Он подошел к Вестминстеру. Только половина одиннадцатого! Не поехать ли сейчас к Уилфриду и выяснить отношения? Это все равно, что пытаться заставить стрелки часов идти в обратную сторону. Что пользы говорить: "Ты любишь Флер, не надо ее любить". Что пользы, если Уилфрид скажет ему то же самое? "Ведь в конце концов я был первым у Флер", - подумал он. Чистая случайность, но факт! Может, в этом и кроется опасность? Он для нее уже потерял новизну, ничего неожиданного - она в нем не находит. А ведь сколько раз они оба соглашались, что в новизне - вся соль жизни, весь интерес, вся действенность. И новизна теперь в Уилфриде. Да, да! Очевидно, не все сказано тем, что "юридически и фактически" Флер принадлежит ему. Он повернул с набережной домой - чудесная часть Лондона, чудесная площадь; все чудесно, кроме вот этого проклятого осложнения. Что-то мягкое, словно большой лист, дважды коснулось его уха. Он удивленно обернулся: кругом пусто, ни одного дерева. Что-то летает в темноте, что-то круглое; он протянул руку - оно отскочило. Что это? Детский шарик? Он схватил его обеими руками и поднес к фонарю: как будто зеленый. Странно! Он посмотрел наверх. Два окна освещены - одно из них в комнате Флер. Неужели это его собственное счастье воздушным шаром вылетело из дому? Болезненная игра воображения! Вот осел! Просто порыв ветра - детская игрушка отвязалась и улетела! Он осторожно нес шарик. Надо показать Флер. Он открыл дверь. В холле темно - она наверху. Он поднялся, раскачивая шарик на пальце. Флер стояла перед зеркалом.
      - Это еще что у тебя? - удивилась она.
      Кровь снова прилила к сердцу Майкла. Смешно, до чего он боялся, что шар имеет какое-нибудь отношение к ней.
      - Не знаю, детка; упал мне на шляпу - наверно, свалился с неба. - И он подбросил шарик. Тот взлетел, упал, подпрыгнул два раза, закружился и затих.
      - Какой ты ребенок, Майкл! Я уверена, что ты купил его.
      Майкл подошел ближе и остановился.
      - Честное слово! Что за несчастье быть влюбленным!
      - Ты так думаешь?
      - Всегда один целует, а другой не подставляет щеку.
      - Но я-то ведь подставляю.
      - Флер!
      Она улыбнулась.
      - Ну, целуй же!
      Обнимая ее, Майкл подумал: "Она держит меня, делает со мной все, что хочет, и я ничего не знаю о ней".
      А в углу послышалась тихая возня - это Тинг-а-Линг обнюхивал шарик.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I
      МАРКА ПАДАЕТ
      Положение дел все более и более раздражало Сомса особенно после общего собрания пайщиков ОГС. Оно прошло по тому же старому образцу, как проходят все такие собрания: пустая и гладкая - не придерешься! - речь председателя, подмасленная двумя надежными пайщиками и подкисленная выступлением двух менее надежных пайщиков, и, наконец, обычная болтовня по поводу дивидендов. Он пошел на собрание мрачный, вернулся еще мрачнее. Если Сомс что-нибудь себе вбивал в голову, то ему труднее было отделаться от этого, чем сыру отделаться от своего запаха. Почти треть контрактов иностранные, и притом почти все - германские! А марка падает! Марка стала падать с той минуты, как он согласился на выплату дивидендов. А почему? Откуда подул ветер? Против обыкновения. Сомс стал вчитываться в политический отдел своей газеты. Эти французы - он никогда им не доверял, особенно со времени своей второй женитьбы, - эти французы, как видно, собираются валять дурака! Он заметил, что их газеты никогда не упустят случая поддеть политику Англии; кажется, они думают, что Англия будет плясать под их дудку! А марка и франк и всякая прочая валюта продолжает падать! И хотя Сомсу и свойственно было радоваться, что на бумажки его страны можно накупить большое количество бумажек других стран, он понимал, что все это глупо и нереально и что ОГС в будущем году дивидендов не выплатит. ОГС - солидное предприятие; невыплата дивидендов будет явным признаком плохого руководства. Страхование - одно из тех немногих дел на нашей земле, которые можно и нужно вести без всякого риска. Если бы не это, он никогда не вошел бы в правление. И вдруг обнаружить, что страхование велось не так и что он тоже в этом виноват! Как бы то ни было, он заставил Уинифрид продать акции, хотя они уже слегка упали.
      - Я думала, что это такая верная вещь. Сомс, - жаловалась она, - ведь так неприятно терять на акциях!
      Он отрезал беспощадно:
      - Если не продашь, потеряешь больше.
      И она послушалась. Если семьи Роджера и Николаев, которые по его совету тоже накупили акций, не продали их - пусть пеняют на себя! Он просил Уинифрид предупредить их. У него самого были только его вступительные акции, и потеря была бы незначительна, так как его директорский оклад вполне компенсировал ее. Личная заинтересованность роли не играла - его просто мучило сознание, что тут замешаны иностранцы и что его непогрешимость поставлена под вопрос.
      Рождество он провел спокойно в Мейплдерхеме. Он ненавидел рождество и праздновал его только потому, что жена его была француженка и ее национальным праздником был Новый год. Нечего потакать всяким иностранным обычаям. Но праздновать рождество без детей! Ему вспомнились зеленая хвоя и хлопушки в доме на ПаркЛейн, его детство, семейные вечера. Как он злился, когда получал что-нибудь символическое - кольцо или наперсток - вместо шиллинга! Санта-Клауса [16] на Парк-Лейн не признавали отчасти потому, что дети давно "раскусили" старика, отчасти потому, что это было слишком несовременно. Эмили, его мать, не допустила бы этого. Да, кстати: этот Уильям Гоулдинг, ингерер, до того запутал этих людей в Геральдическом управлении, что Сомс прекратил дальнейшие исследования - нечего давать им тратить его деньги на сентиментальную прихоть, которая никаких материальных выгод не сулит. Этот узколобый "Старый Монт" хвастает своими предками - тем более имеется оснований не заводить себе предков, чтоб нечем было хвастать. И Форсайты и Голдинги - хорошие коренные английские семьи, а больше ничего не требуется. А если во Флер и в ее ребенке, если только у нее будет ребенок, есть примесь французской крови - что ж, теперь делу не поможешь.
