Так они работали
Пассаж относительно "окружения Бродского" Иосиф
сам прокомментировал следующим образом: "Троих из этого
списка -- Ковалева, Бабушкину и Широкова, я совершенно
не знаю, никогда не видел и, более того, никогда не
слышал их фамилий. Этого было бы уж вполне достаточно,
но следует коснуться и остальных. М. Волнянская -- сту-
дентка Ленинградского университета, упомянута, вероят-
но, по той причине, что проживает в том же Дзержинском
районе, что и я. В течение, скажем, 1963 года я встре-
чал ее совершенно случайно не более 5-6 раз. Ее подру-
гу, "проповедницу учения йогов и всяческой мистики" --
Нежданову -- я не видел в течение, кажется, трех лет.
Владимир Швейгольц, студент Педагогического института
им. Герцена, тоже проживает в Дзержинском районе, но
встречаю я его еще реже. Думаю, что эти трое, так же
как и все остальные, могут сказанное подтвердить. Ана-
толий Гейхман, которого я видел в своей жизни не более
трех раз, никакого окружения составлять не может по
причине своего -- уже трехлетнего -- пребывания в тюрь-
ме. Геофизик Шелинский по сей день работает в геологи-
ческой партии на Полярном Урале, куда он уехал два года
назад. (Не понимаю, каким образом он может быть при
этом "скупщиком иностранного барахла", как утверждают
авторы.) Шелинский -- единственный мой реальный знако-
мый, с которым мы встретились в 1958 году и вместе про-
работали два года в геологической партии -- в Якутии и
на Белом море. В. Герасимов -- талантливый литератор,
сотрудник Ленинградской студии телевидения. Я, к сожа-
лению, встречаю его не больше пяти раз в году.
Леонид Аранзон -- больной человек, из двенадцати
месяцев в году более 8 проводящий в больнице".
Могу добавить, что Ефим Славинский был глубоким
знатоком как английского языка, так и американской
культуры, и в этом качестве он весьма интересовал в то
полупросвещепное время литературную молодежь. А Гейх-
ман-Нехлюдов был не грабителем и убийцей, а большого
масштаба фарцовщиком. Он писал стихи, публиковал их в
стенной газете филфака Ленинградского университета и
бывал на заседаниях университетского литобъединения.
Был он человеком очень доброжелательным, широким и дру-
жил со многими молодыми тогда литераторами.
Из истории с "окружением" ясна степень свободы, с
которой пасквилянты обращались не только со стихами, но
и с конкретными фактами.
Дело, однако, не только в названных фамилиях, а в
тех фамилиях, которые не названы.
В шестьдесят третьем году круг знакомств и дружб
Иосифа был не только широк, но и высок. К нему с восхи-
щением и нежностью относилась Анна Андреевна Ахматова,
посвятившая ему пронзительное четверостишие:
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
Иосиф, прекрасно понимавший значение этой дружбы,
в свою очередь посвятил Анне Андреевне несколько сти-
хотворений. Его же строку Анна Андреевна взяла эпигра-
фом: "Вы напишите о нас наискосок".
20 октября 1964 года, через полгода после суда,
Анна Андреевна писала Иосифу в деревню Норинское:
"Иосиф,
из бесконечных бесед, которые я веду с Вами днем и
ночью, Вы должны знать о всем, что случилось и что не
случилось.
Случилось:
И вот уже славы
высокий порог,
но голос лукавый
Предостерег и т. д.
Не случилось:
Светает -- это Страшный Суд и т.д."
Слуцкий, Чуковский, Маршак... Я мог бы назвать не
один десяток имен писателей, композиторов, ученых,
знавших тогда уже цену дарования Бродского. Я не говорю
о тесном дружеском окружении -- талантливых людях раз-
ных искусств, частично уже названных. Это и была истин-
ная среда Иосифа, столь же ненавистная Лернеру и тем,
кто стоял за ним, как и сама их жертва.
Относительно бредовой истории с "изменой родине",
где всего намешано -- фантазий, подтасовок, сомнитель-
ных показаний, перенесения юношеского авантюризма на
взрослого уже человека и так далее,-- то обо всем этом
сказала на суде адвокат и читатель до этого еще дойдет.
Но в данном случае важно то, что авторы фельетона
черпали свои сведения -- грубо искажая факты -- из осо-
бых источников.
Сегодня стилистический идиотизм пасквиля кажется
поразительным. Но в то время, на исходе "оттепели", это
сочинение вполне вписывалось в контекст. Достаточно
вспомнить статьи о Пастернаке. Тут помимо всего прочего
однообразие удручает. Пастернак оказался "лягушкой в
болоте" и Бродский -- "лягушкой, возомнившей себя Юпи-
тером". В том же шестьдесят третьем году ведущий критик
газеты "Смена" Юрий Голубенский именно в таком тоне пи-
сал о ленинградской литературной молодежи. Но с Иосифом
они, казалось нам, перехватили даже по тогдашним мер-
кам. (Мы-то еще не поняли, что начался новый этап, а
лернеры это почуяли).
Иосиф немедленно написал -- цитированное выше --
саркастическое опровержение. Я пытался убедить его, что
этот документ должен быть холоднее, суше, юридичнее. Он
с досадой ответил: "Ты не понимаешь! Это еще и соревно-
вание интеллектов".
Теперь ясно, что ошибались мы оба. Я ошибался по-
тому, что будь ответ Бродского газете хоть шедевром
юридической мысли и перлом доказательности, он не сыг-
рал бы ни малейшей роли. Иосиф же совершенно напрасно
думал, что лернеры и их хозяева собираются вступать с
ним в интеллектуальную борьбу. Они рассчитывали на иные
средства.
Лидия Яковлевна Гинзбург рассказывает, что в свое
время лидер формалистов Шкловский на одном из диспутов
с ортодоксами сказал: "На вашей стороне армия и флот, а
нас четыре человека -- что же вы так беспокоитесь?"
На стороне лернеров были армия и флот. Но Иосифа
они тем не менее боялись и вовсе не собирались играть с
ним в поддавки на интеллектуальном поле. Он ошибался на
тактическом уровне. А на стратегическом, пожалуй, был
прав. Шло очередное противоборство культуры и антикуль-
туры...
Его опровержение никто публиковать, разумеется, не
стал. Более того, за ним началась слежка. Вели ее, оче-
видно, подручные Лернера -- дружинники. Иосиф говорил
мне: "За мной следят два мужика и баба. Делают это как
в плохом кино -- когда я оборачиваюсь, они прижимаются
к стене".
