После завершения раннего сева яровых, в мае же, но во второй половине, обычно подымали (вспахивали) залежи, а также в ряде мест перепахивали прошлогоднее жнивье под пар. Пахать залежь спешили до того, как трава наберет силу. В Южном Зауралье между концом сева яровых хлебов и началом обработки пара проходило обычно около двух недель. Этот перерыв давал возможность окрепнуть на подножном корму лошадям, переутомленным на пахоте яровых. Крестьяне понимали значение ранней вспашки паров, и некоторые начинали ее сразу после сева. В районах, где сев яровых по климатическим условиям начинался позднее, сдвигались и сроки первой вспашки пара.
Одновременно с этими работами высевали рассаду овощей (этим занимались преимущественно женщины), а затем и сажали овощи. Сибирские крестьяне выращивали капусту, морковь, огурцы, лук, чеснок, свеклу, картофель, редьку, редис, репу, брюкву, хрен, бобы, укроп, тыквы, дыни, арбузы. Даже в Тюменском уезде крестьяне умели выращивать дыни, но отмечали, что они нуждаются в особом присмотре. Чаще сажали дыни, а также тыквы и арбузы в южных округах Западной Сибири.
Основным приемом весеннего цикла в выращивании овощей в Сибири, как и в европейской части страны, был сев рассады с последующим высаживанием ее в огород. Сроки этих работ по районам и видам овощей были довольно жестко закреплены крестьянской традицией. Самый ранний сев в рассадник делали 16 и 23 апреля (последнее число было и самой ранней границей сева яровых). Более массовый сев рассады, главным образом, капустной, приходился на 5 – 9 мая.
14 мая местами начинали высаживать огурцы на грядки, закрывая их потом от утренников. Одновременно начиналась вспашка огородов, 20 – 21 мая высаживали овощи повсеместно. Сеяли в это время морковь, лук, горох, редис. Редьку сеяли после 21 мая; крестьяне знали, что в противном случае она будет «перерослая, под зиму не годится». В эти же сроки сеяли репу. Огурцы тоже высаживали после 21 мая, если не имели возможности их оберегать от утренних заморозков. Посадку картофеля начинали 9 мая; к 21 мая обычно заканчивали. Позднее других овощей, в начале июня, высаживали рассаду капусты.
В июне «подборанивали» пары, и там, где применялись удобрения, – унавоживали. Это делалось между первой и второй пахотой пара; между ними проходил обычно месяц. В близкие сроки ко вторичной обработке пара проходила первая пахота озимого поля. Со вторичной пахотой паров и первой вспашкой под озимые спешили управиться до сенокоса.
Сенокос начинался в последних числах июня. В ходу были два типа кос: горбуша и литовка. Литовка – большая русская коса на длинном черенке, преобладавшая в Европейской России, здесь употреблялась в меньшей степени, она подходила для сравнительно невысокой травы. Сибирские крестьяне выбирали под покос места с высокой травой и косили такой луг горбушей – изогнутой, на коротком черенке косой, пришедшей сюда из Вологодской и Архангельской губерний.
С горбушей был связан особый прием косьбы: косец делает взмахи поочередно в обе стороны, перевертывая косу и переменяя руки. При таком способе косьбы трава расстилалась равномерно по покосу и высыхала быстрее, чем в рядках, остававшихся после косьбы литовкой. При сухой погоде считали достаточным два дня сушки, без переворачивания. Затем сгребали сено граблями и «копнили», то есть складывали в скирды, или копны. Числом копен измеряли луга при разделах, переделках, выдаче официального разрешения на пользование лугом, продаже и т.п. Скирды свозили в стог – зарод – двумя способами: на местах неровных укладывали копны на волокушу, сделанную наскоро, из тонких деревьев с ветвями; на ровных местах, обвязав копну веревкой, привязывали концы к упряжке лошади.
Не успевал еще закончиться сенокос, а местами уже приступали крестьяне к севу озимых. Как правило, озимая рожь предыдущего года к моменту сева озимых была уже убрана. Уборка же яровых хлебов шла параллельно с севом озимых (ТФГАТО – 70, 3, л, 23 – 29 об., 64 – 67; 4, л. 47 об.; 18, л. 18, об [В ссылках на архивные материалы первая цифра после тире означает номер фонда, далее – номер дела и листы дела. (Сокращение «об.» означает оборот листа.)].; ЦГВИА, л. 21 об., 41, 52, 60 об., 80, 92 об., 108 об.; 129 об.; 137, 162 об. – 163, 175; АГО – 57, 2, л. 3 об.; АГО – 29, 12, л. 19 – 20;. ЦГАДА – 517, 658, л. 23; ТФГАТО – 47, 2081, л. 3 – 33; 4227, л. 50 – 50 об.; 4228, л. 9 – 10, 28; ГААК – 1, 151, л. 169 – 170; ГАНО – 13, 34, л. 41; АГО – 61, 24, л. 3 – 3 об.; ЦГАДА – 24, 59, л. 29 – 30 об.; 60/11, л. 104 – 108, 112; ААН – 3, 183, л. 58; 182, л. 49 об.; Шунков – 1956, 295; Макаренко, 72, 80, 82, 93; Щукин – 1853, 384 – 393; Зверев, 95 – 99; Гагемейстер, 320, 331 – 333, 337, 577, 342, 370, 377; Зеленин', 9 – 10, 69, 131 – 136; Громыко – 1975, 25 – 60; Русакова, 45 – 90; Паллас, 36, 213, 227, 272, 417; Лебедева, 82; Горская, 141 – 164; Шерстобоев, I, 314; II, 189 – 193, 228 – 230, 249 – 251; Шунков – 1952, 236 – 237; Щукин – 1844, 126; Фальк, 320, 345, 389, 526; Кривошапкин, 38; Черняковский, 209 – 214; Виноградов, 12 – 16; Скалозубов, IX, 76; XII, 120).
СЕНОКОС
Сенокос, сев озимых, уборка, идущие отчасти параллельно, – это уже новый этап в работе земледельца. Вернемся же из далекой, но милой моему сердцу Сибири, в коренные русские хлебопашные земли европейского центра.
В Зарайском уезде тогдашней Рязанской губернии, как и всюду, косить начинали «со светом», то есть по росе. «Чем росистее трава, тем легче косить». Помните, в известной пословице: «коси, коса, пока роса, роса долой, и мы домой»? На дальние луга «крестьяне с бабами, девками и грудными младенцами» выезжали. Располагались станом около реки или ручья в тени деревьев, устраивали шалаши и оставались там до конца сенокоса. В котелках, подвешенных на жердочках, варили обед и ужин. «По вечерам картина таборов очень живописна и оживлена», – отметил В.В.Селиванов.
Предоставим ему слово и для рассказа о том, как сушили сено. «Скошенную рядом траву бабы и девки немедленно разбивают, то есть растрепывают рукоятками граблей для того, чтоб солнце и ветер могли лучше ее просушивать. Разбивка эта производится целый день под палящими лучами солнца. К вечеру разбитое и почти сухое сено сгребают в валы, то есть длинные гряды, а из них уже образуют копны, то есть высокие кучи, имеющие весу от 3,5 до 8 пудов, судя по тому, крупное или мелкое сено. Копна крупного сена при равном объеме всегда легче мелкого. На другой день, когда роса уже поднялась, копны эти разваливают кругами (...), а потом опять сваливают в копны и мечут в стога. Этот порядок обыкновенно бывает при уборке в ведренное время, но ежели случайно находят тучки и перепадают дожди, то при уборке сена бывает много хлопот. Когда тучка еще находит или невзначай пойдет дождь, стараются сено, если оно еще в копнах или если копна развалена, немедленно скопнить, и сено остается в копнах во все время ненастья. Но как только проглянет солнце, сейчас копны разваливают и перебивают сено до тех пор, пока оно совершенно просохнет».
Казалось бы, несложные приемы. Но сколько нужно было внимания, трудолюбия, заинтересованного и добросовестного отношения, чтобы четко и вовремя выполнить их. И при всем этом сенокос еще превращался в праздник.
«При благоприятных условиях, уборка сена считается одною из приятнейших сельских работ. Время года, теплые ночи, купанье после утомительного зноя, благоуханный воздух лугов, – все вместе имеет что-то обаятельное, отрадно действующее на душу. Бабы и девки имеют обычай для работы в лугах надевать на себя не только чистое белье, но даже одеваться по-праздничному. Для девок луг есть гульбище, на котором они, дружно работая граблями и сопровождая работу общей песней, рисуются перед женихами».
