- Ну, уж ему-то там уготовано место.
      - Это еще вопрос. В прошлое воскресенье пастор произнес проповедь на эту тему.
      - Он хорошо говорит?
      - Как тебе сказать? Приятно.
      - По-моему, проповеди ему писала Джин.
      - Пожалуй. В них была изюминка. От ко'о я подхватила это слово?
      - Наверное, от Майкла, тетя.
      - Он вечно нахватается всякой всячины. Пастор сказал, что мы должны уметь отрешаться от себя. Он часто приходит сюда позавтракать.
      - Чтобы вкусно поесть?
      - Да.
      - Сколько он весит, тетя Эм?
      - Без одежды - не знаю.
      - А в одежде?
      - О, страшно мно'о! Он собирается писать кни'у.
      - О чем?
      - О Тесбери. У них была в роду дама, - правда, не Тесбери, а Фицхерберт, которую все уже похоронили, а она оказалась во Франции. Был еще один - он участвовал в сражении при Спагетти - нет, дру'ое слово. Я все'да вспоминаю о нем, если О'юстина подает слишком жирный суп.
      - При Наварине. А он действительно сражался?
      - Да, хотя кое-кто утверждает противное. Пастор собирается это выяснить. Потом был еще один - ему отсекли голову, и он не позаботился упомянуть об этом в хрониках. Но наш пастор раскопал эту историю.
      - В чье царствование это случилось?
      - Я не мо'у запоминать все царствования, Динни. При Эдуарде Шестом или Эдуарде Четвертом - почем я знаю... Он был сторонник Красной розы. Затем был еще какой-то, который женился на одной из наших. Е'о звали Роланд или в этом роде. Он натворил что-то страшное, и у не'о отобрали землю. Он не признал короля главой церкви. Что это значит?
      - При государе-протестанте это значило, что он католик.
      - Сначала сож'ли е'о дом. О нем упоминается в "Mercurius rusticus" [11] или в какой-то дру'ой книг'е. Пастор утверждает, что е'о у нас очень любили. Не помню, что было сперва - то ли дважды сож'ли е'о дом, то ли о'рабили. Там был еще ров с водой. Есть даже список все'о, что взяли.
      - Как интересно!
      - Варенье, и серебро, и цыплят, и белье, и даже зонтик или что-то смешное в этом роде.
      - Когда все это было, тетя?
      - Во время гражданской войны. Он был роялистом. Вспомнила - это'о звали не Роланд, а по-дру'ому. Ее звали Элизабет, как тебя, Динни. История повторяется.
      Динни смотрела на полено в камине.
      - Потом был еще последний в роду адмирал при Виль'ельме Четвертом, который умер пьяным. Не Виль'ельм, а он. Пастор это отрицает. Он и пишет для то'о, чтобы это опровер'нуть. Он говорит, что адмирал прозяб и выпил от простуды рому, а ор'анизм не сработал. Где я подхватила это слово?
      - Я иногда употребляю его, тетя.
      - Ну, конечно. Так что у не'о целая масса выдающихся предков, не считая всяких обыкновенных, и они восходят прямо к Эдуарду Проповеднику или кому-то еще. Пастор хочет доказать, что Тесбери древнее нас. Какая нелепость!
      - Не волнуйтесь, милая тетя! - замурлыкала Клер. - Ну кто станет это читать?
      - Не скажи. Он просто любит разы'рывать сноба - это е'о поддерживает. А, вот и Ален! Клер, ты видела мой портулак? Не пойти ли нам посмотреть?
      - Тетя Эм, вы бесстыдница, - шепнула Динни ей на ухо. - И потом, это ни к чему.
      - Помнишь, что нам твердили по утрам в детстве? Час терпеть - век жить. Клер, подожди, я возьму шляпу.
      - Итак, ваш отпуск кончен, Ален? - спросила Динни, оставшись наедине с молодым человеком. - Куда вас направляют?
      - В Портсмут.
      - Это хорошо?
      - Могло быть хуже. Динни, я хочу поговорить с вами о Хьюберте. Если дело плохо обернется в суде, что тогда?
      Динни разом утратила свою "шипучесть". Она опустилась на подушку перед камином и подняла на Алена встревоженный взгляд.
      - Я наводил справки, - продолжал молодой Тесбери. - В таких случаях дается отсрочка на две-три недели, чтобы министр внутренних дел мог ознакомиться с решением суда. Как только он утверждает его, виновного немедленно выдают. Отправляют обычно из Саутгемптона.
      - Вы серьезно думаете, что до этого дойдет?
      - Не знаю, - угрюмо ответил Ален. - Представьте себе, что боливиец кого-то здесь убил и уехал. Мы-то ведь тоже постарались бы заполучить его и нажали бы для этого на все пружины.
      - Это чудовищно!
      Молодой человек посмотрел на нее с решительным и сочувственным видом:
      - Будем надеяться на лучшее, но если дело пойдет плохо, придется принять меры. Ни я, ни Джин так просто не сдадимся.
      - Но что же делать?
      Молодой Тесбери прошелся по холлу, заглянул за двери. Затем наклонился к девушке и сказал:
      - Хьюберт может улететь. После возвращения из Чичестера я ежедневно практикуюсь в пилотировании. На всякий случай мы с Джин разработали один план.
      Динни схватила его за руку:
      - Это безумие, мой мальчик!
      - На войне приходилось делать и не такое.
      - Но это погубит вашу карьеру!
      - К черту карьеру! Что же, по-вашему, лучше сложить руки и смотреть, как вас и Джин сделают несчастными на долгие годы, а такого человека, как Хьюберт, навсегда изломают?
      Динни конвульсивно сжала его руку, потом выпустила ее.
