Предварительный разговор

      Эта книга – о культуре русских крестьян XVIII – XIX веков. Больше – XIX века, особенно – конца его. О нравственных понятиях крестьян и хозяйственных знаниях, социальном опыте и исторических представлениях, круге чтения и праздниках, общинных сходках и молодежных посиделках.
      Сегодня о крестьянстве, его прошлом и настоящем задумываются многие. Не только те, кто имеет прямое отношение к деревне, но, наверно, все, кому дороги судьбы Отечества. Хотят знать, каким же было оно, крестьянство, раньше, до «раскрестьянивания», до того, как администрирование сверху стало агрессивно вытеснять весь его опыт и знания.
      А узнать это совсем непросто. Ведь длительное время все учебники вещали лишь о том, что «положение крестьян становилось все хуже». Это определение повторялось для разных веков и периодов вопреки всякой логике, и было совершенно неясно, как же это крестьянам все-таки удавалось жить самим и кормить других.
      В научных работах подход был, разумеется, глубже. Там исследовались экономические процессы, уровень эксплуатации, классовая борьба. Нередко это делалось очень серьезно и основательно. Но и там была, как правило, та же заданность, то же стремление непременно показать лишь темные стороны и отрицательные явления. Живая жизнь крестьянина с его умением и размышлением отсутствовала.
      Укреплялось ложное представление, что «темный», «невежественный», «забитый» крестьянин был пассивен и бесконечно скован в своих действиях. А если он и был активен, то это был «кулак», с которым позже и разделались. Чем больше было сложностей в жизни современной деревни, тем важнее, по-видимому, было доказать, как плохо все было в старину.
      При этом неувязки бросались в глаза многим. Дети слушали рассказы стариков и видели в них совсем не то, о чем говорилось в учебнике. Исследователи видели в архивных документах иную действительность, чем в своих собственных теоретических экскурсах. Но говорить об этом было невозможно.
      Между тем «теоретическое» отношение к крестьянству, как к темной силе, которая все что-то недопонимала или вовсе уже не понимала, имело самое прямое отношение к стилю административного управления деревней. О чем же спрашивать у самих крестьян, если они ранее погрязали лишь в невежестве? На этой основе любой администратор с маломальским образованием считал возможным с легкостью пренебречь огромным народным опытом в хозяйстве. А о социальных вопросах что уж и говорить! Какой тут учет опыта, если считалось, что крестьяне либо пребывали в забитости, либо при малейшем послаблении немедленно начинали превращаться в эксплуататоров, проявляя «частнособственнические» интересы.
      Случилось так, что в своем высокомерном отношении к крестьянину, к его возможностям, иные современные деятели, хотя и провозглашали себя выразителями народных интересов, оказались в одном ряду с худшей частью надменных аристократов или ограниченных чиновников старой России, презрительно поджимавших губы в адрес простого мужика. Именно с худшей частью, потому что не только лучшие из дворян восхищались крестьянскими сметливостью в хозяйстве или художественным творчеством. Но даже средние помещик и чиновник, обладавшие здравым смыслом, считались с крестьянским опытом и обычаем.
      Были и другие предшественники у современного презрительного отношения к крестьянству. «Выбившиеся» из деревни новоиспеченные горожане, устроившиеся лакеями в барских домах или половыми в трактирах (я нарочито называю именно эти профессии, так как опять-таки лишь худшая часть перебравшихся из села в город занимала такую позицию), усвоившие внешний «лоск» городской жизни. Это они с лакейской бесцеремонностью называли «деревенщиной» всякое проявление «отсталости» от сиюминутной городской моды.
      Но были в предшественниках и благородные критики, искренне желавшие блага крестьянству. Они с лучшими намерениями подчеркивали темные стороны жизни старой деревни, чтобы искоренить их, изжить. Часто это делалось с вольным или невольным усилением черноты за счет художественных средств либо из-за односторонней горячности публициста. У этих писателей и журналистов и /тоньше черпают свои аргументы те, кто восстает против объективного показа старой деревни, якобы идеализирующего крестьянскую жизнь.
      Отсутствие глубокого понимания деревни, ее традиций, особенностей сельской жизни, недостаток настоящего уважения к крестьянину, его труду буквально пронизывают всю современную программу образования. И стоит ли удивляться при этом, что, едва-едва получившись, крестьянский „сын спешит бежать из деревни без оглядки, чтобы обрести более престижную профессию и городской образ жизни. И только ли материальные условия в этом виноваты? Тщетно призывает сельский учитель старшеклассников остаться в родном селении – это противоречит всему, что он же доказывал им на уроках истории или литературы.
      А ведь на самом-то деле им, потомкам крестьян, есть чем гордиться. Но все словно бы сговорились замалчивать это. Правда, фольклористы, литературоведы, искусствоведы, музыковеды постоянно признают огромное влияние крестьянского творчества на лучших профессиональных мастеров литературы и искусства. Да и как не признавать, если многие из них прямо сказали это о себе, у других же это четко выходит из самих творений.
      Но высказывания специалистов по творчеству остаются сами по себе, а бесконечные и уныло-однообразные утверждения о массе забитых и невежественных крепостных – сами по себе. Иногда они соседствуют на страницах одних и тех же учебников или обобщающих коллективных работ без всякой увязки между собою. Без малейшей попытки рассказать о жизни и культуре крестьян.
      Справедливость требует признать, что были и есть в советской гуманитарной науке авторы, а то даже и целые направления, исследования которых убедительно раскрыли разные стороны богатой духовной жизни крестьян. Я буду обращаться к их работам в дальнейшем изложении, и внимательный читатель убедится, что их не так мало. Но такие труды выходят малыми тиражами, скрыты в очень специальных научных изданиях, рассыпаны по крупицам в разных областях науки.
      Громко опротестовали шельмование деревни сами крестьяне, ставшие большими писателями, гордостью русской литературы. Они вывели на свет главное – тонкий душевный мир человека из деревни. Их сразу же признали и полюбили одни и встретили в штыки другие. Почему же, скажите, доброе слово о народе вызывает у иных критиков, теоретиков, публицистов такое яростное желание опровергнуть, заклеймить, осудить? Тут уж в ход пойдет и обвинение в национализме, а то, глядишь, и в шовинизме, либо в идеализации старой деревни и т.п. И дела нет такому обвинителю ни до личного выстраданного опыта художника, ни до исследований ученого. Он-то, обвинитель, и так все знает. Ему-то, главное, заставить замолчать голос, говорящий хорошее, благожелательное. Много придумано обвинительных названий для того, кто скажет доброе о русском народе, но нет их для тех, кто бесцеремонно и беззастенчиво приписывает ему отрицательные качества.
      Очевидно, что благожелательное слово о каждом народе, открывающее лучшие его качества и культурные ценности его истории, способствует тому, чтобы максимально развернулись положительные возможности этого народа. Наибольшее развитие национальной культуры увеличивает вклад в мировые духовные ценности подобно тому, как по мере развития отдельной личности вырастают ее возможности быть полезной для других. Однако поборники безграничной свободы личности (они ее провозглашают даже без главного условия: любить и уважать ближнего своего) не хотят замечать, что подход к индивидуальности любого народа должен быть таким же, как к личности отдельного человека. Исполненным уважения, прежде всего.
      Между тем острота разговора о русском крестьянстве нарастает. Ныне явилось немало охотников объяснять отрицательные явления последних десятилетий нашей истории особенностями русского крестьянства. Делается это по-разному: иногда откровенно и прямолинейно, иногда завуалированно. Но всегда без всяких серьезных оснований – понаслышке, с предвзятым подходом, без учета исследований вопроса по историческим источникам.
      Нужно, например, объяснить, как стала возможна в XX веке тираническая власть одного человека – пожалуйста, ответ готов. Вся причина якобы в русской патриархальной крестьянской семье, где была безоговорочная власть главы. Сделавшему такое заявление автору нет дела до того, что из большой семьи дети могли выделиться и зажить самостоятельно, что нерадивого главу хозяйства члены семьи могли заменить сами либо обратиться за помощью к общине. И до самой-то общины со всей ее демократией этому автору в данный момент, в данном тексте дела нет, точно и не было ее у русских.
      Зато в другом случае будет сказано, что именно община, сковывавшая личную инициативу, виновата в том, что хороший хозяин якобы ничем не интересовался за своей околицей и потому, мол, в ходе коллективизации были выдвинуты плохие хозяева! Подобные заявления, ни на чем не основанные, могут еще сопровождаться сетованиями по поводу ежегодных переделов всей земли в общине (никогда в действительности не существовавших).
      А иной публицист (да один ли?) сопровождает подобную характеристику еще и сочувствием крестьянам: что же, мол, их винить, ведь они же и пострадали. Не виноваты же они, что такие были темные и забитые. Историческая, мол, закономерность. В общем, не мытьем, так катаньем, как говорит пословица. Лишь бы сказать худое о целом народе.
      Настало время сказать правду о русских крестьянах. А для этого нужно сопоставить многочисленные и многообразные источники, раскрывающие жизнь деревни с разных сторон. «Но это ведь уже нельзя воспроизвести!» – сказал мне мой коллега – оппонент. Ошибаетесь, коллега. Вы принимаете желаемое за действительное. Сохранилось и лежит в архивах (а иные материалы опубликованы еще в прошлом веке) множество описаний современников, подробнейших ответов на программы различных научных обществ, решений общинных сходок, прошений, писем и других документов, по которым можно очень подробно представить жизнь старой деревни.
      Мне довелось в течение тридцати лет изучать русскую деревню XVIII – XIX веков по таким историческим материалам. В их числе – фонды шестнадцати архивов страны. И, конечно же, публикации современников, непосредственно наблюдавших тогдашнюю деревню. Вот эта база и непредвзятое отношение к русскому крестьянству и дают основание надеяться на то, что книжка послужит скромным вкладом в общее наше дело.
      Мои материалы охватывают разные категории крестьянства. Крепостные крестьяне составляли по стране в целом 34 процента населения. Да, да, уважаемый читатель, я не ошиблась. Это сведения десятой ревизии, то есть переписи 1858 года, которая непосредственно предшествовала реформе 1861 года, отменившей крепостное право. (Авторам, которые любят оперировать понятием «крепостная Россия», не мешало бы это знать.) В европейской части России крепостные крестьяне занимали 37 процентов населения, за Уралом их почти совсем не было. В составе крестьянства крепостные составляли половину (с колебанием примерно от 30 до 70 процентов по разным губерниям центра Европейской России). Отсюда понятно, что, изучая крестьянскую культуру, надо иметь в виду не только крепостных, но и государственных крестьян, и другие, более мелкие группы.
      Речь идет в книге о крестьянах разных районов России. Местные различия в обычаях были довольно значительны, поэтому, как правило, оговаривается, к какому именно уезду или даже к какой волости, а иногда и к какой деревне относятся сведения. Это увеличивает и степень достоверности в целом: видно, что похожие явления повторялись в разных местах.
      К тому же мне хотелось по возможности дать жителям отдельных селений и районов ответ хотя бы на некоторые вопросы о прошлом их родных мест. С иными из сельских энтузиастов-краеведов я переписываюсь. Один даже сам нашел в архиве рукопись с описанием быта и нравов нескольких деревень своего района в XIX веке. Но как им все трудно дается! Не только выбраться в архив нет ни времени, ни средств, но даже купить новые, только что вышедшие книги в местных магазинах редко удается.
      Эта книга для вас, мои молодые друзья – самоотверженные краеведы из воронежской Новой Усмани и бескорыстные реставраторы северного Гужова Каргополья. Для вас и для многих, многих других, чей нравственный настрой вселяет надежду. Написана для вас, но я готова за каждую строчку в ней нести ответ перед самым искушенным в исторических изысканиях профессионалом.
     
