«Еще в трех деревнях, – пишет далее Ивин, – учат по зимам ребятишек или отставные солдаты, или просто грамотные мужики; также было и в нашей деревне до открытия в ней церковноприходской школы».
В результате, по ориентировочным подсчетам Ивана Ивина, в волости насчитывалось процентов 20 грамотных крестьян. Но при этом автор отмечал: «спрос на книги... громадный: любят читать и сами грамотные крестьяне, особенно молодежь, и еще более любят слушать чтение, если кто хорошо читает, в особенности пожилые и неграмотные мужики и бабы».
Наиболее распространены здесь были в это время лубочные издания Никольского книжного рынка, как духовные, так и светские. Ивин подробно разобрал состав этих изданий, разделив их на восемь групп в зависимости от того, каким потребностям читателей они должны были отвечать.
Группы эти следующие: духовная литература; учебная; духовно-обиходная; для удовлетворения фантазии (сказки, фантастические рассказы); для изучения истории; для эстетического удовольствия (повести, рассказы, романы, картины и песенники); для развлечения (сонники, оракулы и пр.); для деловых потребностей и справок (письмовники, календари и пр.).
Деление это, разумеется, очень условное, но оно дает некоторое представление о широте тематики так называемой лубочной литературы, которая ассоциируется обычно лишь с подписями под картинками, упрощенно перелагающими содержание какого-либо художественного произведения (своего рода предшественники нынешних комиксов, появившиеся в России уже во второй половине XVIII века). Против такого представления о лубочной литературе и восстал решительно Иван Ивин, подвергнув резкой критике статьи, которые «глумились» над изданиями для народа. Это из-за них, по мнению Ивина, слово «лубочный» стало синонимом пошлого. Он обвинил критиков в односторонности, в отсутствии у них характеристики внутренних достоинств содержания.
Примечательно, что первым аргументом в защиту лубочных изданий у Ивина был тот, что народ не стал бы так долго пользоваться плохой литературой. При этом автор дает характеристику народа, которую мы приведем здесь полностью, так как она исходит от недавнего крестьянина, выступившего в защиту достоинства крестьян и отразившего в значительной мере их социальное, национальное самосознание и в особенности крестьянский нравственный идеал.
«Неужели можно допустить, – восклицает Ивин, – что наш народ, при всем его здравом уме, который признан Европой, при всем его глубоком разуме и мудрости, выразившейся в его пословицах, при всем его художественном чутье и поэтическом творчестве, сказавшемся в создании таких прекрасных песен, былин и сказок, при всех его нравственных достоинствах и чисто христианских идеалах, выразившихся в его жизни «по-Божьи» и в его отношениях ко всем прочим народам, – в его вере, терпении, кротости, мягкости и доброте, в любви к отечеству и государю, в его покорности судьбе, трудолюбии и готовности щедро благотворить всем нуждающимся, хотя бы и преступникам, – неужели, говорю я, возможно допустить, чтоб этот народ в продолжение целого века читал и слушал одну сущую пошлость и дрянь?»
Ивин утверждал, что критики лубочных изданий не знают духовных потребностей и нравственных идеалов народа. Они не понимают, что у народа – серьезный взгляд на книгу: он хочет учиться в ней мудрости. Ивин полагал, что лубочные издания в значительной своей части отвечали этой потребности, так как авторы сумели постигнуть дух и вкусы народа, потому что сами вышли из него. Он указывал на широкое хождение духовной литературы в рукописях в прежнее время. «И все эти повести и сказания были распространены в народе в таком громадном количестве, что даже трудно себе представить. Это подтверждается тем, что они в таких многочисленных списках дошли до нас, несмотря на все бедствия и события. Чтение этой литературы до XVIII века было единым для всего русского общества. При Петре I произошел разрыв между «интеллигентным» и «народным» чтением. В XVIII веке началось «глумление над народным творчеством и народными картинками».
Иван Ивин противопоставлял духовно-нравственную литературу, которую, по его мнению, предпочитал народ, художественной. «Наши изящные авторы, – писал он, – творили под влиянием болезненных общественных явлений, непонятных народу». Народу же близки вечные идеалы, правда. В этой связи Ивин возвращается к характеристике крестьянского нравственного идеала и развивает ее в духе христианства, давая при этом собственное идеальное представление о народной жизни.
«И весь этот многомиллионный, верующий народ во все времена своей исторической жизни заботился о религии, о жизни «по-Божьи», об устроении церквей и о спасении души гораздо больше, чем о политико-экономическом или общинном благоустройстве. Дух этого православного народа – христианско-человеческий; вечный идеал его – полная святость: в нем заключается источник света, правды и общественной нравственности для всех других народов. Любить ближнего и делать для него добро, по убеждению народа, можно только для Бога, для спасения души. Поэтому для народа прежде всего нужны духовные книги, без коих он никогда не обходился и не обходится, а затем такие, которые вызываются потребностью самой жизни».
По наблюдению Ивина, подтверждающемуся и другими источниками, в крестьянской среде «прежде всего идут»: Священное Писание (Библия, Евангелие, Псалтырь), поминанья заздравные и заупокойные, молитвенники, святцы (простые и с тропарями и кондаками), творения святых Отцов – Ефрема Сирина, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Тихона Задонского; жития святых (более ста наименований); сочинения и наставления на религиозно-нравственные темы – «Жизнь Иисуса Христа», «Жизнь Божией Матери», «Понятие о Церкви Христовой и объяснения семи церковных таинств», «Поучение как стоять в церкви», «О грехе и вреде пьянства», «Благочестивые размышления» и др.
На втором месте по уровню спроса Ивин поставил азбуки, буквари, самоучители, прописи. Далее – басни, разные виды художественной литературы на исторические темы и сказки.
Отвечая критикам, подвергавшим справедливым нападкам лубочные переложения низкопробных переводных романов, Иван Ивин обращал внимание на преобладание в лубочных изданиях русских исторических романов и очерков. В них – вся русская история, утверждал он, от первых князей до Александра II, и все эти сочинения имеют нравственную тенденцию. В этом споре были правы, по-видимому, обе стороны: уровень исторических сочинений в исполнении «лубочников» оставлял желать многого, но рассказанные занимательно и снабженные яркими картинами события запоминались, и книжки несли таким образом не только развлекательную, но и просветительную нагрузку. Полученные из них сведения накладывались на устную традицию исторических песен и сказаний, обогащали и укрепляли историческое сознание народа.