Стало ясно, что дело идет к аресту. То, что предп-
ринималось в Ленинграде в защиту Иосифа, не давало ре-
зультата. Писатели с официально весомыми именами пред-
почли активно не вмешиваться. Борис Бахтин, проявивший
в этот момент максимум энергии, добился, чтобы его с
Иосифом приняла первый секретарь Дзержинского райкома
партии Косырева. Встреча кончилась ничем. Думаю, что не
на этом уровне и решался вопрос. Делала, что могла --
на уровне "агитации" Наталья Долинина.
Организаторы "дела" решили заручиться поддержкой
Александра Прокофьева, первого секретаря Правления ле-
нинградской писательской организации. Речь, все же, шла
о поэте, и без санкции Прокофьева арестовать Бродского
не решались. И тут тоже пустили в ход очередную фальси-
фикацию -- Прокофьеву показали очень обидную эпиграмму
на него, написанную якобы Бродским. Он совершенно взбе-
сился и одобрил любые действия. Между тем, я могу пору-
читься, что никаких эпиграмм Иосиф на Александра Андре-
евича не писал. Прокофьев, честно говоря, интересовал
его весьма мало. (Более того, чья это эпиграмма -- было
известно и тогда.)
В декабре Ефим Григорьевич Эткинд и Глеб Сергеевич
Семенов (давно уже, как я писал, относившийся к Иосифу
дружески и высоко ценивший его дарование) отправили ме-
ня в командировку в Москву. Я пишу слово командировка
без кавычек, ибо они дали мне денег на дорогу. Пользу-
ясь словами Пастернака, "я бедствовал, у нас родился
сын..." Эткинд и Семенов это знали. Я должен был пови-
даться с Фридой Абрамовной Вигдоровой, передать письмо
Эткинда и подробно рассказать о происходящем. Обстанов-
ка вокруг в это время стала столь напряженной, что ни
телефону, ни почте доверять не приходилось.
Вигдорова, писательница и журналистка, постоянный
сотрудник центральных газет, человек замечательной души
и высокого мужества, сыграла в этой драме роль, которой
биографы Бродского посвятят отдельные сочинения. Ее за-
писи судебных заседаний оказались документом спаситель-
ным в полном смысле слова.
Фрида Абрамовна обещала приехать, как только воз-
никнет надобность, начала предпринимать некоторые шаги
в Москве.
В то же время Вигдоровой написал Давид Яковлевич
Дар.
В "дело" активно включилась и Наталья Иосифовна
Грудинина, с присущим ей упорством и стремительностью.
Но вообще -- "борьба за Бродского" до и после суда
-- особый, сложный, разветвленный сюжет со многими пер-
сонажами, и заниматься им я в пределах данного сочине-
ния не могу. Это -- сюжет для книги, которая, я уверен,
скоро будет написана на русском языке.1
Автору этой книги придется проанализировать реаль-
ную расстановку сил в Ленинграде, точно выяснить, кто
персонально (с учреждениями и так все ясно) стоял за
Лернером, почему вмешательство на этом уже этапе Шоста-
ковича, Ахматовой, Чуковского, Маршака оказалось нейт-
рализовано деятельностью мелкого проходимца. А действо-
вал Лернер без осечек. Он выступил на секретариате Ле-
нинградской писательской организации (одних секретарей
запугал, другие радостно пошли ему навстречу), и секре-
тариат, вслед за своим лидером, согласился на арест и
осуждение молодого поэта.
Лернер отправился в Москву с каким-то мандатом,
явился в издательство "Художественная литература",
предъявил директору издательства Косолапову некие пор-
нографические фотографии и заявил, что на них изображен
автор издательства Бродский. Перепуганный директор дал
указание немедленно расторгнуть договор, недавно с Ио-
сифом заключенный. Когда несколько позже он встретился
с Бродским, то страшно удивился, увидев совершенно дру-
гого человека. Но было поздно.
Кольцо смыкалось, и Иосиф, измученный всем проис-
ходящим, с измотанными нервами, поехал в декабре в
Москву и лег на лечение в больницу им. Кащенко. Он
встретил там Новый год и в начале января вернулся в Ле-
нинград. Это была попытка вырваться из кольца, попытка
вполне неудачная.
8 января 1964 года "Вечерний Ленинград" опублико-
вал еще один материал под названием "Тунеядцам не место
в нашем городе", заканчивающийся так: "Никакие попытки
уйти от суда общественности не помогут Бродскому и его
защитникам. Наша замечательная молодежь говорит им:
хватит! Довольно Бродскому быть трутнем, живущим за
счет общества. Пусть берется за дело. А не хочет рабо-
тать -- пусть пеняет на себя".
Тут надо добавить одну деталь, не менее замеча-
тельную, чем "наша молодежь" -- как раз в это время ми-
лиция отобрала у Иосифа трудовую книжку и устроиться на
работу он не мог при всем желании...
13 февраля его арестовали на улице.
С этого момента я постараюсь как можно меньше го-
ворить сам и как можно больше обращаться к документам,
ибо они точнее и выразительнее любого возможного ком-
ментария.
1 На других языках о Бродском написано иного книг.
О том, что произошло после ареста, рассказал отец
Иосифа Александр Иванович в письме прокурору города:
"13 февраля с. г. в 21 час 30 минут И. А. Бродский,
выйдя из квартиры, был задержан тремя лицами в штатс-
ком, не назвавшими себя, и без предъявления каких-либо
документов посажен в автомашину и доставлен в Дзержинс-
кое районное управление милиции, где без составления
документа о задержании или аресте был немедленно водво-
рен в камеру одиночного заключения. Позже ему было объ-
явлено о том, что задержание произведено по определению
Народного суда. Одновременно задержанный Иосиф Бродский
просил работников милиции поставить в известность о
случившемся его родителей, с кем он вместе проживает,
дабы не вызвать у старых людей излишних волнений и по-
исков. Эта элементарная просьба, которую можно было бы
осуществить по телефону, удовлетворена не была.
Назавтра, 14 февраля, задержанный Иосиф Бродский
просил вызвать к нему прокурора или дать бумагу, чтобы
он мог обратиться с заявлением в прокуратуру по поводу
происшедшего. Ни 1-го февраля, ни в остальные четыре
дня его задержания, несмотря на его неоднократные
просьбы, это законное требование удовлетворено не бы-
ло...
Что же касается нас, родителей, то мы провели день
14-го февраля в бесплодных поисках исчезнувшего сына,
обращались дважды в Дзержинское райуправление милиции и
получали отрицательный ответ и только случайно поздно
вечером узнали о том, что он находится там в заключе-
нии.
