осмотр резиденции своего патрона.
      - На редкость удачно, Динни, - рассказывала она. - Фасад выходит на юг, есть гараж, конюшня на два стойла, хороший сад, службы, центральное отопление, - словом, все что надо. Он собирается переехать в конце мая. Крыша - старая, черепичная; поэтому я посоветовала ему выкрасить ставни в светло-серый цвет. Дом в самом деле очень удобный и просторный.
      - Послушать тебя, так он просто сказочный. Надеюсь, теперь ты будешь ездить на службу туда, а не в Темпл?
      - Да. Дорнфорд решил перебраться не то в Пемпкорт, не то в Брик Билдингс, - не помню точно. Знаешь, Динни, я просто удивляюсь; как это его не объявили моим соответчиком. Я вижусь с ним гораздо чаще, чем с Тони.
      Больше о "деле" речь не заходила. Оно, вероятно, должно было слушаться одним из первых, сразу после неопротестованных исков, и в Конда форде царило затишье перед бурей.
      К этой теме вернулись лишь в воскресенье, после завтрака, когда Дорнфорд спросил:
      - Вы будете в суде на слушании дела вашей сестры, Динни?
      - Я должна быть.
      - Боюсь, что вы придете в ярость. Обвинение поддерживает Брок, а он, если захочет, доймет кого угодно, особенно когда сталкивался с явным запирательством, как в данном случае. Потому его и выбрали. Клер придется крепко взять себя в руки.
      Динни вспомнила, как "очень молодой" Роджер говорил ей, что предпочел бы видеть на месте Клер ее.
      - Надеюсь, вы ей это внушите?
      - Я предварительно выслушаю ее показания и устрою репетицию перекрестного допроса. Но угадать, как Броу повернет дело, - невозможно.
      - А вы сами придете на суд?
      - Если смогу. Но шансов мало, - вероятно, буду занят.
      - Долго протянется разбирательство?
      - Боюсь, что несколько дней.
      Динни вздохнула.
      - Бедный отец! А у Клер надежный защитник?
      - Да. Инстон. Но ему сильно помешает ее нежелание рассказать о том, что произошло на Цейлоне.
      - Вы же знаете, решение Клер окончательно. Она об этом не скажет.
      - Разделяю ее чувства, но боюсь, что это все погубит.
      - И пускай, - возразила Динни. - Я хочу, чтобы она стала свободной. А больше всего мне жаль Тони Крума.
      - Почему?
      - Он - единственный из трех, который любит.
      - Понятно, - отозвался Дорнфорд и умолк. Динни стало жаль его.
      - Вы не прочь прогуляться?
      - С восторгом!
      - Мы пойдем лесом, и я покажу вам место, где Черрел убил вепря и завоевал наследницу де Канфоров, как гласит наш геральдический герб. А у вас в Шропшире тоже есть фамильные легенды?
      - Конечно, есть, но ведь поместье ушло от нас. Его продали после смерти моего отца: нас было шестеро, а денег - ни пенса.
      - Ох, как это ужасно, когда семья лишается своих корней! - вздохнула Динни.
      Дорнфорд улыбнулся:
      - "Живой осел лучше мертвого льва".
      Они шли через рощу, и он описывал ей свой новый дом, ловко выспрашивая девушку о ее вкусах.
      Наконец они выбрались на осевшую дорогу, которая вела к холму, заросшему боярышником.
      - Вот это место. Здесь тогда, наверно, был дремучий лес. В детстве мы устраивали тут пикники.
      Дорнфорд глубоко втянул в себя воздух.
      - Настоящий английский пейзаж - ничто не бросается в глаза и все бесконечно прекрасно.
      - Чарующий вид!
      - Верно сказано.
      Он расстелил свой дождевик на склоне холма:
      - Садитесь и покурим.
      Динни села:
      - Вы сами тоже садитесь рядом, - земля еще сырая.
      Он сидел подле нее, обхватив руками колени и тихо попыхивая трубкой, а девушка думала: "Если не считать дяди Эдриена, впервые вижу такого сдержанного и деликатного человека".
      - Было бы совсем замечательно, если бы еще выскочил вепрь, - сказал Дорнфорд.
      - "Член парламента убивает вепря у подножья Чилтернских холмов", - поддразнила его Динни, но воздержалась прибавить: "И завоевывает сердце дамы".
      - Как ветер клонит дрок! Еще три недели, и все здесь зазеленеет.
      Сейчас самое лучшее время года. Впрочем, нет, - бабье лето, наверно, еще лучше. А вам какая пора по душе, Динни?
      - Когда все цветет.
      - Гм... И еще жатва. Бескрайние хлеба, должно быть, - великолепное зрелище.
      - Они как раз поспели, когда разразилась война. За два дня до ее начала мы устроили здесь пикник и смотрели, как всходит луна. Как вы думаете, мистер Дорнфорд, многие ли из тех, кто воевал, действительно сражались за Англию?
      - Практически - все. Кто за тот или иной уголок страны, кто просто за улицы, автобусы и запах жареной рыбы. Я лично дрался за Шрусбери и Оксфорд. Кстати, меня зовут Юстейс.
      - Запомню. А теперь, пожалуй, пойдем, а то опоздаем к чаю.
      Всю дорогу домой их разговор сводился к певчим птицам и названиям растений.
      - Благодарю за прогулку, - сказал Дорнфорд.
      - Я тоже прошлась с удовольствием.
      Эта прогулка как-то очень успокоительно подействовала на Динни.
      Выходит, с ним можно говорить и не касаясь любовной темы.
      В понедельник на пасху ветер дул с юго-запада. Дорнфорд целый час мирно репетировал с Клер ее роль на суде, а затем, невзирая на дождь, отправился с ней кататься верхом. Динни потратила утро, подготовляя дом к весенней уборке и чистке мебели на то время, когда семья будет в городе. Ее родители собирались остановиться на Маунт-стрит, она сама с Клер - у Флер. После завтрака она совершила с генералом обход нового свинарника, постройка которого затягивалась, так как местный подрядчик не торопил своих рабочих, стремясь занять их здесь как можно дольше. Только после чая Динни осталась наедине с Дорнфордом.
      - Ну, - объявил он, - думаю, что ваша сестра справится, если, конечно, сумеет сохранить самообладание.
      - Клер бывает подчас очень резкой.
      - Плохо. Адвокаты не любят, когда их срезает непосвященный, да еще в присутствии их же коллег. Судьи тоже не любят.
      - Да, но ее не заставишь плясать под чужую дудку.
      - Восставать против освященных веками институтов - неразумно: они слишком хорошо защищены.
      - Да, - со вздохом согласилась Динни. - Все в руках богов.
      - А они у них чертовски скользкие. Не подарите ли мне вашу фотографию? Лучше такую, где вы сняты девочкой.
      - Надо посмотреть, что у нас сохранилось. Боюсь, одни любительские снимки. Впрочем, кажется, есть один, на котором мой нос не слишком вздернут.
      Она подошла к комоду, вытащила один из ящиков и поставила его на бильярдный стол:
      - Семейная фототека. Выбирайте!

К титульной странице
Вперед
Назад