Это видно даже из названий книжечек, пользовавшихся особой популярностью у крестьян: «Как жили-были наши предки славяне», «Дмитрий Иванович Донской», «Иоанн Калита», «Гибель Кучума, последнего сибирского царя», «Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири», «Великий князь Василий Темный и Шемякин суд», «Пан Сапега, или 16-месячная осада Троицкой лавры», «Избрание на царство Михаила Федоровича Романова и подвиг крестьянина Ивана Сусанина», «Иван Мазепа – гетман малороссийский», «Москва – сердце России», «Каре-турецкая крепость и взятие ее штурмом русскими войсками», «Михаил Дмитриевич Скобелев 2-й», «Очерки 1812 года» и многие другие (Ивин, 242 – 258).
Следует иметь в виду, что Ивин (Кассиров) сам писал для лубочных изданий преимущественно сказки – то есть свои переложения известных сказок, имевших уже до него немало редакций: «Бова Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Иван Богатырь» и пр. Его «Сказка о храбром воине прапорщике Портупее» выдержала более 40 изданий! Его перу принадлежали также компиляции и адаптированные переложения романов и повестей на исторические темы, с увлекательными сюжетами и воспеванием верности, честности, трудолюбия и справедливости (Пушкарев, 1980, 112).
Такая ориентация его собственных и некоторых других переложений и позволяла Кассирову говорить, что не только религиозная, но и художественная литература «лубочников» отвечала нравственным запросам крестьян. Однако и этот творец и горячий защитник лубочных изданий не мог не признавать их недостатки, утрату художественного уровня классических и фольклорных произведений при их произвольном упрощенном изложении.
Ивин отмечал, что издано уже (статья его написана в 1893 г.) много хороших и дешевых, но не лубочных книжек для народа: произведения Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Григоровича, Лескова, Немировича-Данченко, Гаршина, Островского, А. Толстого, Кольцова, Шевченко, Никитина, Некрасова, Салтыкова-Щедрина. За распространение их взялись сами «лубочники» – Сытин, Губанов, Морозов, Абрамов и др. Он подчеркивал, что «все эти книжки во множестве проникают в народ». Такое свидетельство в устах Ивина особенно достоверно, поскольку он стремился доказать, что неадаптированные издания классиков не могут конкурировать с лубочными.
Н. А. Рубакин критиковал мнение, что для народа должна существовать особая, упрощенная литература. Он утверждал: «произведения лучших наших авторов понимаются и находят прекрасный прием в деревне». Особенно его возмущал упрощенный разговор с крестьянином в печати, низводивший иной раз народную литературу до детской, если он велся с позиций ощущения собственного превосходства, без знания своих читателей. Автор с Никольского рынка (то есть «лубочник» типа Ив. Иви-
на) разговаривает с равными, у него нет третирования свысока. А издания «Общества распространения полезных книг» лишь поучают крестьян.
Одним из показателей незнания авторами крестьянина-читателя Рубакин считал обилие чертей и упоминаний о них в изданиях для деревни. И Л. Н. Толстой сделал ошибку, вводя в свои рассказы чертей. В 127 крестьянских ответах, полученных Рубакиным, осуждались «книжки с чертями», и только 1з 37 отношение было положительное либо ничего не говорилось об этом. В письмах крестьян осуждалось употребление в книгах «черных слов», «частое призывание антихриста» (письма крестьян из Тульской и Санкт-Петербургской губерний). Крестьянин С. Т. Семенов из Московской губернии, который сам был автором многих изданий «Посредника», сообщал, что хотя ему очень понравилась сказка Л. Н. Толстого «Иван Дурак», но она «многими обегается, потому что в ней – черти». Из Воронежской губернии также писали, что многие отцы запрещают детям читать на этом основании некоторые новые издания: «К чему пригодны такие книжки? В них только и говорится, что про чертей». Рубакин пришел к выводу: «Масса деревенских читателей относится к сказкам с чертями враждебно» (Рубакин, 1891, 113 – 116.)
Хорошо представлен круг чтения крестьян в материалах по Ярославской губернии, собранных А. В. Валовым – одним из самых активных корреспондентов Этнографического бюро и других научных обществ. Его сведения дают возможность, в частности, восстановить довольно полно круг произведений А. С. Пушкина, бытовавших в крестьянской среде в Романо-Борисоглебском уезде, и определить отношение к великому поэту.
Читали крестьяне Пушкина очень охотно. Приобретали его сочинения, рекомендовали и передавали друг другу. Особенной популярностью пользовались повести. Из них более других были любимы «Капитанская дочка» и «Дубровский». «Встречаются крестьяне, – отмечал А. В. Балов, – которое очень живо обрисовывают Гринева, Пугачева». Из прозы Пушкина очень популярна была также «История Пугачевского бунта» и, конечно же, сказки. «Сказки Пушкина знают даже безграмотные старухи», – подчеркивал корреспондент. Из поэтических произведений были популярны «Полтава» и многочисленные стихотворения, ставшие народными песнями. В этом качестве в Ярославской губернии в конце XIX века среди крестьянства бытовали «Утопленник», «Сквозь волнистые туманы», «Буря мглою», «Черная шаль», «Под вечер осенью ненастной в пустынных дева шла местах», «Талисман», «Бесы» и др. (названо двадцать восемь стихотворений). У отдельных крестьян встречалось Полное собрание сочинений Пушкина.
Разумеется, полные собрания сочинений классиков были редкостью в домашних библиотеках крестьян. В Пошехонском уезде, по наблюдениям корреспондента, они встречались «главным образом у деревенских «полированных» питерцев», то есть у тех, кто пожил на заработках в Петербурге. В качестве примера упоминается крестьянин из деревни Гари (Трушковская обл.), который имел полные собрания Некрасова, Тургенева и Пушкина. Больше в ходу были доступные издания отдельных произведений. Часто встречались рассказы Льва Толстого, Короленко и Гаршина; их читали охотно. Басни Крылова приходили в крестьянские избы из школы – дети выучивали их наизусть. Широким спросом пользовались сказки, преимущественно в лубочных изданиях.
В целом в Пошехонье «интерес к чтению силен как среди грамотных, так и среди неграмотных». «В настоящее время (то есть 90-е годы XIX века – М. Г.) все крестьяне сознают пользу грамоты. Неграмотные сожалеют, что их не учили. Малограмотные, читающие с трудом, предпочитают слушать чтение кого-либо, чем читать сами». «Читают и в одиночку, и собираясь вместе».