      - Этого не может быть. До этого не дойдет. Кроме того, как вы доберетесь до Хьюберта? Он же будет под стражей.
      - Пока не знаю, но буду знать, когда наступит время. Мне ясно одно: если его увезут, там уж совсем никаких шансов не останется.
      - Вы говорили с Хьюбертом?
      - Нет. Покамест все очень неопределенно.
      - Я уверена, что он не согласится.
      - Этим займется Джин.
      Динни покачала головой:
      - Вы не знаете Хьюберта. Он никогда вам не позволит.
      Ален усмехнулся, и Динни внезапно заметила, что в нем есть какая-то всесокрушающая решительность.
      - Профессор Халлорсен посвящен в ваш план?
      - Нет, и не будет без крайней необходимости, хотя, должен сознаться, он - славный малый.
      Девушка слабо усмехнулась:
      - Да, славный, только чересчур большой.
      - Динни, вы не увлечены им?
      - Нет, мой дорогой!
      - Ну и слава богу! Видите ли, - продолжал моряк, - с Хьюбертом вряд ли станут обращаться, как с обыкновенным преступником. Это облегчит нам задачу.
      Динни смотрела на него, потрясенная до мозга костей. Последняя реплика окончательно убедила ее в серьезности его намерений.
      - Я начинаю понимать, что произошло в Зеебрюгге. Но...
      - Никаких "но" и встряхнитесь! Пакетбот прибывает послезавтра, и дело назначат к вторичному слушанию. Увидимся в суде. Мне пора, Динни, - у меня каждый день тренировочный полет. Я просто хотел поставить вас в известность, что мы не сложим оружие, если дела обернутся плохо. Кланяйтесь леди Монт. Я ее больше не увижу. До свидания. Желаю удачи.
      И, прежде чем она успела сказать хоть слово, он поцеловал ей руку и вышел из холла.
      Притихшая и растроганная, Динни сидела у камина, где тлело кипарисовое полено. До сих пор мысль о бунте никогда не приходила ей в голову, - девушка никогда по-настоящему не верила, что Хьюберта могут предать суду, не верила даже сейчас, и "безумный" план казался ей от этого еще более рискованным: давно замечено, что опасность тем страшней, чем она маловероятней. К волнению девушки примешивалось теплое чувство, - Ален даже не сделал ей очередного предложения. Это лишний раз убеждало Динни в том, что он говорил серьезно. И, сидя на шкуре тигра, доставившего не слишком много волнений восьмому баронету, который со спины слона застрелил ее владельца в ту минуту, когда тот отнюдь не стремился обратить на себя внимание, Динни согревала тело жаром кипарисового полена, а душу - сознанием того, что она никогда еще не была так близка к пламени жизни. Куинс, черный с белыми подпалинами старый спаниель ее дяди, который во время частых отлучек хозяина обычно не проявлял особого интереса к людям, медленно пересек холл, улегся на пол, опустил голову на лапы и поднял на Динни глаза в покрасневших ободках век. Взгляд его как будто говорил: "Может быть, будет, а может, и нет". Полено негромко затрещало, и высокие стоячие часы в дальнем углу холла, как, всегда медлительно, пробили три часа.
      XXXII
      Там, где речь идет о деле, исход которого сомнителен - будь то спортивный матч, ньюмаркетские скачки, ультиматум или отправка человека на виселицу, возбуждение всегда достигает апогея в последнюю минуту. Поэтому в день, когда Хьюберт должен был вторично предстать перед судом, ожидание стало для семьи Черрелов особенно мучительным. Родственники Хьюберта собрались в полицейском суде, словно древний шотландский клан, который немедленно стекался, как только опасность грозила одному из его сочленов. Налицо были все за исключением Лайонела, у которого шла сессия, и детей Хилери, уже уехавших в школу. Все это напоминало бы свадьбу или похороны, не будь лица так угрюмы и не таись в душе у каждого обида на незаслуженную несправедливость. Динни и Клер сидели между отцом и матерью; справа от них расположились Джин, Ален, Халлорсен и Эдриен. Сзади них - Хилери с женой. Флер с Майклом и тетя Уилмет. На третьей скамье - сэр Лоренс и леди Монт. Пастор Тесбери в последнем ряду замыкал этот боевой порядок, имевший вид перевернутого треугольника.
      Хьюберт, входя в зал со своим адвокатом, улыбнулся сородичам, как горец клану перед боем.
      Теперь, когда наконец дошло до суда, Динни испытывала нечто похожее на апатию. Все преступление ее брата заключалось в самозащите. Он останется невиновным, даже если его осудят. Ответив на улыбку Хьюберта, девушка сосредоточила все внимание на лице Джин. Ее сходство с тигрицей стало особенно явственным - странные, глубоко посаженные глаза Джин непрерывно перебегали с ее "детеныша" на тех, кто угрожал его отнять.
      Были оглашены те же свидетельские показания, что и в первый раз.
      Затем адвокат Хьюберта представил новый документ - сделанное под присягой заявление Мануэля. Затем апатия слетела с Динни: обвинение отпарировало удар защиты, предъявив суду опять-таки данное под присягой свидетельство четырех погонщиков о том, что Мануэль не присутствовал при выстреле.
      Наступило время ужаснуться по-настоящему. Четыре метиса против одного!
      Динни заметила, что по лицу судьи пробежала тень замешательства.
      - Кто представил это второе свидетельство, мистер Баттел?
      - Адвокат в Ла Пас, ведущий это дело, ваша честь. Ему стало известно, что погонщика Мануэля просили дать показания.
      - Понятно. А что вы скажете по поводу шрама, который нам показал обвиняемый?
