- Всего хорошего.
      С порога Сомс незаметно оглянулся. Фигура была совершенно неподвижна, ноги все так же скрещены, бледный лоб под гладкими седеющими волосами склонился над красной книжечкой. По виду ничего не скажешь! Но вещь у него, сомнений быть не может.
      Он вышел на улицу и направился к Грин-парку, испытывая очень странное чувство. Тащить, что плохо лежит! Чтобы аристократ дошел до такого! История с Элдерсоном была не из приятных, но не так печальна, как эта. Побелевшие швы прекрасного костюма, поперечные трещины на когда-то превосходных штиблетах, выцветший, идеально завязанный галстук - все это свидетельствовало о том, что внешний вид поддерживается со дня на день, впроголодь. Это угнетало Сомса. До чего же томная фигура! А что в самом деле предпринять человеку, когда у него нет денег, а работать он не может, даже если это вопрос жизни? Устыдиться своего поступка он не способен, это ясно. Нужно еще раз поговорить с Уинифрид. И, повернувшись на месте. Сомс пошел обратно в направлении Грин-стрит. При выходе из парка, на другой стороне Пикадилли, он увидел ту же томную фигуру. Она тоже направлялась в сторону Грин-стрит. Ого! Сомс пересек улицу и пошел следом. Ну и вид у этого, человека! Шествует так, словно явился в этот мир из другой эпохи, из эпохи, когда выше всего ценился внешний вид. Он чувствовал, что "этот тип" скорее расстанется с жизнью, чем выкажет интерес к чему бы то ни было. Внешний вид! Возможно ли довести презрение к чувству до такого совершенства, чтобы забыть, что такое чувство? Возможно ли, что приподнятая бровь приобретает больше значения, чем все движения ума и сердца? Шагают поношенные павлиньи перья, а павлина-то внутри и нет. Показать свои чувства - вот, может быть, единственное, чего этот человек устыдился бы. И сам немного дивясь своему таланту диагноста, Сомс не отставал от него, пока не очутился на Грин-стрит. О черт! Тот и правда шел к дому Уинифрид! "Преподнесу же я ему сюрприз", - подумал Сомс. И, прибавив шагу, он сказал, слегка задыхаясь, на самом пороге дома:
      - А, мистер Стэйнфорд! Пришли вернуть табакерку?
      Со вздохом, чуть-чуть опершись тростью на тротуар, фигура обернулась. Сомсу вдруг стало стыдно, точно он в темноте испугал ребенка. Неподвижное лицо с поднятыми бровями и опущенными веками было бледно до зелени, как у человека с больным сердцем; на губах пробивалась слабая улыбка. Добрых полминуты длилось молчание, потом бледные губы заговорили:
      - А это смотря по тому, сколько?
      Теперь Сомс окончательно задохнулся. Какая наглость!
      А губы опять зашевелились:
      - Можете получить за десять фунтов.
      - Могу получить даром, - сказал Сомс, - стоит только позвать полисмена.
      Опять улыбка.
      - Этого вы не сделаете.
      - Почему бы нет?
      - Не принято.
      - Не принято, - повторил Сомс. - Это еще почему?
      В жизни не встречал ничего более бессовестного.
      - Десять фунтов, - сказали губы. - Они мне очень нужны.
      Сомс стоял, раскрыв глаза. Бесподобно! Человек смущен не больше, чем если бы он просил прикурить; ни один мускул не дрогнул в лице, которое, кажется, вот-вот перестанет жить. Большое искусство! Он понимал, что произносить тирады о нравственности нет никакого смысла. Оставалось либо дать десять фунтов, либо позвать полисмена. Он посмотрел в оба конца улицы.
      - Нет. Ни одного не видно. Табакерка при мне. Десять фунтов.
      Сомс попытался что-то сказать. Этот человек точно гипнотизировал его. И вдруг ему стало весело. Ведь нарочно не придумаешь такого положения!
      - Ну, знаете ли, - сказал он, доставая две пятифунтовые бумажки, - такой наглости...
      Тонкая рука достала пакетик, чуть оттопыривавший боковой карман.
      - Премного благодарен. Получите. Всего лучшего!
      Он пошел прочь. В движениях его была все та же неподражаемая томность; он не оглядывался. Сомс стоял, зажав в руке табакерку, смотрел ему вслед.
      - Да, - сказал он вслух, - теперь таких не делают. - И нажал кнопку звонка.
      VII
      МАЙКЛ ТЕРЗАЕТСЯ
      За те восемь дней, что длилась генеральная стачка, в несколько горячечном существовании Майкла отдыхом были только часы, проведенные в палате общин, столь поглощенной измышлениями, что бы такое предпринять, что она не предпринимала ничего. У него сложилось свое мнение, как уладить конфликт; но поскольку оно сложилось только у него, результат этого никак не ощущался. Все же Майкл отмечал с глубоким удовлетворением, что день ото дня акции британского характера котируются все выше как а Англии, так и за границей, и с некоторой тревогой - что акции британских умственных способностей упали почти до пуля. Постоянная фраза мистера Блайта: "И о чем только эти... думают?" - неизменно встречала отклик у него в душе. О чем они в самом деле думают? Со своим тестем он имел на эту тему только один разговор.
      Сомс взял яйцо и сказал:
      - Ну, государственный бюджет провалился.
      Майкл взял варенья и ответил:
      - А когда вы были молоды, сэр, тогда тоже происходили такие вещи?
      - Нет, - сказал Сомс, - тогда профсоюзного движения, собственно говоря, и не было.
      - Многие говорят, что теперь ему конец. Что вы скажете о стачке как о средстве борьбы, сэр?
      - Для самоубийства - идеально. Поразительно, как они раньше не додумались.
      - Я, пожалуй, согласен, но что же тогда делать?
      - Ну как же, - сказал Сомс, - ведь у них есть право голоса.