Возрастные различия в круге чтения выражались на Ярославщине, как и в других местах, обычно в предпочтении старшими духовной литературы. «Пожилые люди более любят читать Евангелие и различные жития святых, а молодежь – светские книги. В Великий пост иные большаки семьи запрещают чтение светских книг, читают только «божественное». При чтении религиозно-нравственных книг как взрослых, так и детей интересовали, по мнению А. В. Балова, «главным образом, чудеса, подвиги и строгость жизни различных святых и деятельность их на пользу ближних». Из житийной литературы наибольшей популярностью пользовались здесь «Житие св. Алексея, человека Божия», «Житие св. Параскевы, нареченной Пятницы», «Житие св. Великомученика Георгия Победоносца», «Житие св. Марии Египетской». Широкое распространение имели церковные календари. Существенное дополнение в круге чтения духовной литературы составляли рукописи. В, их числе в домах крестьян встречались и очень древние. В рукописях ходили также: «Устав о христианском житии» (сборник выдержек из Большого Устава, Устава Соловецкого монастыря и др.), «Сон Богородицы», «Страсти Христовы», «Сказание о двенадцати пятницах», «Сказание о Иерусалиме диакона Арсения», «Свиток иерусалимского знамения», многие молитвы и др. Часто встречались рукописные травники и лечебники.
Корреспондент отмечал большой интерес у крестьян Ярославской губернии к книгам по медицине и географии, этнографии, описаниям путешествий и различных местностей России. Но своих таких книг крестьяне, как правило, не имели; брали их у местной интеллигенции (ГМЭ, 1771, 1824; ЦГИА, 7).
Сходная с Ярославским краем картина чтения крестьян вырисовывается из ответов на тенишевскую программу, полученных из разных уездов Вологодской губернии. «Крестьяне очень любят книжки», – подчеркивал корреспондент из деревни Погореловой Тотемского уезда И. Суворов. Чтением здесь тоже интересовались как грамотные, так и неграмотные. Читали индивидуально и сообща, преимущественно в праздники и воскресные дни. На приобретении книг мало сказывалось материальное положение, определяли дело склонности.
Три крестьянина – Иван Линьков, Степан Волокотин и Степан Клоков – имели в 1898 году библиотеки довольно разнообразного состава. В подборе духовной литературы (она явно преобладает) заметен интерес к деятельности подвижников («Житие Серафима, иеромонаха Саровской пустыни», две книги об Иоанне Кронштадтском и др.) и истории монастырей русского Севера: Тотемского, Спасского, Соловецкого, Вологодского Свято-Духова. Много житий святых, поучительно-нравственных сочинений. Состав житийной литературы говорит об особом почитании среди крестьян Андрея Первозванного, Николая Чудотворца, Георгия Победоносца, Сергия Радонежского, Зосимы и Савванш Соловецких, Феодосия Тотемского, великомучениц Параскевы и Екатерины. Могли крестьяне почитать и о святых местах, куда отправлялись наиболее благочестивые: в списке видим «Гору Афон» иер. Арсения и «Путеводитель в Святом граде Иерусалиме, ко гробу Господню и на Синай» И. А. Святогорца.
Среди светской литературы – описание Архангельского края, «Сведения о Сибири», история Куликовской битвы, сочинение об императоре Александре I, биографии Минина и Пожарского, «Юрий Милославский» Загоскина, «Где любовь, там и Бог» Л. Н. Толстого, учебники, сказки, песенники и пр. Всего у крестьян этой деревни (Погорелова насчитывала 49 домов и 218 жителей) было свыше 1200 книг. Когда на этом фоне и при наличии библиотеки при сельской школе открыли новую библиотеку, при волостном правлении крестьяне сделали частные пожертвования на приобретение ею книг и, кроме того, обязались ежегодно выдавать всей общиною около 20 рублей на ее нужды!
Заметным источником пополнения книг служили покупки у «паломников по святым местам». Евангелие было в каждом доме «и не по одному экземпляру». На время книги брали в школьной и волостной библиотеках, а также у священников, дьякона, псаломщика, учителя, писаря. Здесь тоже старики предпочитали книги духовного содержания, а молодые – сказки, песенники, рассказы из отечественной и всеобщей истории, сельскохозяйственные статьи, газеты, журналы. Обращает на себя внимание широта круга интересов молодых читателей-крестьян, раскрытая в этом сообщении.
Корреспондент Аристархов из Фетиньинской общины Вологодского уезда (она состояла из двух деревень, насчитывавших 205 крестьян; грамотных было 69, в том числе – 5 женщин, «полуграмотных» – 2) представил «полный список» книг, находившихся у крестьян. Относительность полноты списка выясняется из его собственных пояснений. Во-первых, в него не вошло «много старинных книг и рукописей», имевшихся у крестьян, так как Аристархов не умел читать по церковно-славянски; кроме того, часть из них владельцы скрывали. Во-вторых, в список попали лишь издания с целыми переплетами и полным составом листов. Поэтому в список вошло только 387 книг.
Духовные книги представлены в списке Евангелием, сочинениями Тихона Задонского, житийной литературой, «Историей ветхого и нового завета» А. Никольского, «Полным православным катехизисом» Филарета и другими. Среди художественной литературы – «Два старика» Льва Толстого, «Бежин луг» Тургенева, «Робинзон Крузо» Дефо, «Конек-Горбунок» Ершова, былины, басни, сказки и пр. Была у фетиньинских крестьян и некоторая справочная и научно-популярная литература – «Наставление волостным старшинам», «Скот – наше богатство» (издание ветеринарного комитета), брошюры о сибирской язве, о сифилисе и, наконец, «Курс отечественной истории» Г. Преображенского. За исключением духовной литературы (она насчитывала около ста наименований; некоторые из них – 3 – 5 экземпляров), все остальные виды чтения были представлены довольно случайным набором, хотя и отражали в известной мере вкусы крестьян. Аристархов отметил, что обычно мальчик или взрослый грамотный крестьянин в праздничные дни читает вслух. Был среди читателей двух деревень и местный книголюб молодой крестьянин Князев, прочитавший «очень много книг».
