Ее критические замечания часто бывали дельны.
      "Дорогой мой, неужели хоть одна страна пожертвует настоящим ради будущего?" Или: "И ты действительно считаешь, что в деревне лучше жить, чем в городе?" Или: "Неужели ты согласился бы отправить четырнадцатилетнего Кита из Англии в какое-нибудь захолустье? Ты думаешь, что горожане на это пойдут?"
      Подстрекаемый этими вопросами, Майкл ей возражал так упорно и с таким красноречием, что она уже не сомневалась в его успехе - Со временем он сделает карьеру, как старый сэр Джайлс Снорхам, который скоро будет пэром Англии, потому что всегда носил шляпу с низкой тульей и проповедовал возврат к кабриолетам. Шляпы, бутоньерки, монокль - Флер не забывала обо всех этих атрибутах, способствующих политической карьере.
      - Майкл, простые стекла не вредны для глаз, а монокль притягивает взоры слушателей.
      - Дитя мое, отцу он никакой пользы не принес; я сомневаюсь, чтобы монокль помог ему продать хотя бы три экземпляра из всех его книг! Нет! Если я сделаю карьеру, то ею я буду обязан только своему красноречию.
      Но она упорно советовала ему молчать и выжидать.
      - Плохо, если ты на первых же порах оступишься, Майкл. Это лейбористское правительство не дотянет до конца года.
      - Почему ты думаешь?
      - У них уже голова пошла кругом, вот-вот сорвутся. Их едва терпят - а таким людям приходится быть любезными, иначе их уберут. А когда они уйдут, их сменят тори, причем, вероятно, надолго; и это время ты используешь для своих эксцентрических выходок. А пока завоевывай симпатии в своем округе. Право же, ты допускаешь ошибку, игнорируя избирателей.
      В то лето Майкл уезжал на субботу и воскресенье в МидБэкс "завоевывать симпатии избирателей", а Флер с одиннадцатым баронетом проводила эти дни у отца в Мейплдерхеме.
      Отряхнув со своих ног прах Лондона после истории с Элдерсоном и ОГС, Сомс зажил в своем загородном доме с увлечением, даже странным для Форсайта. Он купил луга на противоположном берегу реки и завел джерсейских коров. Сельским хозяйством он заниматься не собирался, но ему нравилось переправляться в лодке через реку и смотреть, как доят коров. Кроме того, он настроил парников и увлекся выращиванием дынь. Английская дыня нравилась ему больше всякой другой, а жизнь с женой-француженкой все больше склоняла его к потреблению отечественных продуктов. Когда Майкл прошел в парламент, Флер прислала отцу книгу сэра Джемса Фоггарта "Опасное положение Англии". Получив этот подарок. Сомс сказал Аннет:
      - Не понимаю, зачем мне эта книга? Что я буду с ней делать?
      - Прочтешь ее. Сомс.
      Сомс, перелиставший книгу, фыркнул:
      - Понять не могу, о чем он тут пишет.
      - Я ее продам на благотворительном базаре. Сомс. Она пригодится тем, кто умеет читать по-английски.
      С этого дня Сомс, сам того не замечая, начал изучать книгу. Она показалась ему странной, в ней многим доставалось. Особенно понравилась ему глава, где автор осуждает рабочего, который не желает расставаться со своими подрастающими детьми. Сомс никогда не бывал за пределами Европы и имел очень смутное представление о таких странах, как Южная Африка, Австралия, Канада и Новая Зеландия; но, видимо, этот старик Фоггарт побывал везде и свое дело знал; То, что он говорил о развитии этих стран, показалось Сомсу разумным. Дети, отправляющиеся туда, сразу прибавляют в весе и обзаводятся собственностью в том возрасте, когда в Англии они все еще разносят пакеты, ищут работы, слоняются по улицам и квалифицируются на безработных или коммунистов. Выслать их из Англии! В этом было что-то привлекательное для того, кто был англичанином до мозга костей. Одобрил он также и ту главу, где автор распространяется на тему о том, что Англия должна питать самое себя и позаботиться о защите от воздушных нападений. А затем в Сомсе вспыхнула неприязнь к автору. Просто нытик какой-то! Сомс объявил Флер, что эти теории неосуществимы; автор строит воздушные замки. Что сказал об этой книге "Старый Монт"?
      - Он не желает ее читать. Он говорит, что знаком со стариком Фоггартом.
      - Гм! - сказал Сомс. - В таком случае меня не удивит, если в ней окажется доля истины. (Узколобый баронет уж очень старомоден!) Как бы то ни было, но я себе уяснил, что Майкл отошел от лейбористов.
      - Майкл говорит, что лейбористская партия примет фоггартизм, как только поймет, в чем тут дело.
      - Каким образом?
      - Он считает, что фоггартизм поможет лейбористам больше, чем кому бы то ни было. Он говорит, что кое-кто из лидеров начинает к этому склоняться, а со временем присоединятся и остальные лидеры.
      - Если так, - сказал Сомс, - до рядовых членов партии этот фоггартизм никогда не дойдет.
      И на две минуты он погрузился в транс. Сказал он чтото глубокомысленное или нет?
      Сомс бывал очень доволен, когда Флер с одиннадцатым баронетом приезжала к нему в конце недели. Когда родился Кит, Сомс был несколько разочарован - он ждал внучку, а одиннадцатый баронет являлся как бы неотъемлемой собственностью Монтов. Но проходили месяцы, и дед начинал интересоваться "занятным парнишкой" и удерживать его в Мейплдерхеме, подальше от Липпингхолла. Разумеется, он иногда раздражался, видя, как женщины возятся с бэби. Такое проявление материнского инстинкта казалось ему неуместным. Так нянчилась Аннет с Флер; теперь то же он наблюдал у самой Флер. Быть может, французская кровь давала о себе знать. Он не помнил, чтобы его мать поднимала такой шум; впрочем, у него не сохранилось никаких воспоминаний о том периоде, когда он был годовалым ребенком. Когда мадам Ламот, Аннет и Флер возились с его внуком, когда эти представительницы трех поколений восхищались жирным куском мяса. Сомс отправлялся на рыбную ловлю, хотя прекрасно знал, что пойманную рыбу никто есть не станет.