      В отношении внука Сомс был осведомлен не больше, чем в октябре. Флер провела рождество у Монтов, но обещала скоро приехать к нему. Надо будет заставить мать расспросить ее.
      Погода стояла удивительно мягкая. Сомс даже выехал как-то на лодке поудить рыбу. В теплом пальто он стоял с удочкой, ожидая окуней или плотвы покрупнее, но выудил только пескаря - никому не нужен, даже прислуга их нынче не ест. Его серые глаза задумчиво смотрели на серую воду под серым небом, и он мысленно следил за падением марки. Она упала катастрофически одиннадцатого января, когда французы заняли Рур. За завтраком он сказал Аннет:
      - Что выделывают твои соотечественники! Посмотри, как упала марка!
      - Какое мне дело до марки? - возразила она, наливая себе кофе. - Мне нужно, чтобы они не смели больше нападать на мою родину. Я надеюсь, что они испытают хоть часть тех страданий, которые испытали мы.
      - Ты, - сказал Сомс, - ты-то никаких страданий не испытала.
      Аннет поднесла руку к тому месту, где должно было находиться ее сердце, в чем Сомс иногда сомневался.
      - Я испытывала страдания тут, - проговорила она.
      - Что-то не замечал. Никогда ты не сидела без масла.
      - Что же, по-твоему, будет с Европой в ближайшие тридцать лет? Что будет с британской торговлей?
      - Мы, французы, смотрим дальше своего носа, - горячо возразила Аннет. - Мы знаем, что побежденных нужно действительно подчинить себе, иначе они начнут мстить. Вы, англичане, такие тряпки!
      - Тряпки? - повторил Сомс. - Говоришь, как ребенок. Разве мы могли бы занять такое положение в мире, если бы были тряпками?
      - Это - от вашего себялюбия. Вы холодны и себялюбивы.
      - Холодны, себялюбивы - и тряпки! Нет, это не подходит. Поищи другое определение.
      - Ваша тряпичность - в вашем образе мыслей, в ваших разговорах; но ваш инстинкт обеспечивает вам успех, а вы, англичане, инстинктивно холодны и эгоистичны, Сомс. Вы все - помесь лицемерия, глупости и эгоизма.
      Сомс взял немного варенья.
      - Так, сказал он, - ну, а французы? Циничны, скупы, мстительны. А немцы - сентиментальны, упрямы и грубы. Обругать другого всякий может. Лучше держаться Друг от Друга подальше. А вы, французы, никогда этого не делаете.
      Статная фигура Аннет надменно выпрямилась.
      - Когда связан с человеком так, как я связана с тобой, Сомс, или как мы, французы, связаны с немцами, надо быть или хозяином, или подчиненным.
      Сомс перестал мазать хлеб.
      - А ты себя считаешь хозяином в этом доме?
      - Да, Сомс.
      - Ах так! Можешь завтра же уезжать во Францию.
      Брови Аннет иронически поднялись.
      - Нет, друг мой, я, пожалуй, подожду, ты все еще слишком молод.
      Но Сомс уже пожалел о своем замечании - в свои годы он совсем не хотел таких передряг - и сказал более спокойно:
      - Компромисс - это сущность всяких разумных отношений и между отдельными людьми и между странами. Нельзя чуть ли не каждый год заново портить себе жизнь.
      - Это так по-английски! - пробормотала Аннет. - Мы ведь никогда не знаем, что вы, англичане, будете делать. Вы всегда ждете, откуда подует ветер.
      Сомс, как ни глубоко он сочувствовал такой характеристике, во всякое другое время обязательно стал бы возражать - неудобно признаться в собственном непостоянстве. Но марка падала, как кирпичи с воза, и он был раздражен до последнего предела.
      - А почему бы нам и не выжидать? Зачем бросаться в авантюры, из которых потом не выберешься? Я не желаю спорить. Французы и англичане никогда не ладили между собой и никогда не поладят.
      Аннет встала.
      - Ты прав, мой друг. Entente, mais pas cordiale [17]. Что ты сегодня делаешь?
      - Еду в город, - хмуро ответил Сомс. - Ваше драгоценное правительство напортило во всех делах так, что дальше идти некуда.
      - Ты будешь там ночевать?
      - Не знаю.
      - Ну прощай! Всего доброго! - и она вышла из-за стола.
      Сомс угрюмо задумался над хлебом с вареньем - падение марки не шло у него из ум? - и был рад, когда изящная фигура Аннет скрылась с глаз: сейчас ему было не до французских фокусов. Ему страшно хотелось сказать комунибудь: "Я же вам говорил!" Но надо подождать, пока найдется, кому сказать.
      Прекрасный день, совсем теплый. И, захватив зонтик, чтобы предотвратить дождь, Сомс отправился на станцию.