Из Вельского уезда Вологодской губернии корреспондент Рождественский сообщал, что в их волости – три церковноприходских школы и две земские школы грамоты. При одной из них – библиотека, где книги выдаются крестьянам на дом. Крестьяне детей отдают в школу охотно, но преимущественно мальчиков, девочек редко. Отдельные ученики переходили потом в уездное Вельское училище. Информатор подчеркивал внимательное отношение родителей к обучающимся детям. Их не отвлекали от уроков, учительницу просили спрашивать с них построже. «Ждет не дождется крестьянин, когда сын начнет читать», – писал Рождественский, отвечая на вопросы Этнографического бюро.
Грамотея заставляли читать вслух по вечерам. Кроме того, от ученика требовали рассказывать, что узнал в школе, учить вслух уроки дома. Содержание их старались запомнить все – вся семья. Иногда в своих спорах призывали ученика: «Эй, школа, рассуди наши дела!» Школьник старался – доказывал, ссылаясь на учебники и учителей. В сообщении отмечалось уважительное, почтительное отношение крестьян к учителю или учительнице.
Во время ярмарки (здесь она бывала на Сретение) покупали дешевые книжки. Среди них часто – «Кавказский пленник» Толстого, «Паштюха, Сидорка и Филатка в Москве» и другие. Чтение вслух сопровождалось непременно обсуждением. Рождественский записал почти дословно обсуждение «Кавказского пленника». Крестьяне восхищались «занятностью» книги Толстого, хвалили Жилина («руськие-те каки удалы бывают!»), удивлялись смелости и доброте Дины, жалели Костылина. Любимым чтением были здесь и басни Крылова (ЦГИА, 8, л. 138 – 146; ГМЭ, 108, 123, 379).
Эти сведения легко дополнить за счет многочисленных владельческих надписей на книгах, принадлежавших вологодским крестьянам. Я говорю «легко» потому, что благородными усилиями вологодских музейных работников и ученых недавно издан многотомный каталог, где описаны все книги и рукописи, хранящиеся в музеях Вологодской области. И в описание каждого экземпляра включены пометы владельцев, записи о передаче, продаже или вкладе книги в церковь или монастырь и т. д.
Вот перед нами «История российская» В. Н. Татищева – книга первая, часть I, напечатанная в типографии Императорского Московского университета в 1768 году. На ней есть запись XIX века: «Сия книга принадлежит деревне Космозерской Погоской крестьянам братьям Вавилиным». Замечу попутно, что в наши дни ценнейшую «Историю» Татищева и в библиотеке профессионального историка редко встретишь.
Или вот «Священные размышления, ведущие к настоящему исправлению в христианской жизни» – сочинение И. Г. Буссе, изданное в русском переводе типографской компанией Н. И. Новикова в Москве в 1784 году. На форзаце записи: «Шускаго села крестьянина еко-номического 1826 сентября 2-го»; «Сия книга принадлежит крестьянину Василию Михайлову сыну Старикову. Точно ево собственная февраля 2 дня: Василий Михайлов Стариков»; «1827-го года февраля 17 дня»; «Свидетель Петровский, что точно ево Старикова». В этом же собрании книг гражданской печати Вологодского областного музея есть другая книга с владельческой записью этого же книголюба – «О подражании Иисусу Христу» Фомы Кемпийского, тоже московское издание 80-х годов XVIII века. Дата на ней записана лишь на несколько дней раньше, чем на предыдущей книге: «1826 года августа 27»; «Сия книга Вологоцкой губернии Татемского уезда Шуского села крестьянского сына Василия Михайлова Старикова».
Примечательна популярность у крестьян «Описания Архангельской губернии» К. Молчанова (1813 г.). В книге были собраны архивные и литературные данные по истории края, местные предания, сведения о городах и достопримечательных местах. На двух экземплярах этой книги одинаковая запись: «Сия книга Прилуцкаго волостного правления государственного крестьянина Лариона Васильева Михнова, писанная в подать государственным крестьянином Иваном Григорьевым Тимофеевым». По-видимому, прежний владелец книг И. Г. Тимофеев отдал их в зачет причитавшейся с него подати, а Л. В. Михнов, заплативший за него нужную сумму, приобрел книги. Другие записи на обоих экземплярах свидетельствуют о том, что книги принадлежат уже сыну Михнова – Федору Ларионовичу (Памятники письменности, 1985, III, 35, 511, 562, 762, 763).
По записям на книгах обнаруживаем и иную ситуацию, когда издание не сохраняется в одной семье, а кочует по разным владельцам, перебираясь даже из губернии в губернию. Так, «Пролог» (сборник проповедей, житий святых и отрывков из духовных сочинений, приуроченных к годичным праздникам) на сентябрь – ноябрь, напечатанный в Москве в 1689 году, имеет первую владельческую запись 1711 года, вторую – тоже XVIII века, а далее следуют записи XIX века разных крестьян, в том числе ярославской крестьянки. Аналогичный «Пролог» на март – май принадлежал в начале XIX века крепостному крестьянину Вологодской губернии (Памятники письменности, 1985, II, 116 – 117).
В Вологодской, Архангельской, Олонецкой губерниях в XIX веке продолжают активно входить в круг чтения части крестьян рукописные книги. Продолжается и переписывание книг, художественное оформление их. О чтении крестьянами в это время старопечатных и рукописных книг XVII – XVIII веков свидетельствуют опять-таки пометы на книгах. Иные из таких записей говорят о прямой преемственности рукописной книги внутри семьи в третьем поколении. Так, на рукописном сборнике XVIII века, составленном из поучений, читаем: «Сия книга, глаголемая святое Евангелие, истолкован Иоанном Златоустом, Тотемского уезда удельного ведомства Спасского приказа Верховской волости деревни Яфановской удельного крестьянина Николая Евдокимова сына Армеева» – запись XVIII века. И на этом же сборнике: «Сия книга Василия Николаева Армеева внука его» – запись XIX века (Памятники письменности, 1987, 126).
Сборники старинных сочинений духовно-нравственного, исторического, богословско-полемического содержания при переписывании составлялись по-новому, пополнялись новыми текстами. В круг рукописного чтения, как и в XVIII веке, входила литература, созданная самими крестьянами. Переписывали также крюковые ноты и светскую литературу, например, стихи Кольцова, басни, песни (Малышев, I960; Демкова, 1974, 406 – 407; Понырко, 1974, 1980; Куандыков, 1982, 119).