      К тому времени, как он прочел книгу сэра Джемса Фоггарта, неприятное лето 1924 года миновало и наступил еще более неприятный сентябрь. А золотые осенние дни, пробивающиеся сквозь утренний туман, от которого на каждой паутине, протянувшейся на железных воротах, сверкают росинки, так и не наступили. Лил дождь, и вода в реке поднялась необычайно высоко. Газеты отметили, что это самое сырое лето за последние тридцать лет. Спокойная, с прозеленью водорослей и отражений деревьев, река текла и текла между намокшим садом Сомса и его намокшими лугами, Грибов не было; ежевика поспела водянистая. Сомс имел обыкновение каждый год съедать по одной ягодке: он утверждал, что по вкусу этой ягоды можно определить, дождливый ли был год. Появилось много мха и лишайников.
      И тем не менее Сомс был настроен лучше, чем когда бы то ни было. Лейбористская партия уже несколько месяцев стояла у власти, а тучи только-только сгущались. Приход лейбористов к власти заставил Сомса обратить внимание на политику. За завтраком он пророчествовал, причем предсказания его несколько варьировались в зависимости от газетных сообщений; о тех предсказаниях, которые не сбывались, он неизменно забывал и поэтому всегда имел возможность твердить Аннет: "А что я тебе говорил?"
      Впрочем, Аннет политикой не интересовалась; она посещала благотворительные базары, варила варенье, ездила в Лондон за покупками. Несмотря на склонность к полноте, она до сих пор была замечательно красива.
      Когда Сомсу стукнуло шестьдесят девять лет, Джек Кардиган, муж его племянницы Имоджин, преподнес ему набор палок для гольфа. Сомс был сбит с толку. Черт возьми, что он будет с ними делать? Аннет, находчивая, как все француженки, рассердила его, посоветовав ими воспользоваться. Это было нетактично. В его-то годы! Но както в мае, в конце недели, приехал сам Кардиган с Имоджин и сильным ударом палки перебросил мяч через реку.
      - Дядя Сомс, держу пари на ящик сигар, что до нашего отъезда вы этого сделать не сумеете, а уезжаем мы в понедельник.
      - Я не курю и никогда не держу пари, - сказал Сомс.
      - Пора бы начать! Слушайте, завтра я вас обучу игре в гольф.
      - Вздор! - сказал Сомс.
      Но вечером он заперся в своей комнате, облачился в пижаму и стал размахивать руками, подражая Джеку Кардигану. На следующий день он отправил женщин на прогулку в автомобиле: ему не хотелось, чтобы они над ним издевались Редко приходилось ему переживать часы более неприятные, чем те, какие выпали в тот день на его долю. Досада его достигла высшей степени, когда ему удалось наконец попасть по мячу и мяч упал в реку у самого берега. Наутро он не мог разогнуть спину, и Аннет растирала его, пока он не сказал:
      - Осторожнее! Ты с меня кожу сдираешь!
      Однако яд проник в кровь. Испортив еще несколько клумб и газонов в собственном саду. Сомс вступил членом в ближайший гольф-клуб и каждый день после утреннего завтрака в течение часа бродил, гоняя мяч, по лужайке, а за ним следовал мальчик, отыскивавший мячи. Сомс тренировался со свойственным ему упорством и к июлю приобрел некоторую сноровку. Он горячо рекомендовал и Аннет заняться этим спортом, дабы убавить в весе.
      - Мерси, Сомс, - отвечала она. - Я не имею ни малейшего желания походить на ваших английских мисс, плоских как доска и спереди и сзади.
      Она была реакционерка, как вся ее нация, и Сомс не настаивал, так как втайне питал склонность к формам округлым. Он обнаружил, что гольф благотворно подействовал на его печень и настроение. На щеках появился румянец. После первой партии с Джеком Кардиганом, в которой последний дал ему три удара вперед на каждую лунку и обставил его на девять лунок. Сомс получил какой-то сверток. К великому его смятению, то был ящик сигар. Сомс недоумевал: что это взбрело Джеку в голову? Намерения Кардигана открылись ему лишь через несколько дней: как-то вечером, сидя у окна в своей картинной галерее, он обнаружил во рту сигару - Как это ни странно, но голова у него не кружилась. Ощущение несколько напоминало те времена, когда он "занимался Куэ". Теперь это вышло из моды - Уинифрид рассказывала ему, что какойто американец открыл более короткий путь к счастью. Мелькнуло подозрение, что семья в заговоре с Джеком Кардиганом, и он решил курить только здесь, в картинной галерее; так сигары приобрели аромат тайного порока. Потихоньку он пополнял свои запасы. Но спустя некоторое время выяснилось, что Аннет, Флер и все остальные осведомлены обо всем, и тогда Сомс во всеуслышание заявил, что не сигары, а папиросы - величайшее зло нашего века.
      - Дорогой мой, - сказала ему при встрече Уинифрид, - да тебя не узнать, ты стал другим человеком!
      Сомс поднял брови. Никакой перемены он не заметил.
      - Забавный тип этот Кардиган, - сказал он. - Сегодня я пообедаю и переночую у Флер: они только что вернулись из Италии. В понедельник заседание палаты.
      - Да, - сказала Уинифрид. - И зачем это заседать во время летнего перерыва!
      - Ирландия! - изрек Сомс. - Опять зашевелились.
      Старая история, и конца ей не видно!