      - Да, так всегда говорят. Но роль парламента, помоему, все уменьшается: в стране сейчас есть какое-то направляющее чувство, которое и решает все вопросы раньше, чем мы успеваем добраться до них в парламенте. Возьмите хоть эту забастовку: мы здесь бессильны.
      - Без правительства нельзя, - сказал Сомс.
      - Без управления - безусловно. Но в парламенте мы только и делаем, что обсуждаем меры управления задним числом и без видимых результатов. Дело в том, что в наше время все слишком быстро меняется - не уследишь.
      - Ну, вам виднее, - сказал Сомс. - Парламент всегда был говорильней.
      И в полном неведении, что процитировал Карлейля - слишком экспансивный писатель, который в его представлении почему-то всегда ассоциировался с революцией, - он взглянул на картину Гойи и добавил:
      - Мне все-таки не хотелось бы увидеть Англию без парламента. Слышали вы что-нибудь об этой рыжей молодой женщине?
      - Марджори Феррар? Очень странно, как раз вчера я встретил ее на Уайтхолл. Сказала мне, что водит правительственную машину.
      - Она с вами говорила?
      - О да. Мы друзья.
      - Гм, - сказал Сомс, - не понимаю нынешнего поколения. Она замужем?
      - Нет.
      - Этот Мак-Гаун дешево отделался, хоть и зря - не заслужил. Флер не скучает без своих приемов?
      Майкл не ответил. Он не знал. Они с Флер были в таких прекрасных отношениях, что мало были осведомлены о мыслях друг друга. И чувствуя, как его сверлят серые глаза тестя, он поспешил сказать:
      - Флер молодцом, сэр.
      Сомс кивнул.
      - Не давайте ей переутомляться с этой столовой.
      - Она работает с большим удовольствием - есть случай приложить свои способности.
      - Да, - сказал Сомс, - голова у нее хорошая, когда она ее не теряет. - Он словно опять посоветовался с картиной Гойи, потом добавил:
      - Между прочим, этот молодой Джон Форсайт опять здесь, мне говорили - живет пока на Грин-стрит, работает кочегаром или что-то в этом роде. Детское увлечение... но я думал, вам не мешает знать.
      - О, - сказал Майкл, - спасибо. Я не знал.
      - Она, вероятно, тоже не знает, - осторожно сказал Сомс, - я просил не говорить ей. Вы помните, в Америке, в Маунт-Вернон, когда мне стало плохо?
      - Да, сэр. Отлично помню.
      - Ну, так я не был болен. Просто я увидел, что этот молодой человек и его жена беседуют с вами на лестнице. Решил, что Флер лучше с ними не встречаться. Все это очень глупо, но никогда нельзя знать...
      - Да, - сказал Майкл сухо, - никогда нельзя знать.
      Я помню, он мне очень понравился.
      - Гм, - пробормотал Сомс, - сын своего отца, я полагаю.
      И по выражению его лица Майкл решил, что преимущество это сомнительное.
      Больше ничего не было сказано, так как Сомс всю жизнь считал, что говорить нужно только самое необходимое, а Майкл предпочитал не разбирать поведения Флер всерьез даже с ее отцом. Последнее время она казалась ему вполне довольной. После пяти с половиной лет брака он был уверен, что как человек он нравится Флер, что как мужчина он ей не неприятен и что неразумен тот, кто надеется на большее. Правда, она упорно отказывалась от второго издания Кита, но только потому, что не хотела еще раз выйти из строя на несколько месяцев. Чем больше у нее дела, тем она довольнее - столовая, например, дала ей повод развернуться вовсю. Знай он, правда, что там кормится Джон Форсайт, Майкл встревожился бы; а так известие о приезде молодого человека в Англию не произвело на него большого впечатления. В те напряженные дни его внимание целиком поглощала Англия. Его бесконечно радовали все проявления патриотизма - студенты, работающие в порту, девушки за рулем автомобилей, продавцы и продавщицы, бодро шагающие пешком к месту работы, великое множество добровольческой полиции, общее стремление "продержаться". Даже бастующие были добродушны. Его заветные взгляды относительно Англии изо дня в день подтверждались в пику всем пессимистам. И он чувствовал, что нет сейчас столь неанглийского места, как палата общин, где людям ничего не оставалось, как строить грустные физиономии да обсуждать "создавшееся положение".
      Известие о провале генеральной стачки застигло его, когда он только что отвез Флер в столовую и ехал домой. Шум и толкотня на улицах и слова "Стачка окончена", наскоро нацарапанные на всех углах, появились еще раньше, чем газетчики стали торопливо выкрикивать: "Конец стачки - официальные сообщения!" Майкл затормозил у тротуара и купил газету. Вот оно! С минуту он сидел не двигаясь, горло у него сдавило, как в тот день, когда узнали о перемирии. Исчез меч, занесенный над головой Англии! Иссяк источник радости для ее врагов! Люди шли и шли мимо него, у каждого была в руках газета, глаза глядели необычно. К этой новости относились почти так же трезво, как отнеслись к самой стачке. "Добрая старая Англия! Мы великий народ, когда есть с чем бороться", - думал он, медленно направляя машину к Трафальгар-сквер. Прислонившись к казенной ограде, стояла группа мужчин, без сомнения участвовавших в стачке. Он попытался прочесть что-нибудь у них на лицах. Радость, сожаление, стыд, обида, облегчение? Хоть убей, не разобрать. Они балагурили, перебрасывались шутками.
      "Не удивительно, что мы - загадка для иностранцев, - подумал Майкл. - Самый непонятый народ в мире".
      Держась края площади, он медленно проехал на Уайтхолл. Здесь можно было уловить легкие признаки волнения. Вокруг памятника неизвестному солдату и у поворота на Даунинг-стрит густо толпился народ; там и сям покрикивали "ура". Доброволец-полисмен переводил через улицу хромого; когда он повернул обратно, Майкл увидел его лицо. Ба, да это дядя Хилери! Младший брат его матери, Хилери Черрел, викарий прихода св. Августина в "Лугах".