Все наши ходатайства перед начальником отделения
милиции Петруниным о разрешении свидания, а также о вы-
яснении причин задержания наталкивались на грубый от-
каз. Несколько позже в виде "милости" он разрешил пере-
дачу пищи. Не помогли также разрешения на свидания,
данные нарсудьей Румянцевым и районным прокурором. Пет-
рунин не пожелал считаться с этим, продолжая разговари-
вать в явно издевательском тоне, хотя перед ним были
люди не только в два раза его старше, но и имеющие зас-
луги перед страной.
Пребывая в милиции, мы узнали, что к сыну вызвали
скорую помощь, но о причинах этого события нам тоже ни-
чего не было сказано, сославшись на то, что это "внут-
реннее" дело милиции. Позже выяснилось, что с ним прои-
зошел сердечный приступ, врач вколол камфору, но он и
после этого продолжал оставаться в одиночке" .
Кто же давал указания Петрунину, что он мог смело
игнорировать мнение судьи и прокурора?
В другом письме Александра Ивановича -- секретарю
Горкома т. Лаврикову -- говорится: "В эти же дни мне
пришлось столкнуться с еще одним обстоятельством, кото-
рое меня озадачило. Думаю, что оно озадачило бы Вас то-
же. Пытаюсь добиться свидания с сыном. Судья не возра-
жает, даже удивлен -- какие могут быть препятствия, не
возражает и районный прокурор. Но в милиции не соглаша-
ются, требуют еще одну санкцию и по-видимому самую
главную -- от райкома КПСС. Точно называют фамилию и
должность лица, кто это должен сделать.
Все становится предельно ясным. Хотя ни в Уставе,
ни в программе КПСС на партийные органы не возлагаются
ни судебные, ни карательные функции, в Дзержинском ра-
йоне это оказалось возможным... Потому бесполезно жало-
ваться на милицию. Потому Иосиф Бродский вне закона".
Я не знаю -- мы, к сожалению, при жизни Александра
Ивановича не обсуждали этот конкретный вопрос,-- чью
фамилию назвал ему Петрунин, но первым секретарем Дзер-
жинского райкома была тогда т. Косарева, бесспорно, ку-
рировавшая это дело. Затем ее сделали главным редакто-
ром журнала "Аврора".
18 февраля 1964 года в Дзержинском районном суде
началось слушанье дела по обвинению в злостном тунеядс-
тве Иосифа Александровича Бродского. Фрида Абрамовна
Вигдорова, взявшая командировку от "Литературной газе-
ты" (по другому, разумеется, поводу), была в Ленингра-
де. Вот ее запись этого -- первого -- судебного заседа-
ния, которое вела судья Савельева:
Судья: Чем вы занимаетесь?
Бродский: Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю...
Судья: Никаких "я полагаю". Стойте как следует! Не
прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду
как следует! (Мне). Сейчас же прекратите записывать! А
то -- выведу из зала. (Бродскому): у вас есть постоян-
ная работа?
Бродский: Я думал, что это постоянная работа.
Судья: Отвечайте точно!
Бродский: Я писал стихи! Я думал, что они будут
напечатаны, Я полагаю...
Судья: Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте,
почему вы не работали?
Бродский: Я работал. Я писал стихи,
Судья: Нас это не интересует. Нас интересует, с
каким учреждением вы были связаны.
Бродский: У меня были договоры с издательством.
Судья: У вас договоров достаточно, чтобы прокор-
миться? Перечислите: какие, от какого числа, на какую
сумму?
Бродский: Точно не помню. Все договоры у моего ад-
воката.
Судья: Я спрашиваю вас.
Бродский: В Москве вышли две книги с моими перево-
дами... (перечисляет).
Судья: Ваш трудовой стаж?
Бродский: Примерно...
Судья: Нас не интересует "примерно"!
Бродский: Пять лет.
Судья: Где вы работали?
Бродский: На заводе. В геологических партиях...
Судья: Сколько вы работали на заводе?
Бродский: Год,
Судья: Кем?
Бродский: Фрезеровщиком.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причис-
лил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил ме-
ня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз,
где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это (растерянно)... от Бога...
Судья: У вас есть ходатайства к суду?
Бродский: Я хотел бы знать, за что меня арестова-
ли?
Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский: Тогда у меня ходатайства нет.
Судья: Есть вопросы у защиты?
Защитник: Есть. Гражданин Бродский, ваш заработок
вы вносите в семью?
Бродский: Да.
Защитник: Ваши родители тоже зарабатывают?
Бродский: Они пенсионеры.
Защитник: Вы живете одной семьей?
Бродский: Да.
Защитник: Следовательно, ваши средства вносились в
семейный бюджет?
Судья: Вы не задаете вопросы, а обобщаете. Вы по-
могаете ему отвечать. Не обобщайте, а спрашивайте.
Защитник: Вы находитесь на учете в психиатрическом
диспансере?
Бродский: Да.
Защитник: Проходили ли вы стационарное лечение?
Бродский: Да, с конца декабря 63-го года по 5 ян-
варя этого года в больнице имени Кащенко в Москве.
Защитник: Не считаете ли вы, что ваша болезнь ме-
шает вам подолгу работать на одном месте?
Бродский: Может быть. Наверно. Впрочем, не знаю.
Нет, не знаю.
Защитник: Вы переводили стихи для сборника кубинс-
ких поэтов?
Бродский: Да.
Защитник: Вы переводили испанские романсеро?
Бродский: Да.
Защитник: Вы были связаны с переводческой секцией
Союза писателей?
Бродский: Да.
Защитник: Прошу суд приобщить к делу характеристи-
ку бюро секции переводчиков... Список опубликованных
стихотворений... Копии договоров, телеграмму: "Просим
ускорить подписание договора". (Перечисляет). И я прошу
направить гражданина Бродского на медицинское освиде-
тельствование для заключения о состоянии здоровья и о
том, препятствовало ли оно регулярной работе. Кроме то-
го, прошу немедленно освободить Бродского из-под стра-
жи. Считаю, что он не совершил никаких преступлений и
что его содержание под стражей -- незаконно. Он имеет
постоянное место жительства и в любое время может
явиться по вызову суда.
Суд удаляется на совещание. А потом возвращается,
и судья зачитывает постановление: "Направить на судеб-
но-психиатрическую экспертизу, перед которой поставить
вопрос, страдает ли Бродский каким-нибудь психическим
заболеванием и препятствует ли это заболевание направ-
лению Бродского в отдаленные местности для принудитель-
ного труда. Учитывая, что из истории болезни видно, что
Бродский уклонялся от госпитализации, предложить отде-
лению милиции No. 18 доставить его для прохождения су-
дебно-психиатрической экспертизы".