      III
      МАЙКЛ "ПРОИЗВОДИТ РАЗВЕДКУ"
      Из Италии Майкл вернулся, охваченный тем желанием приняться за дело, которое свойственно людям после дней отдыха, проведенных на юге. Он вырос в деревне, по-прежнему интересовался проблемой безработицы, по-прежнему верил, что фоггартизм может разрешить ее; больше ни одним из обсуждаемых в палате вопросов он не увлекся и пока что поедав хлеб, взращенный другими, и ничего не делал. И теперь ему хотелось знать, какую, в сущности, позицию он занимает и долго ли будет ее занимать.
      Выйдя в тот день из палаты, где разбирал накопившиеся письма, он побрел по улице с намерением "произвести разведку", как выразился бы "Старый Форсайт". Направлялся он к Пивенси Блайту, в редакцию еженедельного журнала "Аванпост - Загорелый от итальянского солнца, похудевший от итальянской кухни, он шел быстро и думал о многом. Дойдя до набережной, где на деревьях сидели безработные птицы и тоже как будто выясняли, какую позицию они занимают и долго ли будут ее занимать, он достал из кармана письмо и перечитал его.
      "12, Сэпперс Роу.
      Кэмден-Таун.
      Уважаемый сэр!
      В справочнике "Весь Лондон" Ваша фамилия появилась недавно, и, быть может. Вы не будете жестоки к тем, кто страдает. Я - уроженка Австрии; одиннадцать лет назад вышла замуж за немца. Он был актером, служил в английских театрах, так как родители (их уже нет в живых) привезли его в Англию ребенком. Он был интернирован, и это подорвало его здоровье. Сейчас у него сильная неврастения, и никакой работы он выполнять не может. До войны у него всегда был ангажемент, и жили мы хорошо. Но часть денег была израсходована во время войны, когда я оставалась одна с ребенком, а остальное конфисковано по мирному договору, и вернули нам лишь ничтожную сумму, потому что мы оба - не англичане. То, что мы получили, ушло на уплату долгов, на доктора и на похороны нашего ребенка. Я очень его любила, но хорошо, что он умер: ребенок не может жить так, как мы сейчас живем. Я зарабатываю на жизнь шитьем; зарабатываю мало - фунт в неделю, а иногда ровно ничего. Антрепренеры не желают иметь дело с моим мужем: он иногда вдруг начинает трястись, и они думают, что он пьет; но, уверяю Вас, сэр, что у него нет денег на виски. Мы не знаем, к кому обратиться, не знаем, что делать. Вот я и подумала, сэр, не поможете ли Вы нам вернуть наши сбережения. Или, быть может. Вы дадите моему мужу какую-нибудь работу на свежем воздухе; доктор говорит, что ему это необходимо. Ехать в Германию или Австрию не имеет смысла, так как наши родные умерли. Думаю, таких, как мы, очень много, и все-таки обращаюсь к Вам с просьбой, сэр, потому что живем мы впроголодь, а жить нужно. Прошу прощения за причиняемое Вам беспокойство и остаюсь преданная Вам Анна Бергфслд".
      "Помоги им бог", - подумал Майкл без всякого, впрочем, убеждения, проходя под платанами возле "Иглы Клеопатры". Он считал, что богу едва ли не меньше дела до участи неимущих иностранцев, чем директору Английского банка до участи фунта сахара, купленного на часть фунтового банкнота. Богу в голову не придет заинтересоваться мелкой рябью на поверхности вод, которым он повелел течь, когда занимался устройством миров. В представлении Майкла бог был монархом, который сам себя строго ограничил конституцией. Он сунул письмо в карман. Бедные люди! Но ведь сейчас в Англии миллион двести тысяч безработных англичан, а всему виной проклятый кайзер со своим флотом! Если бы в 1899 году этому молодчику и его банде не пришло в голову начать борьбу за господство на море, Англия не попала бы в переделку, и, может быть, не произошло бы вообще никакого столкновения!
      Дойдя до Темпля, Майкл повернул к редакции "Аванпоста". Этим еженедельником он интересовался уже несколько лет. Казалось, "Аванпосту" все было известно, и журнал производил на читателя впечатление, будто, кроме него, никто ничего не знает, поэтому высказывания его звучали веско. Ни одной партии он особого предпочтения не отдавал и потому мог покровительствовать всем. Он не кричал о величии империи, но дела ее знал превосходно. Не будучи литературным журналом, он не пропускал случая сбить спесь с представителя литературного мира - это Майкл имел удовольствие отмечать еще в пору своей издательской работы. Заявляя о своем уважении к церкви и закону, журнал умело подпускал им шпильки. Он уделял много внимания театру. Но лучше всего ему, пожалуй, удавались разоблачения политических деятелей, которых он неоднократно ставил на место. Кроме того, от его передовиц исходил "святой дух" вдохновенного всеведения, облеченного в абзацы, не вполне понятные для простого смертного; без этого, как известно, ни один еженедельник не принимают всерьез.
      Майкл, шагая через две ступеньки, поднялся по лестнице и вошел в большую квадратную комнату. Мистер Блайт стоял спиной к двери, указывая линейкой на какой-то кружочек, обозначенный на карте.
      - Ни к черту такая карта не годится, - сообщил мистер Блайт самому себе.
      Майкл фыркнул, Блайт оглянулся; глаза у него были круглые, навыкате, под глазами мешки.
      - Алло! - вызывающе бросил он. - Вы? Министерство колоний издало эту карту специально для того, чтобы указать лучшие места для переселений, а о Беггерсфонтене позабыли.
      Майкл уселся на стол.
      - Я пришел спросить, что вы думаете о создавшемся положении. Моя жена говорит, что правительство лейбористов скоро будет опрокинуто.
      - Очаровательная маленькая леди! - сказал Блайт. - Трудно сказать, когда правительство рухнет. По-видимому, оно будет прозябать, русский и ирландский вопросы им еще удастся разрешить, но возможно, что в феврале, при рассмотрении бюджета, они поскользнутся. Вот что, Монт: когда с русским вопросом будет покончено - ну, скажем, в ноябре, - можно выступить.
      - Эта первая речь меня пугает, - сказал Майкл. - Как мне проводить фоггартизм?