      - Ни вы, сэр, ни я не располагаем никакими данными, кроме утверждений самого обвиняемого, о том, каким образом и когда был нанесен удар.
      - Согласен. Но не допускаете же вы, что удар был нанесен мертвецом, после того как его застрелили.
      - Кастро, державший в руке нож, мог после выстрела упасть лицом вперед. Я полагаю, это удовлетворительное объяснение.
      - По-моему, не слишком, мистер Баттел.
      - Может быть. Но свидетельские показания, которыми я располагаю, подтверждают, что выстрел был сделан преднамеренно, хладнокровно и с дистанции в несколько ярдов. О том же, обнажил Кастро нож или нет, мне ничего не известно.
      - Итак, можно сделать один вывод: либо лгут шесть ваших свидетелей, либо обвиняемый и погонщик Мануэль.
      - Да, видимо, дело обстоит так, ваша честь. Вам остается решить, что предпочесть - данные под присягой показания шести граждан или данные под присягой показания двух.
      Динни видела, что судья старается уклониться от прямого ответа.
      - Я все превосходно понял, мистер Баттел. Что скажете вы, капитан
      Черрел, по поводу представленных нам показаний об отсутствии погонщика
      Мануэля?
      - Ничего, сэр. Мне неизвестно, где был Мануэль. Я был слишком занят спасением своей жизни. Я знаю только одно - он подбежал ко мне почти сразу же.
      - Почти? А точнее?
      - Право, затрудняюсь ответить. Может быть - через минуту. Я пытался остановить кровотечение и лишился чувств как раз в тот момент, когда он подбежал.
      Затем последовали речи двух адвокатов, и апатия снова охватила Динни.
      Это состояние прошло, как только после речей в зале на пять минут воцарилась тишина. Казалось, что во всем суде занят делом лишь один человек - судья - и что он никогда его не кончит. Из-под приспущенных ресниц девушка видела, как он смотрит то в одну бумагу, то в другую; у него было красное лицо, длинный нос, острый подбородок и глаза, которые нравились Динни, когда он их поднимал. Она чувствовала, что судье не по себе. Наконец он заговорил:
      - В данном случае мой долг - спросить себя не о том, совершено ли преступление и совершил ли его обвиняемый, но лишь о том, достаточны ли, во-первых, представленные мне свидетельства для того, чтобы я признал предполагаемое преступление основанием для выдачи обвиняемого; вовторых, о том, должным ли образом удостоверена подлинность показаний иностранцев, и, наконец, о том, располагаю ли я такими уликами, которые в нашей стране дали бы мне право привлечь обвиняемого к суду.
      Судья помолчал, потом прибавил:
      - Предполагаемое преступление, бесспорно, может служить основанием для выдачи обвиняемого, а подлинность показаний иностранцев должным образом удостоверена.
      Он снова сделал паузу, и в наступившей гробовой тишине Динни услышала долгий вздох, такой далекий и слабый, словно его издал призрак. Судья перевел взгляд на лицо Хьюберта и заключил:
      - Я с большой неохотой прихожу к выводу, что на основании вышеприведенных улик обвиняемый должен быть взят под стражу для выдачи его иностранной державе по приказу министра внутренних дел, если тот сочтет за благо отдать таковой. Я выслушал показания обвиняемого, который ссылается на обстоятельства, предшествовавшие совершенному им деянию и лишающие последнее характера преступления, причем эти показания подтверждены заявлением одного из свидетелей, которому противоречит заявление четырех других свидетелей, сделанное ими под присягой. Я лишен возможности вынести суждение об этих опровергающих друг друга документах и могу утверждать лишь одно: их соотношение составляет четыре к одному. Поэтому я не стану входить в дальнейшее их рассмотрение. Я располагаю, кроме того, данными под присягой свидетельскими показаниями шести человек, утверждающих, что выстрел был сделан преднамеренно, и не нахожу, что ничем не подтвержденные слова обвиняемого, который это отрицает, могли бы оправдать мой отказ предать его суду, будь этот проступок совершен в нашей стране. Поэтому я не вправе считать заявление обвиняемого основанием для отказа предать его суду за проступок, совершенный в другой стране. Я, не колеблясь, признаю, что прихожу к данному выводу с большой неохотой, но считаю, что другого пути у меня нет. Повторяю, вопрос не в том, виновен или невиновен обвиняемый, а в том, должен или не должен он быть предан суду. Я не вправе взять на себя ответственность и сказать, что не должен. Последнее слово в делах такого свойства принадлежит министру внутренних дел, от которого исходит приказ о выдаче. Поэтому я беру вас под стражу, капитан Черрел, впредь до отдачи вышеназванного приказа. Вы не будете выданы ранее истечения двух недель и имеете право сослаться на Habeas corpus, [12] если считаете арест незаконным. Не в моей власти предоставить вам возможность и дальше находиться на поруках, но таковая может быть вам предоставлена судом королевской скамьи, если вы к нему обратитесь.
      Динни полными ужаса глазами увидела, как Хьюберт, который все время держался очень прямо, слегка поклонился судье, оставил скамью подсудимых и медленно, не оглядываясь, вышел из зала. Его адвокат последовал за ним.
      Сама Динни была настолько ошеломлена, что несколько минут ее сознание воспринимало только два впечатления - окаменевшее лицо Джин и смуглые руки Алена, судорожно стиснутые на рукояти стека.
      Она пришла в себя, заметив, что отец встает, а по лицу матери катятся слезы.
      - Идем! - бросил сэр Конуэй. - Прочь отсюда.