     
      ЧТО ЗНАЕТ ПАХАРЬ?
     
      На всякое семя – свое время
      Выбор
      И на Севере хлеб родится
      Сибирские земли
      Сенокос
      Страда
      Отъемыш и телка
      О всяком звере, о каждой травке
      Предприимчивые люди
      Чудная понятливость
     
     
      Все ученые агрономы практике у нас учатся, а не мы у них.
      Из выступления тамбовского крестьянина Рябова в Первой Государственной думе
     
      Не перестаешь удивляться, откуда бралось и поныне берется представление о невежественности крестьянина. Заставь-ка любого человека, который говорит или пишет такое, вырастить хоть одно, самое неприхотливое растение, и он сразу поймет, что это – отнюдь не простой исполнительский труд. А в крестьянском хозяйстве столько разных культур, и каждая со своим норовом, столько разных оттенков погоды, почвы, ландшафта, и все это надо знать и учитывать, если не хочешь, чтобы ты и семья твоя голодали. Сам годовой цикл земледельческих работ так многообразен и сложен (в течение года ведь они не повторяются!), а природа вносит столько неожиданного в каждый следующий год, что поистине огромным объемом знаний должен обладать каждый пахарь, чтобы хорошо справляться со своей задачей. И не по плечу была бы такая задача отдельному человеку, если бы не опирался он на обширный и длительный коллективный опыт, приспособленный к тому же к конкретной местности и постоянно проверяемый и улучшаемый опять-таки коллективно.
      В этом можно убедиться, если присмотреться к повседневной деятельности русских крестьян прошлого, взглянуть на нее пристальнее через письменные документы того времени.
      Вся практика крестьянского хозяйства отличалась гибкостью, приспособляемостью к конкретным условиям и вниманием к тончайшим деталям в обработке почв, в уходе за культурами, в сборе урожая. Примечательно, что помещики в инструкциях своим управителям указывали: «Поступать во всем так, как крестьяне обычаи имеют свой хлеб возделывать». Такое было возможно лишь на основе знаний крестьянами природных явлений во всей их связи, взаимной обусловленности. Например, по характеру деревьев, трав и кустарников земледельцы XVIII века умели определять качество почв. Только в Центральной России различалось до десяти видов почв, годных под пашню.
     