      - Алло, Майкл!
      - Вы в полиции, дядя Хилери? А ваш сан?
      - Голубчик, разве ты из тех, которые считают, что для служителей церкви не существует мирских радостей? Ты не становишься ли консервативен, Майкл?
      Майкл широко улыбнулся. Его непритворная любовь к дяде Хилери складывалась из восхищения перед его худощавым и длинным лицом, морщинистым и насмешливым; из детских воспоминаний о весельчаке-дядюшке; из догадки, что в Хилери Черреле пропадал полярный исследователь или еще какой-нибудь интереснейший искатель приключений.
      - Кстати, Майкл, когда ты заглянешь к нам? У меня есть превосходный план, как прочистить "Луга".
      - А, - сказал Майкл, - все упирается в перенаселение, даже стачка.
      - Правильно, сын мой. Так вот, заходи поскорее. Вам, парламентским господам, нужно узнавать жизнь из первых рук. Вы там, в палате, страдаете от самоотравления. А теперь проезжайте, молодой человек, не задерживайте движение.
      Майкл проехал, не переставая улыбаться. Милый дядя Хилери! Очеловечивание религии и жизнь, полная опасностей, - лазил на самые трудные горные вершины Европы - никакого самомнения и неподдельное чувство юмора. Лучший тип англичанина! Ему предлагали высокие посты, но он сумел от них отвертеться. Он был, что называется, непоседа и часто грешил отчаянной бестактностью; но все любили его, даже собственная жена. На минуту Майкл задумался о своей тете Мэй. Лет сорок, трое ребят и тысяча дел на каждый день; стриженая, и веселая как птица. Приятная женщина тетя Мэй!
      Поставив машину в гараж, он вспомнил, что не завтракал. Было три часа. Он выпил стакан хереса, закусывая печеньем, и пошел в палату общин. Палата гудела в ожидании официального заявления. Он откинулся на спинку скамьи, вытянул вперед ноги и стал терзаться праздными мыслями. Какие тут вершились когда-то дела! Запрещение работорговли и детского труда, закон о собственности замужней женщины, отмена хлебных законов? Но возможно ли такое и теперь? А если нет, то что это за жизнь? Он сказал как-то Флер, что нельзя два раза переменить призвание и остаться в живых. Но хочется ли ему остаться в живых? Если отпадает фоггартизм - а фоггартизм отпал не только потому, что никогда не начинался, - чем он по существу интересуется?
      Уходя, оставить мир лучшим, чем ты застал его? Сидя здесь, он без труда усматривал в этом замысле некоторый недостаток четкости, даже если ограничить его Англией. Это была мечта палаты общин; но" захлебываясь в смене партий, она что-то медленно приближалась к ее осуществлению. Лучше наметить себе какой-то участок административной работы, крепко держаться его и чего-то добиться. Флер хочет, чтобы он занялся Кенией и индийцами. Опять что-то отвлеченное и не связанное непосредственно с Англией. Какой определенный вид работы всего нужнее Англии? Просвещение? Опять неясность! Как знать, в какое русло лучше всего направить просвещение? Вот, например, когда было введено всеобщее обучение за счет государства - казалось, что вопрос решен. Теперь говорят, что оно оказалось гибельным для самого государства. Эмиграция? Заманчиво, но не созидательно. Возрождение сельского хозяйства? Но сочетание того и другого сводилось к фоггартизму, а он успел усвоить, что только крайняя нужда убедит людей в закономерности его; можно говорить до хрипоты и все-таки не убедить никого, кроме самого себя.
      Так что же?
      "У меня есть превосходный план, как прочистить "Луга", - "Луга" были одним из самых скверных трущобных приходов Лондона. "Заняться трущобами, - подумал Майкл, - это хоть конкретно". Трущобы кричат о себе даже запахами. От них идет вонь, и дикость, и разложение. А между тем, живущие там привязаны к ним; или, во всяком случае, предпочитают их другим, еще неизвестным трущобам. А трущобные жители такой славный народ! Жаль ими швыряться. Надо поговорить с дядей Хилери. В Англии еще столько энергии, такая уйма рыжих ребятишек! Но, подрастая, энергия покрывается копотью, как растения на заднем дворе. Перестройка трущоб, устранение дыма, мир в промышленности, эмиграция, сельское хозяйство и безопасность в воздухе. "Вот моя вера, - подумал Майкл. - И черт меня побери, если такая программа хоть для кого не достаточно обширна!"
      Он повернулся к министерской скамье и вспомнил слова Хилери об этой палате. Неужели все они действительно в состоянии самоотравления - медленного и непрерывного проникновения яда в ткани? Все эти окружающие его господа воображают, что заняты делом. И он оглядел "господ". С большинством из них он был знаком и к многим относялся с большим уважением, но все скопом - что и говорить, они выглядели несколько растерянно. У его соседа справа передние зубы обнажились в улыбке утопленника. "Право же, - подумал Майкл, - прямо геройство, как это мы все день за днем сидим здесь и не засыпаем!"
      VIII
      ТАЙНА
      У Флер не было оснований ликовать по поводу провала генеральной стачки. Не в ее характере было рассматривать такой вопрос с общенациональной точки зрения. Столовая вернула ей то общественное доверие, которое так жестоко поколебала история с Марджори Феррар; и быть по горло занятой вполне ей подходило. Нора Кэрфью, она сама, Майкл и его тетка - леди Элксон Черрел - завербовали первоклассный штат помощников всех возрастов, и по большей части из высшего общества. Они работали, выражаясь общепринятым языком, как негры. Их ничто не смущало, даже тараканы. Они вставали и ложились спать в любое время. Никогда не сердились и были неизменно веселы. Одним словом, трудились вдохновенно. Компания железной дороги не могла надивиться, как они преобразили внешний вид столовой и кухни. Сама Флер не покидала капитанского мостика. Она взяла на себя смазку учрежденческих колес, бесчисленные телефонные схватки с бюрократизмом и открытые бои с представителями правления. Она даже забралась в карман к отцу, чтобы пополнять возникающие нехватки. Добровольцев кормили до отвала, и - по вдохновенному совету Майкла - она подрывала стойкость пикетчиков, потихоньку угощая их кофе с ромом в самые разнообразные часы их утомительных бдений. Ее снабженческий автомобиль, вверенный Холли, пробирался взад и вперед через блокаду, словно у него и в мыслях не было магазина Хэрриджа, где закупались продукты.
