Азбуки и буквари, псалтыри и часовники, издаваемые официальными церковными типографиями (в частности, синодальной типографией), использовались для обучения крестьянских детей и бытовали в крестьянских семьях. Часто элементарную грамотность крестьянские дети получали от священника или других лиц причта, которые нередко сами были выходцами из крестьян. Вот какая характеристика состоянию обучения в селе Любичи была дана в указе 1778 года о разрешении московскому купцу Ларину завести там училище: «Сие село, подобно прочим селениям, не имеет никого к научению своих малолетних, кроме священника и его причета, которые большею частию из крестьянства выходящие, едва только чтению, грамоте российской учить удобны, а посему бедные и остаются без всякого к их будущим промыслам знания».
При ограниченной возможности для крестьян обучаться в государственных учебных заведениях особенное значение приобретает частная инициатива. Для всей первой половины XVIII века есть немало данных о так называемых «вольных» школах для обучения крестьянских детей. Так, ревизская «сказка» 1723 года из Илимского уезда упоминает «гулящего человека» (то есть пришедшего откуда-то самовольно, не закрепленного ни за каким сословием) Л. Кучину: «Ремесла у него никакого нет, кроме того, что учит крестьянских детей грамоте». Это явно учитель «вольной школы».
Во второй половине XVIII века частное обучение крестьян развивается. Часть своих крепостных обучали дворяне Шереметевы, Голицыны, Юсуповы, Орловы, Румянцевы, Муравьевы, Мещерские и др. Более массовый характер носило обучение у грамотных родителей и односельчан, отставных солдат и прапорщиков, писарей и бродячих учителей, ссыльных (Курмачева, 1983, 94 – 99, 104 – 106; Лешков; Пругавин, 1890, 13; Шерстобоев, 1, 502; Семевский, 1881, 1, 282 – 286; Узунова, 107 – 124).
Бродячего учителя, особенно если он сам был из крестьян, мог пригласить к себе в дом надолго и отдельный крестьянин. Такой случай описан, например, в деревне Высовской Ялуторовского уезда (60-е годы XVIII): житель ее М. Кривоногое, когда пришло время обучать сына чтению и письму, пригласил в свой дом жить учителя крестьянина Василия Савинова сына Урюпцова; Урюпцов прожил у Кривоногова около года. Но чаще возникала «вольная» школа, в которой обучалось несколько крестьянских детей. Иные из разбогатевших крестьян заводили на свои средства постоянно действующие училища, официально разрешенные Приказом общественного призрения. Так, в 1794 году крестьянин Винокуров основал в селе Ловцы (Зарайский уезд Рязанской губернии) училище такого рода (Миненко, 1986, 13; МГСР-Рязанская, 372).
Вокруг деревенского обучения, организуемого самими крестьянами, складывались свои обычаи. Радостно отмечали с участием родителей переход от одной учебной книжки к другой. «Переход от «граматки» к часослову и от часослова к псалтырю был настоящим праздником и для наставников, и для их питомцев. В центральных губерниях европейской части страны было принято подносить учителю в такой день горшок с кашею, осыпанной сверху деньгами. А ученикам родители дарили по пятаку или по гривне меди. Обычай этот назывался «кашей» (Сухомлинов). В нем прослеживается прямое сходство с более древним, но бытовавшим повсеместно и в это время, обычаем одаривать кашей и деньгами бабку-повитуху, при праздновании крестин ребенка; и назывался этот обычай так же – «кашей». По-видимому, сходство обычаев связано с отношением крестьян к обучению грамоте, как второму рождению человека.
Убедительным доказательством значительного развития грамотности служит широкое хождение в крестьянской среде рукописных текстов самого разного характера. В их числе были: рукописные книги и сборники религиозного и светского содержания; сочинения крестьян; списки с указов центральных и местных учреждений, представлявших интерес для крестьян и использовавшихся в их прошениях и жалобах; подложные указы, написанные в интересах крестьян, и копии их; записи молитв, духовных стихов, наговоров; певческие сборники; лечебники (травники) или отдельные рецепты из них; календари или частичные выписки из них.
Распространение в крестьянской среде рукописных книг и других сочинений и документов определялось как тем, что печатная продукция оставалась и в XVIII веке достаточно дорогой и выпускалась малыми тиражами, так и характером этих текстов – запрещенных или не подлежавших распространению. Особый слой вносило в рукописную культуру развитие старообрядческого движения, одной из существенных особенностей которого являлось признание только дониконовской духовной литературы, то есть напечатанной до исправления богослужебных книг в середине XVII века. Это делало необходимым переписывание старых книг.
Наши представления о бытовании рукописей и печатной продукции в крестьянской среде сильно расширились в течение последних трех-четырех десятилетий в результате собирательской деятельности археографических экспедиций. Решающую роль в этом отношении сыграл предложенный замечательным ленинградским исследователем В. И. Малышевым принцип сплошного и многократного обследования районов, сопровождающегося созданием территориальных коллекций. При этом ставились задачи не только сбора редких рукописей, но и выявления старинных местных культурных очагов, круга чтения крестьянства, специфики крестьянской письменности и крестьянского литературного творчества.
ГУСЛИЦЫ И ВЫГ
Устойчивые традиции крестьянской письменности и книжности существовали в XVIII веке на русском Севере – в бассейнах Печоры, Мезени, Северной Двины, Пинеги. В Пушкинском доме (ИРЛИ) такие собрания, как Красноборское, Мезенское, Печорское, Пинежское, Северодвинское и другие, сплошь состоят из рукописных материалов, обнаруженных в крестьянской среде. Недаром Малышев назвал все это собрание «огромной крестьянской библиотекой прошлого». Записи на некоторых экземплярах свидетельствуют о принадлежности их крестьянам уже в XVI – XVII веках. На русском Севере выявлено «несколько родовых крестьянских библиотек, начало которых положено еще в XVII – XVIII веках (например, пинежских крестьян Рудаковых, Поповых, Вальковых, Мерзлых, печорцев Михеевых и др.)». Иные записи говорят о владении дорогостоящими книгами в складчину (Малышев, 1970, 335; Малышев, I960).
Старопечатными книгами, собранными у русских крестьян европейского Севера, существенно пополнилось собрание научной библиотеки Ленинградского университета. Большой массив их, несомненно, бытовал в деревне в XVIII веке. Об этом свидетельствуют, в частности, многочисленные рукописные добавления и еще более многочисленные владельческие записи. Особый интерес представляют записи на экземплярах Псалтыри, прямо свидетельствующие об использовании в учебных целях («По сей книге учатся», «по сей Псалтыри выучился Митрофан Яковлев»). В круг чтения крестьян входили и сочинения, направленные против старообрядцев. Это говорит о том, что грамотность и книжность на Севере выходила за пределы раскольничьей среды.
Большую роль в этом отношении сыграл Выго-Лексинский центр поморского беспоповского согласия: постоянный контингент переписчиков книг, хорошо оборудованный скрипторий (специальное помещение для переписывания), распространение литературы, обучение неграмотных крестьян и, наконец, создание новых сочинений, уставного, религиозно-нравственного и полемического характера – все это оказывало воздействие не только на старообрядческое крестьянство края, но и за его религиозными и географическими пределами (Барсов, 1877; Дружинин, 1911, 1912; Бударагин, 1979).
В XVIII веке старообрядцы изготовляли богослужебные, учительные, житийные, церковно-полемические книги и учебники грамматики и риторики. Если первые два вида книг строго воспроизводились по древним рукописным или старопечатным (то есть сделанным до реформы Никона) образцам, то в других видах происходили частичные добавления или изменения либо создавались новые произведения. Житийная литература пополнялась жизнеописаниями видных деятелей старообрядчества, создавались свои сборники упражнений по риторике, но особенно активно увеличивался состав полемических сочинений. Старообрядчество дробилось на враждующие между собой направления, которые вступали в полемику на специально созываемых соборах, – эти споры записывались; составлялись обширные послания к единомышленникам или противникам. Все это распространялось в рукописях в крестьянской среде (Покровский, 1978; Понырко, 1981).