Радостной картине, обрисованной Селивановым, вторят многие другие рассказы о сенокосе из разных губерний и уездов. «Покосы – самое веселое время в Анастасеве», – писали из Стрелецкой волости Одоевского уезда Тульской губернии, где косьба проводилась сообща, а потом уже скошенное сено делили по душам. Все участники наряжались в лучшее платье, особенно девушки; на покосе много пели. Обед подавали сытный и с традиционным набором блюд: пшеничная каша с маслом и соленое свиное сало. Лучшее, праздничное платье ярких расцветок на общих покосах отмечено и в материалах по Орловскому уезду (Орловской губернии). Здесь на лугу составляли хороводы, играли на гармониках и пищиках или на жалейках (тростниковые дудочки). Особенное веселье молодежи начиналось, когда копнили: сначала сгребали сено в валы в сажень высотой, а затем группами катили эти валы под общую «Дубинушку» к тем местам, где предполагалось ставить копны.
В Скопинском уезде Рязанской губернии молодые женщины, девицы и парни также одевались во время покоса в лучшее платье. Убирая сено, пели, шутили.
В Вельском уезде Вологодской губернии мужчины на покос надевали ситцевые рубахи, а женщины – ситцевые сарафаны; и то, и другое – по большей части красного цвета, из покупной ткани (в обычное время здесь ходили в рубахах и сарафанах своей работы). Для обеда объединялись по нескольку семей. После обеда старики отдыхали, а молодежь отправлялась за ягодами или заводила песни «в кружке».
Сенокос продолжался дней двадцать, а то затягивался и на месяц, и соответствующий настрой сохранялся в течение всего этого времени. По окончании сенокоса устраивался праздник всей общины. Для оплаты общего угощения выделяли часть луга, и сено с этого луга продавали – покупатели были свои же односельчане. На вырученные деньги покупали чай, баранки и водку (выпивка за счет общины называлась «мирское»), закуску приносил каждый свою. На праздник сбегалась вся деревня, включая детей: пели, плясали, наблюдали борьбу вызвавшихся охотников, перебрасывались шутками.
В селе Никольском Вязниковского уезда Владимирской губернии и прилежащих к нему семи деревнях к сенокосу «поемных» лугов приступали одновременно крестьяне всех селений. Обычно назначалось это на 8 июля («на Казанскую»). На лугах ставили шалаши из тонкого теса и непригодной драни, по нескольку в ряд. Около каждого шалаша подвешивался на козлах котел. Но в этих времянках только хранили припасы или прятались от дождя; спали под развешенными в разных местах холщовыми пологами. Старшие мужчины и женщины ходили иногда в деревню, где оставались маленькие дети на попечении стариков и старух. Молодежь же обычно не появлялась дома в течение всего сенокоса, в том числе и по воскресеньям. «Время сенокоса почитается за праздничное событие и ожидается с нетерпением, в особенности молодыми людьми», – писал в Географическое общество информатор из этой волости в 1866 году. Молодые умудрялись веселиться, несмотря на тяжелый и напряженный по срокам труд. В деревне каждый шаг был на виду, а обстановка на покосах создавала относительно большую свободу. Парни здесь одевались на сенокос щеголевато, заигрывали с девушками; в воскресенье, когда никто не работал, ловили рыбу, играли в горелки, катались на лодках, «играли песни».
В Тамбовской губернии (Кирсановский уезд) мужчины и женщины, а в особенности девушки, на сенокос «убирались в самое хорошее одеяние», как на «самый торжественный праздник», в то время как на уборку хлеба надевали самое худшее. Причину этого различия современник видел в том, что на сенокосе собирались «в один стан», а на жатве каждая семья работала отдельно {Селиванов, 53 – 54; ГМЭ, 1737, л. 6; 1065, л. 7 – 8; 1463, л. 30; ИЗ, л. 3; 634, л. 81; 528, л. 4 об.; АГО – 6, 53, л. 7 об.; АГО – 40, 17, л. 11).
СТРАДА
Как важно было точно определить срок жатвы для каждой культуры! Здесь разумеется, учитывали, прежде всего, степень зрелости, но также и погодные условия, надобность в рабочих руках для других срочных дел, особенно для посева озимых, сроки которого отчасти накладывались на жатву. Считалось грехом убирать хлеб недозрелый, с зерном «восчаным», клейким. Однако иногда, в силу местных особенностей, делались исключения. Так, в Оренбуржье, как писали в журнале Вольного экономического общества, ячмень жали «всегда в прозелень, для того, что у спелого солома и колос пополам ломятся и спадают». В этом случае сжатый ячмень расстилали, чтобы дозрел.
Рожь в средней полосе Европейской России начинали жать обычно около Ильина дня (20 июля, то есть 2 августа нашего стиля). Несколько позже сеяли озимые. Так, в Тульской провинции в 60-е годы XVIII века лучший срок сева озимой ржи определяли около 1 (14) августа, второй срок – 6 (19) августа. Считалось, что хороший хозяин, хоть десятинку, хоть две, но непременно посеет до Преображения (то есть до 6(19) августа). Но был и третий срок – около 15(29) августа. Их так и определяли – ранний, средний и поздний сроки сева озимых. Близкие сроки были и за Уралом. В Енисейском уезде и северной части Ачинского 1 (14) августа сеяли озимую рожь; в южных частях этих уездов и в соседнем Канском с этого числа начинали жать, а сев мог пройти и раньше. В Красноярском уезде сеяли озимь после 20 июля (2 августа). С 6 августа старого стиля жатва в этой части Сибири становилась почти повсеместной.
В рамках выработанных сроков происходили определенные колебания, вызванные разными возможностями отдельных крестьянских хозяйств, а отчасти и тем, что крестьяне по-разному оценивали, какого роста должны достигнуть к началу морозов всходы озими. Семьи многочисленные и зажиточные за счет большого числа работников справлялись с одновременным исполнением различных видов летних работ. Одиночки, малосемейные и бедняки вынуждены были распределять их во времени. Для соотношения сроков жатвы и сева озимых имело значение также наличие семян: если были резервы из прошлогоднего урожая, то можно было засеять озимые до начала уборки. Каждый крестьянин в своем хозяйстве был одновременно и агрономом, и экономистом, – наблюдения за вызреванием он должен был увязать с хозяйственными возможностями семьи.
«С первого же Спасу (1 августа), а то и пораньше, озими сеют и боронят, – рассказывала крестьянка Тулуновской волости Нижнеудинского уезда Виноградова. – Разе у кого хлеб есть, да работников много – ну те после Бориса-Глеба сеют (то есть имеют возможность сочетать сев озимых с сенокосом в конце июля и, кроме того, имеют зерно на семена до начала жатвы). Одне стараютца посеять озимые так, чтобы она (озимь) до снегу из краски вышла. Она, как только вырастет с вершок, с полтора, красна бывает, а после, как станет подрастать, краску теряет и начинает разнеживатца. Другие стараютца угадать, чтобы озимь успела до снегу разгнездиться».
Сочетание двух этих признаков считалось верной гарантией хорошего урожая озимых – «хлеб уйдет от мороза». Ю. А. Гагемейстер, основываясь на местных материалах Енисейского округа середины XIX века, так излагал представления крестьян: «Как скоро покажется отверстие в зерне и оболочка его покраснеет, то уже иней не повредит зерна».
На сроки жатвы оказывала влияние и степень обеспеченности хозяйства работниками. Одиночки и малосемейные жали сначала озимую рожь, потом, около Успенья (15(28) августа), принимались за уборку яровых; большие семьи и те, в которых нанимали работников, нередко жали все хлеба одновременно, если, конечно, созревание их позволяло.
Существенно различались сроки жатвы северной и южной хлебопахотной полосы. Так, в южных уездах Тобольской губернии жатва начиналась с 20 июля, а в северных – с середины августа. В сроках уборки яровых существовала обычно своя последовательность: сначала жали рожь, потом – ячмень, позднее – пшеницу. Но определенное давление оказывал рынок: случалось, что оставляли недожатым ячмень, чтобы успеть убрать вовремя более дорогую пшеницу.
Простая на первый взгляд техника уборки хлеба, включала немало приемов, учитывавших особенности данного злака, стадию его вызревания в конкретном случае, погоду во время жатвы. Убирали зерновые культуры серпами и косами. Жали или косили в зависимости от того, какой вырос хлеб. И в этом надо было уметь разобраться. Если рожь выросла высокой и густой, либо полегла от дождей и ветров или тяжести зерен, либо опутана вьющимися травами – во всех этих случаях предпочитали серп. Не очень густую и невысокую рожь косили «под крюк», то есть такою косою, на древко которой приделаны зубья или грабли, чтобы скошенная рожь не перепутывалась и одновременно с косьбою сгребалась в рядки.