      В этот момент Динни больше всего жалела отца. Он так мало говорил и так много переживал с тех пор, как началась эта история! Для него она была особенно ужасна. Динни прекрасно понимала его бесхитростную душу. Отказ поверить слову Хьюберта был оскорблением, брошенным не только в лицо его сыну и ему самому, как его отцу, но и всему, за что они стояли и во что верили, - всем солдатам и всем джентльменам! Он никогда не оправится, чем бы все это ни кончилось. Как безысходно несовместимы правосудие и справедливость! Разве найдутся люди благороднее, чем ее отец, ее брат и - может быть - даже этот судья? Выйдя вслед за отцом на Боу-стрит - пенящийся водоворот людей и машин, Динни заметила, что все ее близкие, кроме Джин, Алена и Халлорсена, налицо. Сэр Лоренс сказал:
      - Мы должны "нанять такси и ездить хлопотать". Отправимся сначала на Маунт-стрит и посоветуемся, что может сделать каждый из нас.
      Полчаса спустя, когда семья собралась в гостиной тети Эм, трое беглецов все еще отсутствовали.
      - Куда они запропастились? - спросил сэр Лоренс.
      - Наверно, отправились к адвокату Хьюберта, - ответила Динни, хотя прекрасно понимала, в чем дело. Замышлялся какой-то отчаянный шаг. Поэтому она лишь краем уха следила за ходом семейного совета.
      Сэр Лоренс по-прежнему считал, что ставить нужно на Бобби Феррара.
      Если уж он не уломает Уолтера, рассчитывать больше не на что. Баронет вызвался снова съездить к нему и к маркизу.
      Генерал хранил молчание. Он стоял поодаль, глядя на одну из картин, принадлежавших его шурину, и явно не видя ее. Динни поняла, что он не присоединяется к остальным просто потому, что не может. О чем он думал? О тех ли временах, когда он был так же молод, как его сын, и только что женился; о долгих днях, проведенных под палящим солнцем в песках Индии и Южной Африки; о еще более долгих днях штабной рутины; о напряженном сидении над картой, с устремленными на часы глазами и прижатой к уху телефонной трубкой; о своих ранах и затяжной болезни сына; о двух жизнях, отданных службе и так чудовищно за это вознагражденных?
      Сама Динни держалась поближе к Флер, инстинктивно чувствуя, что именно ее ясный и быстрый ум способен подать подлинно ценный совет.
      Она услышала голос Хилери:
      - Помещик имеет вес в правительстве. Я могу съездить к Бентуорту.
      Пастор Тесбери поддержал его:
      - Я поеду с вами - мы с ним знакомы по Итону.
      Она услышала, как тетя Уилмет проворчала:
      - Я снова напомню Хен насчет королевской семьи.
      Майкл подхватил:
      - Через две недели начнется сессия парламента.
      Флер нетерпеливо возразила:
      - Бесполезно, Майкл. От прессы тоже толку мало. Не позволят ли мне развить одно положение?
      "Наконец-то!" - подумала Динни и пересела поближе.
      - Мы поверхностно подходим к делу. Что за ним кроется? Почему боливийское правительство так близко приняло к сердцу смерть простого погонщика-полукровки? Суть не в том, что его застрелили, а в умалении национального достоинства. Еще бы! Иностранцы порют и расстреливают боливийцев! Необходимо нажать на их посла. Пусть он скажет Уолтеру, что им все это, в сущности, не так уж важно.
      - А как нажмешь? Мы не можем похитить его, - ввернул Майкл. - В высших сферах так не принято.
      Слабая улыбка скользнула по губам Динни, - она не была в этом уверена.
      - Подумаем, - сказала Флер, словно рассуждая сама с собой, - Динни, вы должны ехать с нами. Сидя здесь, далеко не уйдешь.
      Глаза Флер обежали девятерых представителей старшего поколения.
      - Я еду к дяде Лайонелу и тете Элисон. Сам он лишь недавно назначен судьей и не смеет пикнуть, но она посмеет. Кроме того, она знакома со всем дипломатическим корпусом. Едете, Динни?
      - Я должна быть с мамой и отцом.
      - Они останутся здесь. Эм только что их пригласила. Ну, раз вы остаетесь с ними, хоть забегайте почаще: вы можете понадобиться.
      Динни кивнула, радуясь, что остается в Лондоне: ожидать развязки в Кондафорде было бы невыносимо.
      - Нам пора, - бросила Флер. - Я немедленно еду к Элисон.
      Майкл задержался и крепко потряс руку Динни:
      - Не вешай нос, Динни! Мы все-таки вызволим его. Если бы только не этот Уолтер!.. Недаром у него голова как яйцо: кто вообразил себя поборником законности, у того наверняка мозги протухли.
      Когда все, за исключением членов семьи генерала, разошлись, Динни подошла к отцу. Он все еще рассматривал картину - правда, уже другую. Девушка взяла его под руку и сказала:
      - Все будет хорошо, папочка, милый. Ты же видел, судья сам был расстроен. У него нет власти, но у министра она должна быть.
      - Я думал, - ответил сэр Конуэй, - что стало бы с нашими соотечественниками, если бы мы не обливались потом и не рисковали ради них жизнью.
      Генерал говорил без горечи и даже без волнения.
      - Я думал, зачем нам продолжать тянуть лямку, если нашему слову не верят? Интересно, где был бы этот судья, если бы... О, со своей точки зрения он действует правильно! Но где он был бы сейчас, если бы такие же парни, как Хьюберт, безвременно не отдали свою жизнь? Интересно, зачем мы избрали жизнь, которая привела меня на грань разорения, а Хьюберта впутала в эту историю, хотя мы могли тепло и уютно устроиться в Сити или в судах? Неужели прошлое человека сбрасывается со счетов, как только с ним случается что-нибудь? Я оскорблен за армию, Динни.