      В вагоне все говорили о Руре. Сомс терпеть не мог разговаривать с незнакомыми и слушал, прикрывшись газетой. Настроение в публике было до странности похоже на его собственное. Поскольку события причиняли неприятности "гуннам" - их одобряли; поскольку они причиняли неприятности английской торговле - их осуждали; атак как в данный момент любовь к английской торговле была сильнее ненависти к гуннам, события получили совсем отрицательную оценку. Замечание какого-то франкофила насчет того, что французы правы, ограждая себя любой ценой, было принято весьма холодно. В Мейденхеде в вагон вошел новый пассажир, и Сомс сразу понял, что сейчас начнется беспокойство. У пассажира были седые волосы, румяное лицо, живые глаза и подвижные брови, и через пять минут он уже спрашивал всех бодрым голосом, слышали ли они о Лиге наций? Первое впечатление Сомса подтвердилось; он выглянул из-за газеты. Ну ясно, сейчас этот тип оседлает своего конька! Вот, пошел! Суть не в том, объявил новый пассажир, получит ли Германия тумака, Англия - монету, а французы - утешение, а в том, получит ли весь мир спокойную и мирную жизнь. Сомс опустил газету. Если действительно хочешь мира, продолжал пассажир, надо забыть свои личные интересы и думать об интересах всего людского коллектива. Благо всех есть благо каждого. Сомс сразу почуял ошибку. Может быть, и так, но благо одного не всегда будет благом для всех. Он почувствовал, что если не сдержится, он возразит этому человеку. Человек этот - чужой, из споров вообще ничего хорошего не выходит. Но, к несчастью, его молчание среди общих споров о том, что от Лиги наций "толку не дождешься", показалось оратору сочувственным, и этот тип непрестанно подмигивал ему. Спрятаться за газетой было бы слишком подчеркнуто, и положение Сомса становилось все более ложным, пока поезд не остановился у Пэддингтонского вокзала. Он поспешил к такси. Голос за его спиной проговорил:
      - Безнадежная публика, сэр, правда? Рад, что хоть вы со мной согласились.
      - Конечно, - буркнул Сомс. - Такси!
      - Если только Лига наций не будет функционировать, мы все провалимся в преисподнюю.
      Сомс повернул ручку дверцы.
      - Конечно, - повторил он. - Полтри, - бросил он шоферу, садясь. Его не поймаешь - этот человек определенно смутьян.
      В такси он понял, насколько он расстроен. Он сказал шоферу: "Полтри!" - адрес, который контора "Форсайт, Бастард и Форсайт" переменила двадцать два года назад, когда, слившись с конторой "Кэткот, Холидей и Кингсон", стала называться "Кэткот, Кингсон и Форсайт". Исправив ошибку, он опустил голову в мрачном раздумье. Падение марки! Теперь все понимают, в чем дело, но если ОГС перестанет выплачивать дивиденды - можно ли тогда надеяться, что пайщики будут считать виновниками французов, а не директоров? Сомнительно! Директоры должны были все предвидеть. Впрочем, в этом можно обвинять всех директоров, кроме него: он лично никогда бы не взялся за иностранные дела. Если бы он только мог с кем-нибудь поговорить обо всем! Но старый Грэдмен не поймет его соображений. И, приехав в контору, он с некоторым раздражением посмотрел на старика, неизменно сидящего на своем стуле-вертушке.
      - А, мистер Сомс, я ждал вас сегодня все утро. Тут вас спрашивал какой-то молодой человек из ОГС. Не хотел сказать, в чем дело, говорит, что хочет видеть вас лично. Он оставил свой номер телефона.
      - О! - сказал Сомс.
      - Совсем юнец, из канцелярии.
      - Как он выглядит?
      - Очень аккуратный, приятный молодой человек. Произвел на меня вполне хорошее впечатление. Фамилия его Баттерфилд.
      - Ну, позвоните ему, скажите, что я здесь, - и, подойдя к окну. Сомс уставился на совершенно пустую стену напротив.
      Так как он не принимал активного участия в делах конторы, кабинет его был расположен далеко, чтоб никто не мешал. Молодой человек! Странное посещение! И он бросил через плечо:
      - Не уходите, когда он явится, Грэдмен, я о нем ничего не знаю.
      Мир меняется, люди умирают, марка падает, но Грэдмен всегда тут - седой, верный; воплощенная преданность и надежная опора, настоящий якорь.
      Послышался скрипучий, вкрадчивый голос Грэдмена:
      - Эти французские дела - нехорошо, сэр. Горячая публика. Я помню, как ваш батюшка, мистер Джемс, пришел в тот день, как была объявлена франко-прусская война, - он совсем еще был молодым, лет шестьдесят, не больше, Я точно помню его слова: "Ну вот, - сказал он, - я так и знал". И до сей поры ничего не изменилось. Ведь немцы и французы - что собака с кошкой.
      Сомс, который повернулся было к Грэдмену, снова уставился в пустую стену. Бедный старик Грэдмен совсем устарел! Что бы он сказал, если бы узнал, что Сомс принимает участие в страховании иностранных контрактов?
      Оттого, что перед ним сидел старый, верный Грэдмен, ему как-то легче стало думать о будущем. Сам он, возможно, проживет еще лет двадцать. Что он увидит за это время? Какой станет старая Англия к концу этого срока? "Что бы ни говорили газеты, мы не так глупы, как кажется, - подумал он. - Только бы нам суметь удержаться от всякой наносной чуши и идти своим путем".
      - Мистер Баттерфилд, сэр!
      Гм! Юноша, видно, поторопился. Под прикрытием добродушно-вкрадчивых приветствий Грэдмена Сомс "произвел разведку", как выражался его дядя Роджер. Аккуратно одет, отложной воротничок, шляпу держит в руке - совсем обыкновенный, скромный малый. Сомс слегка кивнул ему.
      - Вы хотели меня видеть?
      - Наедине, сэр, если разрешите.
      - Мистер Грэдмен - моя правая рука.
      Голос Грэдмена ласково заскрипел:
      - Можете излагать ваше дело. За эти стены ничего не выносится, молодой человек.
      - Я служу в конторе ОГС, сэр. Дело в том, что я случайно получил некоторые сведения, и теперь у меня неспокойно на душе. Зная, что вы адвокат, сэр, я предпочел обратиться к вам, а не к председателю. Скажите мне как юрист: должен ли я, как служащий Общества, всегда в первую очередь считаться с его интересами?
      - Разумеется, - сказал Сомс.