      - Надо все сделать, чтобы бастующие вздремнули на оба глаза, - говорил Майкл.
      Сомневаться в успехе столовой не приходилось. Флер больше не видела Джона, но жила в том своеобразном смешении страха и надежды, которое знаменует собою истинный интерес к жизни. В пятницу Холли сообщила ей, что приехала жена Джона: нельзя ли привести ее завтра утром?
      - Конечно! - сказала Флер. - Какая она?
      - Очень мила, глаза, как у русалки; по крайней мере Джон так полагает. Но если русалка, то из самых симпатичных.
      - М-м, - сказала Флер.
      На следующий день она сверяла по телефону какой-то список, когда Холли привела Энн. Почти одного роста с Флер, прямая и тоненькая, волосы потемнее, цвет лица посмуглее и темные глаза (Флер стало ясно, что понимала Холли под словом "русалочьи"), носик чуть-чуть слишком смелый, острый подбородок и очень белые зубы - вот она, та, что заменила ее. Знает ли она, что они с Джоном...
      И, протягивая ей свободную руку. Флер сказала:
      - По-моему, вы как американка поступили очень благородно. Как поживает ваш брат Фрэнсис?
      Рука, которую она пожала, была сухая, теплая, смуглая; в голосе, когда та заговорила, лишь чуточку слышалась Америка, словно Джон потрудился над ним.
      - Вы были так добры к Фрэнсису. Он постоянно вас вспоминает. Если бы не вы...
      - Это пустяки. Простите... Да-да?.. Нет! Если принцесса приедет, передайте ей, не будет ли она так добра заехать, когда они обедают. Да, да, спасибо!.. Завтра? Конечно... Как доехали? Качало?
      - Ужас! Хорошо, что Джона со мной не было. Отвратительно, когда мутит, правда?
      - Меня никогда не мутит, - сказала Флер.
      У этой девчонки есть Джон, и он заботится о ней, когда ее мутит! Красивая? Да. Загорелое лицо очень подвижно, похожа, пожалуй, на брата, но глаза такие манящие, куда более выразительные. Что-то есть в этих глазах, почему они такие странные и интересные? Ну да, самую малость косят! И держаться она умеет, какой-то особенный поворот шеи, прекрасная посадка головы. Одета, конечно, очаровательно. Взгляд Флер скользнул вниз, к икрам и щиколоткам. Не толстые, не кривые! Вот несчастье!
      - Я так вам благодарна, что вы разрешили мне помочь.
      - Ну что вы! Холли вас просветит. Вы возьмете ее в магазины, Холли?
      Когда она ушла, опекаемая Холли, Флер прикусила губу. По бесхитростному взгляду жены Джона она догадалась, что Джон ей не сказал. До чего молода! Флер вдруг показалось, словно у нее самой и не было молодости. Ах, если бы у нее не отняли Джона! Прикушенная губа задрожала, и она поспешно склонилась над телефоном.
      При всех новых встречах с Энн - три или четыре раза до того, как столовая закрылась, - Флер заставляла себя быть приветливой. Она инстинктом чувствовала, что сейчас не время отгораживаться от кого бы то ни было. Чем явилось для нее возвращение Джона, она еще не знала; но на этот раз, что бы она ни надумала, никто не посмеет вмешаться. Своим лицом и движениями она владеет теперь получше, чем когда они с Джоном были, невинными младенцами. Ее охватила злая радость, когда Холли сказала: "Энн от вас в восторге, Флер!" Нет, Джон ничего не рассказал жене. Это на него и - похоже, ведь тайна была не только его! Но долго ли эта девочка останется в неведении? В день закрытия столовой она сказала Холли:
      - Жене Джона, вероятно, никто не говорил, что мы с ним были когда-то влюблены друг в друга?
      Холли покачала головой.
      - Тогда лучше и не нужно.
      - Конечно, милая. Я позабочусь об этом. Славная, помоему, девочка.
      - Славная, - сказала Флер, - но неинтересная.
      - Не забывайте, что она здесь в непривычной, чужой обстановке. В общем, американцы рано или поздно оказываются интересными.
      - В собственных глазах, - сказала Флер и увидела, что Холли улыбнулась. Поняв, что немного выдала себя, она тоже улыбнулась.
      - Что же, лишь бы они ладили. Так и есть, наверное?
      - Голубчик, я почти не видела Джона, но, судя по всему, они в прекрасных отношениях. Теперь они собираются к нам в Уонсдон погостить.
      - Чудно! Ну, вот и конец нашей столовой. Попудрим носики и поедем домой; папа ждет меня в автомобиле. Может быть, подвезти вас?
      - Нет, спасибо; пойду пешком.
      - Как? По-прежнему избегаете? Забавно, как живучи такие антипатии!
      - Да, у Форсайтов, - проговорила Холли. - Мы, знаете, скрываем свои чувства. Чувства гибнут, когда швыряешься ими на ветер.
      - А, - сказала Флер. - Ну, да хранит вас бог, как говорится, и привет Джону. Я пригласила бы их к завтраку, но ведь вы уезжаете в Уонсдон?
      - Послезавтра.
      В круглом зеркальце Флер увидала, что маска на ее лицо стала совсем непроницаемой, и повернулась к двери.
      - Возможно, что я забегу к тете Уинифрид, если улучу минутку. До свидания.