Выбор между косой и серпом зависел еще и от степени влажности зерна – утреннее сырое зерно от косы не осыпалось, а подсохшее можно было уже только жать серпом; подобное же различие делалось между перезрелым и недозрелым хлебом. Таким образом, косу и серп один и тот же человек мог менять в течение дня в зависимости от погоды, времени дня и участка поля. Меняли также и виды кос. Наряду с крюком применяли литовку и горбушу. «Утром, покамест сыровато, зерно не сыплетца – ярово на крюк крючуют, потом, как подсохнет, жнут», – объясняла крестьянка.
Так же поступали с пшеницей и ячменем – жали или косили в зависимости от того, какими они выросли. Овес почти всегда косили, но и здесь бывали исключения. При дождливом лете на хорошей почве овес вырастал высоким и густым, тогда его жали. Горох нередко косили простыми косами, без «крюков». Гречу убирали преимущественно крюками.
Выбор лучшего варианта продолжался и в самой жатве: если рожь полностью созрела и чиста, то есть нет сорняков, то ее, сжатую, сразу же связывали в снопы; если же много было травы, то жали «на горсти» – складывали кучками («горстями»), чтобы трава засохла на солнце, потом уже вязали снопы (ТФ ГАТО – 70, 3, л. 26 – 29 об ; ЦГВИА, 19107, л. 21 об.; АГО – 57, 2, л. 3 об.; АГО – 61, 24, л. 3 об. – 4; Милое, 80, 89 – 90; Селиванов, 55 – 57; Индова, 69, 42; Макаренко, 102, 104 – 105; Виноградов, 25 – 26; Гагемейстер, 320, 340, 377; Щукин, 1853, 25).
Не было рутины и в крестьянских способах кладки, сушки, хранения хлеба. На юге (южнее Калуги), где можно было рассчитывать высушить колосья прямо в поле, сжатые горсти и снопы долго лежали не увязанными, а когда укладывали связанные снопы в крестцы и копны, обращали их колосьями наружу. В северных районах с большой влажностью (Вологодчина, например) снопы вязали сразу же и в скирды укладывали колосьями внутрь. В таких районах хлеб досушивали в овинах. Русская деревня знала овины нескольких типов. Простейшие из них состояли из дощатых колосников, на которых укладывали снопы; огонь раскладывали прямо на земляном полу в середине овина. Другие овины делали с глинобитной печью и топили ее сухостойным лесом или соломою. Делались в овинах и добротные кирпичные печи со сводом, косыми продушинами и закрывающейся трубой, которые исключали попадание искр в снопы. В Олонецкой губернии, например, делалось строение из двух частей: одна часть – с потолком, полом и печью для просушки хлеба называлась ригач; другая – без потолка, но с очень плотным полом, служила для молотьбы и называлась гумно, или овин.
Одновременно с завершением жатвы зерновых начинали уборку овощей. Хорошо просушенные овощи – морковь, свеклу, редьку, репу, картофель и др. – складывали поленницами и кучами в обширные погребные ямы. Огурцы, арбузы и даже дыни – солили. Часть овощей старались убрать уже в конце августа, особенно те, которые закладывали в подполье под картошку. Считалось, что после Ивана Постного (29 августа) можно начинать копать картошку, а к середине сентября копку картошки, как правило, заканчивали и начинали рубить капусту. Крестьяне владели разнообразными способами заготовки овощей на зиму. Помимо сухого хранения в погребах, амбарах и ямах, применялись соление, малосольная обработка и квашение капусты рубленой и пластовой, соление огурцов, лука, квашение свеклы и пр.
К числу поздних осенних работ относилась уборка и первичная обработка технических культур – льна и конопли. «Рвать коноплю» обычно начинали в конце сентября – начале октября. Снопы конопли, погруженные для вымачивания в озеро, например, 4 октября, вынимали из воды 1 ноября; «мяли» коноплю после просушивания в ноябре.
Крестьяне знали, что промедление в сроках уборки конопли грозило потерей масличной части ее продукции (прядильное сырье сохранялось и в случае наступления морозов и выпадения снега). Но другие осенние работы не всегда позволяли убирать технические культуры в точно выбранный срок (Милое, 89; Паллас, 60 – 61; Дашков, 78 – 79; Громыко, 1975, 62 – 67).
Во всех делах, связанных с жатвой и уборкой, сама атмосфера дружных совместных усилий воспитывала добросовестное отношение к работе. «...Находясь в ленских деревнях в самый разгар жнитва, – писал А.П.Щапов, – я не только во всех речах, но и во всех неустанно-деятельных хлопотах, и в самих лицах крестьян замечал полнейшую, в высшей степени серьезную, вседушевную озабоченность полевыми работами». Щапов подчеркивает дружный и умелый труд способных к работе людей всех поколений крестьянской семьи в страдную пору: «Рано утром, часа в три-четыре, отец семьи, старик 70 – 80 лет, озабоченно будит всю свою семейную рабочую артель. Начинается общая рабочая суматоха: бабы варят, жарят, доят коров, и выпускают в степь, на поскотину, наливают в лагуна квасу, в туезки кислого молока, в битки, в турсуки накладывают шанег, пирогов. Молодые мужчины «имают» лошадей и запрягают в телеги или крюки, ставят на телеги лагуны, туязья, турсуки и битки, собирают и кладут серпы и косы, вилы и грабли и т.п. Сам патриарх осматривает и налаживает тяжи у телег, спицы у колес, помогает сыновьям запрягать лошадей, проверяет, все ли взяли. Когда молодые уезжают, он поит телят и загоняет в утуг, то шлею починит и повесит на спицу «на предамбарье», то поправит жерди в утуге или огороде, то выпрямит «частокол».
Славились непревзойденные мастера по конкретным видам работ в страду. При этом в оценку нередко входила и эстетическая сторона труда. Г.Потанин, длительно наблюдавший русских крестьян Алтая в 50-х годах XIX века, писал о крестьянине станицы Чарышской: «...Особого совершенства этот крестьянин достигал на жнивье, где результат труда его облекался в отточенную форму, доставлявшую эстетическое удовольствие ему самому и зрителям: (...) он прекрасно вязал снопы, прочно и красиво, и никто не мог лучше его завершить стога. Пашню Петра Петровича тотчас можно было отличить от прочих по красоте конических суслонов, которая зависит от пропорциональной завязки верхнего снопа, опрокинутого вниз колосьями и служащего суслону крышей; если перевязка его сделана слишком далеко от жнива, суслон выйдет большеголовый, если слишком близко, – наоборот. Петр Петрович удачно избегал обоих недостатков. И шейки всех суслонов приходились у него на одной высоте».
ОТЪЕМЫШ И ТЕЛКА
Любая крестьянская семья должна была заботиться и о скоте, без которого русский хлебопашец не мыслил свое хозяйство. В крестьянских представлениях земледелие было тесно связано со скотоводством, и «первейшую пользу» от содержания скота крестьяне видели в получении навоза для удобрения полей.
О знаниях в скотоводстве говорит уже обильность, многообразие в русском народном языке названий, относившихся к различным стадиям роста и биологического поведения телят и коров. Приведем лишь некоторые из них, по В. И. Далю. До года называли – теленок, телок, бычок, теля, телка, телочка, телушка; молодую корову, еще не телившуюся, – яловка; яловая корова – без теленка, недойная; стельная (телая) – корова, которая должна в срок отелиться; дойная – дающая молоко; корова ходит межмолок (межумолок) – перед новотелом, когда не доят; переходница – не стельная корова, осталась в данном году яловою; нетель – всегда яловая; корова о двух (и более) телятах – это определение возраста (с прибавкою трех лет к числу телят, то есть в данном случае корова пяти лет). Отъемыш – отсаженный от матери сосунок; селеток – теленок до года; лоншак, бурун – годовалый теленок; двулеток, однотравок, бушмак и пр. – теленок двух лет; трехлеток, гунак и пр. – теленок трех лет; телец – молодой бычок от двух до трех лет; телица, юница – молодая корова от двух до трех лет и пр.