      - Мне неприятно это дело, сэр, и вы, надеюсь, поверите, что я пришел не по личным причинам, а просто из чувства долга.
      Сомс пристально посмотрел на него. Большие влажные глаза юноши казались ему похожими на глаза преданной собаки.
      - А в чем дело? - спросил он.
      Баттерфилд облизнул сухие губы.
      - Дело в страховании наших германских контрактов, сэр.
      Сомс насторожил уши, и без того слегка торчащие кверху.
      - Дело очень серьезное, - продолжал молодой человек, - и я не знаю, как это отразится на мне, но должен сказать, что я сегодня утром подслушал частный разговор.
      - О-о, - протянул Сомс.
      - Да, сэр. Вполне понимаю вас, но после первых же слов я должен был слушать. Я просто не мог выдать себя после того, как услышал их. Я думаю, что вы согласитесь, сэр.
      - А кто говорил?
      - Наш директор-распорядитель и некий Смит - судя по акценту, его фамилия, наверно, звучит несколько иначе. Он один из главных агентов по нашим германским делам.
      - Что же они говорили? - спросил Сомс.
      - Видите ли, сэр, директор что-то говорил, а потом этот Смит сказал: "Все это так, мистер Элдерсон, но мы не зря платили вам комиссионные; если марка окончательно лопнет, вам уж придется постараться, чтобы ваше Общество нас выручило".
      Сомсом овладело острое желание свистнуть, но его остановило лицо Грэдмена: у старика отвалилась нижняя челюсть, заросшая короткой седой бородой, и он растерянно протянул:
      - О-о!
      - Да, - сказал молодой человек, - это был номер!
      - Где вы были? - резко спросил Сомс.
      - В коридоре, между кабинетом директора и конторой. Я только что разобрал бумаги в конторе и шел с ними, а дверь кабинета была приоткрыта пальца на два. Конечно, я сразу узнал голоса.
      - Дальше?
      - Я услышал, как мистер Элдерсон сказал: "Тс-с, не говорите об этом", - и я поскорей юркнул обратно в контору. С меня было достаточно, уверяю вас, сэр!
      Подозрение и догадки совершенно сбили Сомса с толку. Правду ли говорил этот юнец? Такой человек, как Элдерсон... чудовищный риск! А если это правда - в какой мере ответственны директоры? Но доказательства, доказательства?! Он посмотрел на клерка: тот был бледен и расстроен, но стойко выдержал его взгляд. Встряхнуть бы его хорошенько! И он строго сказал:
      - Вы понимаете, что говорите? Дело в высшей степени серьезное!
      - Я знаю, сэр. Если бы я думал о себе, я бы ни за что к вам не пришел. Я не доносчик.
      Как будто говорит правду! Но осторожность не покидала Сомса.
      - У вас были когда-нибудь неприятности по службе?
      - Никогда, сэр, можете справиться. Я ничего не имею против мистера Элдерсона, и он ничего не имеет против меня.
      Сомс внезапно подумал: "О черт, теперь он все это свалил на меня! Да еще при свидетеле! И я сам оставил этого свидетеля!"
      - Имеете ли вы основания предполагать, что они заметили ваше присутствие? - спросил он.
      - Не думаю, сэр, они не могли заметить.
      Запутанность положения с каждой секундой росла, как будто рок, с которым Сомс умело фехтовал всю свою жизнь, внезапно нанес ему удар исподтишка. Однако нечего терять голову, надо все спокойно обдумать.
      - Вы готовы, если нужно, повторить это перед правлением?
      Молодой человек стиснул руки.
      - Право, сэр, лучше бы я молчал, но раз вы считаете, что надо, что ж делать - придется. А может, лучше, если вы решите оставить это дело в покое; может быть, все это вообще неправда... Но тогда почему мистер Элдерсон не сказал ему: "Это наглая ложь!"
      Вот именно! Почему он смолчал? Сомс недовольно проворчал что-то невнятное.
      - Что еще скажете? - спросил он.
      - Ничего, сэр.
      - Отлично. Кому-нибудь говорили об этом?
      - Никому, сэр.
      - И не надо, предоставьте это мне.
      - Очень охотно, сэр, конечно. Всего хорошего!
      - Всего хорошего!
      Нет, хорошего мало! И ни малейшего удовлетворения от того, что его пророчество относительно Элдерсона сбылось. Ни малейшего!
      - Что скажете об этом юнце, Грэдмен? Лжет он или нет?
      Грэдмен, выведенный этими словами из оцепенения, задумчиво потер свой толстый лоснящийся нос.
      - Как сказать, мистер Сомс, надо бы получить больше доказательств. Но я не знаю, какой смысл этому человеку лгать?
      - И я не знаю. Впрочем, все возможно. Самое трудное - достать еще доказательства. Разве можно действовать без доказательств?
      - Да, дело щекотливое, - сказал Грэдмен. И Сомс понял, что он предоставлен самому себе. Когда Грэдмен говорил, что "дело щекотливое", - это значило обычно, что он просто будет ждать распоряжений и считает даже вне своей компетенции иметь какое-либо мнение. Да и есть ли у него свое мнение? Ведь из него ничего не вытянуть. Будет тут сидеть и тереть нос до второго пришествия.
      - Я торопиться не стану, - сердито проговорил Сомс. - Мало ли что еще может случиться!
      Его слова подтверждались с каждым часом. За завтраком, в своем клубе в Сити, он узнал, что марка упала. Неслыханно упала! Как это люди еще могут болтать о гольфе, когда он поглощен таким делом, - просто трудно себе представить!
      "Надо поговорить с этим типом, - подумал он. - Я буду настороже, может быть, он прольет свет на эту историю". Он подождал до трех часов и отправился в ОГС.