      - К тому времени успеет создаться фикция какого-то мнения.
      - А мнение будет?
      - Нет, - сказал мистер Блайт.
      - Ох! - вздохнул Майкл. - А кстати, как насчет свободы торговли?
      - Будут проповедовать свободу торговли и повышать пошлины.
      - Бог и маммона?
      - В Англии нельзя иначе, Монт, если нужно провести что-то новое. Есть же у нас либерал-юнионисты, тори-социалисты и...
      - Прочие жулики, - мягко подсказал Майкл.
      - Будут извиваться, ругать протекционизм, пока он не восторжествует над свободой торговли, а потом начнут ругать свободу торговли. Фоггартизм - это цель; свобода торговли и протекционизм - средства, а отнюдь не цель, как утверждают политики.
      Словно подхлестнутый словом "политики", Майкл соскочил со стола; он начинал симпатизировать этим несчастным. Предполагалось, что они никаких чувств к родине не питают и не могут предугадать грядущих событий. Но в самом деле, кто сумеет во время туманных прений определить, что хорошо, а что плохо для страны? Майклу казалось иногда, что даже старик Фоггарт на это не способен.
      - Знаете ли, Блайт, - сказал он, - мы, политики, не думаем о будущем просто потому, что это бессмысленно. Каждый избиратель отождествляет свое личное благополучие с благополучием страны. Взгляды избирателя изменяются лишь в том случае, если у него самого жмет башмак. Кто выступит на защиту фоггартизма, если эта теория, осуществленная на практике, приведет к повышению цен на продукты и отнимет у рабочего детей, зарабатывающих на семью? А благие результаты скажутся лишь через десять или двадцать лет!
      - Дорогой мой, - возразил Блайт, - наше дело - обращать неверных. В настоящее время члены тредюнионов презирают внешний мир. Они его никогда не видели. Их кругозор ограничен их грязными улочками. Но стоит затратить пять миллионов и организовать поездку за границу для ста тысяч рабочих, чтобы через пять лет сказались результаты. Рабочий класс заразился лихорадочным желанием завладеть своим местом под солнцем. Их дети могут получить это место. Но можно ли винить рабочих теперь, когда они ничего не знают?
      - Мысль не плоха! - заметил Майкл. - Но как посмотрит на это правительство? Можно мне взять эти карты?.. Кстати, - добавил он, направляясь к двери, - известно ли вам, что и сейчас существуют общества для отправки детей в колонии?
      - Известно, - проворчал Блайт. - Прекрасная организация! Обслуживает несколько сот ребят, дает конкретное представление о том, что могло бы быть. Расширить ее деятельность во сто раз - и начало будет положено. В настоящее же время это капля в море. Прощайте!
      Майкл вышел на набережную, размышляя о том, можно ли из любви к родине защищать необходимость эмиграции. Но тотчас же он вспомнил о тяжелых жилищных условиях в этом грязном дымном городе; о детях, обездоленных с рождения; о толпах безработных, которые в настоящих условиях ни на что рассчитывать не могут. Право же, нельзя примириться с таким положением дел в стране, которую любишь! Башни Вестминстера темнели на фоне заката. И в сознании Майкла встали тысячи мелочей, связанных с прошлым, - деревья, поля и ручьи, башни, мосты, церкви; все звери и певчие птицы Англии, совы, сойки, грачи в Липпингхолле, едва уловимое отличие кустарников, цветов и мхов от их иностранных разновидностей; английские запахи, английский туман над полями, английская трава; традиционная яичница с ветчиной; спокойный, добрый юмор, умеренность и мужество; запах дождя, цвет яблони, вереск и море. Его земля, его племя - сердцевина у них не гнилая. Он прошел мимо башни с часами. Здание парламента стояло кружевное, внушительное, красивее, чем принято считать. Быть может, в этом доме ткут, словно паутину, будущее Англии? Или же раскрашивают занавес, экран, заслоняющий старую Англию?
      Раздался знакомый голос:
      - Какая громадина!
      И Майкл увидел своего тестя, созерцающего статую Линкольна.
      - Зачем ее здесь поставили? - сказал Сомс. - Ведь он не англичанин!
      Он зашагал рядом с Майклом.
      - Как Флер?
      - Молодцом. Италия пошла ей на пользу.
      Сомс засопел.
      - Легкомысленный народ! - сказал он. - Вы видели Миланский собор?
      - Да, сэр. Пожалуй, это единственное, к чему мы остались равнодушны.
      - Гм! В тысяча восемьсот восемьдесят втором году у меня от итальянской стряпни сделались колики. Должно быть, теперь там лучше кормят. Как мальчик?
      - Прекрасно, сэр.
      Сомс удовлетворенно проворчал что-то. Они завернули за угол, на Саут-сквер.
      - Это что такое? - сказал Сомс.
      У подъезда стояло два старых чемодана. Какой-то молодой человек с саквояжем в руке звонил у парадной двери. Только что отъехало такси.
      - Понятия не имею, сэр, - сказал Майкл. - Быть может, это архангел Гавриил.
      - Он не туда попал, - сказал Сомс, направляясь к подъезду.
      Но в эту минуту молодого человека впустили в дом.
      Сомс подошел к чемоданам.
      - "Фрэнсис Уилмот, - прочел он вслух, - пароход "Амфибия". Это какое-то недоразумение!
      IV
      ТОЛЬКО РАЗГОВОРЫ
      Когда они вошли в дом, Флер уже показала молодому человеку его комнату и спустилась вниз. Она была в вечернем туалете - иными словами, скорее раздета, чем одета; волосы ее были коротко острижены...
      - Дорогая моя, - сказал ей Майкл, когда короткая стрижка входила в моду, - ну пожалей меня, не делай это - го! Ведь у тебя будет такой колючий затылок, что и поцеловать нельзя будет.
      - Дорогой мой, - ответила она, - это неизбежно. Ты всякую новую моду встречаешь в штыки.