Приемы ухода за скотом, различные по видам, породам и возрасту, имели, кроме того, заметные местные отличия и основывались на детальнейшем знании особенностей развития домашних животных и птицы. В формировании, например, знаменитой холмогорской породы скота сыграла роль техника разведения, содержания и ухода, учитывающая специфику природных условий. Здесь следует отметить: первый отел в возрасте около трех лет (то есть когда животное вполне сформировалось); учет крестьянами значения «запуска», отдыха коров от доения перед последней лактацией; особый «бычий» промысел – выделение в отдельное стадо быков – производителей; тщательность отбора телят для племенного разведения – по нескольким показателям; выкармливание телят «выпойкой», то есть отниманием от матери с обильным продолжительным кормлением молоком. Взрослый скот кормили сеном с заливных лугов, с приготовлением его «запариванием» (иногда делалось даже специальное помещение в нижней части крестьянского дома для приготовления теплого корма скоту – «паревня») и с солевой подкормкой. Зимнее стойловое содержание крупного рогатого скота в теплых хлевах, которые строили на севере под одной крышей с жилым домом, сочеталось с регулярным внимательным досмотром.
Способы зимнего содержания скота отличались у русских крестьян большим многообразием – в зависимости от географических условий и задач конкретного вида скотоводства. В Тверской губернии скотный двор покрывали на зиму соломенной крышей. Животных, особенно нуждавшихся в тепле, помещали в отдельных мшенниках (омшанниках) или брали в жилую избу. Во Владимирской губернии тоже зимой, в стужу, скот содержался «в огороженных заборами и плетнями, покрытых соломою, дворах». При этом годовалых телят, овец, свиней помещали отдельно – в утепленных омшанниках. Коров для обогрева и на время дойки забирали в избу. На Рязанщине, как сообщал наблюдатель во второй половине XVIII века, «каждый крестьянин содержит скот зимою под навесами. Где есть лесные места, то сии навесы огорожены бывают забором, а в безлесных – плетнем, и от ветру и снегу скважины затыкают мохом и соломою».
В Каширском уезде и южнее него такие сооружения утеплялись менее тщательно и назывались полусараями, навесами или плетенками. Каждый вид скота здесь распределялся «в особое место». На юге в крупных скотоводческих хозяйствах «загонные дворы» для содержания лошадей делались с настилом. В пограничных с Украиной районах практиковалось и скотоводство совсем без стойлового содержания – лошадей и овец держали зимой под открытым небом. Но в целом для русского крестьянского овцеводства было характерно использование крытых утепленных овчарен, что позволяло делать стрижку овец дважды в году – осенью и весной. Это давало шерсть лучшего качества. В Ишимском уезде, где разводили «скот, как конный, так и рогатый, по большей части степной киргизской мелкой породы», его оставляли до самого снега в поле, на подножном корму – на жнивье и отаве. Большинство крестьян зимой держало здесь скот в сараях южного, облегченного, типа, – плетни, крытые жердями и соломой. Только зажиточные хозяева имели зимние скотные дворы. Кроме конного и крупного рогатого скота, в этом районе разводили много и мелкого: коз, овец и свиней. Разведение крупного рогатого скота ориентировалось на приплод (торговля салом и кожами).
В южных степях Западной Сибири, на таких участках, где снега выпадало немного, крестьяне зимой сочетали стойловое содержание с выпасом. Коров кормили на ночь соломою, утром доили и выпускали в поле (Разгон, 202; Резников, 127 – 137; Милое, 110 – ///; Фальк, 321; АГО – 61, 6, л. 12; Черняковский, 215; Гагемейстер, 293).
Развернутую картину крестьянских приемов животноводства в Тарском округе в 50-х годах XIX века дал один из самых активных корреспондентов Географического общества, Г.Колмогоров. Особенно ценно то, что его описание содержит данные о различии приемов скотоводства в зависимости от степени обеспеченности крестьянина.
В течение 5 – 6 холодных месяцев скот всех пород содержали здесь в глухих крытых дворах. Для мелкого скота дворы делали обычно прочными, из бревен. Для крупного скота, если его было много и он не предназначался для убоя или продажи, строили повети – обширные загоны, стены которых делались из плетня, а покрытие – из жердей и соломы. Такие повети могли быть при доме крестьянина или на отдельном скотном дворе вне деревни, ближе к выпасу.
Богатые крестьяне имели особые «скотные заимки», удаленные от постоянного жилья на 40 и более верст, где держали молодняк и табуны лошадей. На заимках большие скотные дворы состояли из нескольких отделений, предназначенных для разных косяков лошадей и разных пород скота, с разделением даже по возрастным группам. На скотной заимке выстраивалась изба для работников и жилище для приказчика. Это были хозяйства предпринимательского типа, занимавшиеся, в частности, товарным коневодством. «Табуны лошадей от 100 до 150 голов, собственно, для получения доходов от этой статьи, держат одни большесемейные богатые крестьяне и для улучшения породы записывают так называемых заводских жеребцов. От смеси киргизской и русской породы выходят сильные и статные лошади, и часто рысаки и иноходцы. Из табунов продают лошадей от 5 – 7 лет и часто уже приученных к запряжке...».
Крестьяне среднего достатка владели в Тарском округе малыми табунами лошадей – косяками в 15 – 20 маток, с одним жеребцом; приплод они использовали для смены домашних рабочих лошадей и продавали его лишь от случая к случаю, не более одной головы от хозяйства в год. Бедняки имели по 1 – 2 матки, и для случки брали жеребцов у зажиточных соседей за плату; приплод использовался исключительно для своего хозяйства.
Различия в достатке накладывали отпечаток на характер крестьянского животноводства и в других видах скота. Богатые крестьяне имели стада рогатого скота, а также русских и киргизских овец в 200 – 300 голов, в том числе по нескольку быков и баранов. Коров в этом случае содержали и для удоя, и производства масла, и для убоя на мясо. В таком стаде убой приплода доходил до 200 и более голов скота в год. Телят били на мясо исключительно в хозяйстве богатых крестьян. «Достаточные» крестьяне, по данным Г. Колмогорова, держали по 30 – 40 голов крупного рогатого скота (в том числе 1 – 2 быка), предназначенного преимущественно для выработки масла; мелкого скота – овец, коз, свиней – крестьяне среднего достатка имели по 30 – 50 голов, используя их в пищу и частично на продажу сала и мяса. У бедных крестьян и малосемейных, а также вышедших из поселенцев и каторжан, содержавших по 2 – 3 коровы и 6 – 8 овец и свиней, продукция животноводства шла почти исключительно на собственное потребление: мясо, молоко, масло, сало, кожи, овчины для шуб и для дома. Продавали только понемногу и по необходимости – масло, сало, щетину и кожи.
Благополучие крестьянского животноводства нередко разрушалось в одно лето под ударом эпизоотии [Эпизоотия – повальная болезнь скота], приводивших беднейшую часть крестьян к разорению, а зажиточную верхушку – к потере капиталов. Однако восстановление происходило относительно быстро. «...Промышленники, лишась половины своих стад, в первую же осень вновь закупают в Петропавловске по ярмаркам скот, часто вдруг по 100 голов и более, на значительные суммы, приобретенные в течение трех-четырех благоприятных лет. Крестьяне достаточные также приобретают взамен убылого скота, всевозможными средствами по нескольку голов, а бедные, лишась иногда последнего копыта, идут в работники с целью приобресть, посредством заработной платы, двух кобыл, корову, чтобы в следующую весну оставшиеся в доме работники, иногда несовершеннолетние и престарелые, могли пахать пашню; или же идут на неводы, занимаются рыболовством, звероловством, добычею кедровых орехов, приготовлением мочал, каким-либо ремеслом, черной работою, не теряя из виду своей цели – приобретения кобылы или коровы. При новом несчастьи на скот в семействах этих годные члены нанимаются в рекруты; остающиеся старики, женщины и малолетние, уничтожая хозяйство, продавая домы, влачат бедственную жизнь по наймам».
В Тарском округе, как мы видим, животноводство играло самостоятельную, а не подсобную роль, именно в скотоводстве четко обозначились элементы предпринимательства. Наблюдатель отмечал, что «уход за скотом во всем округе самый тщательный» и даже в зимнее время состоит «в беспрестанном надзоре и трудах». Молодняк – ягнят, телят, иногда и жеребят, – в первые недели после рождения и в сильные морозы помещали в отдельные черные избы; свиней с приплодом тоже содержали в теплых бревенчатых сараях. Обычно получали приплод поросят 3 – 4 раза в год, по 10 и более голов одного приплода. Принято было зимой в тихие и солнечные дни выпускать весь скот из закрытых помещений и пускать бродить по улицам деревни.
В бедных хозяйствах все тяготы ухода за скотом ложились на женскую часть семьи. У богатых крестьян использовали наемных работников, которых на больших скотных дворах распределяли по отделениям. Такие работники вставали до рассвета; мужчины с первыми лучами солнца гнали скот на водопой, затем повторяли это в полдень и вечером. Между выгонами скота вывозили навоз, утепляли скотные дворы, заваливая их снаружи снегом, возили сено. Женщины поили и кормили молодняк и свиней, доили коров, изготовляли творог и масло.