      Приехав в контору, он сразу прошел в кабинет правления. Председатель беседовал с директором-распорядителем. Сомс тихо сел и стал слушать и, слушая, разглядывал лицо Элдерсона. Оно ничего ему не говорило. Какую чепуху болтают - будто можно по лицу определить характер человека! Только лицо совершенного дурака - открытая книга. А здесь был человек опытный, культурный, знавший каждую пружинку деловой жизни и светских отношений. Его лицо, бритое и сухое, выражало огорчение, обиду, но не больше, чем лицо любого человека, чья политика потерпела бы такой крах. Падение марки погубило всякую надежду на дивиденды в течение ближайшего полугодия. Если только эта несчастная марка не поднимется - германские страховки будут лежать на Обществе мертвым грузом. Право же, настоящим преступлением было не ограничить ответственность. Каким образом, черт возьми, мог он упустить это, когда вступил в правление? Правда, узнал он обо всем этом много позже. Да и кто мог предвидеть такую сумасшедшую историю, как события в Руре, кто мог думать, что его коллеги по правлению так доверятся этому проклятому Элдерсону? Слова "преступная халатность" появились перед глазами Сомса крупным планом. Что если против правления будет возбуждено дело? Преступная халатность! В его годы, с его репутацией! Ясно как день: за то, что этот тип не ограничил ответственности, он получил комиссию. Наверно, процентов десять на круг; должно быть, заработал не одну тысячу! Право, человек должен дойти до крайности, чтобы рискнуть на такое дело. Но, видя, что фантазия у него начала разыгрываться, Сомс встал и повернул к двери. Надо было еще что-то сделать - симулировать гнев, сбить самообладание с этого человека. Он резко обернулся и раздраженно проговорил:
      - О чем же вы, собственно говоря, думали, господин директор-распорядитель, когда заключали страховки без ограничения ответственности? И такой опытный человек, как вы! Какие у вас на это были мотивы?
      И Сомс подчеркнул это слово, пристально глядя на Элдерсона, поджав губы и сузив глаза. Но тот пропустил намек.
      - При тех высоких процентах, какие мы получали, мистер Форсайт, не могло быть и речи об ограничении ответственности. Правда, положение дел сейчас весьма тяжелое, но что же делать - не повезло!
      - К сожалению, при правильно поставленной страховой работе не может быть и речи о "везенье" или "невезенье", и, если я не ошибаюсь, нам скоро это докажут. Я не удивлюсь, если нам будет брошено обвинение в преступной халатности.
      Ага, задело! И председатель ежится! Впрочем, Сомсу показалось, что Элдерсон только притворяется слегка огорченным. Бесполезно даже пробовать чего-нибудь добиться от такого типа. Если вся эта история - правда, то Элдерсон, вероятно, просто в безвыходном положении и готов на все. Но так как все, что могло привести человека в отчаяние, - все по-настоящему безвыходные положения, все немыслимые ситуации, требующие риска, - Сомс всегда тщательно устранял из своей жизни, он не мог даже представить себе душевное состояние Элдерсона, не мог представить себе его линию поведения, если он был действительно виновен. Этот тип, по мнению Сомса, был способен на все: у него и яд может быть припасен, и револьвер в кармане, как у героя экрана. Но все это до того неприятно, до того беспокойно - просто слов нет! И Сомс молча вышел, только и узнав, что теперь, когда марка обесценена, их дефицит по этим германским контрактам составляет свыше двухсот тысяч фунтов. Он мысленно перебирал состояния своих содиректоров. Старый Фотеной всегда в стесненных обстоятельствах; председатель - "темная лошадка"; состояние Монта - в земле, а земля сейчас не в цене, к тому же его имение заложено. У этой старой мямли Мозергилла ничего, кроме имени и директорского жалованья, нет. У Мэйрика, верно, большие доходы, но при больших доходах и расходы большие, как у всех этих крупных адвокатов, которые служат и нашим и вашим и уверены, что их ждет должность судьи. Ни одного по-настоящему солидного человека, кроме него самого! Сомс медленно шел, тяжело шагая, опустив голову.
      Акционерные общества! Нелепая система! Приходится кому-то доверять все дела - и вот вам! Ужасно!
      - Шарики, сэр, разноцветные шарики, пять футов в окружности. Возьмите шарик, джентльмен!
      - О боги! - сказал Сомс. Как будто ему мало было лопнувших, как пузырь, германских дел!
      II
      ВИКТОРИНА
      Весь декабрь воздушные шары шли плохо, даже перед рождеством, и Центральная Австралия была так же далека от Бикетов, как и раньше. Викторина почти поправилась, но уже не могла вернуться на работу в мастерскую "Бонн Блэйдс и К°". Ей давали на дом сдельную работу, но не часто, и она все пыталась найти что-нибудь более прочное. Как всегда, ей страшно мешала ее внешность. Людям трудно было придумать что-нибудь для этой маленькой женщины с таким необычным лицом. Как принять на службу человека, который, как они знали, не обладает ни образованием, ни богатством, ни знатностью, ни особыми способностями и все же дает вам почувствовать, что он выше вас? Интерес к необычному, дававший таким, как Майкл и Флер, много острых ощущений, не играл никакой роли, когда речь шла о шитье блузок, примерке обуви, надписывании конвертов, плетении надгробных вещее" - словом, о тех занятиях, о которых мечтала Викторина. Что скрывали эти большие темные глаза, эти молчаливые губы? "Бони Блэйдс и К°" и всякие другие почтенные коммерческие предприятия были даже обеспокоены этим. А соблазнительные профессии - статистки в кино, манекенщицы - не приходили в голову скромному существу, рожденному в Пэтни.
      И каждое утро, когда Бикет уходил, взяв лоток со сложенными оболочками шаров, она стояла, грызя палец, мучительно придумывая, как бы прогрызть выход из этого полуголодного существования, от которого ее муж стал худ как спичка, измучен, как собака, и общипан, как бесхвостый воробей. Его унизительное ремесло едва давало им кров и пищу. Они давно поняли, что никакого будущего торговля шарами не сулит: только бы выклянчить на сегодняшний обед. И в тихонькой, покорной Викторине накипала горячая обида. Во что бы то ни стало она хотела изменить жизнь к лучшему и для себя и для Тони - особенно для Тони.