      Она попала в первую дюжину женщин со стрижеными затылками и уже опасалась, как бы не опоздать и попасть в первую дюжину тех, кто снова начнет отпускать волосы. У Марджори Феррар - "Гордость гедонистов", как называл ее Майкл, - волосы отросли уже на добрый дюйм. Отставать от Марджори Феррар не хотелось...
      Подойдя к отцу, она сказала:
      - Папа, я предложила одному молодому человеку остановиться у нас. Джон Форсайт женился на его сестре. Ты загорел, дорогой мой. Как мама?
      Сомс молча смотрел на нее.
      Наступил один из тех неприятных моментов, когда Флер чувствовала, что отец любит ее слишком сильно и словно не прощает ее поверхностной любви к нему. Ей казалось, что он не имеет права так смотреть на нее. Как будто в этой старой истории с Джоном она не страдала больше, чем он! Если теперь она может спокойно вспоминать прошлое, то и он должен последовать ее примеру. А Майкл - Майкл не сказал ни слова, даже не пошутил! Она закусила губу, тряхнула коротко подстриженными волосами и прошла в "биметаллическую" гостиную.
      За обедом, когда подали суп, Сомс заговорил о своих коровах и пожалел, что они не хэрифордской породы. Должно быть, в Америке много хэрифордских коров?
      Фрэнсис Уилмот ответил, что американцы разводят голштинских коров.
      - Голштинских? - повторил Сомс. - У нас они вошли в моду, когда я был мальчишкой. Какой масти?
      - Пестрые, - сказал Фрэнсис Уилмот. - У вас в Англии чудесная трава.
      - Слишком у нас сыро, - сказал Сомс. - Мы на реке.
      - Темза? Какой она ширины, когда нет прилива?
      - Там, где живу я, - не больше ста ярдов.
      - А рыба водится?
      - Рыбы много.
      - Вода в Темзе прозрачная, а в наших южных реках бурая. А из деревьев у вас чаще всего попадаются ивы, тополя и вязы.
      Сомс недоумевал. В Америке он ни разу не был. Американцев считал, конечно, людьми, но очень своеобразными: все они на одно лицо, голова у них не гнется, плечи неестественно широкие, а голос резкий - Их доллар стоит слишком высоко, они все имеют автомобили и презирают Европу, однако наводняют Европу и увозят к себе на родину все, что только можно увезти. Пить им не разрешается, а говорят они очень много. Но этот молодой человек опровергает все предвзятые мнения. Он пьет херес и говорит только тогда, когда к нему обращаются. Голос у него звучит мягко, а плечи не слишком широкие. Но, может быть, Европу он все-таки презирает?
      - Должно быть, Англия вам показалась очень маленькой, - сказал Сомс.
      - О нет, сэр. Лондон очень велик, а пригороды у вас очаровательны.
      Сомс скосил глаза и посмотрел на кончик носа.
      - Недурны! - сказал он.
      Подали палтус. За стулом Сомса послышался какой-то шорох.
      - Собака! - сказал Сомс и подцепил на вилку кусок рыбы, показавшийся ему несъедобным.
      - Нет, нет, папа. Он хочет только, чтобы ты на него посмотрел.
      Сомс опустил руку, и Дэнди лег на бок.
      - Есть он не хочет, - продолжала Флер. - Он требует, чтобы на него обратили внимание.
      Подали жареных куропаток.
      - Что бы вам хотелось посмотреть здесь, в Англии, мистер Уилмот? - спросил Майкл. - Вряд ли вы найдете у нас что-нибудь такое, чего бы не было в Америке. Даже Риджент-стрит модернизирована.
      - Я хочу посмотреть лейб-гвардейцев, выставку собак Крафта, ваших чистокровных лошадей и дерби.
      - Дерби вам придется ждать до июня будущего года, - заметил Сомс.
      - Скаковых лошадей вам покажет мой кузен Вэл, - сказала Флер. - Вы знаете, он женат на сестре Джона.
      Подали мороженое.
      - Вот чего у вас, наверное, много в Америке, - сказал Сомс.
      - Нет, сэр, на юге мороженого едят мало. Есть у нас кое-какие местные кушанья - очень вкусные.
      - Мне говорили о черепахах.
      - Я таких деликатесов не ем. Ведь я живу в глуши и много работаю. У нас все по-домашнему. Работают у меня славные негры; они прекрасно стряпают. Самые старые помнят еще моего деда.
      А, так он из Южных Штатов! Сомс слыхал, что жители Южных Штатов - джентльмены. И не забыл "Алабаму" [2] и как его отец Джемс говорил: "Я так и знал", когда в связи с этой историей правительство получило по носу.
      В молчании, наступившем, когда подали поджаренный хлеб с икрой, были ясно слышны шаги Дэнди по паркету.
      - Вот единственное, что он любит, - сказала Флер. - Дэн, ступай к хозяину! Дай ему кусочек, Майкл!
      И она украдкой посмотрела на Майкла, но он не ответил на ее взгляд.
      Во время путешествия по Италии Майкл переживал свой подлинный медовый месяц. Под влиянием новой обстановки, солнца и вина Флер словно отогрелась, непрочь была покутить, охотно отвечала на его ласки, и Майкл впервые со дня женитьбы чувствовал, что та, кого он любит, избрала его своим спутником. А теперь явился этот американец и принес напоминание о том, что ты играешь только вторую скрипку, а первое место принадлежит троюродному брату и первому возлюбленному. И Майкл чувствовал, что снова оторвали чашу от его уст. Флер пригласила молодого человека, потому что тот связан с ее прошлым, в котором Майклу не отведено места. Не поднимая глаз, Майкл угощал Дэнди лакомыми кусочками.
      Молчание нарушил Сомс.
      - Возьмите мускатный орех, мистер Уилмот. Дыня без мускатных орехов...
      Когда Флер встала из-за стола. Сомс последовал за ней в гостиную, а Майкл увел молодого американца в свой кабинет.