На Выге в XVIII веке развилась своя школа письма, получившая название поморского письма. Это был строгий полуустав, близкий к почеркам XVI века, украшенный киноварными инициалами с тонкими орнаментальными отростками, с характерными заставками, в которых органично соединялись особенности художественного оформления старопечатных книг с орнаментом народного прикладного искусства. Осваивая древнерусскую письменность, крестьяне вносили в ее оформление (как и в ее литературные формы – об этом речь пойдет ниже) свежую струю своих собственных художественных традиций с их местными особенностями. Конец 10-х – начало 20-х годов XVIII века – время становления своей писцовой школы на Выге – явился переломным и в развитии художественного оформления книг: с этого времени выговские художники, украшавшие книги, все больше обращаются к яркому прикладному искусству русского Севера, ослабляется прямое влияние типографских орнаментов (Плигузов, 1983).
Особенности поморского письма позволяют исследователям выявлять рукописные книги выголекинского происхождения в других регионах. Книги в скрипторий старообрядческого центра переписывались быстро и в большом количестве. Со второй четверти XVIII века рукописи из Выга распространялись среди крестьян Верхокамья, принося туда воззрения и книжно-письменную культуру этого общежительства. Через Верхокамье они получают дальнейшее распространение на Урале и в Сибири.
Движение старообрядчества способствовало увеличению числа вольных крестьянских школ грамотности. Особенно это было важно для глухих мест, отдаленных от церквей, школ, волостных контор, то есть от потенциальных учителей грамоты. В скитах создавались школы для мальчиков и девочек. Сохранились свидетельства о том, что грамотные старообрядцы обучали и крестьянских детей, не имевших отношения к расколу. Например, крестьянин села Ильинского Пермской губернии Егор Щетников рассказывал в 1795 году, что во времена его детства на реке Сепыч жили скитами бежавшие из Москвы староверы, которые обучали окрестных крестьян (то есть живущих за пределами скитов) грамоте. А на реке Бердь (ныне Новосибирская область), близ деревни Беловой, в середине XVIII века в пустыни жил влиятельный расколоучитель Каллистрат, который не отказывался брать к себе детей для обучения грамоте (Пругавин, 1890, 14; Обозрение, 185; Миненко, 1986, 13).
Распространение старообрядчества в Верхокамье в течение XVIII века сопровождалось, как и в других районах, постоянным взаимодействием книжно-письменной культуры хранителей «старой веры» с культурой православного крестьянства, не порывавшего с церковью. Важным показателем процесса приобщения крестьян к грамоте служит большое количество книг, предназначенных для обучения. Среди находок археографов в деревнях Верхокамья: 197 малых или учебных псалтырей, 52 часовника, 29 канонников, 167 псалтырей следованных – именно эти книги «являлись после Азбуки (или Букваря) основными учебниками для десятков поколений русских людей, вплоть до времени Ломоносова», а в семьях старообрядцев сохраняли это назначение и позднее (Поздеева, 1982, 46).
Наверное, немногие из читателей этой книги, да и из жителей Москвы и Московской области слышали о том, что в центральном районе страны едва ли не самым влиятельным центром крестьянской письменности была Гуслицкая волость Богородского уезда (Богородск – ныне Ногинск) Московской губернии – цитадель раскола так называемого поповского согласия. Название «Гуслицы», определение «гуслицкое» относилось тогда не к одной этой волости, а к большой территории по речке Гуслянке, входящей в современные Егорьевский и Орехово-Зуевский районы.
В Гуслицах грамотными были почти все крестьяне. Достигалось это тем, что в районе существовал не один десяток «самоходных» (то есть вольных, стихийных) школ. Рукописные книги гуслицкого письма и орнамента (он оформился стилистически в последней четверти XVIII века) «опознаются» так же легко, как и поморские, и свидетельствуют о наличии своего книгописного направления.
Гуслицкие певчие книги, в которых тщательно сохранялась традиция древнерусских, так называемых «крюковых» нот, расходились по всей стране. Их популярности способствовала не только грамотность гуслицких писцов и сохранение пения «по крюкам», но и нарядное оформление: богатый орнамент с народной яркостью палитры – красного, зеленого, синего и золотого цветов. Помимо орнамента, гуслицкие книги нередко украшались и миниатюрами (Стороженко, 82 – 130; Пругавин, 1890, 15 – 16; Карцов, 131 – 132; Бударагин, 1985, 476; Поздеева, 1983, 14).
Подобная же картина крестьянской книжности и грамотности сложилась в XVIII веке в районе Ветковско-Стародубских русских старообрядческих слобод и скитов (западная часть современной Брянской области, Гомельская, часть Витебской и север Черниговской области). Существенную роль в распространении книг в крестьянской среде сыграло возникшее здесь в XVIII веке старообрядческое книгопечатание. В Клинцах (недалеко от Стародуба, нынешняя Брянская обл.) в 80-х годах XVIII века было три типографии раскольников: Я. Железнякова, Ф. Карташева, Д. Рукавишникова. Начиная с третьей четверти XVIII века заказы старообрядцев выполняла типография Супрасльского Благовещенского монастыря (ныне – Белостокское воеводство Польши). До конца XVIII века в ней было отпечатано около 70 старообрядческих изданий разного характера: древнерусские и ранние старообрядческие произведения (литургические, исторические, назидательные, полемические, житийные и пр.). В их числе были сборники, содержащие до нескольких сот произведений очень разнообразного состава. Согласно позиции заказчиков Супрасльская типография стремилась в старообрядческих изданиях как можно точнее следовать московским – «дониконовым» – образцам печати. Часть книг повторяла выпущенные на Московском Печатном дворе в XVII веке, но немало было составленных заново сборников и произведений XVIII века.
Современный анализ владельческих записей на сохранившихся экземплярах супрасльских старообрядческих изданий показал, что крестьяне составляли основную группу их читателей. Ю. А. Лабынцев проанализировал 171 владельческую запись (разбросанность этих книг в разных собраниях библиотек, музеев и архивов делает эту подборку особенно представительной). Из 106 записей, имеющих прямое указание на сословную принадлежность владельца, 52 принадлежат крестьянам, 37 – купечеству, остальные – четырем мелким группам; кроме того, из 65 записей без указания на сословие, по косвенным данным, значительная часть принадлежала крестьянству. Записи на книгах свидетельствуют о том, что их читателями были не только раскольники: листы отдельных экземпляров XVIII века испещрены заметками, направленными против старообрядцев.
Среди напечатанных в Супрасле в XVIII веке изданий, как и среди рукописных книг Верхокамья, большую долю составляла учебная литература. Это были Азбуки, явно продолжающие традицию азбук и букварей XVII века; Псалтыри, нередко начинающиеся «Наказанием ко учителем, како им учити детей грамоте»; Часовники, учебное назначение которых также подчеркивалось в некоторых изданиях специальной статьей об«учителехъ иже учатъ младыхъ отрочатъ грамоте» (Лилеев; Бударагин,1981, 382 – 384; Семенников; Лабынцев).
Издания западных старообрядческих и выполнявших заказы старообрядцев типографий распространялись и в других районах страны. В составе книг, бытовавших в крестьянской среде Севера, найдены издания XVIII века Супрасля, Клинцов, Вильны, Варшавы, Гродно и Почаева. Всибирских коллекциях встречаются списки с изданий Супрасля.
В своеобразное оформление крестьянских рукописных книг Ветковско-Стародубского района органично вошли поморский и гуслицкий орнаменты. Вот перед нами «Октоих» (книга церковного пения) на крюковых нотах, датируемый 1777 годом и происходящий из селения Злынка (Стародубский уезд, нынешняя Брянская область), который, по словам специалиста, «открывается прекрасной орнаментальной миниатюрой во всю страницу. Композицию составляют элементы поморского и гуслицкого орнамента, но интерпретированные достаточно оригинально и свободно». В том же орнаментальном стиле решены и инициалы – украшенные начальные буквы. Аналогичное взаимодействие стилей видно в художественном оформлении рукописи «Праздники на крюковых нотах», датируемой 1794 годом и происходящей из села Добрянки (нынешней Черниговской области): в основе композиции также лежит поморский орнамент, обогащенный элементами гуслицкого филигранного узора.
Социально-экономическое развитие страны в XVIII веке (особенно во второй половине) создавало благоприятные условия для непосредственных контактов жителей разных районов крестьянской культуры. В этом отношении показательны данные о местах происхождения и работы крестьян, получивших в 1771 – 1774 годах билеты на содержание ткацких станов в Московской губернии: дворцовый крестьянин упоминавшейся выше Злынки (Стародубье) Петр Васильев и крепостной крестьянин из Гуслицкой волости Герасим Матвеев владеют станами в наемных помещениях Преображенской слободы Москвы. В это же время владели ткацкими станами в Подмосковье и другие крестьяне из Злынки и Клинцов (Гусева, 157 – 158; Материалы по истории, 123, 134, 154 – 155, 186 – 187, 230).