      В то утро, когда так упала марка, она надела свой бархатный жакетик и шапочку - лучшее, что осталось в ее скудном гардеробе. Она решилась. Бикет никогда не вспоминал о своем прежнем месте, и она смутно догадывалась, что дело с его увольнением обстоит совсем не так просто. Почему бы не попытаться опять его устроить? Он часто говорил ей: "Вот мистер Монт - настоящий джентльмен! Он что-то вроде социалиста, и на войне побывал, и вообще совсем не задается!" Вот если бы попасть к этому чудаку! И ее худенькое личико зарумянилось решимостью и надеждой, когда, проходя по Стрэнду, она взглянула на себя в зеркало витрины. Цвет ее зеленого бархатного жакетика всегда нравился тем, кто знал толк в оттенках, но зато черная юбка... ну, да может быть, никто не заметит, насколько юбка потерта, если не выходить из-за перегородки в конторе.
      Хватит ли у нее смелости сказать, что она пришла по поводу рукописи? И она мысленно прорепетировала, тщательно выговаривая слова: "Будьте любезны попросить мистера Момта принять меня, мне надо поговорить насчет рукописи". Да! А вдруг спросят: "Как передать?" Сказать - миссис Бикет? Ни за что! Мисс Викторина Коллинз? У всех Писательниц девичьи фамилии. Но Коллинз! Не звучит "мкак! И кому какое дело до ее девичьей фамилии? А почему бы не выдумать? Писатели всегда придумывают себе фамилии. И Викторина стала подбирать имя. Что-нибудь итальянское, вроде, вроде... Ведь хозяйка так и спросила, когда они въезжали: "А ваша жена - итальянка, мистер Бикет?" Ага! Мануэлли! Настоящее итальянское имя, как у мороженщика на Дич-стрит. По дороге она повторяла заранее придуманные слова. Только бы ей попасть к атому мистеру Монту!
      Она вошла дрожа. Все шло, как она предполагала, вплоть до тщательно выговоренной фразы. Она ждала, пока о ней докладывали по внутреннему телефону, и прятала руки в ветхих перчатках. Назначили ли мисс Мануэлли прийти? Такой рукописи еще не было.
      - Нет, - сказала Викторина, - я ее еще не посылала. Я хотела сначала повидать мистера Монта.
      Молодой человек у конторки пристально посмотрел на нее, снова подошел к телефону и потом сказал:
      - Попрошу минутку подождать: сейчас к вам выйдет секретарша мистера Монта.
      Викторина наклонила голову; ее сердце сжалось. Секретарша! Ну, теперь ей к нему ни за что не попасть. И вдруг она испугалась своей выдумки. Но мысль о Тони, там, на углу, в облаке разноцветных шаров - она не раз подсматривала за ним - поддержала ее отчаянную решимость.
      Женский голос:
      - Мисс Мануэлли? Я секретарь мистера Монта. Может быть, вы сообщите, по какому делу он вам нужен?
      Свеженькая молодая женщина смерила Викторину внимательным взглядом.
      - Нет, боюсь, что мне придется лично его побеспокоить.
      Внимательный взгляд остановился на ее лице.
      - Пожалуйста, пройдите со мной, может быть, он вас примет.
      Викторина, не шелохнувшись, сидела в маленькой приемной. Вдруг она увидела в дверях лицо какого-то молодого человека и услышала:
      - Войдите, пожалуйста.
      Она судорожно глотнула воздух и вошла. В кабинете Майкла она взглянула на него, на его секретаршу и снова на него, бессознательно взывая к его благородству, его молодости, его честности, - неужели он откажется переговорить с ней наедине? У Майкла сразу мелькнула мысль: "Деньги, наверно. Но какое интересное лицо!" Секретарша опустила уголки губ и вышла из комнаты.
      - Ну, что скажете, мисс... э-э... Мануэлли?
      - Простите, не Мануэлли. Я миссис Бикет. Мой муж тут служил.
      Как, жена того парня, что таскал "Медяки"? Гм! Бикет, помнится, что-то плел - жена, воспаление легких. Да, похоже, что она болела.
      - Он часто говорил о вас, сэр. И он теперь совсем без работы. Может, у вас бы нашлось для него место, сэр?
      Майкл молчал. Знает ли эта маленькая женщина с таким необычайно интересным лицом о воровстве?
      - Он сейчас продает шары на улице. Я не могу видеть этого! Стоит у святого Павла и почти ничего не зарабатывает. А мы так хотим уехать в Австралию. Я знаю - он очень нервный и часто спорит с людьми. Но если бы только вы могли его принять...
      Нет. Она ничего не знает!
      - Очень сожалею, миссис Бикет. Я хорошо помню вашего мужа, но у нас нет для него места. А вы совсем поправились?
      - О да! Только я тоже никак не могу найти работу! Какое лицо для обложек! Прямо Мона Лиза!! Ага!
      Роман Сторберта!
      - Ладно, я поговорю с вашим мужем. Скажите, вы бы не согласились позировать художнику для обложки? При желании могли бы и дальше работать по этой части. Вы как раз подходящая модель для моего друга. Вы знаете работы Обрн Грина?
      - Нет, сэр.
      - Очень неплохо - даже совсем хорошо, хоть и в декадентском духе. Так вы согласились бы позировать?
      - Я согласна на всякую работу, лишь бы добыть денег. Но лучше не говорите мужу, что я была у вас. Он может рассердиться.
      - Хорошо! Я с ним встречусь как будто случайно. Вы говорите, он стоит у святого Павла? Только здесь, к сожалению, работы нет, миссис Бикет. Да кроме того, он едва сводил концы с концами на наше жалованье.
      - Когда я болела, сэр.
      - Да, конечно, это сыграло роль.
      - Конечно, сэр.