     
      НА ВСЯКОЕ СЕМЯ – СВОЕ ВРЕМЯ
     
      Очень внимательно относились к срокам начала весенней пахоты. Считалось, что земля должна просохнуть так, чтобы не резалась пластами, а рассыпалась под сохою; но она не должна была еще успеть затвердеть настолько, чтобы соха не могла ее взять. Нужный момент – «спелость» земли – определяли так: взяв в горсть землю и крепко сжав ее в кулаке, выпускали. Если рассыплется при падении, значит, уже готова для пахоты; если упадет комком, – еще не поспела! При определении сроков пахоты, как и начала других работ, прислушивались ко мнению односельчан, наиболее опытных и славившихся добрым чутьем в хозяйстве. Это были талантливые в своем деле люди, способности которых никогда не оставались незамеченными в деревне.
      Если земледелец поторопится и начнет пахать очень сырую землю, он, как правило, получает плохой урожай. Дело в том, что от сырой обработки зарождается в большом количестве трава, которую крестьяне называли «метлинником» (за сходство с метлою). Об этой угрозе напоминала каждому земледельцу и широко бытовавшая пословица: «Посеяли хлеб, а жнем метлу да костру», имевшая, разумеется, и не только прямой смысл. Более того, крестьяне считали, что от преждевременной пахоты земля бывает испорчена надолго, иногда и двух лет бывает мало, чтобы исправить ее даже большими усилиями. Сырые пласты, высушенные весенним ветром, делались твердыми, как камень, даже дожди размачивали их не скоро. Почва в этих крупных комьях выветривалась и лишалась плодородности.
      Но у каждой почвы были еще и свои особенности, которые надо учитывать, обрабатывая землю. Глинистые почвы поднимали после дождей, дав им лишь немного просохнуть (в засушливую пору могут образоваться крупные пласты); осенью вспахивали с таким расчетом, чтобы зимние морозы разорвали глыбы, а весенние воды потом размочили; пласты на плотных глинах делали узкими. Песчаные поля пахали в сырую погоду, отвалы делали широкими; если поле имело наклон, пахали поперек косогора, чтобы пласты держали воду, и т.д.
      Существовали два основных вида пахоты. Первый – когда пахали косулей [Косуля – тяжелая соха, переходная форма к плугу, с одним лемехом, с отрезом и отвалом (полицею). Был разработан и облегченный тип косули, с которым могла справиться женщина. По мере развития отходничества мужчин на промыслы этот тип косули получил распространение в Костромской, Ярославской, Московской, Владимирской и других губерниях] или сохой «в свалку» (иначе это называлось «поле во гряды пашут»), то есть получались довольно частые и глубокие борозды с одинаковым наклоном двух сторон. Так пахали, стараясь делать борозды как можно прямее, в сырых местах, где был необходим сток воды по бороздам. Другой вид – «развал», когда косулей или сохой рассекали каждый уже отваленный пласт. Этот способ применяли обычно на более ровных массивах пахоты. Одновременно особенности обработки почвы соотносили с характером культур, которые предполагалось высевать на этом поле (Индова, 1969, 36 – 38; Булыгин, 1969, 47; Милое, 1985, 77; Федоров, 51; Селиванов, 35; Даль, II, 322) [Здесь и далее в скобках даются указания на источники – архивные материалы и публикации документов, на основе которых написан предшествующий текст, а также на исследования специалистов. Разные работы одного автора различаются датой выхода книги. Идущие вслед за этим цифры означают номер тома (если есть) и страницы издания. Развернутые данные к этим ссылкам – в конце каждого раздела, в алфавитном порядке].
      Советский историк Л. В. Милов, знаток земледелия XVIII века, выявил по источникам этого времени поразительное многообразие в применении количества и характера вспашек по разным районам и различным культурам нечерноземной части Европейской России. По его наблюдениям, широко была распространена двукратная вспашка – «двоение». Простейший ее случай, когда сначала в июне запахивали в землю вывезенный на паровое поле навоз, бороновали и оставляли преть почву с навозом; а второй раз пахали и бороновали во второй половине лета уже под сев озимых (то есть тех хлебов, семена которых зимуют в почве).
      Но применялась и двойная вспашка яровых (то есть тех культур, которые сеяли весной и убирали в конце лета). Делать первую пахоту под яровые надо было рано и вскоре повторять ее. О крестьянах Переславль-Залесского края писали в 60-х годах XVIII века: «В апреле месяце по сошествии снега сперва землю вспашут и заборонят, и так оная под паром бывает не более 2 недель. Потом сию землю вторично вспашут и тот яровой хлеб, а также льняное и конопляное семя сеют и заборанивают». Такую двукратную вспашку делали здесь не для всех яровых: под овес пахали один раз и бороновали.
      Во Владимирской губернии под яровые «двоили» лишь там, где почвы были песчаными. В Кашинском уезде Тверской губернии двукратно пахали под яровую пшеницу, ячмень, овес, гречу, лен. В Каширском уезде (Тульская губерния) «двоили» под те же культуры (кроме овса), а «под рожь по большей части однажды только пашут и боронят». В Курской губернии дважды пахали под яровую пшеницу, мак, просо, коноплю, лен.
      Понятие «двоение» относилось, как правило, к пахоте до посева. Заделка же семян была уже третьей обработкой почвы. Для «умягчения» земли применялось выборочно и «троение» – троекратная пахота до сева. Заделка семян (запахивали сохою и заборанивали) была при этом четвертой обработкой поля. В Вологодской губернии «троением» достигалось существенное повышение урожайности (рожь давала при этом сам-10, то есть урожай в 10 раз превышал количество семян). Поля очищались от сорняков. В других районах «троили» в зависимости от почвы: иловатую и глинистую или песчаную землю. В иных местах троекратно пахали выборочно – лишь некоторые культуры. В Новоторжском уезде, например, под рожь и овес «двоили», а под прочий хлеб «троили». При применении двойной вспашки на ровных черноземных полях один раз шли вдоль поля, другой раз – поперек.
      Заделка семян не всегда осуществлялась запахиванием в сочетании с забораниванием. Запахивали семена плугом или сохою, когда стремились заделать их поглубже. Глубокая заделка семян на некоторых видах почв давала хорошее укоренение, сильный стебель и колос. Но излишнее заглубление при крепкой и иловатой земле могло погубить семена. В таких условиях крестьяне лишь заборанивали семена.
      Обширным набором практических знаний владели крестьяне для определения сроков сева. Они учитывали, какая степень прогрева почвы и воздуха благоприятна для каждой культуры. Определяли это, в частности, по стадиям развития других, дикорастущих и домашних растений. Береза станет распускаться – сей овес; зацвели яблони – пора сеять просо. Ячмень начинали сеять, когда зацветет можжевельник. А время цветения можжевельника нужно было определить, ударив по кусту палкой: цвет летел с него в виде светло-зеленоватой пыли. В зависимости от погоды это случалось вскоре после середины мая либо в начале июня. Поздний сев ячменя делали, когда цветет калина.
      Определителями служили также животные: многолетний опыт показывал, что определенные стадии в их годичных циклах происходят в условиях, подходящих для сева той или иной культуры. Знаком для сева того же овса служило начало кваканья лягушек или появление красных «козявок» в лесу у корней деревьев и на гнилых пнях. Начало кукованья кукушки считалось сигналом для сева льна (на огнищах сеяли раньше этого срока). Коноплю сеяли, когда начнет ворковать горлица.
      Помещик А. И. Кошелев писал о такого рода приметах в середине XIX века: «Настоящий хозяин никогда не пренебрегает подобными обычаями насчет времени посева хлебов. По собственному опыту знаю, что в этом деле, как и во многих других, велика народная мудрость. Не раз случалось мне увлекаться советами разных сельскохозяйственных книг и сеять хлеба ранее обычного времени, и всегда приходилось мне в том раскаиваться».
      Важно было крестьянину учесть и совсем другой фактор: особенности развития сорняков, которые сопровождали в данном месте определенную культуру. Знали, например, что на поле, засеянном в сырую погоду, раньше злаков всходили костер и куколь. А при посеве в сухую погоду – хлеб опережал сорняки. При позднем севе озимых подстерегала новая опасность: рожь летом забивалась сорняком – «метлою».
      Со сроками сева озимых вообще забот было немало. Для каждого района, а местами и для отдельного склона и низинки, прикидывали этот срок для конкретной культуры так, чтобы растение благополучно перезимовало: успело до снега и морозов взойти, но не слишком вырасти. Лучше выдерживали зиму всходы, давшие только один коренной листок, в других случаях – 1 – 3 листочка.
      Если при пахоте и севе земля из-за засухи не могла быть хорошо разрыхлена, но вскоре прошли дожди, то поле снова перепахивали и боронили. Это называлось «ломать». «Ломать» можно было только в том случае, если зерно, хоть и дало уже росток, но не взошло на поверхность. Особенно необходимым считалось «ломать» тогда, когда проливные дожди сильно размочили верхний слой пашни, и он, высохнув на ветру, превращался в гладкую твердую корку, сквозь которую трудно пробиться росткам. В этом случае крестьянин нередко делал уже пятую (!) обработку пашни в ходе весенних работ: троил до сева, потом запахивал и заборанивал зерна, а затем «ломал» для прохода семян.
      Время на все это весной было ограничено – нельзя ведь опоздать со всходами, не успеет созреть хлеб к сроку. Поэтому в некоторых местах первую пахоту под яровые делали осенью; весною только перепахивали – «двоили» поперек осенней пахоты, а иногда и «троили» – опять вдоль. Потом сеяли, запахивали посеянное, а, если понадобится, еще и «ломали». Но пахота под яровые с осени не на всякой почве давала хорошие результаты. В Рязанской губернии, например, самые наблюдательные из крестьян замечали: земля, вспаханная под овес с осени и пролежавшая после овса год под паром, дает затем меньший урожай ржи, чем та земля, которая не была никогда вспахана с осени.
      В крестьянских хозяйствах постоянно применяли удобрения. В сроках вывоза и разбрасывания навоза учитывали особенности ярового и озимого поля, наилучшее сохранение свойств удобрения, в том числе влажности его.
      Лучшими видами навоза считались овечий, коровиий и козий. Отмечали, что хорошо удобрял землю навоз годовой выдержки. Обычно вывозили 30 – 40 возов на десятину. Но под коноплю, пшеницу, просо и ячмень вывозили и много больше. Конский навоз считался «горячим», его старались сочетать с коровьим. Свиной вносили на хмельниках и огородах, больше под посадку лука и чеснока; куриный помет разводили водою и вносили под овощи и просо.
      По возможности, не вывозили навоз под снег – знали, что в засыпанных снегом грудах сохраняются семена сорняков и весной обсеменяют поля. Завезенный же по снегу и долго остававшийся в поле навоз, как считалось, сильно терял свою влагу – вымерзал. Поэтому вывозили обычно ранней весной: разбрасывали, как только вскроются поля, и тут же запахивали – «дабы не потерять ему силы». Запахивали навоз очень тщательно: если какие-то пласты остались незакрытыми, засыпали их землей граблями.
      Крестьяне Центральной России применяли в качестве удобрения также золу (особенно на глинистых почвах), болотный ил, лесной перегной. Местами «почиталось за правило золить поля, засеянные просом, ячменем, гречихой и овсом» (Селиванов, 35 – 38; Кошелев, 153 – 154; Индова, 1969, 35 – 36, 41 – 43; Мордвинкина, 330; Даль, II, 323).
     