В Вятской губернии к концу XIX века в каждом сельском обществе (общине) была небольшая крестьянская библиотека, созданная на средства губернского земства. Наряду с этим источником новой печатной продукции и устойчивым набором лубочных изданий, поступавших с рынков и от офеней, сохраняются целые районы, где в круг чтения крестьян входит старопечатная церковная литература и рукописные сочинения религиозно-нравственного и богословско-полемического характера (ГМЭ, 452; Поздеева, 1982).
Сложную структуру, в которую входили очень различные хронологические и тематические пласты (от древнерусской литературы до новейших изданий по сельскому хозяйству), являл собой круг крестьянского чтения в Сибири. Современный исследователь отмечает «расширение и углубление потребности крестьянства в просвещении», «рост крестьянской инициативы в деле развития школьной сети в деревне». Увеличивается количество и официальных, и домашних школ в сельской местности. Существенное влияние на расширение и тематическое обогащение состава читаемой литературы оказало участие крестьян в деятельности научных обществ. В 1891 году в Иркутской губернии из 165 корреспондентов Восточносибирского отдела Русского Географического общества было 33 крестьянина. Из 62 корреспондентов Иркутского общества распространения народного образования и народных развлечений 27 были крестьянами.
Результаты специального обследования 1900 года показывают регулярность чтения значительной части крестьян: из 104 обследованных населенных пунктов Иркутской губернии в 50 были крестьяне, постоянно занимавшиеся чтением. Один из них, особенно интересовавшийся сельскохозяйственной литературой, регулярно выписывал несколько журналов и имел свою библиотеку. Корреспонденты научных обществ фиксировали, как правило, наличие газет и журналов в одной-двух, а иногда и нескольких семьях отдельной деревни; в то же время из Вельской волости (Енисейская губерния) сообщалось о частой присылке подводы за 30 верст (из одной деревни в другую), чтобы привезти газету (Зверева, 102 – 104, 109 – 112).
Как и в европейской части страны, крестьяне в Сибири получали книги в сельских (волостных), школьных, приходских и личных (самих крестьян, учителей, церковнослужителей, писарей) библиотеках. Сельские и многие школьные библиотеки комплектовались «в основном за счет средств крестьянских обществ». По неполным данным, в Иркутской губернии лубочная литература по степени распространенности в сельской местности конкурировала с религиозной. В библиотеках сельских училищ зимой спросом крестьян пользовались произведения Пушкина, Толстого, Гоголя, Грибоедова, Крылова, Ершова, Жуковского, Мамина-Сибиряка, Гаршина. В личной собственности части крестьян как Западной, так и Восточной Сибири сохранялись ценнейшие старопечатные издания и рукописные книги, передаваемые из поколения в поколение.
Продолжала жить традиция переписывания духовных и светских сочинений (Зверева, 112 – 115; Покровский, 1984).
Нетрудно заметить, что сведения о чтении крестьян из разных районов страны дают сходную в основных чертах картину. Они свидетельствуют о резком превышении запросов, потребностей над возможностями книжного рынка и книжных запасов в деревне. Это при том, что снабжение книгами – и рыночное, и библиотечное – явно растет. Повсеместно существенной особенностью бытования книги в крестьянской среде было широкое распространение чтения вслух, вовлекавшее неграмотных в число читателей.
Обращает на себя внимание активное отношение значительной части крестьянства к грамоте и чтению. У одних оно проявлялось в том, что стремились выучить детей. Отнюдь не по принуждению властей, а вопреки ограниченности официальных возможностей для обучения. У других – в том, что сами брались обучать чужих детей стихийно, самодеятельно и много вкладывали в это сил, душевного тепла и таланта. Третьи – приобретали, сохраняли и переписывали старинные книги. Иные, выучившись сами грамоте, стремились широко поделиться обретенной возможностью и читали вслух целым компаниям односельчан или даже в соседних деревнях. Немалое число крестьян живо откликалось на деятельность и запросы научных обществ, земских обследований, имело свою позицию в оценке разных видов литературы или состояния школьного дела в своей местности. А какая активная позиция видна, например, в приобретении дорогой для крестьянина книги или подписке на газету, журнал всей деревней или группой лиц! Вот эта активность, пожалуй, самая характерная черта в старых традициях бытования книги в русской деревне.
Алексеев – Алексеев В. Н. Археографические экспедиции Сибирского отделения АН СССР.//Научные библиотеки Сибири и Дальнего Востока (далее – Научные библиотеки).
Амосов – Амосов А. А. Крестьянский архив XVI столетия.//Археографический ежегодник за 1973 г. М.. 1974.
Барсов – Описание рукописей и книг, хранящихся в Выголексинской библиотеке.//Летопись занятий Археографической комиссии за 1872-1875 гг., вып. VI. СПб., 1877.
Благовещенская – Благовещенская Е. В. Надписи крестьян и дворовых на книгах.//История СССР, 1965, № 1.
Богословский – Богословский Н. Материалы для истории статистики и этнографии Новгородской губернии, собранные из описаний приходов и волостей.//Новгородский сборник, вып. II. Новгород, 1865.
Буганов – Буганов А. В. Отношение крестьянства к русско-турецкой войне 1877 – 1878 гг. (по материалам последней четверти XIX в.)//История СССР, 1987, № 5.
Бударагин, 1979 – Бударагин В. П. Северодвинская рукописная традиция и ее представители. //ТОДРЛ, т. XXXIII, Л., 1979.
Бударагин, 1981 – Бударагин В. II. Экспедиция в Витебскую область.//Там же, T.XXXVI. Л., 1981.
Бударагин, 1985 – Бударагин В. П., Маркелов Г. В. Орнаментика крестьянской рукописной книги XVIII – XIX вв.// ТОДРЛ, XXXVIII. Л., 1985.
Булыгин – Булыгин Ю. С. Некоторые вопросы культуры приписной деревни Клывано-Воскресенских горных заводов XVIII в. //Крестьянство Сибири XVIII – начала XX в. Классовая борьба, общественное сознание и культура. Новосибирск, 1975.
Бунаков – Бунаков Н. О домашних школах грамотности в народе. (По материалам, собранным С.-Петербургским комитетом грамотности.)//Русский начальный учитель. СПб., 1885. Приложение.
Бычков – Бычков Н. Внешкольное обучение грамоте в Балашовском уезде Саратовской губ.//Русский народный учитель, 1885, № 8 – 9.