Но самая горячая пора приходилась на жаркие летние месяцы. «Во время жаров и сильного овода загоняют табуны в места открытые, в озера, реки (...) в скотные дворы, где во многих местах раскладывают курева (...) Всякий день по два раза, утром и вечером, осматривают каждую скотину, и при признаках сибирской язвы немедленно отделяют зараженных (...) и лечат. Хозяин или один член семейства, почти постоянно в это время живет при табунах, находящихся в заимках, а при усилении заразы съезжаются целые семейства, женщины и девушки, и все днем и ночью осматривают скот и лечат. Павших немедленно зарывают в глубокие ямы, здоровых отгоняют в отдаленные и сколько-нибудь сухие места и там среди лугов и полей вновь и в большом количестве раскладывают курева».
Народная ветеринария эмпирическим путем нащупывала способы пресечения инфекции; несомненно, рациональную основу имели описанные здесь меры – регулярный осмотр животных, изоляция больных, глубокое закапывание павших, перегон стада на новое место. Для XVIII века описаны И. П. Фальком и попытки лечения, дававшие нередко положительные результаты: «Некоторые разрезывают желваки до крови и, помазав их мазью из нашатыря и табака, смоченных слюною или водою, завязывают тряпицею; другие надрезывают желваки, натирают их нашатырем и перевязывают с листовым табаком; иные в разрезанное место кладут сулему и завязывают; но если надрез сделан очень глубоко, то животные околевают; другие прижигают больные места каленым железом и, присыпав его нашатырем, завязывают тряпицею. Сии средства часто бывают благоуспешны». Во всяком случае, наука того времени мало что могла прибавить к этим мерам, о чем свидетельствуют наивные рассуждения самого академика Фалька о причинах появления и распространения чумы.
В общинных деревенских табунах и стадах принимались те же меры, что и на скотских заимках. Скот осматривали ежедневно пастухи и владельцы – каждый своих животных. Во время сильных эпизоотии полевые работы останавливались, и все ухаживали за скотом. Если днем животные из-за оводов и жары отказывались от пищи, кормили по ночам. Для рабочих лошадей и дойных коров, а если хватало хлеба, то и для всех животных, готовили смесь из муки отрубей и барды от винокурения; отдельно готовилось пойло из творога и муки для молодняка, лишенного материнского молока.
И. Завалишин в «Описании Западной Сибири» подтвердил данные Колмогорова о скотоводстве Тарского округа, отметив, что оно ведется «с тщательным уходом за скотом, с расчетливым воспитанием лошадей и с заимками, представляющими нечто вроде европейской фермы...». Характеризуя бедствия тарского скотоводства – насекомых и сибирскую язву, – Завалишин сообщает некоторые дополнительные подробности: «Скот и лошадей не иначе выгоняют на пастбище, как обмазанных дегтем; люди вынуждены, хоть задыхаясь, работать в пропитанных дегтем рубашках, в сетке, с тщательно укрытыми руками и ногами».
В лесистых районах Канского, Нижнеудинского, Иркутского и Киренского округов у русских крестьян сложились приемы животноводства, приспособленные к условиям тайги и холодного климата. Летом из-за обилия мошки крупный рогатый скот выгоняли пастись в лес только ночью, днем же держали его в селении под защитой дыма от тлеющих куч навоза или костров; стойловое содержание здесь начиналось ранней осенью. Для защиты от гнуса в Восточной Сибири скот тоже мазали дегтем. Ночной выгон скота производился преимущественно на огороженных выгонах – поскотинах или островах. Строила изгородь вся община совместно. При отсутствии поскотины пасли прямо в тайге или же на паровом поле. Община распоряжалась распределением разных видов пастбищ по видам скота; обычно дойных коров пасли на удобных близких выгонах – на поскотине, на паровом поле, ближних островах; молодняк крупного рогатого скота и овец – на дальних островах.
На дальних пастбищах скот держали постоянно, и в этом случае женщины ходили или ездили туда доить коров. Если пастбищные условия этого требовали, стадо несколько раз в течение лета перегоняли, а местами и перевозили на больших лодках – «перевознях». В некоторых районах устанавливались постоянные места для «веснования», «летования» и «осенования» скота. Практиковался и выпас скота на жнивье, в связи с чем все спешили сложить к этому моменту сжатый хлеб в «остожья» – загородки, а также огородить и ближайшие к сжатому полю «зароды» – стога сена.
П. С. Паллас отметил вольный беспастушеский выпас лошадей у русских крестьян южной части бассейна Оби. «Скотом обские крестьяне также богаты, и получали, как и в Кузнецке, особенно много лошадей, кои весьма хорошего, здорового и к работе способного роду. Однако же с несколько лет на Иртыше обыкновенно царствующий конский падеж начал показываться и здесь: а за пять лет и падеж на рогатый скот причинил великое опустошение. Здесь есть обыкновение большие конские стада отпускать свободно и без всякого присмотру бегать по лесам. Видно бывает иногда, как они, имея жеребца себе предводителем, бегают везде...».
В Забайкалье русское животноводство испытало наибольшее влияние местного – бурятского. Скот круглый год пасся в поле, на подножном корму. Тем не менее русские крестьяне и здесь запасались на зиму сеном. В отличие от степей Западной Сибири крупные табуны лошадей не были здесь признаком продуктивного товарного животноводства за отсутствием соответствующего рынка сбыта. Они использовались в собственном хозяйстве, «да разве еще хозяин любуется табунами своими, как страстный охотник до цветов восхищается, смотря на выращенные им великолепные камелии».
Важны были сроки стрижки скота, разводившегося ради шерсти. Как только начинался весенний выпас овец, стригли осенчаков – ягнят, родившихся осенью минувшего года; это была первая их стрижка, и такая шерсть – пояртина – считалась самой качественной. Шерсть старых овец, состриженная в это же время, называлась Веснина и обладала достоинствами среднего уровня (АГО – 57,7, л. 81; Колмогоров, 11 – 25; Фальк, 370 – 377; Завалишин, 339 – 342; Гагемейстер, 289, 291; Макаренко, 84, 150; Сабурова, 40 – 41; Паллас, 404; Щукин – 1852, 28).
О ВСЯКОМ ЗВЕРЕ, О КАЖДОЙ ТРАВКЕ
В крестьянской среде бытовали самые разные знания о диких зверях, птицах, рыбах, морских животных. Они носили ярко выраженную местную окраску и были особенно обстоятельны в отношении видов, подлежащих промыслу. Так, исследование крестьянского соболиного промысла XVIII века показало, что для успешного его ведения необходимо было владеть прежде всего обширной информацией о местах расселения животных. При этом знали территории распространения лучших и худших сортов. Удивительно детальными, тонкими были наблюдения об образе жизни соболя: размещение нор и гнезд, суточный режим, сезонные особенности пищи, сроки лежки и гона, сроки рождения и вскармливания щенков. Изучались повадки зверька в разной обстановке. Народный опыт устанавливал даже связь между качеством соболя и породами деревьев в местах его распространения. Все способы лова основывались на точном знании поведения зверя при определенных обстоятельствах. Эти данные, имея прямое отношение к промыслу, в то же время выходили за рамки повседневных нужд охоты.
...Любой вид охоты требовал знания особенностей окружающей природы. Умели, например, по многим признакам отыскать берлогу медведя. Для промысла белки учитывали весенние и осенние сроки случки, а также соотносили поведение белки с характером данного леса. От него зависела, в частности, специфика беличьих «тропинок». Хорошо представляли себе движение волков и лисиц в степной местности, косуль и кабарги – в гористой и т.д.
В связи с повсеместно распространенными сборами ягод, грибов, кореньев и полезных трав накапливались в крестьянской среде сведения и наблюдения о дикорастущих растениях. Ответы воеводских канцелярий на анкету В. Н. Татищева 1735 – 1737 годов, содержащие подробные списки видов грибов и ягод, дают возможность судить об обилии полезных растений леса, которые знали и использовали крестьяне. В перечне ягод – красная и черная смородина, земляника, клубника, малина, черемуха, костяника, морошка, брусника, клюква, черника, голубика, ежевика, рябина, крушина, калина, шиповник. Ягоды и грибы собирали регулярно, из года в год. Таким образом накапливались знания о режиме вызревания растения и связи его с погодой, о местах распространения, о влиянии гористости, влажности и других условий на качество ягод и грибов. Детей подключали к этим сведениям постепенно, с раннего возраста: духовный мир ребенка обогащался яркими представлениями, точными знаниями и тонкими наблюдениями 'о жизни животных, птиц и растений. ...