     
      ВЫБОР
     
      Какой хлеб выбрать, на какой земле посадить, как восстановить почву после истощения ее тою или иною культурою – ведь каждое растение использует землю по-разному, разбирая или добавляя в нее свой, особенный состав веществ, и это надо учесть при выборе нового злака, – все это важнейшие вопросы земледельческого хозяйства. Здесь запас крестьянских знаний был поистине необозрим, в каждой местности – свой. Мы рассмотрим в качестве примера лишь один из уездов – Зарайский, который в прошлом веке входил в Рязанскую губернию (ныне это территория Московской области). Земледелие здесь характерное для средней полосы России. Кроме того, оно подробно описано в 50-х годах XIX века Василием Васильевичем Селивановым – уроженцем этих мест, прожившим значительную часть жизни в деревне, занимаясь сельским хозяйством. Этот помещик был очень внимателен к крестьянскому хозяйству, высоко ценил народный опыт и описал его в своих очерках. К тому же у нас есть возможность проверить и восполнить его данные по другим источникам.
      Сведения Селиванова относятся даже и не ко всему Зарайскому уезду, а к его юго-западной наиболее хлебородной половине, лежащей на правой стороне Оки. Другая же часть уезда, луговая и лесная, расположенная по левой стороне Оки, имела свою хозяйственную специфику. Итак, речь сейчас пойдет о юго-западной части Зарайского уезда.
      Рожь здесь считалась самой надежной культурой – на нее почти всегда урожай, исключая лишь случаи необыкновенных стихийных явлений. Пшеница же – самый прихотливый хлеб, дававший или большой доход, или тяжелый убыток, и заметно истощавший землю. На пшеницу, по наблюдениям крестьян, сильнее, чем на рожь, действовали засухи. А от проливных дождей пшеница на плодородной земле росла так быстро, что не могла выстоять против ветра и дождя, валилась, зерно не наливалось. Если же не было ни засухи, ни сильных дождей, и зерно пшеничное хорошо родилось, то угроза возникала еще и при уборке: захваченное дождями во время жатвы, зерно пшеницы бледнело и при продаже резко падало в цене.
      Чувствительная ко всем неприятным поворотам погоды, пшеница к тому же требовала особенно тщательной обработки почвы. Ее сеяли в унавоженную и самого лучшего качества землю, которую «двоили» еще с осени, а весной опять пахали и перепахивали с бороною, «чтобы земля была, как пух». Пшеницу, предназначенную для посева, крестьяне подвергали специальной обработке, чтобы предохранить от головни – болезни, поражающей этот злак. Дня за три до сева зерно замачивали в специальном известково-зольном растворе, называемом «квасы». Приготовлялся этот раствор из расчета четыре меры извести и одна мера золы на десять четвертей пшеницы. Намокшее и разбухшее в этом растворе зерно рассыпали накануне сева на веретьях (грубая ткань, дерюга) на открытом воздухе, чтобы просохло. Привлекала же пшеница высокими ценами на рынке. Осенью ее молотили первою и тут же продавали – это давало ранний доход, который иногда бывал и довольно значительным. Конъюнктура рынка, несомненно, влияла на выбор и очередность культур. Впрочем, наиболее дальновидные крестьяне учитывали, что за длительный срок (при расчете на десять лет, например) пшеница в здешнем климате приносит скорее убыток, чем доход, и предпочитали рожь.
      Овес не требовал лучшей земли и не очень истощал почву. Однако в сырой низине он, хотя и бывал гуще и «кистистее», но мог пострадать от туманов и совсем не налиться. Солома от этого чернела, и скот ее не ел. При определенных обстоятельствах крестьяне предпочитали сеять ячмень, хотя он не считался выгодной культурой из-за большей, чем у овса, требовательности к земле, которую ячмень и истощал сильнее, чем овес. А главное, ячменя родилось с того же участка вполовину меньше, чем овса.
      Многие считали выгодным сеять в качестве «первого» хлеба, то есть «по навозу», – рожь, потом – овес; на третий год поле отдыхало под паром, землю слегка унавоживали и на следующую весну сеяли пшеницу. Особая последовательность применялась в отношении впервые поднимаемых, целинных земель – «новин». Отвлекаясь от Зарайского уезда, заметим, что крестьянская агротехника Нечерноземья в целом выработала такой порядок при подъеме целины: сначала снимали лишь верхний слой и оставляли до будущей весны без посева; знали, что на следующий год на таком «кислом паре» может быть хорошей только солома, а не зерно. Поэтому лишь зажиточные крестьяне засевали на следующую весну, а те, кто должен был экономить семена, – засевали лишь на третью весну. Первый посев по «кислому пару» делали овсом и пшеницей, а рожь шла лишь вторым посевом.
      В чередовании культур существенную роль играла гречиха – было известно, «что от ней земля смягчается и так сдабривается, что после ее без вспашки рожь сеется...». Ценили гречиху за то, что ее можно было посеять и на худой земле, и сама она улучшала почву. Гречиха забивала сорную траву, а землю делала сочной и мягкой. Считалось, что «всякой хлеб после гречи обилен и чист родится».
      Русские крестьяне издавна знали полезные для человека свойства гречи. В отдельных районах она составляла даже главную пищу крестьян.
      Известный русский агроном XVIII века И.М. Комов писал, что «гречи и больше сеют и лучше употреблять в России знают, нежели во всей Европе. Ибо там птицу только да скотину кормят ею, а у нас самую питательную для человека пищу из нее готовят».
      С этим мнением созвучно и свидетельство иностранца первой половины XIX века: «Вряд ли есть на свете еще страна, которая, подобно России, столько гречихи сеет и гречневых круп употребляет... безошибочно можно сказать, что гречиха для русского народа есть то же, что для ирландцев и немцев картофель (Кротов, 427 – 434).
      При всех своих положительных качествах гречиха отличалась чувствительностью к понижениям температуры и к суховеям, поэтому в северных районах с ранними осенними заморозками, а также в южных степных, где нередки были ветры с пылью («мгла»), крестьяне высевали ее немного или совсем не сеяли.
      Немало знаний, труда и внимания требовалось при выращивании льна. Сев его и уход за ним различались по районам. Рассмотрим этот процесс по конкретному материалу Псковской губернии. Природные условия Псковщины благоприятны для этого растения – лен выращивался там не только для своего обихода, но и на рынок.
      Знания и сообразительность необходимы были уже при выборе участка под лен. Наилучшими для него считались низкие и влажные места; а при посеве вблизи селения выделяли чернозем или серую землю, в крайнем случае – суглинистую. Благоприятной считалась луговая земля. Если же сеяли на пашне, то пахали и боронили трижды, а после посева еще заборанивали – уже в четвертый раз. На мягких землях не «троили», а «двоили», но при этом особенно прилежно бороновали после каждой вспашки.
      Сроки сева различались при однородных погодных условиях в зависимости от характера почв: глинистых и малоплодородных или «добрых». Нельзя было сеять лен сразу же после дождя, но и в сушь его тоже не сеяли. Кроме того, выбирали для посева тихую погоду и время дня: утром или вечером. Сеять лен старались редко, а потом еще и пололи, в результате он вырастал высокий и с толстым стеблем. Из слишком редко посеянного льна получалось более грубое волокно. Для тонкого волокна высевали гуще, однако при излишне густом посеве «льны полегали» – следовало исключить и эту возможность.
      Удивительная гибкость крестьянской хозяйственной традиции выступает из особенностей льноводства в Олонецкой губернии. Славился там лен Пудожского уезда. Им обеспечивались не только местные потребности, но и вывоз в Архангельский порт и Петербург для экспорта. В этом северном районе лен не успевал вполне дозреть. «Сия недозрелость делает волокна нежными», – так писали о пудожском льне в 1842 году. Холст получался из этого льна высокого качества, но недозрелые семена местных сортов не могли дать хороший урожай на следующий год. Поэтому пудожские крестьяне ежегодно закупали семена, вывезенные из Псковской губернии (Милое, 1985, 45; Индова, I960, 508; Дашков, 67).
     