      - Вы знали Джона? - спросил Фрэнсис Уилмот.
      - Нет, ни разу с ним не встречался.
      - Он славный человечек. Сейчас он разводит персики.
      - И думает заниматься этим и впредь?
      - Конечно.
      - В Англию не собирается?
      - В этом году нет. У них прекрасный дом, есть лошади и собаки. Можно и поохотиться. Быть может, будущей осенью он приедет с моей сестрой.
      - Вот как? - отозвался Майкл. - А вы долго думаете здесь прожить?
      - К рождеству хочу вернуться домой. Я думаю побывать в Риме и Севилье. И хочу съездить в Вустершир, посмотреть дом моих предков.
      - Когда они переселились?
      - При Вильгельме и Марии. Были католиками. Там хорошо, в Вустершире?
      - Очень хорошо, особенно весной. Много фруктовых садов.
      - О, вы еще здесь что-то разводите?
      - Очень мало.
      - Я так и думал. В поезде, по дороге из Ливерпуля, я смотрел в окно и видел прекрасные луга, двух-трех овец, но не было людей, работающих в полях. Значит, теперь все живут в городах?
      - За редкими исключениями. Вы должны съездить в имение моего отца; в тех краях еще можно найти одну-две брюквы.
      - Печально, - сказал Фрэнсис Уилмот.
      - Да. Во время войны мы снова начали сеять пшеницу, но затем бросили это дело.
      - Почему?
      Майкл пожал плечами.
      - Непонятно, чем руководствуются наши государственные деятели. Когда они у власти, им плевать на земельный вопрос. Как только они попадают в оппозицию, так начинают о нем трубить. К концу войны у нас был первый воздушный флот в мире и земледелие начало было развиваться. А как поступило правительство? Махнуло рукой и на то и на другое. Это трагично. А что разводят у вас в Каролине?
      - В наших краях возделывают только хлопок. Но теперь не легко на этом заработать. Рабочие руки стоят дорого.
      - Как, и у вас то-же самое?
      - Да, сэр. Скажите, иностранцев пускают на заседания парламента?
      - Конечно. Хотите послушать прения по ирландскому вопросу? Я могу устроить вам место на галерее для знатных иностранцев.
      - Я думал, англичане - народ чопорный, но у вас я себя чувствую совсем как дома. Этот старый джентльмен - ваш тесть?
      - Он какой-то особенный. Он банкир?
      - Нет. Но, пожалуй, следовало бы ему быть банкиром.
      Взгляд Фрэнсиса Уилмота, бродивший по комнате, остановился на "Белой обезьяне".
      - Знаете, - сказал он тихо, - вот это изумительная вещь. Нельзя ли устроить, чтобы этот художник написал мне картину, я бы отвез ее Энн и Джону.
      - Боюсь, затруднительно будет. Видите ли, он был китаец, даже не самого лучшего периода, и уже лет пятьсот как отправился к праотцам.
      - Ах так! Ну, животных он прекрасно чувствовал.
      - Мы считаем, что он прекрасно чувствовал людей.
      Фрэнсис Уилмот удивился и промолчал.
      Майклу подумалось, что этот молодой человек вряд ли в состоянии оценить сатиру.
      - Значит, вы хотите побывать на выставке собак Крафта? - сказал он. - Вероятно, любите собак?
      - Я думаю купить ищейку для Джона и двух для себя. Хочу разводить породистых ищеек.
      Майкл откинулся на спинку стула и выпустил облако дыма. Он почувствовал, что для Фрэнсиса Уилмота мир еще совсем молод и жизнь мягко, словно на резиновых шинах, несет его к желанной цели. А вот Англия-то!..
      - Что вы, американцы, хотите взять от жизни? - неожиданно задал он вопрос.
      - Мне кажется, мы хотим добиться успеха. Во всяком случае, это можно сказать о Северных Штатах.
      - К этому мы стремились сто лет тому назад, - сказал Майкл.
      - О! А теперь?
      - Успеха мы добились, а теперь размышляем, не посадили ли мы сами себя в калошу.
      - Видите ли, - сказал Фрэнсис, - ведь Америка заселена не так густо, как Англия.
      - Совершенно верно, - сказал Майкл. - Здесь на каждое место имеется кандидат, а многим приходится сидеть у самих себя на коленях. Хотите выкурить еще одну сигару, или пойдем в гостиную?
      V
      ПАСЫНКИ
      Быть может, провидение было вполне удовлетворено улицей Сэпперс-Роу в Кэмден-Тауне, но Майкл никакого удовлетворения не испытывал. Как оправдать эти унылые однообразные ряды трехэтажных домов, таких грязных, что их можно было сравнить только с воротничками, выстиранными в Италии? Какое отношение к коммерции имеют эти жалкие лавчонки? Кому придет в голову свернуть на эти задворки с шумной, звенящей трамваями улицы, пропитанной запахом жареной рыбы, бензина и старого платья? Даже дети, которых с героическим упорством производили здесь на свет во вторых и третьих этажах, уходили искать радостей жизни подальше: ведь на Сэпперс-Роу не представлялось возможности ни попасть под колеса, ни поглазеть на афиши кино. Уличное движение здесь составляли только ручные тележки, велосипеды, фургоны, видавшие лучшие времена, да сбившиеся с дороги такси; потребность в красоте удовлетворяли только герань в горшках да пятнистые кошки. Вся улица никла, рассыпалась в прах.
      Отправляясь туда, Майкл поступал против своих принципов. Именно здесь чувствовалось, как густо населена Англия, а он проповедовал уменьшение населения и тем не менее собирался нанести визит разорившимся иностранцам и не дать им умереть. Он заглянул в две-три лавчонки. Ни души! Что хуже - битком набитая лавчонка или пустая? Перед домом N 12 Майкл остановился, поднял голову и увидел в окне лицо, бледное, восковое. Голова женщины, сидевшей у окна, была опущена над шитьем.