В естественно-эмпирические знания крестьян входили также географические сведения, значение и распространение которых увеличивалось в связи с переселениями, отходничеством, торговыми поездками, хождениями на богомолья. Длительные поездки с хлебом и другими товарами на подводах и по рекам в смежные уезды и губернии расширяли горизонт географических сведений торгующих, а также нанимающихся для подводного и речного промысла или выполняющих соответствующие повинности крестьян. Поездки сопровождались рассказами в своей деревне о дальних городах и краях. Например, из псковских деревень в связи с торговлей льном крестьяне ездили в Петербург, Нарву и Ригу. Это были как «особо к тому отобранные» дворцовой администрацией люди «из крестьян добрых и пожиточных и ко оной оленой торговле знающих», так и просто выполнявшие подводную повинность крестьяне. Из Олонецкой губернии ходили на промысел не только в разные города России, но и за границу, что доставляло крестьянам «много сведений к изощрению ума служащих», как отмечалось в описании второй половины XVIII века.
Сведения о новом крае передавались крестьянами-переселенцами в места их прежнего жительства. Об этом свидетельствуют многочисленные факты приселения к ним родственников и земляков. Такая информация передавалась в Сибирь и из Сибири на сотни и тысячи верст. Крестьяне, селившиеся на Кубани, Северном Кавказе, приносили с собой сведения о местах выхода – Тамбовской, Воронежской и других губерниях и сообщали в родные места о южных районах. При обсуждении хозяйственных вопросов на сходах недавние переселенцы сравнивали географические условия мест выхода и новых территорий.
В районах, примыкавших к крупным рекам или морю, естественно-эмпирические знания крестьянства пополнялись основами мореходного дела (в сочетании с практической астрономией) или речного лоцманства. Промыслово-торговая деятельность таких крестьянских семей Поморья, как Ломоносовы, включала дальние морские плаванья, для которых необходимы были знания мореходной астрономии, а не только движений и повадок рыбы и морских животных. Крестьянин Я.Вдовин в 40-х годах XIX века во время ревизии государственных имуществ подал ревизору содержательную записку о судоходстве вообще и лоцманстве, в частности, на трудной в этом отношении реке Ангаре.
В. Дашков, служивший в Олонецкой губернии в 30-х годах XIX века, свидетельствовал: «Многие из крестьян нанимаются в шкипера, другие – в работники на чужие суда. По распоряжению округа путей сообщения, некоторые из крестьян неотлучно должны находиться при домах, для препровождения судов, в качестве присяжных лоцманов, за узаконенную плату; на Свири, где много порогов, любопытно видеть деятельность и искусство их».
Практически каждый крестьянин знал целебные свойства некоторых трав и других растений. Для лечебных целей использовались листья, семена, коренья, стебли; из них изготовляли отвары, настойки, соки. Иногда добавляли листья или отвар из них в пищу. Геодезист И. Шишков, составивший в 1739 – 1741 годах описание Томского уезда, отметил, что при горячке крестьяне «лечатся, пьют листовой сушеный зверобой в теплых во штях или щербе рыбной». Из лугового, или синего, зверобоя заваривали чай при кашле и болях в груди; из каменного, или крестового, зверобоя делали отвар, применявшийся в сочетании с медом при кашле, кишечных заболеваниях и в других случаях. П. С. Паллас записал о траве ветренице: «Она мужикам очень известна (...), хвалят отвар оныя травы для корчи, случающейся у малых ребят». Особенно широким набором лечебных средств естественного происхождения владели знахари. Применение их обычно знахари сопровождали молитвами, наговорами и магическими действиями. В крестьянской среде XVIII – XIX веков в ходу были и рукописные лечебники, содержавшие рациональные и иррациональные рекомендации народной медицины.
Естественно-эмпирические знания в целом составляли важную часть внутреннего мира крестьян. Тесная непосредственная связь сельского хозяйства с природой определяла богатство коллективного знания в этой области, сочетавшегося с индивидуальной наблюдательностью каждого крестьянина, которую развивали и поощряли с детства (ААН – 21, 150, л. 63 об. – 64; 152, л. 161 об.; ГАКК, 3; ЦГИА – 1589, 538, л. 4 – 5; Паллас, 24 – 25, 297, 442, 490; Семевский, 78; Ковальченко, 273 – 276; Индова, 1960, 508 – 509; Громыко, 1975, 158 – 166, 171, 188; Колесников, 50 – 63; Булыгин, 1975, 70 – 71; Коньков, 157 – 161; Дашков, 66; Миненко, 1986, 51 – 53).
ПРЕДПРИИМЧИВЫЕ ЛЮДИ
Коллективный опыт и порожденные им знания отнюдь не мешали индивидуальной инициативе в сельском хозяйстве. В крестьянской среде действовало много одаренных и предприимчивых людей.
Известно, что из крестьян вышло много крупных предпринимателей, проявивших себя в разных областях экономики. Но, помимо особенно выдающихся и прославленных лиц, вышедших за пределы своей среды, существовало множество деятельных и инициативных хозяев, оставшихся крестьянами.
В 1811 году министр финансов Д. А. Гурьев писал о широком размахе крестьянской предприимчивости: 1«Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают под именем и по кредиту купцов или по доверенности дворян в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда и производят рукоделия и ремесла наемными людьми». В 1812 году крестьянам было официально разрешено вести самостоятельно крупную и мелкую торговлю различными товарами. Теперь они могли не прибегать к прикрытию своей деятельности именем помещика или купца.
В результате уже через десять лет «торгующие крестьяне, по великому количеству своему, овладели совершенно многими частями городских промыслов и торговли, коими прежде занимались купечество и посадские». Так утверждали современники.
В имении князя Юсупова в Грайвороновском уезде Курской губернии в 30-х годах XIX века были крестьяне, арендовавшие 65, 90, 100, 189, 200 и даже 465,5 десятины помещичьей земли. Это были крепостные крестьяне. Часть этой земли использовалась для собственной распашки, а часть сдавалась мелкими участками другим крестьянам в субаренду. К Марковскому хутору князя Юсупова (в составе этого же имения) относилось свыше 200 десятин земли. Половину (или даже более) этой земли, по данным 1836 года, то есть до реформы, отменившей крепостное право, снимал богатый крестьянин Ткаченко. Большую часть ее он сдавал мелкими участками крестьянам этого же, а также соседнего имения – графа Шереметева.
В промышленных губерниях торговое сельское хозяйство оброчных крестьян нередко уже в первой половине XIX века опережало по уровню помещичье. В 40-х годах XIX века в Ярославском, Угличском и Ростовском уездах Ярославской и в западных уездах Костромской губернии более 20 тысяч крестьянских хозяйств производили лен специально на продажу. При этом они улучшали агротехнику и использовали различные сорта льна. Здесь действовали торговцы, специализировавшиеся на продаже семян псковского сорта льна, который выращивался на рынок (местные сорта по-прежнему использовали для собственного потребления).
В Ростовском и отчасти Даниловском уездах той же губернии развивалось также крестьянское товарное земледелие, специализирующееся на производстве картофеля. Паточные и крахмальные предприятия по переработке картофеля находились здесь преимущественно в руках крестьян. Возникла целая группа паточных фабрикантов-крестьян.
Быстро росло и товарное огородничество. Ростовские огородники были известны далеко за пределами губернии. Их приглашали для налаживания огородного хозяйства в Польшу и Крым. Крестьяне Ярославской губернии разводили на продажу и улучшенную породу овец – романовскую, требовавшую особенно тщательного ухода.
Крестьянское товарное огородничество процветало под Москвой и вблизи Петербурга. Специализация была так велика, что в некоторых селениях государственных крестьян Подмосковья все поля занимали только овощные культуры. Применялись здесь плодопеременная система и усиленное навозное удобрение. В товарном овощеводстве действовали крестьяне-скупщики. Крепостной графа Панина крестьянин Устимов скупал зеленый горошек и отправлял его в Москву и Петербург. Его оборот составил около 10 тысяч пудов горошка.
Крестьяне-предприниматели были не только в промышленных губерниях и в окрестностях двух столиц. Многочисленные факты такого рода встречаются в источниках и исследованиях и по сельскохозяйственным районам, и по окраинам.
В 84 помещичьих имениях Смоленской губернии уже до реформы 1861 года в руках крепостных крестьян было 27 635 десятин купчей, то есть купленной в полную собственность земли. В вотчине, например, И.Д.Орлова (в Гжатском уезде) купчую землю имели более половины дворохозяев. Отдельные крепостные крестьяне покупали здесь по нескольку сот десятин на один двор.