     
      И НА СЕВЕРЕ ХЛЕБ РОДИТСЯ
     
      На севере Европейской России крестьянское хозяйство, естественно, отличалось некоторой спецификой, хотя в основе его лежала та же система земледелия, что и в средней полосе. Небольшие изменения в сроках, в составе культур, в их сортах, в распределении полей (структура полей) – все эти «детали», едва приметные для непосвященного человека оттенки ох как важны в сельском хозяйстве!
      Освоение новин в Архангельской, например, губернии крестьяне вели в несколько этапов. Участок очищали сначала от леса – это называлось подсекой. Лес на будущем поле сжигали – зола шла на удобрение; это было так называемое «огнище», или «пожег». Затем в течение нескольких лет сеяли здесь хлеб. Когда же замечали, что земля начинает истощаться, переходили к трехпольной системе земледелия – делили поле на три части: озимая рожь, ячмень или другие яровые культуры и пар (то есть земля, оставленная на год для отдыха).
      Примечательно, что сроки использования новины под пашню без отдыха земли различались не только по уездам одной губернии, но и по отдельным волостям этого северного края – в зависимости от качества почвы. А при применении пара сроки его тоже отличались на разных землях: на супеси и песке «парили» через два года, а на черноземе и суглинке – через три. В Холмогорском уезде местами применялось двухполье (рожь – пар, ячмень – пар). В некоторых волостях, где основной культурой был ячмень, целесообразным оказывалось четырехполье: эту культуру можно было сеять подряд два года, в отличие от ржи, которую «один за другим годом неможно сеять», как писали в документе конца XVIII века.
      На севере крестьяне широко применяли удобрения – земли здесь, как известно, небогатые, поэтому удобряли даже новины. При трехполье удобряли как пашню, так и пар. Удобрения тоже были разными: нужно было учитывать качества почвы, особенности культур, источники самих удобрений. Использовали для этой цели мох (специфика севера), навоз и торф. В отдельных волостях к навозу добавляли солому (Власова, 1984, 28 – 30).
      Состояние скотоводства даже на севере позволяло постоянно использовать навоз для улучшения плодородия полей. Современным хозяйственникам, уповающим на «химизацию сельского хозяйства», полезно было бы знать, как поступали их предки, не испытывавшие административного нажима и увлечений сиюминутными, не проверенными всесторонне открытиями науки.
      Раскрываем ответы, поступившие из Архангельской губернии в 1877 – 1880 годах в Вольное экономическое общество, проводившее обследование крестьянской общины. Вот как написал о своей Великониколаевской волости (Шенкурский уезд) писарь Андрей Боголепов по этому поводу: «Унавоживание и удобрение полей навозом и тундрою (торфом. – М.Г.) введено повсеместно. Навоз вывозится постоянно на одни и те же места (...) под посев ржи и ячменя, а овес посевается без удобрения. (...) Только на самые лучшие земли вывозка навозу производится через два года в третий». А из Вокнаволоцкой волости (Кемского уезда) писали: «Навоз вывозится на одни и те же поля каждый год, без навоза хлеб растет плохо».
      О полеводстве в Ломоносовской волости Холмогорского уезда в этих ответах сообщили довольно подробно. Здесь сеяли озимую рожь и яровой ячмень, а также понемногу овса, льна и конопли. Поля удобряли навозом и торфом, который и здесь называли «тундрой». Унавоживали под посев ярового хлеба, а под озимое не удобряли. После снятия ярового ячменя сеяли рожь, после которой земля шла под пар. Представим себе это наглядно в таблице за четыре года. Четвертый год вводим для того, чтобы показать возобновление цикла.     
     

      Перед нами система земледелия, называемая правильным трехпольем, с регулярным применением навозного удобрения. При этом иные крестьяне этой волости умудрялись еще и продавать навоз – так много его давал скот. Торфом удобряли, помимо навоза, из-за плохого качества земли.
      В Усть-Паденской волости Шенкурского уезда (той же Архангельской губернии) удобрения вводили не только под яровой ячмень, но и под озимую рожь. Вывозили на поля навоз из хлевов и торф с болот – всего вместе от 100 до 150 возов на одну десятину.
      Любопытные детали прибавляет к общей картине северного земледелия сообщение из Кехотской волости Архангельского уезда. Пахотные поля здесь тоже были трех родов: яровое, засеянное поздней осенью житом, то есть ячменем; озимое, засеянное в конце июля или в начале августа рожью; паровое – «взорванное» (вспаханное) четыре раза (!), но не засеянное. В качестве удобрения многие применяли только навоз – 20 возов «на одну веревную сажень».
      Однако на поле, где сеяли ячмень после ржи, навоз вывозили из своих хлевов и под тот, и под другой посев, то есть удобряли ежегодно; на другое поле, где рожь чередовалась с овсом, навоз вывозили только раз в три года – под рожь. Особенно хороший урожай был на полосах тех крестьян, которые к навозу добавляли «тундру» (Документы, 1, 138 – 139; II, 56 – 57, 75, 146 – 147; III, 24, 107).
      Даже из очень неполной и беглой характеристики северного земледелия видно, как много знания и добросовестного отношения к хлебопашеству вкладывал крестьянин в свой труд, как учитывали особенности района, каждой культуры, взаимосвязи разных условий.
      В каждом селении были крестьяне, которые выделялись особенно хорошим знанием сельскохозяйственного дела. При всем сходстве приемов, практикуемых в данном месте, сказывались индивидуальные способности, а также личный опыт и талант. Иногда случались в деревне спорные случаи, и тогда для решения дела общиной нужно было определить качество почвы спорного участка, виды на урожай с подсеки или другой новины, установить по взошедшему или вошедшему в рост хлебу количество засеянного зерна, определить возможное количество сена с луга и пр. Все это определяли специально к этому случаю выбранные общиной лица, которые, по общему мнению, лучше всего разбирались в таких вопросах (Бакланова, 185). Вот из таких дел, сохранившихся в изобилии в местных архивах, мы видим, каких тонких знатоков земледелия рождала крестьянская среда, и как умели к их мнению прислушиваться. Разумеется, талант их сказывался, прежде всего, в ведении собственного хозяйства, которое заметно опережало другие. Этих-то людей и назовут потом кулаками.
     