Северный и юго-западный районы крестьянской книжности и письменности послужили важными источниками распространения ее в Сибири. Это получалось и за счет самих потоков вольной и организуемой правительством колонизации, и в силу сохранения или установления связей после переселения. Важнейший факт развития русской культуры – движение крестьянской книжности и письменности на восток, за Урал, но мере освоения Сибири, – научное открытие последних десятилетий: «оказалось, что русские переселенцы везли с собой наряду с самым необходимым для первоначального своего устроения книги, книги и книги, а затем в своей многотрудной жизни на новых землях усиленно занимались перепиской книг и созданием своей собственной новой крестьянской литературы» (Лихачев, 1984, 3).
Крестьянская старообрядческая литература Урала и Сибири «в XVIII веке была обширна и многообразна». В ее составе – оригинальные произведения разных жанров: исторические повествования о старообрядческих центрах и их руководителях («описания о жизни претков наших»), сочинения по основным спорным вопросам поповских и беспоповских согласий раскола, различные послания, жития.
Влияние выговской школы на крестьянскую письменность, книжность и литературу было особенно велико в Зауралье. Кижский крестьянин Гаврила Семенович Украинцев (1675 – 1750 гг.) был сначала одним из руководителей Выгорецкого общежительства, а затем учительствовал в уральских скитах, где создал школу и библиотеку. Этот крестьянин вступил в публичный диспут по вопросам веры с инженером-католиком Беэром (будущим начальником Колывано-Воскресенских заводов). Развернутое изложение этого диспута Г. А. Украинцев написал в традициях выговской полемической литературы. В свою очередь, один из основателей выговской литературной школы, Семен Денисов, откликнулся на гибель на Алтае брата Украинцева – Терентия «Словом», строго выдержанным в канонах выговской риторики. А на смерть самого Гаврилы талантливый плач написала его сестра, жившая на Лексе.
Но сибирская крестьянская литература XVIII века знала и стиль, заметно отличающийся от торжественной риторики Выга и Лексы. Ялуторовский крестьянин Мирон Иванович Галанин, автор исторических, полемических и эпистолярных произведений, написал в 1774 году послание к другу С. И. Тюменцеву в живой манере, близкой к разговорной, почти лишенной традиций древнерусского стиля. Это эмоциональный, даже страстный рассказ о борьбе сибирских старообрядцев со времен Аввакума до середины XVIII века, в котором собственные наблюдения сочетаются с материалами документов. Послание, рассчитанное на широкий круг читателей, стало известно не только адресату и сохранялось в скитских собраниях рукописей разных районов Сибири (Покровский, 1976; Дергачева-Скоп, 1978; Мальцев; Ромодановская, 1982).
Влияние Ветковско-Стародубского района крестьянской культуры сказывалось больше на Алтае и в Забайкалье, где были поселены в 60-х годах XVIII века десятки тысяч крестьян из этого района. Сохранились прямые свидетельства источников о том, что всю службу в своих потайных часовнях «поляки» (так называли на Алтае русских крестьян-старообрядцев, выходцев с территории Польши) отправляли по старопечатным книгам. Влияние Ветки и Стародубья не ограничивалось тем запасом книг, рукописей и традиций, который был принесен с собой переселенцами.
Связи продолжали поддерживаться и после переселения. Существенную роль в этом отношении играли поездки отдельных крестьян с Алтая в Черниговскую губернию и приезды священников Стародубья на Алтай. Так, крестьяне деревни Староалейской Семипалатинского уезда писали, что к ним «приезжал священник Стародубских слобот Никита Иванов, изправлял всяки... требы... И 1764 года ездили сами и привезли священника Стародубских же слобот Ивана Семеновича...» Аналогичные связи устанавливаются у крестьян-старообрядцев Алтая с Иргизскими раскольничьими монастырями Саратовской губернии. Между «поляками» Алтая и ветковско-стародубскими выходцами, поселившимися в Забайкалье, также осуществлялись личные и общинные связи – поездки, письма (Покровский, 1974, 1975; Миненко, 1983).
О том, какие библиотеки формировались на Алтае в результате непосредственного привоза книг с мест выхода, переписывания их, а также личных и религиозно-общественных контактов с центрами европейской части страны, свидетельствуют современные находки археографов. Так, например, в крестьянских домах обнаружены рукописный сборник XVI века, включавший «Судный список» Максима Грека, Виленская псалтырь 1575 года, отпечатанная Петром Мстиславцем (учеником Ивана Федорова), первое издание Соборного Уложения 1649 года и многое другое.
У забайкальских крестьян-старообрядцев «круг необходимых» служебных и четьих книг, изданных еще до раскола, имелся в каждой семье, неукоснительно хранился в каждом поколении и передавался от отцов детям, по мере возможности пополняясь другими старообрядческими книгами или рукописями. Территориальное собрание книг, приобретенных археографами в крестьянских селениях этого района, включает издания конца XVI – начала XVII века. Многие из них имеют владельческие записи.
В круге чтения сибирского крестьянства XVIII века видное место занимали сборники – «излюбленный тип рукописной (а с конца XVIII века – и печатной) книги в старообрядческой среде». Вырабатывается «особый вид сочинения – тематический подбор выписок и мелких произведений», как разнообразной древнерусской, так и новой старообрядческой литературы (Покровский, 1984, 70 – 77; Алексеев, 13; Селищев, 22 – 28, 32 – 35; Ромодановская, 1982, 433).
Как мы видим, старообрядческие центры и целые районы крестьянской письменности и книжности не были просто хранителями (в силу своей замкнутости, как это иногда утверждается в литературе) архаичного слоя культуры. Письменная и книгопечатная традиции XVI – XVII веков получают в этой среде в XVIII веке свое развитие, тесно связанное с особенностями духовной и материальной жизни крестьянства. Важной чертой этого развития была связь между разными, в том числе очень отдаленными, районами. Связь выражалась и в прямой преемственности при возникновении отдельных центров, и в обмене полемическими, нравоучительными и сугубо личными посланиями, в снабжении книгами и в поездках отдельных лиц. Замкнутость крестьянской старообрядческой культуры была относительна. Не только из-за связи между районами, но и в силу выхода на остальное, православное крестьянство.
Исследователи отмечают влияние старообрядческой письменности на нестарообрядческую рукописную литературу в местах широкого распространения раскола. При анализе состава сохранившихся крестьянских рукописей нередко трудно разделить их на старообрядческие и нестарообрядческие, поскольку раскольники широко пользовались многообразием духовной литературы, приемлемой и для остальных православных крестьян, лишь выбирая из нее наиболее близкие им сочинения или отрывки религиозно-догматические, нравоучительные, обрядовые и особенно эсхатологические. «Вместе с тем памятники патристики, жития святых, апокрифы, нравоучительные легенды и притчи из Пролога, Великого Зерцала и т. п. одинаково читались как старообрядцем, так и религиозно настроенным православным крестьянином» (Ромодановская, 1982, 433; Сперанский, 120).
Православным крестьянам, не порывавшим с официально признанной церковью, не было надобности переписывать литургическую (то есть предназначенную для церковной службы) литературу. Однако и в их среде встречаются переписчики духовно-нравственных сочинений. Так, сибирский крестьянин из деревни Тугозвоновой Михаил Кузнецов в июле 1774 года «списал» два сборника текстов из Ефрема Сирина, Иоанна Златоуста и пр., о чем свидетельствуют его собственные записи на этих рукописях. По-видимому, он сам был и составителем этих сборников. Один из сборников – на 48 листах – был переписан этим крестьянином поздним полууставом за 7 дней. В книжности и письменности нераскольничьего крестьянства светская литература занимала большее место, чем у старообрядцев. Активно переписывались летописи, сочинения о Куликовской битве, о Смутном времени, о взятии Нарвы в 1704 году и другие исторические тексты. Переписывали для себя и на заказ, для продажи. В круг чтения и переписывания крестьян входили также беллетристические повести, басни, произведения демократической сатиры XVII – XVIII веков. Принадлежность рукописных книг светского характера с пометами крестьян-владельцев и крестьян-переписчиков к разным собраниям страны свидетельствует о широте распространения чтения такого рода (Дергачева-Скоп, 1975, № 35 и 210; Сперанский, 87; Розов, 101 – 102; Пушкарев, 1980, 1, 400 – 402; Ромодановская, 1982, 429; Титова, 129).