Капиталистые крестьяне Смоленщины владели мельницами, крупорушками, маслобойными и другими мелкими предприятиями, либо арендовали их. Большинство мельниц губернии находилось во владении или арендном содержании у крестьян. Некоторые крестьяне в Сычевском, Вельском, Поречском и Гжатском уездах приобретали значительные лесные массивы. Один крепостной крестьянин из деревни Чернейки Сычевского уезда в январе – марте 1810 года зарегистрировал в земском суде контракты на поставку купцам 42 барок лесных материалов общей стоимостью в 17 450 рублей. В следующем году он же поставил 86 барок лесных материалов на 35 980 рублей.
Крестьянин Карп Сапленков (Бахтеевская волость Сычевского уезда) с 1872 года арендовал около 1400 десятин у Московского лесопромышленного товарищества. Когда кончился срок аренды, он купил этот лес за 24 тысячи рублей. Сапленковы имели обширные сенокосы и до 150 коров.
К середине XIX века получила заметное развитие товарная специализация зажиточных хозяйств смоленских крестьян на технических культурах: конопле, льне и картофеле.
Предприимчивые крестьяне проявляли интерес к усовершенствованным типам сельскохозяйственных орудий. Так, в Вятской губернии в 40 – 50-х годах XIX века уже применялись кочкорез и особые приспособления для корчевания пней, специальные плужки для окучивания картофеля, вводились четырехполосные молотилки вместо объемных круглых. С 1845 года в Глазове, Слободском, Котельниче, Макмыже, Орлове и Сарапуле были открыты особые склады для продажи сельскохозяйственных орудий крестьянам. Агенты этих складов продавали сельскохозяйственный инвентарь и на крупных ярмарках губернии.
Несельскохозяйственной выставке в Вятке в 1854 году получили награды четверо государственных крестьян: Кривошеий – за модель турбинной мельницы; Хитрин – за сконструированную им сенокосилку; Медведев и Шишкин – тоже за сконструированные ими механизмы: «американский плужок» и пропашник.
Вятский крестьянин Максимов несколько раз экспонировал на выставках выращенные им рожь, ячмень, овес и получал награды. Максимов хозяйничал на 60 десятинах, где, кроме пашни и покосов, был большой фруктовый сад. Товарное садоводство с 40 – 50-х годов играет заметную роль в хозяйстве южных уездов Вятской губернии.
Государственный крестьянин Ярославского уезда Д. Сахарников выступал в 60-х годах XIX века в «Вятских губернских ведомостях» со статьями о нововведениях в земледелии, ссылаясь на пример собственного хозяйства.
В Ставрополе и на Кубани активно развивается крестьянское предпринимательство на хуторах. Некоторые крестьяне были здесь крупными собственниками земли. Крестьянин Дедешкин из села Медвежинского Ставропольского уезда в 1848 году купил 505 десятин земли. Крестьянин Севастьянов приобрел 1014 десятин. Крестьяне Бедриковы во второй половине XIX века владели многочисленными гуртами крупного рогатого скота, табунами лошадей и огромными отарами овец. За 15 лет – с 1897-го по 1911 год - крестьяне Кубанской области купили 162 588 десятин частновладельческом земли.
В Алтайском округе у крестьянина Минина в 80-х годах было «800 лошадей, более 1000 овец и 1000 голов крупного рогатого скота». Заимка этого крестьянина превратилась в крупную помещичью усадьбу. Разумеется, Минин был исключением. Но предприимчивых богатых крестьян на Алтае было немало. В Томской губернии в материалах обследования 80 – 90-х годов встречаются крестьянские хозяйства, имевшие до 75 лошадей, до 80 голов крупного рогатого скота и до 177 голов мелкого – на один двор. Крестьяне села Молчановка этой губернии Сысоевы и Лазаревы пользовались 7 тысячами десятин земли. Крупнейшие хозяйства имели в Томской губернии крестьяне Сорокины (на реке Карасук), крестьянин села Гилевского А. К. Акулов и его односельчанин П. Ф. Батищев. В Енисейской губернии в Канском уезде крестьяне Блиновы вели хозяйство на 3 тысячах десятин земли.
Крестьянин села Юргинского Тобольской губернии Прокопий Кузнецов арендовал 591 десятину земли и завел конный завод. В целом в этой губернии в начале XX века было 118 крупных собственников из крестьян, имевших по 100 и более десятин земли.
Многие богатые крестьяне в Сибири «занимались одновременно и земледелием, и скотоводством, и торговлей, заводили мельницы, маслозаводы, лавки» и другие доходные предприятия. В начале XX века томский крестьянин М.В. Чевелев имел под пашней 150 десятин. Кроме того, он арендовал землю у лесничества, а также разводил племенной скот. В хозяйстве этого крестьянина использовались сельскохозяйственные машины: культиваторы, рядовые сеялки и др. Чевелев завел мельницу с плотиной, кирпичный и маслобойный заводы.
Крестьянам принадлежали свечные, кожевенные, салотопные предприятия. В Иркутской губернии переселенцы Михаленковы и Никитин построили паровую мельницу, купив локомобиль за 6,5 тысячи рублей. Паровую мельницу построили и крестьяне-переселенцы Степанчуки в Зиминской волости Иркутской губернии. Там же крестьянин А. Фомин построил кирпичный завод, а Куркин – маслобойный.
Число таких примеров может быть увеличено. Но мы ведь не пишем экономическую историю в цифрах, а говорим о культуре русского крестьянства, его хозяйственных знаниях и социальной инициативе. Поэтому попробуем представить конкретно деятельность некоторых из предприимчивых хозяев.
Богатый крестьянин Тихон Непомнящих из деревни Кашевской Ялуторовского уезда Тобольской губернии никого не нанимал для работы в своем хозяйстве, так как в составе его семьи было 9 работников. Семья хозяйничала на 56 десятинах земли. Из них 23,5 – под пашней, остальные – под сенокосом и пастбищем. Тихон имел обширный набор сельскохозяйственных машин: косилку Диринга, жатку Вальтер-Вуда, двух-корпусные плуги, молотилку, веялку, сеялку, конные грабли, соломорезку. Была и своя мельница. Хозяйство хорошо обеспечено лошадьми (10 штук) и крупным рогатым скотом (10 дойных коров). Это позволяло широко применять удобрения.
Непомнящих построил теплый скотный двор. В рацион скота включались корнеплоды; практиковалась закладка силоса. В хлебопашестве также проводил улучшения: травосеяние, зяблевая вспашка и др. Средние урожаи у Тихона за 20 лет были выше, чем у других крестьян. Хозяйство давало устойчивый доход.
Когда в 1913 году в честь 300-летия дома Романовых был проведен конкурс образцовых крестьянских хозяйств, Тихон Непомнящих оказался в числе 306 премированных лиц. Всего губернскими комиссиями было представлено к награде 1382 хозяйства. Факт сам по себе примечательный.
По условиям конкурса, в нем могли участвовать лишь мелкие хозяйства, «главный доход коих составляет вознаграждение за труд владельца и членов его семьи». Это означало, что крупные предпринимательские хозяйства, применявшие наемный труд, в этом конкурсе не должны были участвовать. Однако, по мнению В.Г. Тюкавкина, специально исследовавшего описания премированных дворов, в их число все-таки попали хозяйства, нанимавшие батраков или поденщиков.
Так, в Иркутской губернии первую премию получил крестьянин И. И. Лыткин из Нижнеудинского уезда, в хозяйстве которого использовались наемные работники, так как в самой семье на 10 ее членов было всего четверо работающих: двое мужчин и две женщины. Хозяйство Лыткина было еще мощнее, чем у Непомнящих. Поистине поражает перечень сложных сельскохозяйственных машин: сноповязалка, жатка, четырехконная молотилка, сенокосилка Мак-Кормик, семирядная сеялка Эльворчи, сортировка, веялка, сепараторы, маслобойки и др.
Хозяйство Лыткина имело 19 лошадей (15 – рабочих), 200 голов крупного рогатого скота, много мелкого скота и птицы. Помимо обычных для этого района приемов земледелия, Лыткин использовал травосеяние (сеяли клевер и тимофеевку) и улучшение посевного материала – за счет очистки и выписки семян лучших сортов. Доходное хозяйство Лыткина поставляло хлеб на винокуренный завод и на рынок в селе Тулуне (Рындзюнский, 76 – 88; Рожкова, 42 – 45; Будаев, 281 – 287; Плющевский, 394 – 395; Чекменев, 308; Ратушняк, 269; Тюкавкин, 234 – 235).