      Она видела, как судорожно сжимаются его тонкие смуглые руки, сложенные так, словно он стоял по команде "вольно", и всем сердцем была согласна с отцом, хотя отчетливо понимала, насколько немыслимо то особое положение, которого он требовал для военных. "Доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона". Не эти ли слова она прочла на днях там, откуда предлагала почерпнуть секретный морской код?
      - Мы с Лоренсом сейчас уедем, - сказал сэр Конуэй. - Поухаживай за матерью, Динни. У нее болит голова.
      Динни завесила окна в комнате матери, дала ей обычные в таких случаях лекарства, оставила ее одну, чтобы не мешать ей уснуть, и спустилась вниз. Клер тоже ушла, и гостиная, только что полная народу, казалась вымершей. Девушка пересекла комнату и открыла рояль. Внезапно она услышала:
      - Нет, Полли, мне слишком грустно. Тебе пора спать.
      Динни увидела тетку, которая стояла в угловой нише и водворяла попугая в клетку.
      - Можно мне погрустить с вами, тетя Эм?
      Леди Монт обернулась:
      - Прижмись ко мне щекой, Динни.
      Динни прижалась. Щека тетки была розовая, круглая, мягкая, и девушке стало легче.
      - Я с само'о начала предчувствовала, что он скажет, - объявила леди Монт. - У не'о такой длинный нос. Через десять лет он дойдет до подбородка. Не понимаю, как его назначили судьей. От тако'о не жди хороше'о. Давай поплачем, Динни. Ты садись тут, а я сяду здесь.
      - Вы плачете громко или тихо, тетя Эм?
      - Средне. Начинай ты. Что за мужчина, который боится взять на себя ответственность! Вот я с удовольствием взяла бы. Почему он просто не сказал Хьюберту: "Ступайте и больше не грешите"?
      - Хьюберт ни в чем не грешен.
      - Тем хуже. Стоит обращать внимание на иностранцев! На днях я сидела у окна в Липпин'холле, а на террасе было три скворца, и я два раза чихнула. Ты думаешь, они обратили на меня внимание? Где эта Боливия?
      - В Южной Америке, тетя Эм.
      - Нико'да не знала гео'рафии. Я чертила карты хуже всех в школе, Динни. Однажды меня спросили, где Ливин'стон обнялся со Стенли, и знаешь, что я ответила? У Ниа'арско'о водопада. А это неправильно.
      - Вы ошиблись всего на один континент, тетя.
      - Да. Нико'да не видела, чтобы люди смеялись так, как моя учительница. Это неразумно, - она была полная. По-моему, Хьюберт похудел.
      - Он всегда был худой, но с тех пор как женился, вид у него не такой изможденный.
      - Джин полнее е'о, это естественно. Пора и тебе замуж, Динни.
      - Я не знала, что вы стали свахой, тетя!
      - Что произошло вчера на ти'ровой шкуре?
      - Не смею рассказать вам об этом, тетя Эм.
      - В таком случае все, видимо, кончилось скверно?
      - Не хотите ли вы, наоборот, сказать "хорошо"?
      - Ты смеешься надо мной?
      - Разве вы когда-нибудь могли упрекнуть меня в непочтительности?
      - Да. Я прекрасно помню, как ты написала про меня стихотворение:
      Хоть тетя Эм убеждена,
      Что, как швея, я не сильна,
      Сама уменья лишена
      Сшить даже чертика она. Я сохранила эти стихи. Мне казалось, что в них чувствуется характер.
      - Неужели я была таким чертенком?
      - Да. Скажи, нет ли способа укорачивать собак?
      Леди Монт обернулась к светло-рыжей охотничьей собаке, которая лежала на коврике:
      - У Бонзо слишком длинное туловище.
      - Я вас предупреждала, тетя Эм, когда он был еще щенком.
      - Да, но я не замечала это'о, пока он не начал гоняться за кроли - ками. Он не может влезть к ним в нору. И потом у не'о из-за это'о такой беспомощный вид. Ну, Динни, что же нам делать, раз мы не в состоянии плакать?
      - Наверно, смеяться, - вздохнула Динни.
      XXXIII
      Ее отец и сэр Лоренс не вернулись к обеду, мать не вставала с постели, Клер осталась у знакомых, и Динни пообедала вдвоем с теткой.
      - Тетя Эм, вы не возражаете, если я съезжу к Майклу? - спросила девушка, покончив с едой. - Флер тут выдвинула одно положение.
      - При чем здесь положение? - удивилась леди Монт. - До марта еще далеко.
      - Речь идет не о ее состоянии, тетя, а об одной мысли, которая пришла ей в голову.
      - Почему бы ей так прямо и не сказать?
      И, вынеся этот приговор излишней вычурности речи, леди Монт позвонила.
      - Блор, такси для мисс Динни. Блор, ко'да вернется сэр Лоренс, доложите мне. Я хочу принять горячую ванну и вымыть голову.
      - Да, миледи.
      - Ты моешь голову, ко'да тебе грустно, Динни?
      Направляясь в этот мрачный туманный вечер на Саут-сквер, Динни была в таком отчаянии, какого ей еще не довелось испытывать. При мысли, что Хьюберт томится в тюремной камере, что он оторван от жены через три недели после свадьбы, что ему угрожает разлука, которая может стать вечной, и участь, о которой страшно даже подумать, и что виной всему нелепая щепетильность властей, не желающих поверить его слову, страх и гнев разливались в душе девушки, как нерастраченный зной в предгрозовом воздухе.