Поездки с торговой целью зажиточных крестьян и отходничество крестьян разного достатка создавали дополнительные возможности для приобретения печатных и рукописных книг. Надписи на книгах говорят, например, о покупке крестьянином Ростовского уезда в 1766 году книги в Выборге.
Только в одной коллекции А. А. Титова, собиравшего рукописную книгу преимущественно на территории Ярославской и Костромской губерний, находится несколько списков переводных романов, принадлежавших крестьянам или переписанных ими самими. К этой же коллекции принадлежит часть библиотеки крестьянина Петра Семеновича Меркурьева, состоявшей из переписанных им самим в конце 80-х – начале 90-х годов XVIII века книг (не менее 25 экземпляров) и включающей отечественную и переводную светскую литературу.
Об органичном включении в круг чтения крестьянства светской повести к концу XVIII века свидетельствует появление крестьянских редакций некоторых произведений этого жанра. Недавно выявлены, например, две крестьянские редакции «Повести о царе Аггее» этого времени. Автор одной из них (так называемая «редакция со скоморохами») использует широко известный сюжет как основу для собственного сочинения, существенно переработав ряд эпизодов. Переработанные эпизоды отмечены занимательностью изложения, снабжены многими живыми деталями. Вторая крестьянская редакция повести носит следы устного пересказа, причудливо сочетающиеся со стремлением сделать текст книжным (Розов, 101 – 102; Ромодановская, 1985, 211 – 216).
Для крестьянской культуры характерно, как было показано выше, тесное взаимопроникновение книжности, письменности и литературы. Среди книг, обращавшихся в крестьянской среде и формировавших мирские или личные библиотеки, большую долю составляли рукописные; в то же время рукописи эти в значительной части создавались на основе книжной печатной продукции предшествующего периода, воспринимая нередко и оформление ее. Книгописная деятельность сопровождалась отбором различных произведений и отрывков из них соответственно интересам и взглядам крестьянина-переписчика или крестьянина-заказчика, объединением этих сочинений и фрагментов в сборниках и граничила с литературным процессом, который предполагал, в свою очередь, обширное цитирование авторитетов. В крестьянской книжности и письменности сохраняется в XVIII веке тесная связь с древнерусской литературной традицией. Последняя входит органично и в создание крестьянскими авторами новых литературных произведений, обогащенных фольклорными традициями и живым повествованием о событиях местной жизни, религиозных спорах и исканиях.
ЧАСТНОЕ ОБУЧЕНИЕ
Открытие многочисленных фактов распространения грамотности и книжности в крестьянской среде XVIII века пришло в такое явное противоречие с расхожим необоснованным представлением о неграмотной и темной деревне предреволюционного периода, что кое-кто из защитников тезиса о бездуховности деревни стал даже утверждать, что был якобы регресс в этом явлении, то есть утрата, сокращение в XIX веке грамотности простого народа, существовавшей издавна, со времен берестяных грамот, обнаруженных археологами. Такое предположение не выдерживает критики. Знакомство с литературой и источниками XIX века не оставляет никаких сомнений в том, что грамотность деревни в это время постепенно увеличивается, хотя степень распространения ее не удовлетворяет многих поборников просвещения, справедливо полагавших, что школьное обучение должно охватить все крестьянство.
Наблюдатели самых разных взглядов и разной социальной принадлежности отмечали возрастание у крестьян в течение XIX века тяги к грамотности, к чтению. В 1849 году П. Троицкий писал в Географическое общество о крепостных крестьянах села Липицы и прилежащих к нему пяти деревень (Каширский уезд Тульской губернии): «Число грамотных с точностью определить трудно; впрочем, их довольно, и больше из числа мужчин, чем из числа женщин. Грамоте обучаются большею частью в домах священников, хотя есть и так называемые мастерицы. В домах священников постоянно обучаются до 10 или до 15 мальчиков».
В Рязанской губернии, например, отмечалось быстрое увеличение числа общественных и частных учебных заведений в селах со второго десятилетия XIX века. 32 сельских училища (в них обучалось 913 мальчиков и 189 девочек) находились целиком на попечении духовенства. Кроме того, 28 священников и несколько студентов семинарии преподавали в училищах, основанных на средства общин государственных крестьян. Продолжалось и обучение у священников, помимо училищ. Из школ для крепостных крестьян, устроенных помещиками, лучшими на Рязанщине считались училища в селах Дубровки и Наследничье (Касимовского уезда), Песочное (Сапожковского уезда), Дудиново, Белоомут, Струпна (Зарайского уезда). В последнем обучались только девочки. Всего, по неполным данным, в Рязанской губернии в 1857 году насчитывалось 60 школ в государственных селениях и 32 в имениях. Сверх того действовало множество «домовых школ». (Мы говорим здесь только о русских школах, в губернии в это время было и 9 татарских училищ.)
В описаниях имений помещиков Центральной России, сделанных в 1858 – 1859 годах в связи с подготовкой отмены крепостного права, обычно указывалось, что крестьяне «обучаются грамоте своими средствами» – у церковнослужителей, писарей, солдат, «черничек», но больше всего – у грамотных крестьян (Троицкий, 96; МГСР-Рязанская, 365 – .376; Федоров, 1984, 390 – 393).
Серьезное отношение к обучению детей грамоте, выбору учителя видно из воспоминаний крестьянина Николая Чукмалдина. Жили его родители в 40-х годах XIX века в деревне Кулаковой Тюменского округа. Когда сыну исполнилось семь лет, собрали семейный совет и решили вести мальчика к дедушке Артемию Скрыпе учить грамоте. В деревне этой было три «вольных» учителя – все трое из старообрядцев, но учили они и всех желающих из православных: Артемий Лазарев, по прозвищу Скрыпа, Якуня и старая дева Аннушка. Чукмалдины выбрали Лазарева, который имел, по словам автора воспоминаний, «громадное нравственное влияние на всех жителей деревни Кулаковой. У богатых он просил пособия для бедных, а бедным помогал деньгами, делом и советом, всегда умным и всегда целесообразным. Нейдет ли у пахаря соха бороздою, обращаются к Артемию Скрыпе, и он ее исправит. Нужен ли совет, когда семья завздорит, идут к его посредничеству, и он (...) выскажет свое решение, которое для спорящих сторон считалось непреложным». Скрыпа обладал «прекрасным даром слова» и сочинял полемические послания на религиозно-нравственные темы. Послания переписывались и ходили по рукам. У него была библиотека, и Лазарев нередко читал собравшимся вслух Евангелие, Деяния апостолов, жития.
Из многочисленных талантов Артемия Скрыпы едва ли не самым ярким был педагогический дар. Учеников он встречал приветливо, обращался с ними ласково, объяснения делал четкие, на доступном детям языке. Для каждого нового ученика Лазарев сам писал азбуку и украшал ее, вырезал указку с орнаментом. Если одновременно занималось у него в избе два или больше учеников, он для каждого находил свой подход, давал отдельно объяснения. При этом учитель разъяснял свои поступки новичку, ободряя его. «Ну-ка, Никола, – говорил он семилетнему Чукмалдину, – иди сюда, примемся за дело. Здесь, у стола, учится Ефрем, он постарше и побольше тебя. Тебя же я устрою вот на этой лавке, у оконца. Вот скамейка, мы ее поставим на эту лавку и на нее положим азбуку; вот смотри-ка, какую я тебе указку смастерил: с конями и зарубками. Ну-ко, брат, бери ее, вот так, в руку, и садись перед скамейкою на лавку». Мальчика поразила азбука – новенькая, только что написанная по-славянски, красными и черными чернилами. «Ее заглавная виньетка, нарисованная пером, изображала копну сена и глядела на меня так мило и заманчиво, что я не знал, что и подумать о таком искусстве дедушки Артемия». А учитель уже мягко и уверенно вел очарованного малыша дальше: «Вот на этой первой странице – вся азбука... Надо все буквы выучить наизусть и запомнить их твердо, как они пишутся и называются. Указывай указкой вот эту первую букву и говори: аз, вторую – буки, третью – веди... Смелее, брат, смелее! Ну, говори за мной нараспев: а-з, бу-ки, ве-ди, гла-го-ль. Мало. Пой, как поют ребята, когда играют в пряталки, да посмелее... Вот так, так. Потихоньку да помаленьку все пойдет у нас на лад». Скрыпа чередовал мягкие указания с похвалой, а в какой-то момент заметил: «Ну, да ты устал. Оденься и иди во двор побегать. Потом приходи, поешь, и мы еще потвердим азбуку». В три часа занятия были закончены: «Скажи отцу и матери, что грамота тебе дается. А завтра утром приходи опять».