Судья: Есть у вас вопросы?
Бродский: У меня просьба -- дать мне в камеру бу-
магу и перо.
Судья: Это вы просите у начальника милиции.
Бродский: Я просил, он отказал. Я прошу бумагу и
перо.
Судья (смягчаясь): Хорошо, я передам.
Бродский: Спасибо.
Когда все вышли из зала суда, то в коридорах и на
лестницах увидели огромное количество людей, особенно
молодежи.
Судья: Сколько народу! Я не думала, что соберется
столько народу!
Из толпы: Не каждый день судят поэта!
Судья: А нам все равно -- поэт или не поэт!
Поскольку записи Фриды Абрамовны, очень точные по
существу, да и по словам, все же не могут дать всей
полноты ситуации, то я попросил Израиля Моисеевича Мет-
тера, который в числе нескольких человек присутствовал
на первом суде, вспомнить свои впечатления:
"О предстоящем суде над молодым, совсем еще юным
поэтом Иосифом Бродским я узнал от Натальи Долининой.
От нее, от первой. Затем уже слух этот, наливаясь под-
робностями, растекался все шире.
Мне-то кое-что загодя стало известно, быть может,
достовернее, нежели многим. Так получилось, что ненаро-
ком я познакомился с тем выдающимся подонком -- среди
них ведь есть будничные, рядовые, а есть и из ряда
вон,-- с тем самым начальником бригады дружинников Лер-
нером, бывшим работником НКВД, с подачи которого и на-
чалась наглая, беспрецедентная травля Иосифа Бродского.
И вскорости она была хищно подхвачена ленинградскими
высокими инстанциями, включая, естественно, нашу всег-
дашнюю караульную писательскую вышку -- руководство СП.
С Лернером я познакомился случайно, он тотчас про-
извел на меня удручающе паскудное впечатление своим хо-
луйским желанием, жаждой прославить себя и свою свору
дружинников, натасканную им в легавой ненависти ко все-
му, во что он ткнет пальцем. Отступя из справедливости
чуть в сторону, напомню: в ту пору дружинники нередко
использовались для откровенно противоправных действий
-- им прозрачно намекали, что милиция и Органы, к сожа-
лению, вынуждены порой соблюдать некую видимость закон-
ности, а вот им, дружинникам, доверен статус штурмови-
ков. Я бы не стал на этом задерживаться, но ведь чаще
всего именно они практически осуществляли львиную долю
провокационных, фальсификаторских и насильственных
действий, давших "законную" возможность расправы над
Иосифом Бродским, а заодно и над всеми, кто вздумает
встать на его защиту во время судебных процессов.
Их, судов, было два -- полузабытый первый и крепко
запомнившийся второй, настолько крепко, что реалии пер-
вого, по забывчивости, из-за отсутствия свидетельских
воспоминаний о первом, уже относили ко второму суду.
И на том и на другом подробнейшие записи вела Фри-
да Абрамовна Вигдорова. Они распространялись "самизда-
том", были изданы за рубежом, считались стенограммами,
хотя на самом деле это вовсе не стенограммы: Фрида Виг-
дорова обладала феерическим даром, позволявшим ей фик-
сировать услышанные диалоги с непостижимой точностью,
пожалуй, точнее, нежели стенографические отчеты, ибо
аналитический ум, писательский талант и наблюдатель-
ность давали право Вигдоровой отсекать ненужные мелочи,
фиксируя самое характерное, включая интонации собесед-
ников.
Я не могу миновать благодарного потрясения, изве-
данного мной от знакомства с ней. Родниковая, неиссяка-
емая чистота ее души, утоляющая жажду справедливости,
той самой, что каждый человек испытывает в своей от-
дельности. И жажда эта общечеловеческая -- чистота гря-
зеотталкивающая, обладающая каким-то бактерицидным
свойством: прикосновение Фриды Вигдоровой к жестокости
и бесправию, причиняющим людям горе, хоть несколько об-
легчало их участь; в самые злые годы нравственная пози-
ция Вигдоровой центрировала вокруг себя общественное
мнение.
Из стихов Иосифа Бродского задолго до того, как я
увидел его на первом суде, мне было известно в устном
чтении моего приятеля стихотворение "Черный конь". Оно
восхитило меня. А когда я узнал, что написаны эти вели-
колепные строки, по моим возрастным меркам, юношей, то
это поразило меня еще более, А через некоторое время,
опять-таки до суда, в Москве, в квартире Виктора Ефимо-
вича Ардова, куда я пришел навестить Анну Андреевну Ах-
матову, она прочитала мне из своего блокнота еще два
стиха Бродского, предварив их взволнованными словами:
-- Это написал грандиозный поэт.
Однако при всем том было бы лишь полуправдой, если
бы я сказал, что внутренняя потребность посильного вме-
шательства в судьбу Бродского заскреблась во мне только
потому, что его стихи поразили меня. И думаю, смею ду-
мать, что в этом смысле я был не одинок. Разумеется,
люди хотели оградить замечательного поэта от мерзкого
произвола. Конечно же, это играло колоссальную роль. Но
не менее важно: душа, совесть, разум восставали против
холодного, бесстыдного цинизма государственных деяте-
лей, имеющих безнаказанное и беспредельное право пере-
малывать в жерновах своей власти судьбу ни в чем не по-
винных людей.
Поначалу мне была неведома широта размаха и уро-
вень общественной влиятельности тех, кто встал на защи-
ту Бродского. Время было не только глухое, но и немое.
Поначалу, до первого суда, я знал лишь тех ленинг-
радских литераторов, кто открыто отважились вступиться
за уже арестованного молодого поэта. Этих литераторов,
членов СП, была горстка, и над ними всей своей грозной
и, осмелюсь сказать, нечистой силой навис секретариат
писательской организации в полном составе во главе с
поэтом Александром Андреевичем Прокофьевым, излюбленной
сентенцией которого на наших собраниях, сентенцией,
произносимой напористым, сокрушительным, командным то-
ном, была:
-- Я солдат партии!
По всей вероятности, он полагал, что по этому при-
зыву мы все выстроимся в одну шеренгу и дружно рассчи-
таемся на "первый" -- "второй". Не хотелось бы излишне
грешить на него -- по делу Бродского были у Прокофьева
доброхотные подручные, гораздо более радикальные и жес-
токие, нежели он. Член секретариата Петр Капица и до
суда над Бродским имел в писательских кругах Ленинграда
репутацию бдительно конвойную, за что его ценили руко-
водящие работники не только литературного цеха, но и
других ведомств, не имеющих прямого отношения к искусс-
тву. Вот он-то на секретариате произнес о Бродском та-
кую прокурорскую речугу, после которой вполне логично
было бы дать в те времена нынешнему нобелевскому лауре-
ату, а тогдашнему великолепному молодому поэту лет де-
сять строгих лагерей.