      Она застала у Флер свою тетку - леди Эдисон. Обе были погружены в обсуждение различных ходов и комбинаций. Боливийский посол находился в отпуске после болезни, и его замещал один из атташе. По мнению леди Элисон, это осложняло задачу, так как последний, вероятно, побоится взять на себя ответственность. Тем не менее она берется устроить завтрак, на который пригласит Флер и Майкла, а если Динни угодно, то и ее. Динни покачала головой: она разуверилась в своем умении уламывать государственных мужей.
      - Если уж вы и Флер не уладите дело, тетя Элисон, то я и подавно. Вот Джин - та бывает совершенно неотразима, когда ей это нужно.
      - Она только что звонила, Динни, и просила передать, чтобы вы зашли к ней, если будете сегодня в наших краях; если нет, она вам напишет.
      Динни поднялась:
      - Я пошла.
      Она торопливо миновала окутанную туманом набережную и свернула в квартал, застроенный доходными домами, в одном из которых Джин сняла квартиру. Мальчишки газетчики на углу выкрикивали самые животрепещущие новости дня. Динни решила посмотреть, занялась ли пресса делом ее брата, купила газету, остановилась под фонарем и развернула ее. Вот оно: "Британский офицер под судом. Выдача по обвинению в убийстве". Как мало внимания обратила бы Динни на такой заголовок, если бы он не касался ее брата! То, что означало смертную муку для нее самой и ее родных, было для публики лишь щекочущей нервы забавой. Несчастье ближнего - развлечение для толпы, источник дохода для прессы. У человека, продавшего ей газету, было худое лицо, заношенная одежда и хромая нога, и девушка, осушая до последней капли жертвенную чашу своей горечи, вернула ему газету и дала шиллинг. Остолбеневший газетчик выпучил глаза, раскрыл рот. Дай бог, чтобы она принесла успех хоть ему!
      Динни поднялась по лестнице. Квартира находилась на третьем этаже. У дверей в погоне за собственным хвостом вертелась большая черная кошка. Она раз шесть повернулась на одном месте, села, подняла заднюю лапу и начала ее вылизывать.
      Джин сама открыла дверь. Динни застала невестку в самый разгар приготовлений к отъезду: через руку Джин была переброшена пара комбинаций. Динни расцеловалась с ней и осмотрелась. Она была здесь в первый раз. Двери крошечной гостиной, спальни, кухни и ванной распахнуты; стены выкрашены светло-зеленой клеевой краской; пол выстелен темно-зеленым линолеумом. Обстановка скромная: двуспальная кровать, несколько чемоданов; обеденный стол и два кресла в гостиной; кухонный столик, стенной шкафчик с солями для ванны; ни ковров, ни картин, ни книг; на окнах - набивные ситцевые занавески; во всю стену спальни - гардероб, откуда Джин уже вынула платья, свалив их кучей на кровати. Воздух лучше, чем на лестнице, - пахнет кофе и лавандой.
      Джин уложила комбинации.
      - Выпьем кофе, Динни? Я только что сварила.
      Она налила две чашки, положила сахару, подала одну Динни вместе с пачкой сигарет, указала ей на одно из кресел и опустилась в другое сама.
      - Тебе передали мою просьбу? Рада, что ты пришла: не надо писать. Терпеть не могу писанины.
      Ее хладнокровие и невозмутимость казались Динни настоящим чудом.
      - Ты видела Хьюберта?
      - Да. Там довольно удобно. Ему дали книги и бумагу. Можно получать еду из дома, но курить не разрешается. Надо об этом похлопотать. По английским законам, Хьюберт покамест так же невиновен, как сам министр внутренних дел, а разве есть закон, запрещающий министру курить? Я больше не увижу его, а ты ведь пойдешь к нему, - передай привет от меня особо и захвати с собой сигареты на случай, если разрешат.
      Динни удивленно уставилась на нее:
      - А куда же ты?
      - Вот потому я и хотела повидаться с тобой. О том, что услышишь, - никому ни слова. Обещай, что будешь всем беззастенчиво врать, иначе ничего не скажу.
      Динни решительно сказала:
      - Ручаюсь, как говорится, головой. Выкладывай.
      - Завтра я уезжаю в Брюссель. Ален - сегодня. Отпуск ему продлен по неотложным семейным обстоятельствам. Мы просто хотим приготовиться к худшему - вот и все. Я должна срочно научиться летать. Если буду подниматься в воздух три раза в день, трех недель мне хватит. Наш адвокат гарантировал нам самое малое три недели. Он, конечно, ни о чем не знает. Никто ничего не должен знать, кроме тебя. У меня к тебе просьба.
      Джин поднялась и достала из сумочки небольшой предмет, завернутый в папиросную бумагу:
      - Мне нужно пятьсот фунтов. Говорят, там можно купить хорошую подержанную машину по дешевке, но остальное тоже будет нелишним.
      Взгляни, Динни: это старинная фамильная штучка. Она стоит кучу денег. Заложи ее за пятьсот. Если столько под заклад не дадут, продай. Закладывай или продавай от своего имени, обменяй английские деньги на бельгийские и вышли их мне до востребования в Брюссель, на главный почтамт. Нужно умудриться проделать все это в три дня.
      Джин развернула пакет и показала старомодную, но очень красивую изумрудную подвеску.
      - О!
      - Да, недурна! - согласилась Джин. - Можешь смело запрашивать лишнее. Пятьсот дадут обязательно. Изумруды в цене.
      - Почему ты не заложишь ее сама до отъезда?
      Джин покачала головой:
      - Нет, это может возбудить подозрения. На тебя никто не обратит внимания, Динни; ты не собираешься нарушать закон. Мы, возможно, нарушим, но не собираемся попадаться.