Современный исследователь Н. А. Миненко, открывшая для нас Скрыпу-педагога из забытых воспоминаний Чукмалдина, замечает: «Деревенская школьная методика была, таким образом, несложной. Но она предполагала безоглядное доверие ученика к своему учителю, взаимное расположение и ответственное отношение каждого к своим обязанностям». Педагогический талант Артемия Лазарева проявлялся и в гибкости, с которой он подходил к программе обучения в зависимости от особенностей ученика. Основными учебными книгами считались Часовник и Псалтырь, и Чукмалдины собирались купить эти книги. Но когда мальчик справился с азбукой, Скрыпа пригласил мать и сказал ей: «Вот что, голубушка. Никола учится хорошо, и ему не надо проходить Часовника. Он и так его будет читать потом. А теперь купите в городе Псалтырь: по ней Великим постом он и будет продолжать учиться».
Переход от рукописной азбуки к печатной Псалтыри оказался нелегким, и здесь снова сказалась разумная изобретательность Артемия, который образно и толково объяснил особенности печатных букв. Когда Коля Чукмалдин научился хорошо читать, Скрыпа посоветовал родителям для обучения письму пригласить заводского учителя. «Я скорописью пишу по-старому, и мой почерк для него не годится», – объяснял Скрыпа.
Артемий Лазарев учил детей бесплатно. И даже плату за выполненную им «азбуку» отказался взять у Чукмалдиных. «Не надо, голубушка. Я знаю, что вы небогаты. Азбуки ведь я не покупал. На эти деньги лучше заведите пареньку валенки». Но большинство деревенских частных учителей брало плату. Вот и Василия Ивановича – молодого заводского учителя пригласили учить Колю письму на определенных условиях: он поселился в доме Чукмалдиных, питался у них же и получал 5 рублей в месяц. При этом он имел право заниматься и с другими учениками. Через три месяца курс был закончен – Коля научился писать. Этот срок – три месяца – называл и Скрыпа, советуя пригласить Василия Ивановича. По-видимому, это был срок, выявившийся в деревенской практике начального обучения. Арифметике Николай Чукмалдин выучился у своего дяди (Чукмалдин, 6 – 15; Миненко, 1986).
Официально организованных школ для крестьян и после реформы 1861 года было недостаточно. Современники, отмечая это, обращали особое внимание на сельские школы, создаваемые самими крестьянами на их средства во всех губерниях страны. Специальные исследования народных форм обучения были проведены земскими статистиками Московской, Воронежской, Тверской, Таврической, Самарской, Курской и других губерний. Выяснилось, что повсеместно крестьянские общины и отдельные группы крестьян, дети которых достигли подходящего возраста, нанимали учителей и предоставляли поочередно помещение для занятий либо снимали совместно избу для такой школы. Нередко обучение вели грамотные крестьяне, иногда «бродячие» учителя из образованных слоев населения, переходившие из деревни в деревню (Сб. стат. свед. по Моск. губ., 196 – 198; Бычков; Сб. стат. свед. по Смолен, губ., 30; Кисляков).
Рассмотрим, например, итоги такого обследования 80-х годов XIX века по Курской губернии. В Путивльском уезде четвертую часть территории занимала полоса хуторов, она так и называлась – «Хуторян-ская полоса». В 167 поселениях этой полосы было всего 5180 дворов. Внимание Губернского статистического комитета привлекло странное несоответствие: из 29 официальных школ уезда на хуторянскую полосу приходилось всего 3, а уровень грамотности крестьян здесь был выше, чем в других местах. Тогда и обнаружили, какую роль играло самодеятельное обучение. Грамотные крестьяне были обучены «ходячими» («нахожими», «хожалыми») учителями.
Некоторые статистики познакомились – непосредственно и по рассказам крестьян – с бродячими учителями. Как правило, это были одинокие люди: крестьяне, отставные солдаты, кантонисты [Кантонисты – здесь: выпускники школ для солдатских детей], бывшие дворовые, монахи, заштатные церковнослужители и даже священнослужители. «Нередко ходячий грамотей лето проводит в скитаниях по святым местам, а осенью спешит в ту деревню», где прервал свою деятельность прошлой весной. Иные возобновляли преподавание в любом случайном месте.
Помещение учителю заинтересованные родители нанимали у бездетной вдовы или в малочисленной семье. Часто дело обходилось и без найма помещения. Школа обосновывалась в одной из семей учащихся либо переходила поочередно из одной семьи в другую. Здесь учитель преподавал, питался и ночевал. Если по договору провизия вносилась натурой, то в этот дом другие приносили муку, крупу, сало и пр. Доставляли солому для отопления. Плата за обучение составляла здесь 30 – 60 копеек в месяц за ученика.
На такого учителя в мелких курских хуторах приходилось по 5 – 6 учеников. В первый же базарный день после начала обучения родители должны были купить каждому по азбуке и по указке. Заниматься начинали после совместной молитвы. Изучали сначала церковнославянскую азбуку. Затем переходили к чтению по Часослову, Святцам, Псалтырю. Только после этого приступали к гражданской азбуке. Приобретались новые учебники. Бегло читать «и по-церковному, и по-граждански» здесь дети выучивались, как правило, за две зимы.
В курских материалах мы снова сталкиваемся с различением крестьянами умения читать и писать, о котором говорили выше применительно к XVIII веку. Статистик, знакомившийся с бродячими учителями, обнаружил, что не все они обучали письму, так как иные и сами не умели писать. Вот таким-то образом и в XIX веке определенная часть крестьянства, читавшая и древнерусскую и современную литературу, попадала при переписях в число неграмотных.
В то же время среди учителей частных крестьянских школ попадались на Курщине и такие, которые писали прошения, читали в церкви, управляли церковным хором. Такой учитель быстро становился авторитетным в деревне. Община ценила оставшегося на всю зиму бродячего грамотея – бывалого человека и за его рассказы, послушать которые долгими зимними вечерами часто собирались односельчане в избу-школу. Если же у «хожалого» обнаруживался порок – пьянство, родители учеников сразу же переставали его кормить и посылать к нему детей.
Народный опыт создания временных школ использовался местной интеллигенцией при открытии передвижных центров обучения в маленьких населенных пунктах. В обширной слободе Томаровке (Белгородского уезда Курской губернии), где жили бывшие крепостные крестьяне, в начале 80-х годов XIX века было три училища: министерское и два начальных (мужское и женское). Но в связи с активным выделением на хутора после реформы остро встал вопрос, в каком из хуторов открыть школу. Законоучитель начальной школы священник Маляревский предложил хуторским крестьянам «на основе опыта бродячих учителей» создать подвижные школы. Осенью 1884 года две такие школы – на 27 и 41 человек – были открыты в хуторах Казачеве и Дубинине. В них учили чтению, письму, элементарному счету и основным молитвам. Избу нанимали и обставляли необходимой мебелью за счет хуторской общины. На средства общины создали и библиотеку для учителя и внекласского чтения учеников. Учебниками детей обеспечивала каждая семья отдельно. Школа оставалась в одном хуторе до тех пор, пока дети не осваивали намеченный курс, обычно – три-четыре месяца. Затем все перевозили в другой хутор. Учителями в этих передвижных школах были подростки 14 – 15 лет из местных крестьян, окончившие Томаровское училище и дополнительно подготовленные к преподаванию Маляревским. Он же руководил их преподаванием, приезжая по воскресным дням: проверял пройденное, давал советы на следующую неделю. Учителя оплачивались общиной, питались у родителей учеников поочередно и ночевали в школе. Занятия велись с раннего утра и дотемна, с несколькими перерывами для отдыха и обеда. Длительность ежедневных занятий определялась задачей ускоренного освоения грамоты и счета. Это облегчалось еще и тем, что многим ученикам было уже по 12 – 13 лет. Да и группы были малочисленными.
В соседнем Новооскольском уезде такие же «подвижные» школы были открыты на средства земства, а не крестьянских общин. Отмечая, что крестьяне очень довольны передвижными школами, земские деятели справедливо подчеркивали, что школьное дело не должно строиться единообразно. Следует учитывать конкретные условия (Кисляков, 48 – 50). Этот подход, опирающийся на народный опыт, не потерял значения и в наши дни.