Горстку ленинградских литераторов, к которым я
примкнул незадолго до первого суда, легко перечислить:
Наталья Грудинина, Наталья Долинина и Ефим Григорьевич
Эткинд. Я знал, что принимает самое горячее участие в
горестной участи Бродского его друг Яков Гордин. Су-
щественно помогал нашей группе, делая это тайно, пос-
кольку он был референтом ленинградского СП, поэт Глеб
Семенов: от него мы получали совершенно достоверную ин-
формацию о расстановке сил писательского руководства. И
еще я знал, что должна приехать на суд Фрида Вигдорова,
с которой знаком был лишь по коротенькой давнишней дру-
желюбной переписке.
Не забыть бы одну подробность, в ту пору она была
мало кому известна. Некоторое время до первого суда
Бродский содержался под стражей в Дзержинском райотделе
милиции. А заместителем начальника этого райотдела был
капитан Анатолий Алексеев -- на редкость интеллигентный
образованный молодой человек, азартный книгочий, подоб-
ных работников милиции я более никогда не встречал.
Узнав, что Бродский сидит в одиночной камере пред-
варительного заключения этого райотдела, я попросил
Алексеева зайти ко мне, он бывал у меня. Естественно,
никаких секретов я не собирался выведывать у Анатолия,
да он и не стал бы мне их разбалтывать. Я хотел лишь
узнать, как себя чувствует Бродский, в каких условиях
он содержится. Капитан рассказал мне, что условия обыч-
ные -- сами знаете, не ахти, на питание скудные копей-
ки, но он, Анатолий, поздними вечерами, когда райотдел
пустоват, вызывает иногда Бродского якобы на допрос, а
на самом-то деле приносит ему из своего дома поесть че-
го-нибудь и поит чаем. Однако в том, как мне все это
рассказывал Анатолий, я ощущал некую его сдержанность,
вроде бы он хотел сообщить что-то еще, но все не решал-
ся. Перед самым уходом решился. Сказал, не глядя мне в
глаза:
-- Не советую я вам встревать в это дело. Оно без-
надежное.
-- То есть как безнадежное! Откуда это может быть
известно до решения суда?! -- взъерошился я.-- Не ста-
линские же времена!
-- Да оно уже решенное. Василий Сергеевич распоря-
дился, суд проштампует -- и вся игра.
-- А кто он такой, этот Василий Сергеевич? -- на-
ивность моя была безбрежной.
-- Ну, вы даете! -- грустно качнул головой Анато-
лий.-- Василий Сергеевич Толстиков. Первый секретарь
обкома.
С Фридой Абрамовной Вигдоровой я созвонился, когда
она приехала в Ленинград, мы условились встретиться у
меня и пойти на суд вместе. Договорились и со всей на-
шей маленькой группой.
Дзержинский районный суд -- это на улице Восста-
ния. Я не ожидал увидеть здесь у входа в это унылейшее
здание такую непомерную толпу, главным образом -- моло-
дежи. Они заполняли не только тротуар у подъезда, но и
извилистые коридоры,-- залы суда были расположены во
втором этаже, и подле дверей каждого зала висел список
дел и время их рассмотрения, часы начала заседания.
Объявления о деле Бродского нигде не висело.
По правде сказать, я взволновался, увидев такое
скопление народа. Испугался, не произойдут ли какие-ли-
бо скандальные поступки в толпе, когда Бродского приве-
зут сюда, да и во время судебного разбирательства это
могло случиться, что безусловно повредило бы делу. Зная
от Наташи Долининой, что Яков Гордин пользуется среди
студенчества уважением и дружеским влиянием, я отыскал
его в толпе и, рассказав о своем беспокойстве, попросил
поговорить с ребятами, чтобы они ни в коем случае не
вышли из берегов положенного порядка. Он охотно согла-
сился сделать это, и действительно, несмотря на всю бе-
зобразнейшую возмутительность того, что происходило
тогда в переполненном здании, несмотря на то, что реши-
тельно никого из них не впустили в зал заседания, изде-
вательски устроив это судилище в самом крохотном нигде
не объявленном зальчике -- в нем было не более двадцати
пяти квадратных метров, тридцать от силы, у меня хоро-
ший глазомер,-- несмотря на все это, молодые люди, душа
которых, я убежден, пенилась от возмущения, вели себя
достаточно благопристойно, лишь бы не осложнять участь
подсудимого.
Я стоял на лестнице, когда в тюремной машине при-
везли Бродского. Стоял в плотной толпе. Она притихла и
умудрилась расступиться -- Иосиф с заложенными за спину
руками, как велено преступнику, в сопровождении двух
конвоиров быстрым шагом подымался по ступеням. На лест-
нице было не слишком светло, но я успел разглядеть сму-
щенную, извиняющуюся полуулыбку Иосифа, словно ему было
неловко, что столько людей обеспокоены его судьбой.
Задержавшись на лестнице, я отстал от своих спут-
ников, и когда мне удалось протолкаться в коридор, ока-
залось, что они уже в зале заседаний, а у дверей снару-
жи уже стоял охранник. И тут меня выручил Ефим Григорь-
евич Эткинд: он приоткрыл эту дверь изнутри зала, не
знаю уж, что именно сказал охраннику обо мне, возможно,
нечто и присочинив для форса, но во всяком случае в ре-
зультате громко окликнул меня и пригласил войти.
Не забыть мне никогда в жизни ни этого оскорби-
тельного по своему убожеству зала, ни того срамного су-
дебного заседания -- вот уже и четверть века проползло,
промчалось, проскочило с того дня, но и сейчас взвыть
хочется, когда упираешься сердцем в это воспоминание.
Да какой уж зал! Обшарпанная, со стенами, окрашен-
ными в сортирный цвет, с затоптанным, давно не мытым
дощатым полом комната, в которой едва помещались три
продолговатых скамьи для публики, а перед ними, на
расстоянии метров трех -- судейский стол, канцелярский,
донельзя поношенный, к нему приставлен в форме буквы Т
столик для адвоката, прокурора и секретаря. Самая ни-
щенская контора ЖЭКа, не более того. Все было смертель-
но унизительно в тот день -- даже и это. Нас всех,
вместе с подсудимым окунали в наше ничтожество.