      - Ладно, давайте я напишу вам записку к мистеру Грину. Присядьте.
      Он писал, украдкой поглядывая на нее. Это худенькое большеглазое лицо, эти иссиня-черные вьющиеся волосы - необычайно интересно! Пожалуй, чересчур утонченно и бледно для вкусов широкой публики. Но, черт возьми! Нельзя же из-за публики вечно рисовать стандартные синие глаза, золотистые локоны и красные, как мак, щеки! "Она не совсем в обычном вкусе, - писал он, - но так хороша в своем роде, что может стать художественным типом, как типы Бердсли и Дана".
      Когда Викторина ушла с запиской, Майкл позвонил секретарше.
      - Нет, мисс Перрен, она ничего у меня не выпрашивала. Но какое лицо, правда?
      - Я тоже решила, что вам надо поглядеть на нее. Но ведь она не писательница?
      - О нет!
      - Ну, надеюсь, она добилась того, что ей нужно.
      Майкл усмехнулся.
      - Отчасти, мисс Перрен, отчасти! Вы меня считаете ужасным дураком, а?
      - Ничуть, что вы! Но, по-моему, вы слишком мягкосердечны.
      Майкл взъерошил волосы.
      - А вы бы удивились, если бы я сказал, что сделал важное дело?
      - Пожалуй, мистер Монт.
      - Ну, тогда я вам не скажу ничего. Когда вы перестанете дуться, можно продолжать письмо к моему отцу насчет "Дуэта". Очень, мол, сожалеем, что при нынешнем положении дел мы лишены возможности переиздать разговор этих старых хрычей; мы на этом и так потеряли уйму денег. Конечно, вам придется это перевести. А потом надо написать старику что-нибудь ободряющее. Ну, например: "Когда французы образумятся и птички запоют, - словом, к весне мы надеемся еще раз пересмотреть этот вопрос в свете..." м-м-м... чего, мисс Перрен?
      - В свете накопленного нами опыта. Насчет французов и птичек можно пропустить?
      - Чудесно! "Преданные вам Дэнби и Уинтер". Вы не считаете, что появление этой книги в нашем издательстве - возмутительный пример непотизма?
      - А что такое непотизм?
      - Злоупотребление сыновней преданностью. Он никогда ни гроша не заработал своими книгами.
      - Он очень изысканный писатель, мистер Монт.
      - А мы за эту изысканность расплачиваемся. И всетаки он славный "Старый Барт"! Ну, вот пока и все. Идите завтракать, мисс Перрен, да как следует позавтракайте! У этой девушки и фигура необычайная, правда? Она очень тоненькая, но держится совсем прямо. Да, я все хотел вас спросить, мисс Перрен... Почему современные девицы всегда ходят как-то изогнувшись и вытянув шею вперед? Ведь не может быть, что они все так сложены?
      Щеки секретарши зарделись.
      - Конечно, причина есть, мистер Монт.
      - А! Какая?
      Щеки секретарши зарделись еще ярче.
      - Я... я как-то не решаюсь...
      - О, простите! Я спрошу жену. Только она-то держится очень прямо!
      - Видите ли, в чем дело, мистер Монт: сейчас модно, чтобы... ну, сзади... ничего не было, а ведь это... и м... не так - вот они и стараются добиться такого вида, втягивая грудь и вытягивая шею. На модных картинках так рисуют, и манекенщицы всегда так ходят.
      - Понятно, - сказал Майкл. - Спасибо, мисс Перрен! Очень мило, что вы объяснили. Дальше идти некуда, верно?
      - Да, я сама совершенно не придерживаюсь этой моды.
      - Нет, ничуть!
      Секретарша опустила глаза и удалилась. Майкл сел к столу и стал рисовать на промокашке женский профиль. Но это была не Викторина...
      Викторина, позавтракав, как всегда, чашкою кофе с булкой, поехала подземкой в Челси с письмом Майкла к Обри Грину. Правда, ее поход не увенчался успехом, но мистер Монт был очень добр, и Викторина повеселела.
      У студии стоял, отпирая дверь, молодой человек - очень элегантный, в светло-сером спортивном костюме, весь какой-то скользящий, без шляпы, со светлыми, красиво зачесанными назад волосами и мягким голосом.
      - Натурщица? - спросил он.
      - Да, сэр. Вот, пожалуйста, у меня к вам записка от мистера Монта.
      - От Майкла? Войдите.
      Викторина прошла за ним. Комната почти вся светлозеленая - высокая комната с верхним светом и стропилами; стены сплошь увешаны рисунками и картинами, а часть картин как будто соскользнула на пол. На мольберте стояло изображение двух дам, с которых почти совсем соскользнули платья, - и Викторина смутилась. Она заметила, что глаза художника, светло-зеленые, как стены комнаты, скользят по ней внимательным взглядом.
      - Вы будете позировать как угодно?
      - Да, сэр, - машинально ответила Викторина.
      - Снимите, пожалуйста, шляпу.
      Викторина сняла шапочку и встряхнула волосами.
      - О-о! - протянул художник. - Интересно!
      Викторина не поняла, что ему интересно.
      - Будьте добры, взойдите на помост!
      Викторина нерешительно оглянулась. Улыбка словно скользнула по всему лицу художника, по лбу, по блестящим светлым волосам.
      - Видно, это ваш первый опыт?
      - Да, сэр.
      - Тем лучше. - И он указал на маленькое возвышение.
      Викторина села в черное дубовое кресло.
      - Вам как будто холодно?
      - Да, сэр.
      Он подошел к шкафу и вернулся с двумя рюмками чегото коричневого.
      - Выпейте Grand Marnier.
      Она увидела, как он залпом проглотил ликер, и последовала его примеру. Ликер был сладкий, очень вкусный, у нее сразу перехватило дыхание.
      - Возьмите папироску.