Вахтеров – Вахтеров В. П. Внешкольное образование народа. М., 1896.
Воскобойникова – Воскобой никова Н. П. Родовой архив крестьянской семьи Артемьевых-Хлызовых.//Археографический ежегодник за 1966 г. М., 1968.
ГМЭ – Государственный музей этнографии народов СССР. Рукописный отдел, ф.7 (В. Н. Тенишева), оп.1.
Горшков – Горшков Ю. А. Промышленный переворот в полиграфической промышленности России (конец 1850-х – середина 1880-х гг.). Автореферат кандидатской диссертации. М., 1985.
Гусева – Гусева Э. К. Памятники старообрядческой живописи к. XVIII – XIX вв.//Русские письменные и устные традиции и духовная культура. М., 1982.
Демкова – Демкова Н. С, Сазонова Л. И. Отчет об археографической экспедиции 1971 г. на Пинегу, Северную Двину, Верхнюю Тойму.//ТОДРЛ, T.XXVIII, 1974.
Дергачева-Скоп, 1975 – Деркачева-Скоп E. И., Ромодановская Е. К. Собрание рукописных книг Государственного архива Тюменской области в Тобольске.//Археография и источниковедение Сибири. Новосибирск, 1975.
Дергачева-Скоп, 1978 – Дергачева-Скоп Е. И. «Сердца болезна сестры убодающь остен...» – рукописный плач середины XVIII в.//Научные библиотеки.
Дмитриев – Дмитриев С.С. Крестьянское движение и некоторые проблемы общей истории России в первой пол. XIX в. (к выходу в свет сборников документов о крестьянском движении 1796 – 1849 гг.).//Вопросы архивоведения, 1962, № 2.
Дружинин, 1911, 1912 – Дружинин В. Г. Словесные науки в Выговской поморской пустыни. СПб., 1911; он же. Писания русских старообрядцев. СПб., 1912.
Ефименко – Ефименко А. Исследования народной жизни. М., 1884.
Зверева – Зверева К. Е. Роль просвещения в жизни сибирского крестьянства к. XIX – н. XX вв.//Развитие культуры сибирской деревни. Новосибирск, 1986.
Ивин – Ивин Ив. О народно-лубочной литературе. К вопросу о том, что читает народ. (Из наблюдений крестьянина над чтением в деревне.(.//Русское обозрение, 1893, № 9 – 10.
Ист. север, крестьянства – История северного крестьянства, Т. 1. Период феодализма. Архангельск, 1984.
Карцов – Карпов В. Г. Религиозный раскол как форма антифеодального протеста в истории России. Ч. II. Калинин, 1971.
Кисляков – Кисляков Н. Странствующие учителя и подвижные школы в Курской губернии. //Северный вестник, 1888, № 3.
Клепиков – Клепиков С. А. Лубок. М., 1939.
Крестинин – Крести ннн В. В. Исторический опыт о сельском старинном домостроительстве двинского народа в Севере. // СПб., 1779.
Крестьянство Сибири – Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск, 1982.
Куандыков – Куандыков Л. К. Филипповские полемические сочинения XIX в. о скитской жизни. //Древнерусская рукописная книга и ее бытование в Сибири. Новосибирск, 1982.
Курмачева – КурмачеваМ. Д. Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII – начало XIX века. М., 1983.
Лабынцев – Лабынцев Ю. А. Памятники древнерусской книжности и литературы в старообрядческих изданиях Супральской типографии (XVIII в.). //ТОДРЛ , т. XXXV. М. – Л., 1981.
Пешков – Лешков В. Русский народ и государство. М., 1858.
Лимонов – Лимонов Ю. А., Мавродин В. В., Панеях В. М. Пугачев и его сподвижники. М. – Л., 1965.
Лихачев – Лихачев Д. С. Предисловие к кн.: Покровский Н. Н. Путешествие за редкими книгами. М., 1984.
Малышев, 1960 – Малышев В. И. Устьцилемские рукописные сборники XVI – XX вв. Сыктывкар, 1960.
Малышев, 1970 – Малышев В. И. Собрание древнерусских рукописей Пушкинского дома (к 20-летию его организации). // ТОДРЛ, т. XXV. М. – Л., 1970.
Мальцев – Мальцев А. И. Неизвестное сочинение С. Денисова о Тарском бунте 1722 г. //Источники по культуре и классовой борьбе феодального периода. Новосибирск, 1982.
Материалы по истории – Материалы по истории крестьянской промышленности, т. II. Текстильная промышленность Московской губернии в XVIII и начале XIX в. М. – Л., 1950.
Миненко, 1983 1 – Миненко Н. А. Письма сибирских крестьян XVIII в. //Вопросы истории, 1983, № 2.
Миненко, 19832 – Миненко Н. А. Ссыльные крестьяне-«поляки» на Алтае в XVIII – перв. пол. XIX в. //Политические ссыльные в Сибири (XVIII – н. XX в.). Новосибирск, 1983.
Миненко, 1986 – Миненко Н. А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма. Новосибирск, 1986.
МГСР-Рязанская – Материалы по географии и статистике России. Рязанская губерния. СПб., 1860.
Морозов – Морозов Б. Н. Архив торговых крестьян Шангиных. // Советские архивы, 1980, № 2.
Обозрение – Обозрение Пермского раскола. СПб., 1863.
Памятники письменности, 1985, 11, 111, 1987 – Памятники письменности в музеях Вологодской области. Каталок-путеводитель. Ч. II, вып. 2. Вологда, 1985; Ч. III, вып. 2. Вологда, 1985; Ч. I, вып. 2. Вологда, 1987 (цифры в скобках означают номера по каталогу).
Пихоя – Пихоя Р. Г. Общественно-политическая мысль трудящихся Урала (к. XVII – XVIII вв.). Свердловск, 1987.
Плигузов – Плигузов А. И. К изучению орнаментики ранних рукописей Выга. //Рукописная традиция XVI – XIX вв. на востоке России. Новосибирск, 1983.
Поздеева, 1982 – Поздеева И. В. Верещагинское территориальное книжное собрание и проблемы истории духовной культуры русского населения верховьев Камы. //Русские письменные и устные традиции. М., 1982.
Поздеева, 1983 – Поздеева И. В. Хранители памяти. //Русская рукописная и старопечатная книга в личных собраниях Москвы и Подмосковья. Каталог выставки. М., 1983.