      - Ты не можешь рассказать мне все? - спросила Динни.
      - Нельзя и не нужно. Мы сами пока ничего толком не знаем. Но будь спокойна, - Хьюберта мы увезти не дадим. Значит, сделаешь?
      Она снова завернула подвеску в бумагу.
      Динни взяла пакет и опустила за вырез платья, - она не захватила с собой сумочку. Потом наклонилась вперед и строго потребовала:
      - Джин, обещай ничего не предпринимать, пока остается хоть малейшая надежда.
      Джин кивнула:
      - Обещаю, до последней крайности - ничего. Иначе и быть не может.
      Динни схватила ее за руку:
      - Джин, во всем виновата только я. Это я вас свела.
      - Дорогая моя, не сделай ты этого, я бы тебе никогда не простила. Я влюблена.
      - Но это же так ужасно для тебя!
      Джин уставилась куда-то в пустоту, и Динни показалось, что из-за угла вот-вот выйдет тигренок.
      - Нет! Мне приятно думать, что я вытащу его из этой истории. У меня никогда еще не было столько энергии.
      - Ален многим рискует?
      - Если сработаем чисто, нет. У нас несколько планов в зависимости от обстановки.
      Динни вздохнула:
      - Дай бог, чтобы ни один не понадобился.
      - Надеюсь на это. Но нельзя же полагаться на судьбу, когда имеешь дело с таким "поборником законности", как Уолтер.
      - До свидания, Джин, и желаю успеха.
      Они расцеловались, и Динни вышла на улицу с изумрудной подвеской, свинцовым грузом лежавшей у нее на сердце. Моросило, и девушка вернулась на Маунт-стрит в такси. Ее отец и сэр Лоренс приехали как раз перед ней. Нового почти ничего. Хьюберт, видимо, не хочет, чтобы его опять взяли на поруки. "Работа Джин!" - подумала Динни. Министр внутренних дел отбыл в Шотландию и проведет там недели две до начала парламентской сессии. До его возвращения приказ отдан не будет. По мнению сведущих людей, у Черрелов еще три недели, чтобы все поставить на ноги. Да, но "доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона". Кроме того, разве такая уж чепуха все эти "связи", "влияние", "ходы" и "умение устраиваться", о которых теперь столько говорят? Неужели нет какого-нибудь чудодейственного, хотя пока еще не найденного, средства?
      Отец, подавленный, поцеловал Динни и отправился спать. Девушка осталась вдвоем с сэром Лоренсом. Даже он был невесел.
      - Не осталось в нас с тобой больше шипучки, - сказал баронет. -
      Иногда мне кажется, Динни, что мы слишком много носимся с Законом.
      Эта придуманная на скорую руку система настолько же точна в определении наказания за проступок, насколько точен диагноз врача, который видит больного в первый раз; тем не менее по каким-то таинственным причинам мы приписываем ей святость Грааля и видим в каждой ее букве глагол господень. Дело Хьюберта - на редкость удачный для министра внутренних дел случай проявить свою гуманность. Но я не верю, что он это сделает, Динни. Бобби Феррар тоже не верит. На наше несчастье, один не в меру ретивый идиот недавно обозвал Уолтера "воплощенной неподкупностью". По словам Бобби, это не только не вызвало у того тошноту, но, наоборот, ударило ему в голову, и с тех пор он не отменил ни одного приговора. Я уже думал, не написать ли мне в "Тайме", объявив во всеуслышание: "В некоторых вопросах эта поза неумолимой неподкупности опаснее для правосудия, чем чикагские нравы". Чикагцам следовало бы переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным?
      - Он женат?
      - Теперь даже не женат, - ответил сэр Лоренс.
      - Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения.
      - Такие лучше: по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и, отправляясь к ним, не забываешь прихватить с собой кочергу. Нет, самое вредное - это чурбан, которому вскружили голову. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры.
      - Что вы, дядя! Я просто не в состоянии позировать сейчас, когда все мои мысли заняты Хьюбертом.
      - О, разумеется, не сейчас: Но обстоятельства должны рано или поздно измениться.
      Он проницательно посмотрел на племянницу:
      - Между прочим, Динни, что думает юная Джин?
      Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза:
      - При чем здесь Джин?
      - Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло.
      - Это верно, но что она, бедняжка, может поделать?
      - Странно, очень странно, - процедил сэр Лоренс, приподняв брови. - "Женщины невинные и милые, да, да, - это херувимчики бескрылые, да, да", - как распевал Панч, когда ты еще не появилась на свет, Динни. Он будет распевать то же самое и после твоей смерти, только вот крылышки у него поотрастут.
      Динни, по-прежнему глядя на него невинными глазами, подумала: "Дядя Лоренс прямо волшебник!" - и вскоре отправилась спать.
      Но до сна ли тут, когда у тебя сердце переворачивается! И сколько еще других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к подушке! Девушке казалось, что все огромное, неподвластное разуму людское горе затопляет ее комнату. В таких случаях человек с талантом вскакивает и пишет стихи об Азраиле или о чем-нибудь в том же роде. Но увы! Это не для нее. Ей остается одно: лежать и мучиться - мучиться, тревожиться и злиться. Она до сих пор не забыла, что пережила в тринадцать лет, когда Хьюберт, которому еще не было восемнадцати, ушел на войну. Тогда было ужасно, но теперь еще хуже. Странно - почему? Тогда его могли каждую минуту убить, теперь он, может быть, в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в чужой стране, где судьи - люди чужой крови. Ничто не угрожает ему в ближайшие месяцы. Почему же это кажется ей страшнее, чем все опасности, через которые он прошел, с тех пор как стал солдатом, страшнее, чем бесконечные жуткие дни экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что былым опасностям и трудностям он подвергался по доброй воле, тогда как нынешняя беда ему навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших для человека благ - свободы и права на личную жизнь, которых объединенные в общество люди добивались в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и в особенности тем, кто, подобно ее родным, приучен подчиняться лишь одному кнуту - собственной совести. И Динни лежала в постели с таким ощущением, словно это она лежит в тюремной камере, вглядываясь в будущее, тоскуя по Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и горькое отчаяние. Что, господи, что же он сделал такого, чего не сделал бы на его месте любой, в ком есть мужество и сердце?