      "Вот моя корреспондентка", - подумал он.
      Он вошел в парикмахерскую в первом этаже, увидел пыльное зеркало, грязный таз, сомнительной чистоты полотенце, флаконы и два ветхих стула. На одном из этих стульев сидел верхом худой человек без пиджака и читал "Дейли мейл". Щеки у него были впалые, волосы жидкие, а глаза - философа, трагические и задумчивые.
      - Волосы подстричь, сэр?
      Майкл покачал головой.
      - Здесь живут мистер и миссис Бергфелд?
      - Наверху.
      - Как мне туда попасть?
      - Вот сюда.
      За занавеской Майкл увидел лестницу и, поднявшись на верхнюю площадку, остановился в нерешительности. В памяти еще живы были слова Флер, прочитавшей письмо Анны Бергфелд: "Да, конечно, но какой смысл?" В эту минуту дверь отворилась, и Майклу почудилось, что перед ним стоит мертвец, вызванный из могилы. Мертвенно бледным и таким напряженным было лицо.
      - Миссис Бергфелд? Моя фамилия Монт. Вы мне писали.
      Женщина так задрожала, что Майкл испугался, как бы она не потеряла сознания.
      - Простите, сэр, я сяду.
      И она опустилась на край кровати. В комнате было очень чисто и пусто; кровать, деревянный умывальник, герань в горшке, у окна стул, на нем - брошенное шитье, женская шляпа на гвоздике, на сундуке - аккуратно сложенные брюки; больше в комнате ничего не было.
      Женщина снова встала. На вид ей было не больше тридцати лет; худая, но сложена хорошо; овальное, бледное, без кровинки, лицо и темные глаза больше вязались с картинами Рафаэля, чем с этой улицей.
      - Словно ангела увидела, - сказала она. - Простите меня, сэр.
      - Довольно странный ангел, миссис Бергфелд. Ваш муж дома?
      - Нет, сэр. Фриц пошел погулять.
      - Скажите, миссис Бергфелд, вы поедете в Германию, если я заплачу за проезд?
      - Теперь мы не получим разрешения на постоянное жительство; Фриц прожил здесь двадцать лет; он уже не германский подданный, сэр. Такие люди, как мы, им не нужны.
      Майкл взъерошил волосы.
      - А сами вы откуда родом?
      - Из Зальцбурга.
      - Не хотите ли туда вернуться?
      - Я бы хотела, но что мы там будем делать? Теперь в Австрии народ беден, а родственников у меня нет. Здесь мне все-таки дают работу.
      - Сколько вы зарабатываете в неделю?
      - Иногда фунт, иногда пятнадцать шиллингов. Этого хватает на хлеб да на квартирную плату.
      - Вы не получаете пособия?
      - Нет, сэр. Мы не зарегистрированы.
      Майкл достал пятифунтовый билет и положил его вместе со своей визитной карточкой на умывальник.
      - Мне придется об этом подумать, миссис Бергфелд. Быть может, ваш муж заглянет ко мне?
      Призрачная женщина густо покраснела, и Майкл поспешил выйти.
      Внизу за занавешенной дверью парикмахер вытирал таз.
      - Застали вы их дома, сэр?
      - Только миссис Бергфелд.
      - А! Должно быть, она видала лучшие дни. Муж ее - странный парень; как будто не в себе. Хотел стать моим компаньоном, но мне придется закрыть парикмахерскую.
      - В самом деле? Почему?
      - Мне нужен свежий воздух - у меня осталось одно легкое, да и то затронуто. Придется поискать другой работы.
      - Теперь это не так-то легко.
      Парикмахер пожал костлявыми плечами.
      - Эх, - сказал он. - Всю жизнь я был парикмахером, только во время войны отошел от этого дела. Странно было возвращаться сюда после того, как я побывал на фронте. Война выбила меня из строя.
      Он закрутил свои жидкие усики.
      - Пенсию получаете? - спросил Майкл.
      - Ни одного пенни! Сейчас мне нужна работа на свежем воздухе.
      Майкл осмотрел его с ног до головы. Худой, узкогрудый, с одним легким!
      - А вы имеете представление о деревенской жизни?
      - Ни малейшего. А все-таки нужно что-нибудь найти, а то хоть помирай.
      Его трагические глаза впились в лицо Майкла.
      - Печально, - сказал Майкл. - Прощайте!
      Парикмахер ответил судорожным кивком.
      Покинув Сэпперс-Роу, Майкл вышел на людную улицу. Ему вспомнилась сценка из одной пьесы, которую он видел года два назад; кто-то из действующих лиц произносит такие слова: "Условия, в каких живет народ, оставляют желать лучшего. Я приму меры, чтобы поднять этот вопрос в палате". Условия, в каких живет народ! Кто принимает это близко к сердцу? Это только кошмар, встревоживший на несколько ночей, семейная тайна, которую тщательно скрывают, вой голодной собаки, доносящийся издалека. И, быть может, меньше всех встревожены те шестьсот человек, что заседают с ним в палате. Ибо улучшать условия, в каких живет народ, - их непосредственная задача, а сознание выполняемого долга успокаивает совесть. Со времен Оливера Кромвеля их сменилось там, верно, не менее шестнадцати тысяч, и все преследовали одну и ту же цель. Ну и что же, добились чего-нибудь? Вернее, что нет. А все-таки они-то работают, а другие только смотрят да помогают советами!
      Об этом он размышлял, когда раздался чей-то голос:
      - Не найдется ли у вас работы, сэр?
      Майкл ускорил шаги, потом остановился. Он заметил, что человек, задавший этот вопрос, шел, опустив глаза, и не обратил внимания на эту попытку к бегству. Майкл подошел к нему; у этого человека были черные глаза и круглое одутловатое лицо, напоминавшее пирог с начинкой. Приличный, хоть и обтрепанный, спокойный и печальный, на груди воинский значок - значок демобилизованных солдат.