Покровский, 1974 – Покровский Н. Н. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян старообрядцев в XVIII в. Новосибирск, 1974.
Покровский, 1975 – Покровский Н. Н. К истории появления в Сибири забайкальских «семейских» и алтайских «поляков». //Известия Сибирского отделения АН СССР, № 6.
Покровский, 1976 – Покровский Н. Н. Новые сведения о крестьянской старообрядческой литературе Урала и Сибири XVIII в. //ТОДРЛ, т. XXX. Л., 1976.
Покровский, 1978 – Покровский Н. Н. О роли древних рукописных и старопечатных книг в складывании системы авторитетов старообрядчества. //Научные библиотеки Сибири и Дальнего Востока, вып. 14. Новосибирск, 1978.
Покровский, 1984 – Покровский Н. Н. Путешествие за редкими книгами. М., 1984.
Понырко, 1974 – Понырко Н. В. Поездка за рукописями в Беломорье летом 1971 г. //ТОДРЛ, т. XXVIII, 1974.
Понырко, 1980 – Понырко Н. В. Федор Антонович Каликин – собиратель древних рукописей. //ТОДРЛ, т. XXXV. 1980.
Понырко, 1981 – Понырко Н. В. Учебники риторики на Выгу. //ТОДРЛ, т. XXXVI. Л„ 1981.
Пругавин, 1887 – Пругавин А. С. Народно-лубочная литература. //Русские ведомости, 1887, № 121, 14l.
Пругавин, 1890 – Пругавин А. С. Запросы народа и обязанность интеллигенции в области умственного развития и просвещения. М.. 1890.
Пушкарев 1980 – Пушкарев Л. Н. Рукописные сборники нравственно-поучительного характера собрания ЦГАЛИ в ЦГАДА. //ТОДРЛ, т. XXXV. Л., 1980.
Пушкарев, 1980 – Пушкарев Л. Н. Сказка о Еруслане Лазаревиче. М., 1980.
Раскин, 1974 – Раскин Д. И. Мирские челобитные монастырских крестьян первой пол. XVIII в. //Вспомогательные исторические дисциплины, вып. VI. Д., 1974.
Раскин, 1979 – Раскин Д. И. Использование законодательных актов в крестьянских челобитных сер. XVIII в. //История СССР, 1979, № 4.
Розов – Розов П. Н. Русская рукописная книга. Л., 1975.
Ромоодановская, 1982 – Ромодановская Е. К. Фольклор и крестьянская литература. //Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск, 1982.
Ромодановскан, 1985 – Ромодановская Е. К. Повести о гордом царе в рукописной традиции XVI – XIX вв. Новосибирск, 1985.
Рубакин – Рубакин Н. А. К характеристике читателя и писателя из народа. //Северный вестник, 1891, № 4--5.
Сборник статистических сведений по Московской губернии – т. IX. Народное образование. М, 1884.
Сборник статистических сведений по Смоленской губернии – т. IV. Юхновский уезд. Смоленск, 1887.
Семевский – Семевский В. И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II. Т. I. СПб., 1881.
Семенников – Семенников В. П. Типографии раскольников в Клинцах. //Русский библиофил, 1912, № 1, 58 – 63.
Смирнов – С мирнов А. Что читают в деревне? //Русская мысль, 1903, № 7.
Сперанский – Сперанский М. Н. Рукописные сборники XVIII века. М., 1963.
Стороженко – Стороженко А. Из портфеля чиновника. Гуслица. //Отечественные записки, т. 146, 1863, январь.
Сухомлинов – Сухомлинов М. И. Обучение в земских школах. //Журнал Министерства народного просвещения, 1864, № 1.'
Титова – Титова Л. В. Записи владельческие, писцовые и читательские на списках «Беседы отца с сыном о женской злобе». //Памятники литературы и общественной мысли эпохи феодализма. Новосибирск, 1985.
Троицкий – Троицкий П. Село Липицы и его окрестности. //Этнографический сборник, вып. II. СПб., 1854.
Узунова – Узунова Н. М. Из истории формирования крепостной интеллигенции: по материалам вотчинного архива Голицыных. //Ежегодник Государственного Исторического музея. М., 1960.
Федоров, 1972 – Федоров В. А. К вопросу об идеологии крепостного крестьянства. //Вопросы аграрной истории центра. М., 1972.
Федоров, 1984 – Федоров В. А. Об уровне грамотности крестьянства в России в XIX в. //XXVI съезд КПСС и проблемы аграрной истории СССР (социально-политическое развитие деревни). Уфа, 1984.
ЦГИА – Центральный Государственный исторический архив, ф. 1022, on. 1.
Чукмалдин – Чукмалдин Н. Мои воспоминания. СПб., 1899.
Шерстобоев – Шерстобоев В. Н. Илимская пашня, т. I – II. Иркутск, 1949.
ПРАЗДНИК
Праздник
Святки
Масленица
Пасха
Троицкие гулянья
Гречишница и овчар
Праздник нашей деревни
Братчины
Свадьба
Прости, прости, Масленица,
До великого заговенья,
Что до красных яиц,
До Христова дни!
Записано в Вятской губернии в 1848 г.
Яркую, очень живую, многообразную сторону жизни русских крестьян составляла культура праздника. Она впитывала в себя что-то от каждого этапа развития общества. Постепенно создавалось единство сложных религиозных и этических представлений, обрядов и норм, устного, музыкального, драматического, хореографического творчества. Этот особый вид народной культуры, воспринявший разнородные элементы художественного творчества и разновременные явления общественного сознания, отличался в то же время цельностью и своеобразием каждого в отдельности праздника, приуроченного к Определенной дате церковного календаря или важному семейному событию. Опираясь на длительную традицию, праздничная культура тем не менее постоянно развивалась. Общая для всех русских основа ее обогащалась местными вариантами. Глубокая традиционность сочеталась с обновлением на каждом конкретном празднике за счет импровизаций, живого творческого вклада участников. Ведь крестьянская культура была активной, а не потребительской.