      Спускаясь по лестнице, она думала: "Так это ветер убивает чувства!"
      В машине Сомс разглядывал спину Ригза. Шофер был худ как жердь.
      - Ну, кончила? - спросил он ее.
      - Да, дорогой.
      - Давно пора. На кого стала похожа!
      - Разве ты находишь, что я похудела, папа?
      - Нет, - сказал Сомс, - нет. Ты пошла в мать. Но нельзя так переутомляться. Хочешь подышать воздухом? В парк, Ригз!
      По дороге в это тихое пристанище он задумчиво сказал:
      - Я помню время, когда твоя бабушка каталась здесь каждый день, с точностью часового механизма. Тогда знали, что такое привычка. Хочешь остановиться посмотреть на этот памятник, о котором столько кричат?
      - Я его видела, папа.
      - Я тоже, - сказал Сомс. - Бьет на дешевый эффект. Вот статуя Сент-Годенса в Вашингтоне - это другое дело!
      И он искоса посмотрел на дочь. Хорошо еще, что она не знает, как он уберег ее там от этого Джона Форсайта! Теперь-то она уж наверно узнала, что он в Лондоне, у ее тетки. А стачка кончилась, на железных дорогах восстанавливается нормальное движение, и он окажется без дела. Но, может быть, он уедет в Париж? Его мать, по-видимому, все еще там. У Сомса чуть не вырвался вопрос, но удержал инстинкт - всесильный, только когда дело касалось Флер. Если она и видела молодого человека, то не скажет ему об этом. Вид у нее немного таинственный, или это ему только чудится?
      Нет! Он не мог разгадать ее мысли. Это, может, и лучше. Кто решится открыть свои мысли людям? Тайники, изгибы, излишества мыслей. Только в просеянном, профильтрованном виде можно выставить мысль напоказ. И Сомс опять искоса поглядел на дочь.
      А она и правда была погружена в мысли, которые его сильно встревожили бы. Как повидать Джона с глазу на глаз до его отъезда в Уонсдон? Можно, конечно, просто зайти на Грин-стрит - и, вероятно, не увидеть его. Можно пригласить его и себе позавтракать, но тогда не обойтись без его жены и своего мужа. Увидеть его одного можно только случайно. И Флер стала строить планы. Когда она совсем было сообразила, что случайность в том и состоит, что ее невозможно спланировать, клан вдруг возник. Она пойдет на Грин-стрит в девять часов утра - поговорить с Холли относительно счетов по столовой. После таких утомительных дней Холли и Энн, наверное, будут пить кофе в постели. Вал уехал в Уонсдон. Тетя Уинифрид всегда встает поздно! Есть шанс застать Джона одного. И она повернулась к Сомсу.
      - Какой ты милый, папа, что повез меня проветриться; ужасно приятно.
      - Хочешь, выйдем посмотреть на уток? У лебедей в Мейплдерхеме в этом году опять птенцы.
      Лебеди! Как ясно она помнит шесть маленьких "миноносцев", плывших за старыми лебедями по зеленоватой воде, в лето ее любви шесть лет назад! Спускаясь по траве к Серпентайну, она ощутила сладостное волнение. Но никто, никто не узнает о том, что в ней творится. Что бы ни случилось - а скорее всего вообще ничего не случится" - теперь-то она спасет свое лицо. Нет в мире сильней побуждения, как говорит Майкл.
      - Твой дедушка водил меня сюда, когда я был мальчишкой, - прозвучал около нее голос отца. Он не добавил; "А я водил сюда ту мою жену в первое время после свадьбы". Ирэн! Она любила деревья и воду. Она любила все красивое. И она не любила его.
      - Итонские курточки! Шестьдесят лет прошло, больше. Кто бы тогда подумал?
      - Кто бы что подумал, папа? Что итонские кусочки все еще будут искать?
      - Этот, как его... Теннисон, кажется: "Старый порядок меняется, новому место дает". Не могу себе представить тебя в стоячих воротничках и юбках до полу, не говоря о турнюрах. В то время не жалели материи на платья, но знали мы о женщинах ровно столько же, сколько и теперь, - то есть почти ничего.
      - Ну, не знаю. По-твоему, человеческие страсти те что были, папа?
      Сомс задумчиво потер подбородок. Почему она это спросила? Когда-то он сказал ей, что настоящая страсть бывала только в прошлом, а она ответила, что сама ее переживает. И в памяти у него мгновенно возникла картина, как в теплице Мейплдерхема, во влажной жаре, отдающей землей и геранью, он толкнул ногой трубу водяного отопления. Может, Флер и была права тогда: от человеческой природы не уйдешь.
      - Страсти! - сказал он. - Что ж, и сейчас иногда читаешь, что люди травятся газом. В прежнее время они обычно топились. Пойдем выпьем чаю, вон там есть какойто павильон.
      Когда они уселись и голуби весело принялись клевать его пирожное, он окинул дочь долгим взглядом. Она сидела, положив ногу на ногу - красивые ноги! И фигурой - от талии и выше - как-то отличалась от всех других молодых женщин, которых ему приходилось видеть. Она сидела не согнувшись, а чуть выгнув спину, отчего появлялась решительность в посадке головы. Она опять коротко остриглась - эта мода оказалась, против ожидания, живучей; но, надо признать, шея у нес на редкость белая и круглая. Лицо широкое, с твердым округлым подбородком; очень мало пудры, и губы не подкрашены, белые веки с темными ресницами, ясные светло-карие глаза, небольшой прямой нос, и широкий низкий лоб, и каштановые завитки над ушами; и рот, напрашивающийся на поцелуи, - право же, ему есть чем гордиться!
      - Я полагаю, - сказал он, - ты рада, что опять можешь уделять больше времени Киту? Он плутишка! Подумай, что он попросил у меня вчера, - молоток!