      Неясный шум большого города, доносившийся с Парк Лейн, как бы оттенял бунтующую тоску девушки. Ее охватило такое беспокойство, что она вскочила с постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока ее не пробрал озноб: окно было открыто, несмотря на конец октября. Наверно, в браке все-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой можно прижаться, если хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут бормотать слова сочувствия. Но Одиночество - это еще не самое скверное в дни испытаний; самое скверное - сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру Лоренсу: они, по крайней мере, могли "нанять такси и ездить хлопотать"; еще больше она завидовала Джин и Алену. Пусть замышляют что им угодно, - это лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску и посмотрела на нее: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы.
      Засунув подвеску под подушку, словно близость драгоценности избавляла от сознания бессилия, Динни наконец уснула.
      Она поднялась рано: ей пришло в голову, что можно успеть заложить подвеску, достать деньги и передать их Джин еще до ее отъезда. Девушка решила посоветоваться с дворецким Блором. В конце концов, она знает его с пяти лег. Это - не человек, а нечто незыблемое. В детстве она поверяла ему свои горести, и он никогда ее не выдавал.
      Поэтому она подошла к нему, как только он появился, неся кофейницу ее тетки, сделанную по особому заказу.
      - Блор!
      - Да, мисс Динни?
      - Будьте так любезны, скажите мне по секрету, кто самый известный ростовщик в Лондоне?
      Удивленный, но бесстрастный, - в наши дни у любого может явиться необходимость что-нибудь заложить, - дворецкий опустил кофейную машину на верхний конец стола и погрузился в размышления.
      - Что ж, мисс Динни, есть, конечно, Эттенборо, но я слышал, что знатные люди обращаются к некоему Феруэну на Саут-Молтон-стрит. Могу разыскать вам адрес по телефонной книге. Говорят, он человек надежный и честный.
      - Великолепно, Блор! У меня еще один вопрос...
      - Какой, мисс?
      - Да так... Блор, назвали бы вы... назвать ли мне свое имя?
      - Нет, мисс Динни. Осмелюсь посоветовать: назовите имя моей жены и дайте наш адрес. Если нужно будет что-нибудь передать, я вам позвоню и никто ничего не узнает.
      - Ох, вы сняли с меня такую тяжесть! А миссис Блор не станет возражать?
      - Что вы, мисс, она будет рада услужить вам. Если угодно, я сам все сделаю вместо вас.
      - Благодарю, Блор, но боюсь, что мне придется сделать это самой.
      Дворецкий погладил себя по подбородку и взглянул на Динни; взгляд его показался ей благожелательным, но чуть-чуть насмешливым.
      - Смотрите, мисс, даже с лучшими из них надо держаться, я бы сказал, малость свысока. Если этот не даст настоящей цены, найдутся другие.
      - Страшно признательна вам, Блор. Я извещу вас, если с ним ничего не выйдет. Половина девятого - это не слишком рано?
      - Мне говорили, это самое подходящее время: вы застанете его свежим и сердечным.
      - Какой вы милый, Блор!
      - Я слышал, он человек понимающий и сразу узнает, когда к нему заходит леди. Он вас не спутает с разными вертихвостками.
      Динни приложила палец к губам:
      - Ручайтесь головой, Блор...
      - О, тайна абсолютная, мисс. Мистер Майкл и вы всегда были моими любимцами.
      - А вы моим, Блор.
      В эту минуту вошел ее отец. Динни взялась за "Тайме", Блор удалился.
      - Хорошо спалось, папа?
      Генерал кивнул.
      - Как мамина голова?
      - Лучше. Мать спустилась к завтраку. Мы решили, что нет смысла Зря убиваться, Динни.
      - Конечно, нет, дорогой. Как ты думаешь, можно нам позавтракать?
      - Эм не выйдет к столу. Лоренс завтракает в восемь. Завари кофе.
      Динни, разделявшая пристрастие тетки к хорошему кофе, благоговейно взялась за работу.
      - Как Джин? - неожиданно спросил генерал. - Она переедет к нам?
      - Вряд ли, папа: у нас ей было бы слишком тяжело. Думаю, что в одиночку она лучше справится. Будь я на ее месте, я так бы и сделала.
      - Бедная девочка! Мужества, во всяком случае, у нее хватает. Рад, что Хьюберт женился на смелой девушке. У всех Тесбери сердце на месте. Я знавал в Индии одного из ее дядей. Смелый парень. Командовал полком, турки на него молились. Подожди-ка, где он убит?
      Динни еще ниже склонилась над кофе.
      Около половины девятого она вышла из дому, надев свою лучшую шляпу и спрятав подвеску в сумочку. Точно в половине девятого она вошла в контору на Саут-Молтон-стрит и поднялась на второй этаж. В просторной комнате за столом красного дерева сидели два джентльмена, которых девушка приняла бы за букмекеров высшего разбора, если бы знала, как таковые выглядят. Она с опаской взглянула на них: никаких признаков сердечности, но вид у обоих свежий. Один из них направился к ней.

К титульной странице
Вперед
Назад