Допущенная в зал публика -- Вигдорова, Грудинина,
Долинина, Эткинд и я легко разместились на первой
скамье; на ней же, с краю, поближе к дверям, сидели
мать и отец Иосифа. На них было невыносимо больно смот-
реть, они не отрывали глаз от двери, она должна была
отвориться и впустить их сына.
Лиц народных заседателей я не помню. При цепкой
моей памяти не смог их запомнить, ибо они выражали лишь
свое небытие, я их не видел, даже когда силился вгля-
деться в них, они не фотографировались моим сознанием.
А вот судья Савельева! Тут хотелось бы чуточку
объясниться. Мне часто бывает не по себе, слушая, как
люди высказывают свое мнение о человеке, исходя лишь из
описания его наружности: тонкие губы -- злой, выдающий-
ся подбородок -- упрямый, широкий лоб -- умница, низкий
-- тупица. Природа не настолько элементарна, ее неожи-
данности и секреты, ее загадочность непредсказуема.
Но вот судья Савельева! Тут уж природа не стала
хитрить. Натура Савельевой была крупно и четко отпеча-
тана на ее лице, настолько четко, что отсутствие специ-
ального переводчика не помешало бы любому иностранцу,
не сведущему в русской речи, синхронно понимать по вы-
ражению лица судьи все, что она выталкивала из своих
вполне обычных губ. Угрюмым хамством, невежеством, упо-
ением властью сверкали ее глаза под неаккуратно и вуль-
гарно подбритыми бровями, когда она чаще, нежели ежеми-
нутно, перебивала тихие, учтивые, а порой и задумчивые
ответы Бродского.
В этой компате, лживо называвшейся залом, не было
барьера для подсудимого. Он стоял в углу подле двери,
почти рядом со своими родителями; даже я, поднявшись и
шагнув, мог бы пожать его руку. Около него, как гвоздь,
торчал конвойный.
Поразительно для меня было, что этот юноша, кото-
рого только теперь я впервые имел возможность подробно
разглядеть и наблюдать, да притом еще в обстоятельствах
жестоко для него экстремальных, излучал какой-то покой
отстраненности -- Савельева не могла ни оскорбить его,
ни вывести из себя, он и не пугался ее поминутных гру-
бых окриков, хотя был сейчас всецело в ее острых ког-
тях; покой его, видимо, объяснялся не отвагой -- чем-то
иным: просторное, с крупными библейскими чертами лицо
его выражало порой растерянность оттого, что его никак
не могут понять, а он в свою очередь тоже не в силах
уразуметь эту странную женщину, ее безмотивную злоб-
ность; он не в силах объяснить ей даже самые простые,
по его мнению, понятия.
Подробную запись допроса вела Вигдорова. Савельева
усекла тотчас и цыкнула:
-- Немедленно прекратите записывать! Или выгоню из
зала!..
И Фрида Абрамовна продолжала свои виртуозные запи-
си, теперь уже держа блокнот на коленях, даже не загля-
дывая в него, вслепую.
Адвокат у Бродского был опытный. Из вопросов, за-
даваемых своему подзащитному, и из его ответов было со-
вершенно очевидно, что обвинение в тунеядстве кощунс-
твенно вздорное: Иосиф зарабатывал деньги переводами
стихов с нескольких языков, жил в семье, общих средств
для скромной жизни хватало.
Однако, недолго посовещавшись, суд вынес решение:
направить Бродского на судебно-психиатрическую экспер-
тизу, поставив перед ней главный вопрос: не страдает ли
подсудимый каким-либо психическим заболеванием, которое
препятствовало бы отправлению его в отдаленные местнос-
ти для принудительного труда.
Когда мы выходили из этого треклятого зала, в ко-
ридорах и на лестнице густились еще более обильные тол-
пы молодежи. Случайно я оказался притиснутым вплотную к
судье Савельевой. Удивленно приподняв свои подбритые
брови, она негромко произнесла:
-- Не понимаю, почему собралось столько народу!
Я ответил:
-- Не каждый день судят поэта.
Теперь-то мне уже давно понятно: мой ответ был
бессмысленно высокомерен и сильно неточен: поэтов, про-
заиков, литераторов -- было время -- у нас судили каж-
додневно.
Но я не помню ни одного случая, когда бы руководс-
тво Союза писателей вступилось бы за собрата или хотя
бы назвало фамилию стукача, посадившего его.
И они, стукачи, даже взбодрились, стали "отмывать-
ся", писать и публиковать свои прогрессивные воспомина-
ния.
А мы стали ленивы и нелюбопытны -- совсем, совсем
в ином смысле, чем это имел в виду Александр Сергеевич.
Вот и по делу Бродского я не изумлюсь, если прочи-
таю, что кто-либо из членов тогдашнего секретариата бу-
дет нынче утверждать, как он горячо ратовал во спасение
замечательного поэта.
Напишет, опубликует -- и земля не разверзнется у
него под ногами.
В качестве постскриптума хочу привести следующее
письмо А. Б. Чаковскому, подаренное мне Ф. Вигдоровой.
"В редакцию "Литературной газеты"
Глубокоуважаемый Александр Борисович!
Прошу Вас внимательно прочесть мое письмо.
В середине февраля я попросила у "Литературной га-
зеты" командировку в Ленинград. Мою просьбу выполнили,
но специально предупредили, чтобы в дело молодого ле-
нинградского поэта-переводчика Бродского я не вмешива-
лась. Я спросила, могу ли я именем "Литературной газе-
ты" хотя бы пройти на суд, если он будет закрытым. Мне
ответили: нет. Вероятно, мне сразу надо было отказаться
от командировки, ведь, в сущности, мне было выражено
самое оскорбительное недоверие.
К сожалению, я это поняла особенно остро уже на
суде, когда судья в самой грубой форме запретила мне
записывать, а я не могла в ответ предъявить удостовере-
ние газеты, в которой сотрудничаю много лет и которую
ни разу не подводила. Разве можно лишить журналиста его
естественного права видеть, записывать, добираться до
смысла происходящего?
Поэтому командировку я возвращаю неотмеченной и,
разумеется, верну в бухгалтерию деньги. Но независимо
от того, как сложатся теперь мои отношения с газетой, я
считаю необходимым предложить Вашему вниманию запись
первого и второго суда над Бродским. Как Вы поймете,
дело не только в Бродском, а в том глубоком неуважении
к интеллигенции и литературному труду, которые такие
суды воспитывают у людей. Дело в чудовищном беззаконии,
которое я наблюдала. Ваше право выступать или не высту-
пать по этому поводу. Но знать, что там было, Вы,
по-моему, должны.