О вольных крестьянских школах Юхновского уезда Смоленской губернии земские исследователи подробно писали в 80-х годах XIX века.
Вид этих школ определяется прежде всего тем, был ли учителем пришлый человек, местный бобыль или же свой крестьянин, ведущий хозяйство. В первых двух случаях школу устраивали в наемном помещении либо же занятия переносили по очереди из избы в избу. Выбор делали заинтересованные лица, то есть родители, хотевшие обучить своих детей и объединявшиеся на время для решения этой задачи. Учитель в этих случаях нередко тоже «кормился по череду» в разных дворах.
Если же учителем был человек более или менее хозяйственный, школа устраивалась в его избе, по дворам он не ходил. Такой крестьянин-учитель мог оговорить себе и продукты в счет оплаты за занятия, но тогда уже в виде «отсыпного» – пуда или полпуда муки, мерки картофеля и обычно по возу дров с каждого ученика. Месячная денежная плата учителю – 50 коп.; если не было доплаты натурой, она подымалась до 75 коп. При оплате занятий за зиму в целом – 1 – 2 руб. Ученье в крестьянских школах продолжалось здесь от 2 до 5 месяцев, по договору. Самый распространенный срок был 4 месяца. Занятия шли только до Пасхи.
Об Одоевском уезде Тульской губернии земство сообщало, что там есть множество крестьянских школ с учителями из крестьян, отставных солдат, заштатных дьячков и др. Местные деятели откровенно признавались, что школы эти существуют без всякого участия земства «по недавней известности ему о существовании их». Вот так-то образованная часть общества открывала для себя крестьянскую культуру. Здесь кроется и еще одна причина того, что грамотность крестьян не попадала в официальную статистику. Ведь нередко она просчитывалась по числу обучающихся в официально учтенных школах.
Не менее примечательно в этом отношении и заявление Рязанской губернской управы в эти же годы: на Рязанщине «всегда были, существуют и теперь мелкие школки», но их никто не считал. Именно благодаря этим крестьянским «школкам» «северная часть губернии издавна грамотна» (Выделено мной. – М. Г.). Ряжская земская управа Рязанской губернии добавляла от себя, что в их уезде «в тех селениях, где нет нормальных училищ, существуют, без участия земства, школы грамотности с учителями из окончивших курс в нормальных училищах или из отставных солдат, дьячков и других грамотеев».
Известная нам уже по курским хуторам картина самодеятельных школ в «хате» с обеспечением учителя по договору с родителями была обрисована земцами и для Кромского уезда Орловской губернии. А земство Тотемского уезда Вологодской губернии обоснованно утверждало в 1880 году, что домашнее обучение детей при помощи учителей, не имеющих официальных свидетельств, дает населению столько же грамотных, сколько и училища. Тотемское земство жаловалось, что власти преследуют таких учителей, и ходатайствовало о специальном указании по этому поводу. В 1882 году появился такой циркуляр Министерства народного просвещения, согласованный с Министерством внутренних дел и Синодом. Разъяснялось, что лица, занимающиеся домашним обучением грамоте в селах, не обязаны иметь учительское звание. По этому циркуляру отстранять от преподавания следовало только за политическую или нравственную неблагонадежность.
Началось движение земств по оказанию материальной помощи «вольным» учителям в деревнях. За инициативным земством Тотьмы последовали в этом Ирбитское и Шадринское земства Пермской губернии, где тоже, как оказалось, были широко распространены стихийные крестьянские школы. Многие губернии лишь поддержали вольные школы, другие – сами их создавали по тому же типу. В целом земство в 80-х годах XIX века активно приняло опыт крестьянского обучения (Бунаков, 3 – 42).
Местами по-прежнему, как и в XVIII веке, наблюдатели видели особое внимание к грамотности старообрядческого крестьянства. Правительственные исследования и пресса описали это, например, по Костромской и Вятской губерниям.
«Почти все, – писали о местных раскольниках «Вятские губернские ведомости» в июне 1883 года – умели читать и писать. На воспитание детей и на их образование обращается несравненно большее внимание, чем в среде православной. (...) Мальчик учится под руководством отца, матери или наставника, какого-нибудь почтенного седовласого старика, который уже бросил землю, сдал ее общине или домашним и посвятил остаток своих сил обучению детей грамоте или закону. Главные предметы обучения: Часослов, Псалтырь и письмо. В последнее время стали учить «цифири», «книгам гражданской печати».
КРУГ ЧТЕНИЯ
В хранилищах нашей страны встречается немало рукописных книг, имеющих такие надписи, в которых раскрывается и предшествующий путь движения книги в крестьянскую среду и чтение (а не просто хранение) ее в XIX веке. Рассмотрим пометы на одной из таких рукописей, чтобы представить себе, каким образом скупые записи владельцев могут нести так много информации. Это – «Цветник», то есть рукописный сборник с цветными виньетками. Он написан несколькими почерками в XVII веке на 853 листах (датировка проводится специалистами по характеру письма). Переплет – доски с застежками, обтянутые тисненой кожей – датируется XVIII веком. На одном из листов скорописью XVII века написано: «Сия книга, глаголемая Цветник, продал конной стрелец» – вот как, оказывается, попала книга в крестьянскую среду. В XIX веке она продается одним крестьянином другому, который внимательно читает ее. Об этом узнаем из записи на первом листе, сделанной скорописью XIX века: «Сия книга принадлежит деревни Гремячки крестьянина Михаила Иванова Шаманина, куплена на ярмонке у крестьянина Семиона Иванова Губина, заплачено пятнадцать рублей, потписана моею рукою Михаилом Ивановым Шаманиным. Прочитана мною, Михаилом Ивановым Шаманиным, от верхней и до нижней доски подряд». Михаила Шаманин с гордостью сообщал о том, что прочитал всю книгу. Этот обширный и сложный сборник включает десятки разных текстов религиозно-нравственного характера – слов, повестей, поучений, житий святых (Пушкарев, J980, 405 – 408).
Постепенно, в течение XIX века в деревню попадает все больше новой печатной литературы. Среди подписчиков газет и журналов, альманахов, исторических сочинений появляются крестьяне. Складываются отдельные крестьянские библиотеки из покупных книг, включающие беллетристику, религиозно-нравственные сочинения и справочные или научно-популярные издания. Некоторые частные библиотеки крепостных крестьян насчитывали до 2000 томов (Дмитриев; Благовещенская; Федоров, 1972, 141).
Что же читали грамотные крестьяне в конце XIX века? Круг чтения крестьянства привлек особенно активное внимание общественности России во второй половине 80-х – 90-х годах. Факт сам по себе примечательный: широко обсуждается, что читают, следовательно, чтение крестьянства – явление достаточно массовое. Повышенный интерес был связан с усилением деятельности земства в области крестьянской грамотности и образования, а также с обострением вопроса о характере лубочной литературы [Лубочная литература (лубок) – иллюстрированные издания, изготовляемые литографским способом и предназначенные преимущественно для крестьян], наводнявшей сельский книжный рынок, и появлением специальной «литературы для народа» просветительно-демократического направления. Журналы «Русское богатство», «Северный вестник», «Русская мысль», «Вестник воспитания», «Русское обозрение» и другие живо откликнулись на эти проблемы. Д. И. Шаховской разработал специальную программу для собирания сведений о том, что читает народ (1885 г.). За нею последовала более развернутая программа А. С. Пругавина (1888 г.), первые результаты которой он обобщил уже в 1890 году, издав в этой же книге вторую, улучшенную и расширенную, редакцию программы. Известный деятель просвещения Н. А. Рубакин, полагая, что важнее выявить отношение самих читателей из народа к той литературе, которая издается специально для них, чем круг фактически находящихся в их руках книг, подготовил «при деятельном участии нескольких народных учителей и учительниц» свою программу (1889 г.). В ответ на нее было получено более 500 писем и других материалов, сводку которых Н. А. Рубакин сделал в своей работе уже в 1891 году. В полемике, развернувшейся вокруг лубочной литературы, острая критика ее А. С. Пругавиным и другими авторами вызвала отпор некоторых крестьян, непосредственно участвовавших в ее создании (Пругавин, 1890; Рубакин, 1891; Ивин; Пушкарев, 19802, 113).