      Викторина взяла папироску из его портсигара и сжала ее губами. Он дал ей прикурить. И снова улыбка скользнула по его лицу и спряталась в блестящих волосах.
      - В себя тяните, - сказал он. - Где вы родились?
      - В Пэтни, сэр.
      - Это занятно! Вы только посидите минуточку спокойно. Это не так страшно, как рвать зуб, только дольше. Главное - старайтесь не заснуть.
      - Хорошо, сэр.
      Он взял большой лист бумаги и кусок чего-то черного и начал рисовать.
      - Скажите, пожалуйста, мисс...
      - Коллинз, сэр, Викторина Коллинз.
      Она инстинктивно назвала свою девичью фамилию - ей это казалось более профессиональным.
      - Вы сейчас без работы? - он остановился, и снова улыбка скользнула по его лицу. - Или у вас еще есть какоенибудь занятие?
      - Сейчас нет, сэр. Я замужем, и больше ничего.
      Некоторое время художник молчал. Было занятно следить, как он смотрит - и делает штрих. Сто взглядов - сто штрихов. Наконец он сказал:
      - Чудесно! Теперь отдохнем. Само небо послало вас сюда, мисс Коллинз. Идите погрейтесь.
      Викторина подошла к камину.
      - Вы что-нибудь слышали об экспрессионизме?
      - Нет, сэр.
      - Понимаете, это значит обращать внимание на внешность, только поскольку она выражает внутреннее состояние. Вам это что-нибудь объясняет?
      - Нет, сэр.
      - Так. Кажется, вы сказали, что согласны, позировать... м-м... совсем?
      Викторина смотрела на веселого, скользящего джентльмена.
      Она не понимала, что он хочет сказать, но чувствовала что-то не совсем обычное.
      - Как это "совсем", сэр?
      - Совсем нагой.
      - О-о! - она опустила глаза, потом посмотрела на соскользнувшие платья тех двух женщин. - Вот гак?
      - Нет, вас я не стану изображать в кубистическом духе.
      На впалых щеках Викторины загорелся слабый румянец. Она медленно проговорила:
      - А за это больше платят?
      - Да, почти вдвое - а то и больше. Но я вас не уговариваю, если не хотите. Вы можете подумать и сказать мне в следующий раз.
      Она снова подняла глаза и сказала:
      - Благодарю вас, сэр.
      - Не стоит! Только, пожалуйста, не величайте меня "сэром".
      Викторина улыбнулась. В первый раз художник увидел это функциональное явление на лице Викторины и оно произвело на него неожиданное впечатление.
      - Ей-богу, - сказал он торопливо, - когда вы улыбаетесь, мисс Коллинз, я вижу вас импрессионистически. Если вы отдохнули, сядьте снова в кресло.
      Викторина пошла на место.
      Художник достал чистый лист бумаги.
      - Вы можете думать о чем-нибудь таком, чтобы улыбаться?
      Викторина отрицательно покачала головой. И это была правда.
      - Ни о чем смешном не можете думать? Например, вы любите своего мужа?
      - О да!
      - Ну, попробуйте думать о нем.
      Викторина попробовала, но могла себе представить только Тони, продающего шары.
      - Нет, нет, так не годится, - сказал художник. - Не думайте о нем. Вы видели картину "Отдых фавна"?
      - Нет, сэр.
      - А вот у меня появилась мысль: "Отдых дриады". А насчет позирования вам, право, нечего смущаться. Это ведь совершенно безлично. Думайте об искусстве и пятнадцати шиллингах в день. Клянусь Нижинским! [18] Я уже вижу всю картину.
      Он говорил, и его глаза скользили по ней взад и вперед, а карандаш скользил по бумаге. Какое-то брожение поднялось в душе Викторины. Пятнадцать шиллингов в день! Синие бабочки!
      В комнате стояла глубокая тишина. Взгляд и рука художника скользили без остановки. Слабая улыбка осветила лицо Викторины: она подсчитывала, сколько можно заработать.
      Наконец его взгляд перестал скользить, и он не отрывал глаз от бумаги.
      - На сегодня все, мисс Коллинз. Мне надо еще кое-что обдумать. Дайте мне ваш адрес.
      Викторина быстро соображала.
      - Пожалуйста, сэр, пишите мне до востребования. Я не хотела бы, чтобы муж узнал, что я... я...
      - Причастны к искусству? Ну, ладно, какое почтовое отделение?
      Викторина назвала отделение и надела шляпу.
      - Полтора часа - пять шиллингов, спасибо. И завтра, в половине третьего, мисс Коллинз, - без "сэра", пожалуйста!
      - Хорошо, с... спасибо!
      Викторина ждала автобуса на холодном январском ветру, и ей казалось, что позировать нагой - немыслимо. Сидеть перед чужим господином без всего! Если бы Тони знал! Снова румянец медленно залил ее впалые щеки. Она вошла в автобус. Но ведь пятнадцать шиллингов! Шесть раз в неделю - да это выходит четыре фунта десять шиллингов! За четыре месяца она может заработать на проезд туда. Если судить по картинам в студии, масса женщин это делают. Тони ничего не должен знать - даже того, что она позирует для лица. Он такой нервный и так ее любит! Он выдумает бог знает чего; она помнит, как он говорил, что все эти художники настоящие скоты. Но этот джентльмен был очень мил, хоть и казалось, точно он над всем смеется. Она пожалела, что не взглянула на рисунок. Может быть, она увидит себя на выставке. Но без всего - ой! И вдруг ей пришло в голову: "Если бы мне побольше есть, я в таком виде хорошо бы выглядела". И чтобы уйти от соблазна этой мысли, она уставилась на лицо пассажира, сидевшего напротив. Лицо было спокойное, гладкое, розовое с двумя подбородками, со светлыми глазами, пристально глядевшими на нее. Никогда не угадать, о чем люди думают. И улыбка, которой так добивался Обри Грин, озарила лицо его натурщицы.

К титульной странице
Вперед
Назад