Так действовали крестьяне, одаренные талантом, не только в области народной агротехники, но и в организации труда, товарной ориентации хозяйства. К сожалению, дорогой читатель, мы привыкли клеймить их кулаками, вместо того, чтобы с благодарностью перенимать их опыт.
Не менее ценен социальный опыт крестьянской кооперации. По мнению некоторых историков, кооперативное движение зародилось в России лишь в конце XIX века и сделало в короткий срок очень большие успехи. На самом деле объединение в группы по несколько человек для совместного владения на паях землею, рабочим скотом, овинами, мельницами, пасеками или для организации некоторых видов промыслов существовало у русских крестьян издавна. Многочисленные факты такого рода известны для XVII, XVIII и XIX веков. Местами это называлось складничеством, супрягами, позднее – артелью (на паях существовали не все, а некоторые виды артелей).
Термин «кооперация» применительно к такого рода явлениям получает распространение действительно в конце XIX века. Но эта крестьянская кооперация предреволюционного периода потому и распространялась так успешно, что опиралась на традиционные, проверенные народным опытом формы.?
А. Чаянов – теоретик «старой крестьянской кооперации» – оценил очень высоко ее значение для развития сельского хозяйства России. В своей докладной записке в 1918 году он подчеркивал, что такая кооперация опиралась на семейное производство крестьян. Она позволяла создавать достаточно крупные формы производства в земледелии, не нарушая при этом индивидуальности и самостоятельности семейного крестьянского хозяйства. По ориентировочным подсчетам, накануне первой мировой войны 82,5 процента деревенского населения России участвовало в тех или иных формах кооперации.
В черноземно-степной полосе Поволжья в 80-е годы XIX века была распространена аренда земли артелями. Арендованную землю разбивали на паи таким образом, что наименьший участок, служивший единицей расчета, был доступен и для бедняков. Арендная плата по одним договорам могла производиться трудом или определенным количеством хлеба со снятого урожая, по другим – деньгами.
В Усть-Каменогорском уезде в эти же годы отмечены семейные артели: выделившиеся сыновья, имевшие отдельные усадьбы и приусадебные земли, для пользования пахотной землей, которую выделяли им общины, часто создавали семейную артель. В нее могли войти и зятья. Здесь же бытовали складничества по использованию лошадей. Имеющие равное число лошадей участвовали в такой кооперации на равных правах. Бедняк, имевший одну-две лошади, мог тоже войти в это товарищество, но за отработки. Местную почтовую станцию содержала артель. На артельных началах осуществлялась обывательская и земская «гоньба» (перевозки). Очень органичен и прост был переход от товариществ по использованию волов или лошадей к кооперации по использованию сельскохозяйственных машин, когда появлялась сельскохозяйственная техника.
В Усть-Каменогорском уезде широко были распространены также артели пасечников. Товарищества на паях строили арыки – подводили воду к садам и огородам. На севере, в Обонежье, в 80 – 90-е годы XIX века описаны товарищества для рубки леса и обработки лесных участков под пахоту (подсеки); для устройства мельниц и риг. Поистине необозримо многообразие крестьянской инициативы в области кооперативных форм, не затрагивающих основ семейного хозяйства.
В Тамбовской губернии (Шацкий уезд) в начале 80-х годов прошлого века описаны крестьянские артели по обработке овчин. Это был край развитого овцеводства, сочетавшегося с основным земледельческим хозяйством. Артели овчинников состояли обычно из 3 – 5 человек. Глава – артельщик (атаман) был и главным мастером, то есть руководил технической стороной производства, и организатором всего хозяйства артели, и вел всю приходно-расходную бухгалтерию. Товарищества овчинников были здесь разных типов. В одних – артельщик покупал сырье на свои средства, в других – овчины закупало товарищество на паях, в третьих – артель работала на заказчика. Иногда одна и та же артель меняла формы своей деятельности. Члены артели получали по окончании работ разные доли дохода в зависимости от знания' овчинного дела или личного вклада в первоначальные расходы.
Такие артели уходили на работу в другие губернии, туда, где возможен был спрос на овчинников. По прибытии в ту или иную деревню иногда заключалось соглашение с общиной в целом: пришлая артель брала подряд на выделку овчин для всех домохозяев, устанавливалась цена. В других случаях выполнялись индивидуальные заказы.
У крестьян Кирсановского уезда Тамбовской губернии накопился ценный опыт по созданию товариществ для использования тяжелых плугов, к которым требовалась упряжка из нескольких лошадей. Товарищества плугарей приобретали эти орудия и обрабатывали ими за плату даже поля в помещичьих имениях. Для работ шестиконными плугами на своих землях объединялись в товарищества два-три домохозяина. (Тюкавкин, 381 – 383; Куликовский; Кабанов, 100 – 108; Глебов; Бирюкович, 99 – 107; Макаренко, 1887; Романов, VI, 154 – 171; Романов, X, 154 – 156).
Здесь приведены лишь немногие факты об удивительной предприимчивости русских крестьян. Даже в сохранившихся до нашего времени архивных материалах подобных сведений великое множество. Но, видимо, ничего не знают, а скорее, не хотят знать о них те публицисты, которые творят миф об извечной пассивности русского крестьянства!
ЧУДНАЯ ПОНЯТЛИВОСТЬ
Заканчивая рассказ о знаниях хлебопашцев, вспомним и о той оценке, которую дали крестьянину современники, не принадлежавшие к этому классу, оценке его в отношении сообразительности, сметливости или, говоря современным языком, интеллектуальных возможностей. В 1834 году А. С. Пушкин решительно утверждал: «О его (русского крестьянина. – М. Г.) смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия».
К этой оценке гения очень близка характеристика крестьян Пошехонского уезда, сделанная уроженцем этих мест священником А. Архангельским в 1849 году в этнографическом описании района: «Здешние крестьяне не так образованы, как в других местах, напр.: в уездах Ярославском, Углицком, Романовском, Борисоглебском и Рыбинском, потому что они по большей части проживают дома и ездят в Пошехонь, Мологу и Рыбинск только по своим надобностям. Впрочем, несмотря на необразованность, они одарены хорошими умственными способностями. Что они понятливы и имеют хорошую память, видно из того, что весьма хорошо понимают сказанные поучения и долго их помнят, какого бы они рода ни были – догматические или практические. Вообще должно заметить, что здешний народ внимателен ко всему; каждый предмет, особенно новый, занимает его, и потому он обращает на него все свое внимание.
Кроме того, здешний народ весьма деятелен и трудолюбив, так что без какого-нибудь дела (...) не может пробыть даже в воскресные дни. Поэтому после каждого праздника он очень скучает о том, что несколько дней сряду был в праздности и бездействии. Память, внимание и понятливость здешнего народа доказываются еще и тем, что молодые люди очень скоро перенимают незнакомые им песни, и старые очень хорошо помнят те, которые часто пелись во время их молодости. Сметливость здешних жителей видна из того, что они мастера считать, и считают быстро, даже без счетов. Они смышлены: все почти здешние крестьяне сделают все, что ни увидят, не хуже мастера... В этом отношении женщины не уступают мужчинам».
В другой части очерка этот же автор заметил: «Почти все крестьяне здешнего округа умеют во все вникать и скоро понимать то, чему учатся или что хотят узнать; они также очень трудолюбивы и проворны». Обратите внимание, что все это сказано о тех самых пошехонцах, которые сочинили о себе целую серию забавных историй, создавшую им репутацию непутевых и проказливых чудаков, и которые из-за злой сатиры М. Е. Салтыкова-Щедрина ассоциируются у нас с самым тупым и диким поведением.
Архангельскому вторит, совершенно не подозревая об этом, священник П. Троицкий, составивший в это же время для Географического общества описание сельских жителей Каширского уезда. «Действительно, здешним жителям нельзя не отдать в некоторых отношениях преимущества. Так, здешний житель готов вступить в разговор с кем угодно и, если нужно, рассуждать о всяком предмете, не превышающем круга его познаний. В нем есть и сметливость, потому что он вовремя умеет молчать и вовремя высказать, что нужно: есть и рассудительность...»
Автор последней характеристики склонен был считать названные им свойства преимуществом крестьян именно своего края. А этнограф Н. А. Иваницкий, описывавший вологодских крестьян 80-х годов XIX века, решительно распространил свое определение на всех русских: «Что этот народ в общем умен, хитер и остроумен, как вообще великорусское племя, – об этом повторять нечего». «Повторять нечего» – значит, и до него об этом писали уже неоднократно.