Горячая заинтересованность современников лишала подчас их объективности, особенно в пылу журнальной полемики. Но у нас есть возможность представить, что и как читали крестьяне, по многочисленным ответам на программы научных обществ. Для конца XIX века среди источников такого рода на первое место следует поставить материалы Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева. Обширная программа Тенишева по разностороннему изучению народной жизни опиралась на опыт аналогичных программ Географического и других научных обществ России предшествующего периода. Она включала около пятисот пунктов, в число которых вошли ,и вопросы о чтении крестьян. Поступавшие в течение 90-х годов ответы корреспондентов об источниках получения книг, характере библиотек, вкусах и интересах крестьян в этой сфере, как и отклики на другие вопросы программы, были очень различны и по степени осведомленности, и по форме изложения: от лаконичных и неопределенных отписок до детальных перечней полного состава книг в отдельных деревнях. В целом же степень надежности фонда по этим вопросам очень высока: как в силу охвата многих губерний и получения информации непосредственно на местах от крестьян, так и благодаря многообразию социальной и идейной принадлежности самих корреспондентов.
Жители самых различных частей России, откликнувшиеся на те-нишевскую программу и затронувшие в какой-либо мере вопрос о круге чтения, единодушно отмечали интерес крестьян (как грамотных, так и неграмотных) к чтению, авторитет печатного и письменного слова в их среде. При большом количестве неграмотных широко практиковалось чтение вслух. Посмотрим, как это конкретно выглядело в разных губерниях.
Мне удалось найти в архиве, например, две относительно подробные информации о крестьянском чтении, поступившие в 1898 году в Бюро Тенишева из разных мест Орловской губернии. Начинаю с Орловской губернии потому, что нередко приходится слышать такие возражения: это, мол, только на Севере, да в Сибири крестьяне читали, а в центральных губерниях, где помещичьи крестьяне (или бывшие помещичьи, если речь идет о пореформенном периоде), там, мол, этого не было. Автор одного из орловских сообщений (Малоархангельский уезд, Алексеевская волость) отмечал, что духовная литература – «любимое чтение огромного большинства крестьян». Особенно предпочитали ее «пожилые и среднего возраста крестьяне и крестьянки», «серьезно относящиеся к чтению». Читали Евангелие на русском языке, жития святых. Из житийной литературы наиболее распространены были в этой местности: «Страдания св. мучеников Киприана и Юстины; Св. Евстафий Плакид; Жизнь и чудеса св. Иоанна, епископа Новгородского; Житие св. мучеников Гурия, Соймона и Авива».
Крестьянская молодежь – и парни, и девушки – любила, по мнению автора этого сообщения, светские книги: повести, рассказы и романы в лубочных изданиях. Но известны были и сказки Пушкина, «Тарас Бульба» и другие произведения Гоголя, сочинения Льва Толстого, Крылова, Кольцова. Все крестьяне ценили юмор в литературе. Всеобщим представлялся также этому наблюдателю интерес к книгам по отечественной истории. Он выделил особый интерес к событиям Куликовской битвы; очень популярны были здесь эпизоды благословения преподобным Сергием, участие в битве Пересвета и Осляби. Любили рассказы о Петре Великом, Екатерине II, о выдающихся полководцах – Суворове, Кутузове и других. Любили читать о событиях войны 1812 года (особенно об участии в ней простого народа), о русско-турецкой войне и осаде Севастополя. Сказки читали преимущественно дети – точнее, взрослые стеснялись в этом признаться. В каждой избе был печатный календарь; широко бытовали «Сонник», «Оракулы», «Соломоны».
Вторая информация из той же губернии (Орловский уезд, Богдановская волость) – о приобщении крестьян к чтению через бесплатные народные библиотеки, открывавшиеся в этот период на средства губернских земских управ. В Богдановской волости такая библиотека помещалась при сельском земском училище. По отчету библиотеки за 1896/97 учебный год она насчитывала 2864 постоянных посетителя; в отдельные дни количество их доходило до 50. Основную массу читателей составляли подростки и молодежь. Книги на дом брали в течение года 183 человека, из них 169 – крестьяне (остальные – духовные лица и разночинцы). Читали беллетристику, религиозно-нравственные, исторические, медицинские, сельскохозяйственные книги (ГМЭ, 1046, 1252).
Крестьянин среднего достатка из Рязанской губернии, постоянно живущий в деревне, писал своему знакомому в Москву: «На прилагаемые шесть рублей прошу Вас покорнейше похлопотать выслать книг из сочинений Пушкина, по Вашему выбору, какие найдете для меня больше подходящими, в числе коих непременно «Евг. Онегин», а том 8-й («Пугачевский бунт») и вовсе не надо, так как он у меня есть, стихотворения Некрасова в одном томе, Астырева «В волостных писарях» и если можно что-нибудь из изданий «Посредника», из которых какие подходящей для моих птенцов, двое из них у меня уже ходят в школу, книги высылайте без переплета, потому у меня брат по этой части смекает» (Пругавин, 1887, 141). Приобретение художественной литературы этим крестьянином носит отнюдь не случайный характер. У него есть свои пристрастия и некоторая осведомленность о современных изданиях. Знание разнообразной литературы обнаруживает и крестьянин Василий Кузьмич Влазнев из села Верхний Белоомут Зарайского уезда Рязанской губернии – корреспондент Этнографического бюро князя Тенишева, этнографические наблюдения которого отличались четкостью и обстоятельностью.
Учительница из Саратовской губернии Журавлева предостерегала против прямого использования числа посещений библиотеки и сроков пользования отдельными книгами, как показателей интенсивности чтения, отмечая важную особенность бытования книги в деревне: «Хорошую книжку всегда до тех пор не отдают обратно, пока книга не перебывает в руках у всех грамотных и мало-мальски читающих крестьян. Вот для примера «Князь Серебряный» А. К. Толстого ходит по деревне. В настоящее время читали его такие домохозяева, которые даже и не берут у меня книг. Такие случаи с хорошими книгами весьма нередки».
Другая сельская учительница (из Задонского уезда Воронежской губернии) подчеркивала активное отношение крестьян к прочитанному. «К некоторым изданиям «Посредника» крестьяне относятся симпатично, даже часто просят у меня подобных книг для чтения, но большое количество этих изданий кажутся не только вполне взрослым, но и молодым парням слишком детскими, на чтение которых не стоит и времени тратить». Речь шла о нарочито упрощенном разговоре с сельским читателем некоторых авторов, писавших специально «для народа» (Рубакин, 1891, 114 – 115, 122).
Обращение крестьян к библиотекам разного типа отмечено в письме из Новгородской губернии (Белозерский уезд). В селе Бечевинском было две библиотеки – при школе и при больнице (в обеих книги выдавались бесплатно и без налога). По данным школьной библиотеки, имевшей довольно разнообразный состав духовной, художественной, исторической, справочной литературы, путешествий, крестьяне больше всего брали «рассказы бытового содержания» и сказки. Больничная библиотека располагала, кроме духовной литературы, историческими сочинениями, собраниями Аксакова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Данилевского, романами Диккенса, Вальтера Скотта и других, а также литературой по сельскому хозяйству и промыслам. Особенно спросом у крестьян пользовались здесь сочинения Гоголя, Данилевского и рассказы Льва Толстого. Школьники предпочитали сказки и рассказы «военного характера» (ГМЭ, 704).
Далеко не всякое село, не говоря уж о деревне, располагало такими возможностями, как Бечевинское. Но сеть библиотек при церковно-приходских школах и церквах в Новгородской губернии была довольно значительной уже в 60-х годах XIX века. Эти библиотеки имели книги преимущественно духовно-нравственного содержания. Интерес к текущим политическим сообщениям, особенно обострявшийся во время войн и других крупных событий, крестьяне удовлетворяли, читая газеты. Некоторые зажиточные крестьяне сами выписывали газеты, иногда – в складчину, другие – брали на время, читали вслух (Богословский; Буганов, 184).
Учитель И. Осипов из села Новый Городок Самцовской волости Дорогобужского уезда Смоленской губернии рассказал о библиотеке начального земского училища. Отметив «порядочное» количество взрослых «чтецов», он подчеркивает значение школьников, «которые и являются первыми распространителями среди своих отцов любви к чтению». Это утверждение учителя Смоленской земской школы не вполне верно.
Крестьяне старшего поколения были нередко инициаторами совместных чтений не только книг духовного содержания, но и светской литературы. О движении интереса к книгам от старших к младшим свидетельствует и распространение обучения детей у крестьян-грамотеев. Во многих районах сохранялась и в конце XIX века традиция переписки книг, составления рукописных сборников – в бытовании рукописной литературы инициатива была также за старшим поколением.