     
      СИБИРСКИЕ ЗЕМЛИ
     
      Способность крестьянина приноровить свои знания и навыки, сложившиеся в определенных природных и социальных условиях, к новым обстоятельствам, особенно выразительно и бесспорно выявилась при земледельческом освоении Сибири. Посмотрим, как там решались вопросы сроков и агротехники пахоты, подготовки к севу и самого сева, обогащения почвы, чередования культур, – что знал в XVIII – XIX веках русский пахарь в этом и доныне не вполне освоенном краю.
      На сибирском материале можно рассказать конкретнее и кое о каком общем для всей страны крестьянском опыте, ибо автор этих строк прожила в Сибири восемнадцать лет и специально занималась в местных архивах изучением старого земледелия.
      Весенний цикл крестьянских работ начинался здесь в апреле подготовкой орудий для пахоты и зерна для посева. Прежде всего исправляли сохи и бороны. Деревянная соха с железным сошником была предметом забот как весною, так и повседневно. О ней так выразительно писали в челобитной крестьяне Иркутского уезда в 1699 году: «А пашем мы на лошадишках своих сохами, а сошники куем и те сошники точим на всякий день, потому что земли твердые». В это время закупали и точили ральники (лемехи, сошники), подправляли или заменяли деревянные части сохи. «Землю пашут сохами на лошадях», – зафиксировано в Топографическом описании Тобольского наместничества в 1790 году относительно всех уездов Западной Сибири. «В деле пахания земли простая русская соха господствует по всей Сибири... потому что удовлетворяет вполне своему назначению», – писал Н.С.Щукин в 1853 году. С его мнением перекликаются сведения, собранные Географическим обществом по анкете 1847 года и в «Статистическом обозрении» Ю. А. Гагемейстера 1854 года, в котором сведены все данные, поступавшие в Сибирский комитет.
      Соха имела варианты, которые зависели от особенностей почвы, растительного покрова, ландшафта. В Южном Зауралье при вспашке нови с мощным дерновым покровом крестьяне применяли двуконную соху – «колесуху». В Щадринском уезде употреблялся термин «сабан», но, по-видимому, он относился тоже к пароконной колесной сохе. На юге Западной Сибири, на территории Алтайского горного округа, наряду с бесколесной сохой, которую крестьяне называли «рогалюхой», «косулей» и «староверкой», орудием пахоты служила соха с колесным передком – «колесуха». К 30-м годам XIX века в некоторых волостях она совсем вытеснила обыкновенную соху. Гагемейстер упоминает по материалам Томской губернии и небольшой двухколесный плуг, называемый аранкою. О сохах «колесянках» как основном орудии написал информатор из Шушенской волости, отвечая в 1847 году на анкету Русского географического общества. В южных частях Енисейской губернии и в Забайкалье местами употребляли «сабань» – под этим названием здесь фигурировала соха на одном колесе; ее считали более удобной для горных склонов. В некоторых местах за Байкалом был в ходу в XIX веке и плуг.
      Колесные сохи, а местами и плуги распространялись преимущественно в южных, степных и лесостепных районах Сибири, где они больше подходили к природным условиям. Предпочтение, которое отдавали крестьяне обыкновенной русской сохе в земледелии таежной полосы, было вызвано обилием корней и спецификой почвы: здесь лучше справлялась легкая и поворотливая соха, чем тяжеловесный плуг, на который налипала суглинистая почва.
      Обыкновенную соху запрягали в одну лошадь, колесную – в две. Но для сибирского крестьянина, как правило, упряжка в две лошади была доступна; выбор же сохи определялся чаще всего соотношением почвенно-климатических условий, так как колесное добавление к сохе не всегда было удобно.
      Сибирские крестьяне достаточно хорошо разбирались в качествах почвы. Не только при первичном заселении края, но и при внутренних переселениях они часто стояли перед необходимостью выбрать место для жительства с наилучшими для хлебопашества условиями, и делали это обычно весьма успешно, если выбор действительно зависел от них. Если же место было выбрано начальством, оно нередко оказывалось неудачным, и при этом крестьяне умели сами довольно точно определить причины неурожаев. Ученый-путешественник П. С. Паллас писал в 1770 году о крестьянах деревни Большерецкая Защита (недалеко от Усть-Каменогорской крепости – нынешнего Усть-Каменогорска), что они «добровольно сами с реки Иртыша сюда перешли; сию приятную и плодоносную землю весьма хорошо себе избрали». В этом же районе путешественник столкнулся с очень неудачным выбором места поселения, навязанным крестьянам сверху. «Но сия многочисленная деревня, – записал он о Старо-Алейской, – не токмо имеет недостаток в лесе, но также и в доброй пахотной земле. Ибо показанное им место весьма высоко, сухо и каменисто, и солнечный зной не дает взойти хлебу. Жители не имеют почти с самого первого времени их поселения ни одной доброй жатвы, и должны необходимо при всем своем рачении притти в худыя обстоятельства, есть ли показанная им столь бесплодная земля не будет переменена. Я видел своими глазами истину того, на что мне крестьяне с плачем жаловались на высокой равнине между Гольцовкою и Корболихою, по коей идет дорога, и где они по большей части пашни свои имеют. Хлеб стоял тамо рассеянными, токмо в четверть длинными стеблями, кои весьма печальный вид составляли, а прочия соседственныя деревни сего году имели обильнейшую жатву». Крестьяне умели увидеть во взаимосвязи действие различных факторов – рельефа, климата и почвы. «Деревня Красноярская есть из числа тех, которыя изрядную хлебородную землю имеют; однако, здешние поселяне утверждают, что на высоких местах хлеб, ради жара и господствующей там суши, не очень хорошо родится».
      Особенный интерес в этой связи представляют объяснения причин неурожая или малого урожая, которые записывались в низовых инстанциях мелкими чиновниками со слов крестьян в ответ на всякого рода официальные запросы. Они свидетельствуют о том, что крестьяне детально оценивали воздействие неблагоприятных природных явлений на разных стадиях роста хлебов. В 1760 году в ведомости Бийской судной избы, направленной в Кузнецкую воеводскую канцелярию, отмечалось, что после сева была жара и ветер, хлеб всходил медленно и поле зарастало травой; когда же начал хлеб цвести, пошли дожди и потому хлеб «не весьма добр родился». Такого типа разъяснения исходили от крестьян разных районов, не только Сибири. Иногда они включали указания на то, что «в цвету пала ржа» или «в цвету пал гнус», или «кобылкою и червенем весь выело».
      Илимская воеводская канцелярия в 1729 году объясняла недобор хлеба со слов крестьян: «На полях весною сев был в доброе и удобное время, как всякие хлеба насевают. И в том посеве в помешке непогодами не бывало. А всходы озимная и яровыя были неисправны, понеже в то время дождей не имелось и было сухое погодье и солнечным жаром выжгло. И от того солнечного выжгу – по посеве и по всходе – в осеннее сенокосное время ужины и умолоты были плохи для того, что по всходе на каждом колосу зерна родилось мало и едром был скуден». В объяснениях фигурировали такие причины, как вымывание дождями хлеба в цвету в сенокосное время, вымерзание от ранних заморозков («иньями вызнобило»).
      В сущности, вся деятельность русских крестьян по приспособлению вынесенных из мест выхода приемов хлебопашества к условиям каждого осваиваемого района была агротехническим экспериментом. Но, кроме того, были такие действия крестьян в сибирском земледелии, которые рассматривались как сознательный эксперимент, опыт и ими самими и современниками.
      В XVIII веке и первой половине XIX века крестьяне-старожилы вооружились уже хозяйственной традицией, приспособленной к природным условиям того или иного района Сибири. Но для вновь осваиваемых территорий, естественно, продолжается процесс, начатый в XVII веке. Характерны в этом отношении описанные Палласом намерения русских крестьян-старообрядцев, переселенных из пограничных польских территорий в верховья Иртыша и Оби и получивших название «поляков»: «Оным поселянам можно в честь поставить, что они весьма рачительные и добрые земледельцы; но только они к здешней стране ради жестоких морозов и господствующих в оной сильных вихрев еще не привыкли, да также и земля их не очень для хлебопашества выгодна; ибо хлеб у них на каменистых и сухих возвышениях родится колосист; а болота в их месте кажутся быть солоноваты. Они желают завести и здесь прекрасные огороды и пчеловодства, каковые они имели у себя в прежних своих теплых жилищах; да и я не сумневаюсь, чтоб им в последнем не удалось, если бы для опыта в зимнее время сюда несколько ульев принесено, и по Полякам, знающим за оными ходить, разделено было». Паллас не ошибся в своем оптимистическом прогнозе. Район расселения так называемых «поляков» – Крутоберезовская, Усть-Каменогорская и Убинская волости – становится в XIX веке одним из наиболее развитых по пчеловодству.