      - Да, он постоянно все крушит. Я стараюсь шлепать его как можно реже, но иногда без этого не обойтись - кроме меня, никому не разрешается. Мама приучила его к этому, пока нас не было, так что теперь он считает, что это в порядке вещей.
      - Дети - чудные создания, - сказал Сомс. - В моем детстве с нами так не носились.
      - Прости меня, папа, но, по-моему, больше всех с ним носишься ты.
      - Что? - сказал Сомс. - Я?
      - Ты исполняешь все его прихоти. Ты дал ему молоток?
      - У меня его не было - к чему мне носить с собой молотки?
      Флер рассмеялась.
      - Нет, но ты относишься к нему совершенно серьезно. Майкл относится к нему иронически.
      - Малыш не лишен чувства юмора.
      - К счастью. А меня ты не баловал, папа?
      Сомс уставился на голубя.
      - Трудно сказать, - ответил он. - Ты чувствуешь себя избалованной?
      - Когда я чего-нибудь хочу - кончено.
      Это он знал; но если она не хочет невозможного...
      - И если я этого не получаю, со мной не шути.
      - Это кто говорит?
      - Никто это не говорит, я сама знаю...
      Хм! Чего же она сейчас хочет? Спросить? И, делая вид, что смахивает с пиджака крошки, он взглянул на нее исподлобья. Лицо ее, глаза, которые на мгновение остались незащищенными, заволокла какая-то глубокая... как бы это сказать? Тайна! Вот оно что!
      IX
      СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА
      Зажав в руке счета по столовой. Флер на мгновение задержалась у подъезда, между двумя лавровыми деревьями в кадках. Большой Бэн показывает без четверти девять. Пешком через Грин-парк она пройдет минут двадцать. Кофе она выпила в постели, чтобы избежать вопросов, - а папа, конечно, тут как тут - приклеился носом к окну столовой. Флер помахала счетами, и он отшатнулся от окна, как будто она его стегнула. Папа бесконечно добр, но напрасно он все время стирает с нее пыль - она не фарфоровая безделушка!
      Она шла быстрым шагом. Никаких ощущений, связанных с жимолостью, у нее сегодня не было, ум работал четко и живо. Если Джон вернулся в Англию окончательно, нужно добиться его. Чем скорее, тем лучше, без канители! На куртинах перед Букингемским дворцом только что расцвела герань, ярко-пунцовая; Флер стало жарко. Не нужно спешить, а то придешь вся потная. Деревья одевались по-летнему; в Грин-парке тянуло ветерком, и на солнце пахло травой и листьями. Много лет так хорошо не пахло весной. Флер неудержимо потянуло за город. Трава, и вода, и деревья - среди них протекли ее встречи с Джоном, один час в этом самом парке, перед тем как он повез ее в Робйн-Хилл! Робин-Хилл продали какому-то пэру. Ну и пусть наслаждается; она-то знает историю этого злосчастного дома - он точно корабль, над которым тяготеет проклятие! Дом сгубил ее отца, и отца Джона, и еще, кажется, его деда, не говоря уже о ней самой. Второй раз ее так легко не сломаешь! И, выйдя на Пикадилли, Флер мысленно посмеялась над своей детской наивностью. В окнах клуба, обязанного своим названием - "Айсиум" - Джорджу Форсайту, не было видно ни одного из его соратников, обычно созерцавших изменчивые настроения улицы, потягивая из стакана или чашки и обволакивая свои мнения клубами дыма. Флер очень смутно помнила его, своего старого родственника Джорджа Форсайта, который часто сиживал здесь, мясистый и язвительный, за выпуклыми стеклами окна. Джордж, бывший владелец "Белой обезьяны", что висит теперь наверху, у Майкла в кабинете. И дядя Монтегью Дарти, которого она видела всего один раз и хорошо запомнила, потому что он ущипнул ее за мягкое место и сказал: "Ну-ка, из чего делают маленьких девочек?" Узнав вскоре после этого, что он сломал себе шею, она захлопала в ладоши - препротивный был человек, толстолицый, темноусый, пахнувший духами и сигарами. На последнем повороте она запыхалась. На окнах дома тетки в ящиках цвела герань, фуксии еще не распустились. Не в ее ли бывшей комнате теперь поселили их? И, отняв руку от сердца, она позвонила.
      - А, Смизер! Встал уже кто-нибудь?
      - Пока только мистер Джон встал, мисс Флер.
      И зачем так колотится сердце? Идиотство - когда не чувствуешь никакого волнения.
      - Хватит и его, Смизер. Где он?
      - Пьет кофе, мисс Флер.
      - Хорошо, доложите. Я и сама не откажусь от второй чашки.
      Она стала еле слышно склонять скрипящую фамилию, которая плыла впереди нее в столовую: "Смизер, Смизера, Смизеру, Смизером". Глупо!
      - Миссис Майкл Монт, мистер Джон. Заварить вам свежего кофе, мисс Флер?
      - Нет, спасибо, Смизер. - Скрипнул корсет, дверь закрылась.
      Джон встал.
      - Флер!
      - Ну, Джон?
      Ей удалось пожать ему руку и не покраснеть, хотя его щеки, теперь уже не измазанные, залил густой румянец.
      - Хорошо я тебя кормила?
      - Замечательно. Как поживаешь. Флер? Не слишком устала?
      - Ничуть. Как тебе понравилось быть кочегаром?
      - Хорошо! Машинист у меня был молодчина. Энн будет жалеть - она еще отлеживается.
      - Она очень помогла нам. Почти шесть лет прошло, Джон; ты мало изменился.
      - Ты тоже.
      - О, я-то? До ужаса.
      - Ну, мне это не видно. Ты завтракала?
      - Да. Садись и продолжай есть. Я зашла к Холли, надо поговорить о счетах. Она тоже не вставала?
      - Кажется.
      - Сейчас пройду к ней. Как тебе живется в Англии, Джон?
      - Чудесно. Больше не уеду. Энн согласна.