Г. Радов был на втором суде, но, к сожалению, дол-
жен был уйти, не дождавшись конца. Возможно, там был и
т. Хренков.2 Впрочем, думаю, что его не было, потому
что иначе, я уверена -- он вступился бы за меня, когда
мне (к счастью, в самом конце заседания) категорически
запретили записывать.
Очень прошу ознакомить с моим письмом и протокола-
ми суда членов редколлегии "Литературной газеты". С
уважением Ф. Вигдорова".
Когда мы говорим о "деле Бродского", мы обычно все
свое внимание сосредоточиваем на двух чудовищных суди-
лищах. А ведь между ними была психиатрическая эксперти-
за. Вигдорова несколько позже писала: "Как я поняла из
рассказов отца, переезд Ленинград -- Коноша (Иосифа
после приговора этапировали в Архангельскую область.--
Я. Г.) был не самое трудное. Самым тяжелым была больни-
ца. 3 дня буйного отделения (без всякого для того пово-
да), ледяные ванны, самоубийство соседа по койке и пр."
Вот после этого Бродский снова предстал перед вы-
соким судом.
Второе -- главное заседание -- состоялось 13 мар-
та. Оно происходило в клубе 15-го ремонтно-строительно-
го управления на Фонтанке, 22, возле Городского суда,
бывшего III отделения. Нужен был большой зал, поскольку
готовилось показательное мероприятие. Из друзей Иосифа
и вообще литературной публики в зал попало сравнительно
немного народу. Две трети зала заполнены были специаль-
но привезенными рабочими, которых настроили соответс-
твующим образом.
2 Д. Т. Хренков работал в то время зав. корпунктом
"Литературной газеты" в Ленинграде.
Я просидел в зале все пять часов -- а это не всем
удалось! -- и головой ручаюсь за точность второй записи
Фриды Абрамовны.
"Заключение экспертизы гласит: в наличии психопа-
тические черты характера, но трудоспособен. Поэтому мо-
гут быть применены меры административного порядка.
Идущих на суд встречает объявление: Суд над туне-
ядцем Бродским. Большой зал Клуба строителей полон на-
рода.
-- Встать! Суд идет!
Судья Савельева спрашивает у Бродского, какие у
него есть ходатайства к суду. Выясняется, что ни перед
первым, ни перед вторым он не был ознакомлен с делом.
Судья объявляет перерыв. Бродского уводят для того,
чтобы он смог ознакомиться с делом. Через некоторое
время его приводят, и он говорит, что стихи на страни-
цах 141, 143, 155, 200, 243 (перечисляет) ему не при-
надлежат. Кроме того, просит не приобщать к делу днев-
ник, который он вел в 1956 году, то есть тогда, когда
ему было 16 лет. Защитница присоединяется к этой прось-
бе.
Судья: В части так называемых его стихов учтем, а
в части его личной тетради, изымать ее нет надобности.
Гражданин Бродский, с 1956 года вы переменили 13 мест
работы. Вы работали на заводе год, потом полгода не ра-
ботали. Летом были в геологической партии, а потом 4
месяца не работали... (перечисляет места работы и сле-
довавшие за этим перерывы). Объясните суду, почему вы в
перерывах не работали и вели паразитический образ жиз-
ни?
Бродский: Я в перерывах работал. Я занимался тем,
чем занимаюсь и сейчас: я писал стихи.
Судья; Значит, вы писали свои так называемые сти-
хи? А что полезного в том, что вы часто меняли место
работы?
Бродский: Я начал работать с 15 лет. Мне все было
интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно
больше знать о жизни и людях.
Судья: А что вы делали полезного для родины?
Бродский: Я писал стихи. Это моя работа. Я убеж-
ден... Я верю, что то, что я написал, сослужит людям
службу и не только сейчас, но и будущим поколениям.
Голос из публики: Подумаешь. Воображает.
Другой голос: Он поэт, он должен так думать.
Судья: Значит, вы думаете, что ваши так называемые
стихи приносят людям пользу?
Бродский: А почему вы говорите про стихи "так на-
зываемые"?
Судья: Мы называем ваши стихи "так называемые" по-
тому, что иного понятия о них у нас нет.
Сорокин: Вы говорите, что у вас сильно развита лю-
бознательность. Почему же вы не захотели служить в Со-
ветской армии?
Бродский: Я не буду отвечать на такие вопросы.
Судья: Отвечайте.
Бродский: Я был освобожден от военной службы. Не
"не захотел", а был освобожден. Это разные вещи. Меня
освобождали дважды. В первый раз потому, что болел
отец, во второй раз из-за моей болезни.
Сорокин: Можно ли жить на те суммы, что вы зараба-
тываете?
Бродский: Можно. Находясь в тюрьме, я каждый раз
расписывался в том, что на меня израсходовано в день 40
копеек. А я зарабатывал больше, чем по 40 копеек в
день.
Сорокин: Но надо же обуваться, одеваться.
Бродский: У меня один костюм -- старый, но уж ка-
кой есть. И другого мне не надо.
Адвокат (3. Н. Топорова): Оценивали ли ваши стихи
специалисты?
Бродский: Да. Чуковский и Маршак очень хорошо го-
ворили о моих переводах. Лучше, чем я заслуживаю.
Адвокат: Была ли у вас связь с секцией переводов
Союза писателей?
Бродский: Да. Я выступал в альманахе, который на-
зывается "Впервые на русском языке" и читал переводы с
польского.
Судья (защитнице): Вы должны спрашивать его о по-
лезной работе, а вы спрашиваете о выступлениях.
Адвокат: Его переводы и есть его полезная работа.
Судья: Лучше, Бродский, объясните суду, почему вы
в перерывах между работами не трудились?
Бродский: Я работал. Я писал стихи.
Судья: Но это не мешало вам трудиться.
Бродский: А я трудился. Я писал стихи.
Судья: Но ведь есть люди, которые работают на за-
воде и пишут стихи. Что вам мешало так поступать?
Бродский: Но ведь люди не похожи друг на друга.
Даже цветом волос, выражением лица.
Судья: Эго не ваше открытие. Это всем известно. А
лучше объясните, как расценить ваше участие в нашем ве-
ликом поступательном движении к коммунизму?
Бродский: Строительство коммунизма это не только
стояние у станка и пахота земли. Это и интеллигентный
труд, который...
Судья: Оставьте высокие фразы. Лучше ответьте, как
вы думаете строить свою трудовую деятельность на буду-
щее.