      Н. С. Щукин в конце 20-х годов XIX века столкнулся на Лене с подобными же фактами сознательного стремления крестьянина привить новую для этого района зерновую культуру.
      О внимательном, вдумчивом отношении переселенцев к освоению новых районов свидетельствуют и факты конца XIX века. В 1888 – 1893 годах 72 семьи переселенцев осели в поселке Владимирском Боготольской волости (Томская губерния). Только 12 из них завели сразу самостоятельное хозяйство, остальные сначала нанимались в работники к окрестным старожилам. Оказывается, дело было не только в отсутствии средств: среди нанимавшихся были такие, «которые могли бы обойтись и собственными средствами – шли к старожилам, чтобы присмотреться к местным хозяйственным приемам».
      35 дворов переселенцев, устроившихся в пос. Самаринском Крутинской волости (Тобольская губерния), имели средства для обширного посева, но засеяли в первый год «немного, только для опыта, а свободным временем пользовались на заработках у старожилов, зарабатывая деньги и присматриваясь к сибирскому хозяйству».
      Разумная осторожность в разворачивании собственного хозяйства, заимствование опыта старожилов сопровождались и постановкой прямых экспериментов. Крестьянин Дмитрий Братиков (деревня Жерлынская Тобольской губернии) разделил небольшой участок пашни на три делянки с целью проведения опыта. Вкладывая на разных делянках удобрения по различным нормам, он высевал овес, пшеницу, яровую рожь и полбу. Такие же эксперименты проводили в этом районе в 60 – 80-х годах XIX века крестьяне Груцынин, Девятое и многие другие. По свидетельству местных краеведов, крестьяне Минусинского округа охотно занимались испытанием и разведением улучшенных сортов многих культур.
      Началу пахоты предшествовали, кроме подготовки орудий и семян, еще работы по очистке полей и удобрению почвы. Это не только унавоживание, а в большей мере опаливание полей, широко распространенное в Сибири, назначением которого, в частности, было удобрение почвы золой.
      В документах местных сибирских учреждений XVIII века нередко встречаются распоряжения такого рода: «Понеже ныне около боров и протчих лесов по степям снеги уже сошли, и по обыкновенном здешнего народа вертопрашестве от запаления пашен и покосов, подлежит немалая опасность», предписывается земским избам следить, чтобы «пашен и сенных покосов без необходимой надобности не опаливали».
      Что имели в виду власти под «необходимой надобностью», при которой допускалось поджигание пашни, – остается неясным. Но бесспорно, не только в XVIII веке, но и позднее, «пал» в Сибири не был искоренен запретительными мерами. Н.С.Щукин в своем обзоре земледелия Восточной Сибири, опубликованном в 1853 году, констатировал, что крестьяне ежегодно выжигают на пашнях старую стернь и сорняки, а также на покосах старую траву. «Местное начальство бдительно заботится о прекращении этих палов, ...но часто безуспешно...». В самом конце XIX века разговор о сознательно создаваемых крестьянами гарях все еще продолжался.
      В чем же была причина непонятного упорства сибирских крестьян в сохранении этого приема, который многим чиновникам и кое-кому из ученых наблюдателей казался лишь проявлением лености и небрежности?
      Внимательный наблюдатель середины XIX века Н.С.Щукин определил положительные стороны пала для земледелия в Восточной Сибири: истребление яиц саранчи, сорных трав и создание питательного слоя золы; а для лугов – избавление от процесса гниения старой травы, вызывавшего гибель молодой поросли.
      Удобрение навозом в Сибири местами заменялось не только применением пала, но, главным образом, оставлением земли в залежь, то есть на длительный отдых. Но в районах, где землями пользовались уже давно, и в то же время возможности для залежи были ограниченными, применялось удобрение.
      И.П.Фальк, описывая в 1771 году «страну около Тюменя и по обеим сторонам нижней Туры», заметил, что «большая часть деревень удобряет свои поля...». Для Кузнецкого же уезда, располагавшего гораздо большим земельным простором, академик констатировал отсутствие унавоживания: «При некоторых деревнях у рек и речек земля хорошая и плодоносная, а поелику поля могут отдыхать в перелогах, то они и не требуют удобрения». По данным Топографического описания Тобольского наместничества 1790 года, в Тобольском, Туринском, Тюменском и Тарском уездах крестьяне применяли унавоживание, но не везде; для всех южных степных и лесостепных уездов в Топографическом описании отмечено отсутствие удобрений. В последних это связано с господством залежной и залежно-паровой систем земледелия.
      Практика применения или отсутствия удобрений в том или ином районе, на том или другом участке складывалась в результате коллективного крестьянского опыта, приспосабливавшегося к реальным условиям. Местами тучные черноземные почвы не нуждались в унавоживании, например, в Ишимской степи. В других случаях, наоборот. «А та земля выпахиваетца; когда тое землю навозом навозим, тогда и посеянной хлеб родитца; а от болотных мест без навозу та земля не хлебородна», – показывали в 1745 году крестьяне Орленской слободы Илимского уезда. Отдых земли они считали заменой удобрения: «А когда оная земля отдохнет, тогда к распахиванию надежна будет». Следует иметь в виду также, что в самых северных районах земледелия унавоживание не приживалось из-за низких температур почвы.
      Зерно, предназначенное на семена, крестьяне тщательно просеивали. Отбирали его еще с осени, так как на семена обмолачивали «сыромолотом», а остальной хлеб обсушивали в овинах. Сроки весенней пахоты и сева вырабатывались применительно к естественно-географическим условиям каждого района и различались по отдельным культурам. В этом вопросе крестьянская производственная традиция проявляла гибкость, приспосабливаясь к реальным климатическим ситуациям каждого года. В Тарском уезде, по сведениям, полученным Географическим обществом в конце 50-х годов XIX века, «пахать и сеять начинают под яровые хлеба в половине или конце апреля – сейчас после оттаивания пашен и продолжают весь май; сначала сеется пшеница и ярица, потом гречиха, просо, овес, горох и после них ячмень, иногда даже около 1-го июня». В Ишимском уезде пахать обычно начинали между 23 апреля и 9 мая [Здесь и далее (кроме оговоренных случаев) даты приводятся по старому стилю]. В более северном, Тюменском, уезде местами пахать начинали тоже в апреле и продолжали в мае, местами – ранее начала мая за пахоту не принимались. В Тобольском уезде «приуготовляют к посеву землю от майя месяца». В Минусинском и Ачинском округах пахали под яровые и сеяли их в апреле или начале мая. В Илимском (Киренском) уезде «начинают пахать от долгобывающих вод майя с последних чисел, потому ж и сеять». В деревнях, где весеннее половодье спадало раньше, пахать начинали с середины мая. Большие различия в рельефе и почвах отдельных частей этого уезда создавали и значительные колебания в крестьянском календаре весенней пахоты и сева яровых внутри уезда. Кое-где сеяли с 1 мая (Пыптинская и Карапчатская волости) или с 5-го (Криволуцкая слобода). В Кежемской волости сеяли даже в апреле. На большей части территории Иркутской губернии в целом пахать под яровые начинали с 23 апреля, с передвижкой этого срока к 1 мая по мере движения на север губернии (за исключением пашен, затапливавшихся весенним паводком). В Забайкалье пахать начинали с 25 апреля, «если же тепло начнется рано, то и неделей прежде». Сеяли сначала яровую рожь-ярицу, затем – овес, потом ячмень и в последнюю очередь – пшеницу.
      Даже к последовательности сева разных зерновых культур народная агрономия подходила с учетом специфики не только культуры, но и района: В Тарском уезде считали целесообразным сеять пшеницу рано, вместе с ярицей, а в Забайкалье – поздно.
      В крестьянских приемах весенней пахоты тоже можно наблюдать различия, определяющиеся особенностями почв, системой земледелия, назначением того или иного участка в структуре посевов, применением или отсутствием удобрений, рельефом местности и пр.
      В Тарском округе было принято весной пахать под все яровые хлеба, за исключением пшеницы, только один раз; затем пашню боронили и в тот же день или на другой день сеяли; после сева заборанивали зерна той же бороной или двумя боронами; на последней бороне привязывали большой пук прутьев, чтобы «затаскивать» посев. Некоторые крестьяне привязывали к последней бороне тяжелый кусок дерева; иногда на нее усаживали мальчика. Под пшеницу вспахивали два раза. На большей части пашенной территории Западной Сибири было принято перепахивать землю дважды, а местами – трижды. В Восточной Сибири число весенних вспашек под яровые культуры тоже колебалось от одной до трех, при преимущественном распространении двукратной пахоты.