      - Где думаешь поселиться?
      - Где-нибудь поближе к Валу и Холли, если найдем участок; буду заниматься хозяйством.
      - Все увлекаешься хозяйством?
      - Больше чем когда-либо.
      - Как поэзия?
      - Что-то заглохла.
      Флер напомнила:
      - "Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд".
      - Боже мой! Ты это помнишь?
      - Да.
      Взгляд у него был такой же прямой, как прежде, ресницы такие же темные.
      - Хочешь познакомиться с Майклом, Джон, и посмотреть моего младенца?
      - Очень.
      - Когда вы уезжаете в Уонсдон?
      - Завтра или послезавтра.
      - Так, может быть, завтра вы оба придете к завтраку?
      - С удовольствием.
      - В половине второго. И Холли, и тетя Уинифрид. Твоя мама еще в Париже?
      - Да. Она думает там и остаться.
      - Видишь. Джон, все улаживается, правда?
      - Правда.
      - Налить тебе еще кофе? Тетя Уинифрид гордится своим кофе.
      - Флер, у тебя прекрасный вид.
      - Благодарю. Ты в Робин-Хилле побывал?
      - Нет еще. Там теперь обосновался какой-то вельможа.
      - Как твоей, как Энн, здесь интересно показалось?
      - Впечатление колоссальное. Говорят, мы благородная нация. Ты когда-нибудь это находила?
      - Абсолютно - нет; относительно - может быть.
      - Тут так хорошо пахнет.
      - Нюх поэта. Помнишь нашу прогулку в Уонсдоне?
      - Я все помню, Флер.
      - Вот это честно. Я тоже. Мне не так-то скоро удалось запомнить, что я забыла. Ты сколько времени помнил?
      - Наверно, еще дольше.
      - Ну, Майкл - лучший из всех мужчин.
      - Энн - лучшая из женщин.
      - Как удачно, правда? Сколько ей лет?
      - Двадцать один.
      - Как раз тебе подходит. Даже если б нас не разлучили, я всегда была слишком стара для тебя. Ой, какие мы были глупые, правда?
      - Не нахожу. Это было так естественно, так красиво.
      - Ты по-прежнему идеалист. Хочешь варенья? Оксфордское.
      - Да. Только в Оксфорде и умеют варить варенье.
      - Джон, у тебя волосы лежат совсем как раньше. Ты мои заметил?
      - Все старался.
      - Тебе не нравится?
      - Раньше, пожалуй, было лучше; хотя...
      - Ты хочешь сказать, что мне не к лицу отставать от моды. Очень тонко! Что она стриженая, ты, по-видимому, одобряешь.
      - Энн стрижка к лицу.
      - Ее брат много тебе рассказывал обо мне?
      - Он говорил, что у тебя прелестный дом, что ты ухаживала за ним, как ангел.
      - Не как ангел, а как светская молодая женщина. Это пока еще не одно и то же.
      - Энн была так благодарна. Она тебе говорила?
      - Да. Но по секрету скажу тебе, что мы, кажется, отправили Фрэнсиса домой циником. Цинизм у нас в моде. Ты заметил ею во мне?
      - По-моему, ты его напускаешь на себя.
      - Ну, что ты? Я его отбрасываю, когда говорю с тобой. Ты всегда был невинным младенцем. Не улыбайся - был! Поэтому тебе и удалось от меня отделаться. Ну, не думала я, что мы еще увидимся.
      - И я не думал. Жаль, что Энн еще не встала.
      - Ты не говорил ей обо мне.
      - Почему ты знаешь?
      - По тому, как она смотрит на меня.
      - К чему было говорить ей?
      - Совершенно не к чему. Что прошло... А забавно всетаки с тобой встретиться. Ну, руку. Пойду к Колли.
      Их руки встретились над его тарелкой с вареньем.
      - Теперь мы не дети, Джон. Так до завтра. Мой дом тебе понравится. A rivederci! [10]
      Поднимаясь по лестнице, она упорно ни о чем не думала.
      - Можно войти, Холли?
      - Флер! Милая!
      На фоне подушки смуглело тонкое лицо, такое милое и умное. Флер подумалось, что нет человека, от которого труднее скрыть свои мысли, чем от Холли.
      - Вот счета, - сказала она. - В десять мне предстоит разговор с этим ослом-чиновником. Это вы заказали столько окороков?
      Тонкая смуглая рука взяла счета, и на лбу между большими серыми глазами появилась морщинка.
      - Девять? Нет... да. Правильно. Вы видели Джона?
      - Да. Единственная ранняя птица. Приходите все к нам завтра к завтраку.
      - А вы думаете, что это будет разумно. Флер?
      - Я думаю, что это будет приятно.
      Она встретила пытливый взгляд серых глаз твердо и с тайной злостью. Никто не посмеет прочесть у нее в мыслях, никто не посмеет вмешаться!
      - Ну отлично, значит, ждем вас всех в час тридцать. А теперь мне надо бежать.
      И она побежала, но так как ни с каким "ослом-чиновником" ей встретиться не предстояло, она вернулась в Гринпарк и села на скамейку.
      Так вот какой Джон теперь! Ужасно похож на Джона - тогда! Глаза глубже, подбородок упрямей - вот, собственно, и вся разница. Он все еще сияет, он все еще верит во что-то. Он все еще восхищается ею. Д-да!
      В листьях над ее головой зашумел ветерок. День выдался на редкость теплый - первый по-настоящему теплый день с самой пасхи! Что им дать на завтрак? Как поступить с папой? Он не должен здесь оставаться! Одно дело в совершенстве владеть собой; в совершенстве владеть собственным отцом куда труднее. На ее короткую юбку лег узор из листьев, солнце грело ей колени; она положила ногу на ногу и откинулась на спинку скамьи. Первый наряд Евы - узор из листьев... "Разумно?" - сказала Холли. Как знать?.. Омары? Нет, что-нибудь английское. Блинчики непременно. Чтобы отделаться от папы, нужно напроситься к нему в Мейплдерхем, вместе с Китом, на послезавтра; тогда он уедет, чтобы все для них приготовить. Мама еще не вернулась из Франции. Эти уедут в Уонсдон. Делать в городе нечего. Солнце пригревает затылок - хорошо! Пахнет травой... жимолостью! Ой-ой-ой!