О крестьянском чтении вслух на Смоленщине сохранилась подробная информация в книге В. П. Вахтерова, объездившего в конце прошлого века многие сельские школы и библиотеки для изучения внешкольного крестьянского образования. По свежим впечатлениям он писал:
«Всякий, кто наблюдал за чтением в деревне, кто видел, с каким трепетом сердечным следят деревенские читатели за терзанием героя рассказа, с каким восторгом узнают они о его удачах, кто слышал этот искренний, неудержимый гомерический хохот деревенской аудитории, когда положение действующих лиц рассказа становится комичным, видел эти слезы наиболее впечатлительных слушателей, сопровождаемые вздохами и восклицаниями других при талантливом воспроизведении кем-нибудь печального события, кто слышал суждения крестьян по поводу просто и толково прочитанного, тот знает, что при хорошем чтеце талантливая, интересная и доступная пониманию народа книга оставляет неизгладимый след в душе простолюдина, входит в его мировоззрение, становится заметным фактором в его духовной жизни».
По сведениям В. П. Вахтерова, в деревнях Дорогобужского уезда слушать чтеца собиралось часто более тридцати человек. Иногда крестьяне здесь нанимали особую «читальню». Едва научившийся читать ученик на вопрос, прочитал ли он кому-либо взятую в библиотеке книгу, отвечал, что прочел ее сначала один; потом – вслух всей своей семье; затем - семье своего дяди; во дворе – своей крестной матери; еще каким-то знакомым.
Факты общего чтения книг, взятых из библиотеки, подтверждались здесь многими наблюдателями. В Сагуновской сельской библиотеке из 34 рассмотренных Вахтеровым случаев только в четырех читали в одиночку, в остальных тридцати – в семье, иногда в присутствии посторонних (ГМЭ, 667, 687, /585. 1773; Богословский, 137; Сб. стат. свед. по Смолен, губ., 30; Пругавин, 1890, 31 – 52; Вахтеров, 4 – 23).
Иные крестьяне зрелого возраста были настоящими организаторами чтения в своей деревне. Крестьянин из Петербургской губернии (отвечавший письменно на вопросы программы Рубакина) подчеркнул, что в их местности «редкий дом без грамотного»; бесплатные библиотеки, существовавшие почти при каждом сельском училище, не удовлетворяли тех, кто читал много. Поэтому он раздавал собственные книги по избам и в соседние деревни; но праздникам читал подобранную им заранее книгу вслух. Этот крестьянин имел собственные четкие ориентации в круге чтения: критиковал в письме некоторых издателей лубочной литературы; подчеркивал значение книг Священного писания, житий святых; осуждал апокрифический «Сон Богородицы», ходивший в рукописи.
В деревне один активный читатель, как правило, приобщал к чтению многих. Крестьянин деревни Коробово Тверской губернии начал ходить в избу, где играли в карты, и читать вслух. Мужики предпочли чтение; читал рассказы Наумова, «Касимовскую невесту» Соловьева, «Юрия Милославского» Загоскина – эти вещи нравились. Его знакомый из соседней деревни, перечитав все в школьной библиотеке, начал собирать свою (в частности, благодаря односельчанам, работавшим в Петербурге) и раздавал для чтения в своей и соседних деревнях (Рубакин, 1891, 129-142).
«Книг нет ни при школе, ни при церкви», – писал в 1898 году корреспондент Тенишевского бюро из Ляховской волости Меленковского уезда Владимирской губернии. Тяга крестьян к чтению удовлетворялась в таком случае только покупкой книг «на базаре, у проезжего коробейника, на толчке». Покупка книг у бродячих разносчиков товара, которых называли офенями, или коробейниками, была регулярным и доступным источником приобретения книг, особенно во Владимирской губернии, где «офенский» промысел приобрел, как мы уже знаем, особенный размах (ГМЭ, 34, 42; Давыдова, 1892, 74).
Само развитие книжной торговли офеней во Владимирской, Костромской, Московской, Тульской, Ярославской губерниях говорит о нарастании спроса на книгу в русской деревне XIX века. Непременному появлению книг в коробах офеней, где бывали иконы и ситец, чай и галантерея, способствовало освобождение книжной торговли в деревне от уплаты пошлин. Для продажи книг в деревне не нужно было брать промыслового свидетельства. Не случайно именно из офеней вышли такие крупные издатели лубочной литературы, как А. В. Морозов, Е. А. Губанов. Офеней был и дядя знаменитого нашего издателя И. Д. Сытина (Горшков, 63 – 64, 80, 118 – 119).
Положение дел с крестьянским чтением было отчасти выявлено владимирскими земскими статистиками на рубеже XIX – XX веков. Они составили 90 списков найденных у крестьян книг. 58,8 процента выявленных книг – духовно-нравственного содержания (из них примерно четверть составляли жития святых); беллетристика – 23 процента (в том числе рассказы Л. Толстого в издании «Посредника», отдельные сочинения Пушкина, «Бедная Лиза» Карамзина, романы Майн Рида, «Потерянный и возвращенный рай» Мильтона, «пользующийся вообще широким распространением»; в большом количестве лубочные издания «Никольских писателей»: «Страшный клад или татарская пленница» Евстигнеева, «Ночь у сатаны», «Мертвые без гроба» и др. Встречались научно-популярные книги по медицине, о животных, историческая литература, справочные издания, календари, учебники, разрозненные номера журналов. Сельскохозяйственной литературы было мало, но не из-за отсутствия интереса к ней, а потому, что трудно было ее достать. Большим спросом пользовались газеты: в каждое волостное правление приходило по 20 – 50 экземпляров «Сельского вестника» (крестьянам особенно нравились в нем материалы по земледелию); кое-где получали «Свет», «Биржевые ведомости»; зажиточные крестьяне выписывали «Ниву», «Родину».
Корреспонденты статистического отделения Владимирской земской управы собрали также 283 ответа на вопрос о том, какие книги находят «полезными и желательными» сами сельские жители. Вот каков результат их анкеты в процентах (к числу упоминаний): «божественные» книги – 60,8; сельскохозяйственные – 17,9; исторические – 11,5; повести и рассказы – 3,6; сказки и прибаутки – 2,2; «ремесленные» – 1,1; учебные – 1,1; прочие – 1,8. Было отмечено, что, кроме покупки, грамотные крестьяне получают здесь книги в подарок от отходников из Москвы, Петербурга, Одессы и других городов, а также «достают книги везде, где можно»: у учителей, священников, друг у друга. Появился даже особый промысел: накупить книг и давать читать односельчанам за 5 копеек в месяц. Пользовались также библиотеками при фабриках. Земские статистики справедливо считали все эти источники ограниченными и недостаточными (Смирнов, 107 – 116).
По Московской губернии для конца прошлого века есть интереснейшее свидетельство о грамотности и чтении крестьян, принадлежащее крестьянину Ивану Ивину, который был одним из авторов лубочных сочинений (под псевдонимом Кассиров). Сообщения Ивана Ивина тем более интересны, что относятся не к Гуслице, а к отдаленной от нее части губернии – Поречской волости Можайского уезда. Ивин сам вырос в деревне, на себе испытал все положительные и отрицательные особенности обучения и чтения крестьян и писал к тому же о местах, хорошо ему известных.
В Поречской волости в начале 90-х годов XIX века было три школы. Одна из них – в селе Поречье – была открыта в 40-х годах помещиком Уваровым и предназначалась только для его дворовых. После 1861 года она стала доступна для всех бывших крепостных Уварова. В момент написания статьи Ивина, то есть к 1893 году, эта школа содержалась целиком на средства графини Уваровой, и обучение в ней было бесплатным. Обучалось обычно 100 – 130 мальчиков и девочек; 30 из них жили постоянно при школе на полном содержании. Школа размещалась в каменном здании, обставленном «хорошей мебелью» и обеспеченном учебными пособиями. Преподавали две учительницы и местный священник.
Гораздо более скромной была казенная школа в деревне Никитиной. Третий вид сельских школ – церковноприходские – был представлен в Поречской волости как раз в родной деревне Ивина – Старой Тяге. Возникла здесь школа по инициативе местного священника, который преподавал в ней сам вместе с одной учительницей. Школа помещалась в крестьянской избе и принимала 35 – 40 учащихся обоего пола. Платить надо было за ученика 2 рубля в год. Крестьяне критиковали школы за то, что в них не учат, как лучше хозяйничать. Детей забирали из школы иногда после двух-трех классов, при полном четырехклассном обучении.