      По всей Сибири применялись бороны двоякого рода: деревянные и железные. Производительность бороны с железными зубьями была в два раза больше. Однако живучесть деревянной бороны в крестьянском хозяйстве определялась не только дороговизной железа – в XVIII веке и, тем более, в XIX оно было вполне доступно. Для некоторых почв, по мнению крестьян, больше подходила деревянная борона.
      Крестьяне подходили дифференцированно к разным зерновым культурам не только по числу вспашек, но и по характеру самого сева. В Тобольской губернии первой половины XIX века обычно пшеницу и рожь сеяли под борону, а ячмень и овес – под соху. Различие приемов сева отмечали в Енисейском округе: «Сеют различно, в иных местах сеют под соху, а в других – на пластах, и даже потом пашут». В данном случае речь идет о приспособлении к разным почвам.
      Глубина вспашки различалась в зависимости от того, поднимали ли новину или пахали старую землю, а также в зависимости от характера почв, климата (северные или южные районы, влажные или сухие) и рельефа. В конце XVIII века в официальных данных для Тюменского уезда была указана глубина вспашки в 4 вершка. Для Томской губернии середины XIX века зафиксировано различие в этом отношении между северными и южными районами.
      Широкое распространение мелкой вспашки сочеталось с повсеместным распространением сохи. В конкретных условиях Сибири того времени это было, по большей части, вполне оправданно. Н. С. Щукин считал целесообразной мелкую вспашку на мягких черноземных землях Сибири: «Нужно только поднять дерн, и это в особенности при разработке новин». Повышенная влажность почвы в таежных земледельческих районах тоже говорила в пользу мелкой вспашки. В районах крайнего северного земледелия прогревался солнцем лишь самый верхний слой почвы, и нельзя было сеять в глубокую борозду.
      Практиковались два приема в последовательности вспахивания поля: 1) пахать кругами, начиная с внешней границы участка и двигаясь постепенно к центру; 2) подняв прямую борозду по длине всего поля, поворачивали соху и вели рядом с проложенной уже новую борозду. В первой половине XIX века в Восточной Сибири один пахарь вспахивал десятину мягкой земли (не новины) за два дня; боронил – десятину за день.
      Удельный вес площадей весеннего сева по отношению ко всей пашенной земле определялся системой земледелия, принятой в данном районе. Если на первых этапах развития земледелия в Сибири в отдельных пашенных очагах таежной полосы практиковалось относительно правильное трехполье, в том числе и с унавоживанием, то по мере включения в процесс освоения новых лесостепных и степных территорий и расселения хлебопашцев на огромном пространстве, абсолютное преобладание получает залежно-паровая система (сочетание паровой системы и залежи) с тенденцией к правильной, или регулированной, залежи (то есть с определенным постоянным сроком отдыха земли).
      В Южном Зауралье, например, в степях, на территории Исетской провинции, крестьяне во второй половине XVIII века использовали землю под пашню 5 – 6 лет, затем оставляли ее на такой же или больший срок в залежь. В связи с этим существовали дальние пашни, отстоявшие иногда на 50 верст от деревни. На северо-восток от этой территории, в Ялуторовском дистрикте [Дистрикт – единица административного деления], где земледелие активно распространялось на новые земли, тоже земля «за выпашкой» лежала 5 – 10 лет «впусте», а затем опять распахивалась. В «Статистическом описании Ишимского округа» 40-х годов XIX века говорится: «Вообще сняв хлеба три и более, пашню оставляют залежью, и она отдыхает нередко от 15 до 20 лет. Впрочем, по уверению крестьян, где нет в излишке земли, так пашня может служить 15 лет и более». Следовательно, здесь применялась залежь с коротким сроком использования земли («сняв хлеба три и более») и длительным периодом отдыха.
      Сами крестьяне четко связывали соотношение сроков рабочего периода и залога со степенью земельной тесноты. Это свидетельствует о попытках крестьян сознательно оценить условия возникновения того или иного способа организации полевого хозяйства.
      В Омском округе крестьяне снимали урожай с одной и той же территории по три-четыре года подряд, затем давали земле год отдыха; потом снова засевали в течение 5 лет непрерывно; после этого оставляли пашню в долгосрочную залежь. Сравнительно долгий срок культивации земли достигался за счет применения парования. Здесь мы встречаемся с таким вариантом залежно-паровой системы, когда парование применяется регулярно, но с большими промежутками (через четыре года).
      Четкую схему регулированной залежи давало крестьянское хозяйство Тарского округа. В конце 50-х годов XIX века информатор Географического общества сообщал, что при посеве соблюдается порядок «плодопеременный»: «...по прошествии 5, 7 и много 10-ти лет старыя пашни бросаются, хотя всякий год стараются запахать сколько-нибудь нови. Старыя пашни, лежащие впусте в течение 5 – 10 лет и вновь возделанные, дают, как нови, самую благословенную жатву».
      В Барабинской степи, как и в Тарском округе, большие колебания в сроках культивации между отдельными участками были вызваны солончаковым характером почв. На северо-восток от Барабинской степи, на таежных землях Томского уезда практиковалась залежь с применением регулярного севооборота («с переменою»). Культурный период составлял на хороших почвах 6 – 7 лет, на худших – 4 – 5 лет.
      Залежно-паровая система господствовала в Сибири в XVIII – XIX веках потому, что была наиболее целесообразной для крестьян в данных социальных и естественно-географических условиях. Под социальными условиями мы имеем в виду в этом случае земельный простор и относительно свободное положение государственных крестьян (таких в Сибири было большинство) по сравнению с помещичьими.
      Весь набор злаков и незерновых, возделывавшихся русскими крестьянами в Сибири, происходил из европейской части страны: рожь, ячмень, овес, пшеница, просо, полба, гречиха, горох, лен, конопля, хмель, табак, мак. Рожь, безусловно, преобладала. Самый факт приспособления давно известной культуры к совершенно новым условиям в ходе переселения является, по существу, интродукцией – так называет агрономия введение новых культур. Поэтому нельзя согласиться с теми историками, которые считают, что интродукция производилась в России XVIII века лишь помещиками. Непрерывный процесс освоения окраин – северных, восточных и южных – крестьянами означал и постоянную интродукцию в крестьянском хозяйстве.
      В Западной Сибири яровые в целом преобладали над озимыми. Несколько неожиданным на первый взгляд кажется отмеченное в документах предпочтение, оказываемое озимой ржи в северных районах. Оно вызывалось краткостью лета – яровые не успевали созреть из-за раннего инея и заморозков. Но это.. предпочтение возможно было только там, где покров снега был достаточно ранним и глубоким, в противном случае озимые вымерзали. Имели значение также лесная защита от ветров и рельеф местности. На открытых степных местах, где снег выдувался сильными ветрами, крестьяне считали нецелесообразным сев озимых.
      Огромное преобладание яровых в таких хлебных округах, как Ялуторовский и Ишимский, было связано с требованиями рынка. Но в то же время и по климатическим условиям эти уезды были неблагоприятны для озимых: «Часто бывающие сухие осени, сильные ветры и сильные морозы, предваряющие снег, служат причиною, что здесь вообще в 6 раз более засевают яровые хлеба, нежели озимовые», – писал в начале 40-х годов XIX века житель Ишимского округа. В Томской губернии в первой половине XIX века также, «чем ближе к югу, тем более яровым хлебам дается преимущество перед озимыми». Учитывался для решения вопроса о яровых и озимых и характер почвы.
      В Верхнеудинском округе озими сеялись совсем отдельно, не чередуясь с яровыми, и в местах с большим залеганием снега – обычно в лесах; для яровых тоже выбирали постоянные места по почве и рельефу. В Нерчинском округе также обычно не смешивали полей, предназначенных под озимые и яровые: для первых выбирали участки закрытые, черноземные, для вторых – открытые и песчаные.
      Интересный опыт накопили сибирские крестьяне по выращиванию гречихи. Ее высевали и в таежных и в степных районах Западной и Восточной Сибири, но на небольших площадях. Крестьяне знали, что гречиха хорошо растет на высоких местах, особенно на таких почвах, где чернозем смешан с песком. Сеяли ее поздно (в Забайкалье – не ранее 12 июня) и старались рассеять как можно реже, чтобы лучше кустилась и давала больше побегов (на десятину высевали всего 5 пудов, в то время как ржи сеяли не менее 8 пудов). Потом по всходам гречиху еще кое-где подсевали дополнительно. Наиболее выгодной считалась гречиха в Забайкалье, где каждый крестьянин засевал ею четвертую часть своих полей; в Даурии возделывали преимущественно гречиху.

К титульной странице
Вперед