      - Вы что-то сказали? - спросил Майкл.
      - Понятия не имею, как это у меня вырвалось, сэр.
      - Без работы?
      - Да; и приходится туго.
      - Женаты?
      - Вдовец, сэр; двое детей.
      - Пособие?
      - Получаю; и здорово оно мне надоело.
      - Вы были на войне?
      - Да, в Месопотамии.
      - За какую работу возьметесь?
      - За любую.
      - Как фамилия? Дайте мне ваш адрес.
      - Генри Боддик; 94, Уолтхэм-Билдингс, Геннерсбери.
      Майкл записал.
      - Обещать ничего не могу, - сказал он.
      - Понимаю, сэр.
      - Ну, всего вам хорошего. Сигару хотите?
      - Очень вам благодарен, сэр. И вам всего хорошего!
      Майкл козырнул и пошел вперед. Отойдя подальше от Генри Боддика, он сел в такси. Еще немного - и он рисковал утратить то спокойствие духа, без которого невозможно заседать в палате.
      На Портлэнд-Плейс часто попадались дома с табличками: "Продается или сдается внаем", и это помогло ему вновь обрести равновесие.
      В тот же день он повел Фрэнсиса Уилмота в парламент. Проводив молодого человека на галерею для знатных иностранцев, он прошел вниз.
      В Ирландии Майкл никогда не был, и прения представляли для него мало интереса. Впрочем, он мог наглядно убедиться, что по каждому вопросу возникает ряд препятствий, исключающих возможность соглашения. Необходимость сговориться подчеркивал почти каждый оратор, тут же заявляя, что нельзя уступить по тому или иному пункту, и тем самым Сводя на нет все шансы на соглашение. Однако Майклу показалось, что, если принять во внимание тему, прения протекают сравнительно гладко; сейчас члены палаты выйдут из зала в разные двери, чтобы проголосовать за то, за что они решили голосовать еще до начала прений. Вспомнилось ему, какое волнение испытывал он, впервые присутствуя на заседании. Каждая речь производила на него глубокое впечатление, и казалось - каждый оратор должен был обратить слушателей в свою веру. Велика была его досада, когда он убедился, что прозелитов нет! За кулисами работает какая-то сила, куда более мощная, чем самое яркое и искреннее красноречие. Стирают белье в другом месте, здесь его только проветривают, перед тем как надеть. Но все же, пока люди не выразят своей мысли вслух, они сами не знают, о чем думают, а иногда не знают и после того, как высказались. И в сотый раз Майкл почувствовал дрожь в коленях. Через несколько недель ему самому придется выступить. Отнесется ли к нему палата с "обычным снисхождением", или же остановят его фразой: "Молодой человек, яйца курицу не учат! Замолчите!"
      Он огляделся по сторонам.
      Его коллеги, члены палаты, сидели в самых разнообразных позах. Казалось, на этих избранниках народа оправдывалась доктрина: человеческая природа остается неизменной, а если изменяется, то так медленно, что процесс незаметен. Прототипы этих людей он уже видел - в римских статуях, в средневековых портретах. "Просты, но обаятельны", - подумал он, бессознательно повторяя слова, которые в пору своего расцвета Джордж Форсайт говорил, бывало, о самом себе. Но принимают ли они себя всерьез, как во времена Бэрка [3] или хотя бы как во времена Гладстона?
      Слова "с обычным снисхождением" нарушили ход его мыслей. Значит, ему предстоит выслушать первую речь одного из членов. Да, совершенно верно! Депутат от Корнмаркета. Майкл приготовился слушать. Оратор говорил сдержанно и толково; видимо, он старался внушить, что не следует пренебрегать правилом: "Поступай по отношению к другим так, как бы ты хотел, чтобы поступали по отношению к тебе"; да, этим правилом пренебрегать не нужно даже в тех случаях, когда вопрос касается Ирландии. Но речь была растянута, слишком растянута. Майкл заметил, что слушатели устали. "Эх, бедняга!" - подумал он, когда оратор поспешно сел. После него выступил очень красивый джентльмен. Он поздравил уважаемого коллегу с блестящей речью, но высказал сожаление, что она не имеет никакого отношения к разбираемому вопросу. Вот именно! Майкл покинул заседание и, отыскав своего "знатного иностранца", пошел с ним на Саут-сквер.
      Фрэнсис Уилмот был в восторге.
      - Замечательно! - воскликнул он. - Кто этот джентльмен под балдахином?
      - Спикер, председатель палаты.
      - Следовало бы дать ему подушку с кислородом. Наверно, его клонит ко сну. Мне понравился депутат, который...
      - Тот самый идеализм, который мешает вам вступить в Лигу наций? - усмехнулся Майкл.
      Фрэнсис Уилмот резко повернул голову.
      - Ну что же, - сказал он, - мы такие же люди, как и все остальные, если покопаться поглубже.
      - Совершенно верно, - отозвался Майкл, - идеализм - это всего-навсего отходы географии, дымка, заволакивающая даль. Чем дальше вы от сути дела - тем гуще дымка. Мы относимся к европейской ситуации на двадцать морских миль идеалистичнее, чем французы. А вы - на три тысячи миль идеалистичнее, чем мы. Что же касается негритянского вопроса, то тут мы настолько же идеалистичнее вас, не так ли?
      Фрэнсис Уилмот прищурил темные глаза.
      - Да, - сказал он. - В Штатах - чем дальше на север, тем идеалистичнее люди в отношении негров. Мы с Энн всю жизнь прожили среди негров - и ни одной неприятности: их любим, они нас любят; но попробуй один из них посягнуть на сестру, я, кажется, сам принял бы участие в его линчевании. Мы много раз говорили на эту тему с Джоном. Он не понимает моей точки зрения: говорит, что негра надо судить таким же судом, как и белого; но он еще не знает, что такое Юг. Умом он все еще живет за три тысячи морских миль.

К титульной странице
Вперед
Назад