      Х
      ПОСЛЕ ЗАВТРАКА
      Что из всех человеческих отправлений самое многозначительное - это принятие пищи, подтвердит всякий, кто участвует в этих регулярных пытках. Невозможность выйти из-за стола превращает еду в самый страшный вид человеческой деятельности в обществе, члены которого настолько культурны, что способны проглатывать не только пищу, но и собственные чувства.
      Такое представление, во всяком случае, сложилось у Флер во время этого завтрака. Испанский стиль ее комнаты напоминал ей, что не с Джоном она провела в Испании свой медовый месяц. Один курьез произошел еще до завтрака. Увидев Майкла, Джон воскликнул:
      - Алло! Вот эго интересно! Флер тоже была в тот день в Маунт-Вернон?
      Это что такое? От нее что-то скрыли?
      Тогда Майкл сказал:
      - Помнишь, Флер? Молодой англичанин, которого я встретил в Маунт-Вернон?
      - "Корабли, проходящие ночью", - сказала Флер.
      Маунт-Вернон! Так это они там встретились! А она нет!
      - Маунт-Вернон - прелестное место, Но вам нужно показать Ричмонд, Энн. Можно бы поехать после завтрака. Тетя Уинифрпд, вы, наверно, целый век не были в Ричмонде. На обратном пути можно заглянуть в Робин-Хилл, Джон.
      - Твой старый дом, Джон? О, поедемте!
      В эту минуту она ненавидела оживленное лицо Энн, на которое смотрел Джон.
      - А вельможа? - сказал он.
      - О, - быстро вставила Флер, - он в Монте-Карло. Я только вчера прочла. А ты, Майкл, поедешь?
      - Боюсь, что не смогу. У меня заседание комитета. Да и в автомобиле места только на пять человек.
      - Ах, как было бы замечательно! Уж эта американская восторженность!
      Утешением прозвучал невозмутимый голос Уинифрид, изрекший, что это будет приятная поездка, - в парке, вероятно, расцвели каштаны.
      Правда, что у Майкла заседание? Флер часто знала, где он бывает, обычно знала более или менее, что он думает, но сейчас она была как-то не уверена. Накануне вечером, сообщая ему об этом приглашении к завтраку, она позаботилась сгладить впечатление более страстным, чем обычно, поцелуем - нечего ему забивать себе голову всякими глупостями относительно Джона. И еще, когда она сказала отцу: "Можно нам с Китом приехать к тебе послезавтра? Но ты, пожалуй, захочешь попасть туда днем раньше, раз мамы нет дома", как внимательно она вслушивалась в тон его ответа.
      - Хм! Х-хорошо! Я поеду завтра утром.
      Он что-нибудь почуял? Майкл что-нибудь почуял? Она повернулась к Джону.
      - Ну, Джон, что ты скажешь про мой дом?
      - Он очень похож на тебя.
      - Это комплимент?
      - Дому? Конечно.
      - Значит, Фрэнсис не преувеличил?
      - Нисколько.
      - Ты еще не видел Ккта. Сейчас позовем его. Кокер, попросите, пожалуйста, няню привести Кита, если он не спит... Ему в июле будет три года; уже ходит на большие прогулки. До чего мы постарели!
      Появление Кита и его серебристой собаки вызвало звук вроде воркования, спешно, впрочем, заглушенного, так как три из женщин были Форсайты, а Форсайты не воркуют. Он стоял в синем костюмчике, чем-то напоминая маленького голландца, и, слегка хмурясь из-под светлых волос, оглядывал всю компанию.
      - Подойди сюда, сын мой. Вот это - Джон, твой троюродный дядя.
      Кит шагнул вперед.
      - А лошадку привести?
      - Лошадку, Кит. Нет, не надо. Дай ручку.
      Ручонка потянулась кверху. Рука Джона потянулась вниз.
      - У тебя ногти грязные.
      Она увидела, что Джон вспыхнул, услышала слова Энн: "Ну не прелесть ли!" - и сказала:
      - Кит, не дерзи. У тебя были бы такие же, если бы ты поработал кочегаром.
      - Да, дружок, я их мою, мою, никак не отмою дочиста.
      - Почему?
      - Въелось в кожу.
      - Покажи.
      - Кит, поздоровайся с бабушкой Уинифрид.
      - Нет.
      - Милый мальчик! - сказала Уинифрид. - Ужасно скучно здороваться. Правда, Кит?
      - Ну, теперь уходи; станешь вежливым мальчиком - тогда возвращайся.
      - Хорошо.
      Когда он скрылся, сопровождаемый серебристой собакой, все рассмеялись; Флер сказала тихонько:
      - Вот дрянцо - бедный Джон! - и сквозь ресницы поймала на себе благодарный взгляд Джона.
      В этот погожий день середины мая с Ричмонд-Хилла во всей красе открывался широкий вид на море зелени, привлекавший сюда с незапамятных времен, или, вернее, с времен Георга IV, столько Форсайтов в ландо и фаэтонах, в наемных каретах и автомобилях. Далеко внизу поблескивали излучины реки; только листва дубов отливала весенним золотом, остальная зелень уже потемнела, хоть и не было еще в ней июльской тяжести и синевы. До странности мало построек было видно среди полей и деревьев; в двенадцати милях от Лондона - и такие скудные признаки присутствия человека. Дух старой Англии, казалось, отгонял нетерпеливых застройщиков от этого места, освященного восторженными восклицаниями четырех поколений.

К титульной странице
Вперед
Назад