Бродский: Я хотел писать стихи и переводить. Но
если это противоречит каким-то общепринятым нормам, я
поступлю на постоянную работу и все равно буду писать
стихи.
Заседатель Тяглый: У нас каждый человек трудится.
Как же вы бездельничали столько времени?
Бродский: Вы не считаете трудом мой труд. Я писал
стихи, я считаю это трудом.
Судья: Вы сделали для себя выводы из выступления
печати?
Бродский: Статья Лернера была лживой. Вот единс-
твенный вывод, который я сделал.
Судья: Значит, вы других выводов не сделали?
Бродский: Не сделал. Я не считаю себя человеком,
ведущим паразитический образ жизни.
Адвокат: Вы сказали, что статья "Окололитературный
трутень", опубликованная в газете "Вечерний Ленинград",
неверна. Чем?
Бродский: Там только имя и фамилия верны. Даже
возраст неверен. Даже стихи не мои. Там моими друзьями
названы люди, которых я едва знаю или не знаю совсем.
Как же я могу считать эту статью верной и делать из нее
выводы?
Адвокат: Вы считаете свой труд полезным. Смогут ли
это подтвердить вызванные мною свидетели?
Судья (адвокату, иронически): Вы только для этого
свидетелей и вызвали?
Сорокин (общественный обвинитель, Бродскому): Как
вы могли самостоятельно, не используя чужой труд, сде-
лать перевод с сербского?
Бродский: Вы задаете вопрос невежественно. Договор
иногда предполагает подстрочник. Я знаю польский, серб-
ский знаю меньше, но это родственные языки, и с помощью
подстрочника я смог сделать свой перевод.
Судья: Свидетельница Грудинина.
Грудинина: Я руковожу работой начинающих поэтов
более 11 лет. В течение семи лет была членом комиссии
по работе с молодыми авторами. Сейчас руковожу поэта-
ми-старшеклассниками во Дворце пионеров и кружком моло-
дых литераторов завода "Светлана". По просьбе издатель-
ства составила и редактировала 4 коллективных сборника
молодых поэтов, куда вошло более 200 новых имен. Таким
образом, практически я знаю работу почти всех молодых
поэтов города.
Работа Бродского, как начинающего поэта, известна
мне по его стихам 1956-го и 1960 годов. Это были еще
несовершенные стихи, но с яркими находками и образами.
Я не включила их в сборники, однако считала автора спо-
собным. До осени 1963 года с Бродским лично не встреча-
лась. После опубликования статьи "Окололитературный
трутень" в "Вечернем Ленинграде" я вызвала к себе
Бродского для разговора, так как молодежь осаждала меня
просьбами вмешаться в дело оклеветанного человека.
Бродский на мой вопрос -- чем он занимается сейчас? --
ответил, что изучает языки и работает над художествен-
ными переводами около полутора лет. Я взяла у него ру-
кописи переводов для ознакомления.
Как профессиональный поэт и литературовед по обра-
зованию я утверждаю, что переводы Бродского сделаны на
высоком профессиональном уровне. Бродский обладает спе-
цифическим, не часто встречающимся талантом художест-
венного перевода стихов. Он представил мне работу из
368 стихотворных строк, кроме того, я прочла 120 строк
его переводных стихов, напечатанных в московских изда-
ниях.
По личному опыту художественного перевода я знаю,
что такой объем работы требует от автора не менее полу-
года уплотненного рабочего времени, не считая хлопот по
изданию стихов и консультаций специалистов. Время, нуж-
ное для таких хлопот, учету, как известно, не поддает-
ся. Если расценить даже по самым низким издательским
расценкам те переводы, которые я видела собственными
глазами, то у Бродского уже наработано 350 рублей новы-
ми деньгами, и вопрос лишь в том, когда будет напечата-
но полностью все сделанное.
Кроме договоров на переводы, Бродский представил
мне договоры на работы по радио и телевидению, работа
по которым уже выполнена, но также еще полностью не оп-
лачена.
Из разговора с Бродским и людьми, его знающими, я
знаю, что живет Бродский очень скромно, отказывает себе
в одежде и развлечениях, основную часть времени проси-
живает за рабочим столом. Получаемые за свою работу
деньги вносит в семью.
Адвокат: Нужно ли для художественного перевода
стихов знать творчество автора вообще?
Грудинина: Да, для хороших переводов, подобных пе-
реводам Бродского, надо знать творчество автора и вник-
нуть в его голос.
Адвокат: Уменьшается ли оплата за переводы, если
переводил по подстрочникам?
Грудинина: Да, уменьшается. Переводя по подстроч-
никам венгерских поэтов, я получала за строчку на рубль
(старыми деньгами) меньше.
Адвокат: Практикуется ли переводчиками работа по
подстрочнику?
Грудинина: Да, повсеместно. Один из крупнейших ле-
нинградских переводчиков, А. Гитович, переводит с древ-
некитайского по подстрочникам.
Заседатель Лебедева: Можно ли самоучкой выучить
чужой язык?
Грудинина: Я изучила самоучкой два языка в допол-
нение к тем, которые изучила в университете.
Адвокат: Если Бродский не знает сербского языка,
может ли он, несмотря на это, сделать высокохудожест-
венный перевод?
Грудинина: Да, конечно.
Адвокат: А не считаете ли вы подстрочник предосу-
дительным использованием чужого труда?
Грудинина: Боже сохрани.
Заседатель Лебедева: Вот я смотрю книжку. Тут же у
Бродского всего два маленьких стишка.
Грудинина: Я хотела бы дать некоторые разъяснения,
касающиеся специфики литературного труда. Дело в том...
Судья; Нет, не надо. Так, значит, какое ваше мне-
ние о стихах Бродского?
Грудинина: Мое мнение, что как поэт он очень та-
лантлив и на голову выше многих, кто считается профес-
сиональным переводчиком.
Судья: А почему он работает в одиночку и не посе-
щает никаких литобъединений?
Грудинина: В 1958 году он просил принять его в мое
литобъединение. Но я слышала о нем как об истеричном
юноше и не приняла его, оттолкнув собственными руками.
Это была моя ошибка, я очень о ней жалею. Сейчас я
охотно возьму его в свое объединение и буду с ним рабо-
тать, если он этого захочет.
Заседатель Тяглый: Вы сами когда-нибудь лично ви-
дели, как он лично трудится над стихами, или он пользо-
вался чужим трудом?
Грудинина: Я не видела, как Бродский сидит и пи-
шет. Но я не видела и как Шолохов сидит за письменным
столом и пишет. Однако это не значит, что...