Кажется удивительным, что у крестьян праздничная культура по своим богатству, яркости, всеобщности и роли в общественном сознании занимала одно из ведущих мест. Между тем именно труженики особенно ценили время праздничного досуга! «Склонность к веселостям народа здешней губернии, – писали в 1784 году составители «Топографического описания Владимирской губернии», – весьма видна из того, что они не только в торжествуемые ими праздники при (...) пляске и пении с своими родственниками и друзьями по целой неделе и более гуляют, но и в воскресные летние дни мужчины и женщины, в приятных сельских хороводах с согласнейшим восклицанием (...)». Та же черта крестьянского быта отмечена в аналогичных описаниях Тульской и других губерний: «Вообще можно сказать, что поселяне сей губернии нрава веселого и в обхождении своем любят шутки. Пение и пляски любимое ими препровождение времени. Женщины и мужчины поют в уединении за легкими ручными работами, и даже с пением возвращаются в домы с тяжелых полевых работ».
Условно праздники, бытовавшие в крестьянской среде, могут быть разделены на четыре группы: календарные, трудовые, храмовые и семейные. Выделим основные праздничные циклы годового календаря. Каждое празднество состояло из нескольких частей, действий, присущих именно этому и только этому случаю.
СВЯТКИ
Время от Рождества (25 декабря) до Крещения (6 января) называли Святками. Все оно выделялось в деревенской жизни духовным подъемом в делах церковных, праздничностью – в мирских. Особенно весело отмечались эти дни молодежью. Каждый вечер устраивались «игрища» молодежи в избах. Работу на святочные посиделки не брали.
Примечательной чертой этого цикла было колядование, или славление: ходили группами от двора ко двору, исполняли песнопения, посвященные Рождеству Христову, величания хозяину, хозяйке и их детям. Начинали обычно с церковного песнопения: «Христос рождается, славите» (отсюда и название – «славление»). Хозяева давали славильщикам (колядовщикам) угощенье.
Повсеместно распространенный обычай этот выглядел в разных районах России по-своему.
Крестьянки деревни Братская Орловского уезда в 90-х годах XIX века так рассказывали о новогоднем колядовании: «У нашей деревни, у Степной, и у селе Троицком под Новый год собираются бабы, девки и молодые ребята, берут два мешка, заходят с конца деревни кликать Таусеньку. Останавливаются под окном крайнего дома и спрашивают хозяина: «Кликать ли Таусеньку?» Хозяин дозволяет: «Кличьте!» Тады усе карагодом затягивают песню». Корреспондент Тенишевского бюро, записавший рассказ крестьянок, привел и текст песни – величального характера. После исполнения хозяин выносил хлеб и мясо. Компания молодежи двигалась к следующему дому и так проходила всю деревню. После обхода дворов участники собирались в одном доме, высыпали из мешков еду и закусывали. Затем начиналось гаданье под подблюдные песни.
Здесь мы видим смешанный состав участников, посещение всех дворов подряд и завершение развлечения посиделками с гаданьем. Эти черты не были обязательны для всех колядований. Участники могли разделиться по полу или возрасту. Посещение дворов или домов могло быть выборочным. Завершив обход, молодежь в иных местах расходилась без посиделок. В селе Шиморском (Владимирская губерния, Меленковский уезд, имение Шепелевых – на правом берегу Оки) в «таусниках» – так называли здесь новогоднее колядование – участвовали только девушки. Готовиться к таусникам начинали за 2 – 3 дня, а иногда и за неделю. Девушки готовили затейливые костюмы, а некоторые и маски. Готовились и в тех домах, где были женихи: там хозяйки 31 декабря с раннего утра до позднего обеда пекли лепешки (у зажиточных – пшеничные, у бедных – ржаные) – собенники. Вечером ряженые девушки толпами появлялись на улицах и пели под окнами каждого дома, где был жених. В песне называли имя той невесты, которая предназначалась ему, по мнению, сложившемуся среди молодежи.
Постоянные, устойчивые пары в хороводе и особенно на посиделках были явлением распространенным. Выражению коллективного мнения на «таусниках», надо полагать, предшествовал период открытого ухаживания парня. В любом случае эта форма новогоднего обхода дворов давала возможность девушкам выразить свое отношение к предполагаемым брачным парам и оказать определенное давление на позицию старших – родителей. Разумеется, сочетание имен женихов и невест, прозвучавшее во время колядования, становилось потом предметом обсуждения в деревне.
Когда песня заканчивалась, хозяйка дома спешила к девушкам на улицу с решетом, доверху наполненным собенниками. Она одаривала их «за то, что назначали сыну ее невесту по сердцу». Девичий хор переходил к другому дому под громкие удары в железное ведро или «замирающие звуки (...) гармони, или пронзительный писк трехструнной балалайки». К полуночи песни затихали. «Девки, тайком угостивши женихов собранными лепешками и горячими поцелуями, тихомолком расходились по домам».
В Пронском уезде (Рязанская губерния) под Новый год собирались «артели» из женщин и девушек «кликать Овсень»: под окнами каждого дома исполняли величальную песню хозяину и членам его семьи, получали угощенье. «Артель» имела «известный свой участок села».
Фольклорист В. И. Чичеров, обобщая сведения о колядовании, опубликованные в 30 – 40-х годах XIX века, писал: они «рисуют его как обряд, для проведения которого жители селения объединялись в однородные по возрасту и полу группы (иногда характер их нарушался соединением в одну группу девушек и парней). Колядующие определяли, кому быть мехоношей [Мехоноша носит мешок с полученными колядовшиками подношениями]. В отдельных случаях среди колядующих выделялся главарь, руководящий обходом домов». Мехоношей и вожаком могло быть и одно и то же лицо. Деление для колядования на возрастные или половозрастные группы отмечалось и во многих описаниях второй половины XIX века.
Особенно многообразные группы колядующих описаны Г. И. Куликовским по Обонежью. В первый день Рождества, до обедни, там «ходили славить Христа» только нищие. Им подавали «коровашки» – хлебцы, приготовленные из ржаной муки пополам с ячменной. «После обеда славят Христа мальчики и девочки, собирая в свои «зобенки» (ручные корзинки) пряники, сухари и крендели». Следующая группа – «бабы и мужики»: семейные взрослые люди здесь тоже ходили по дворам славить. И только вечером, когда кончался зимний хоровод на улице, шла славить молодежь, парни и девушки раздельно. Они собирались двумя большими толпами, пели праздничные стихиры, переходя от дома к дому. Получали за это калачи и крендели. Наконец девушки ходили еще сверх того петь так называемое «виноградье» (от слов припева песни: «Виноградье – красно-зелено») к домам богатых крестьян или служащих: к учительнице, волостному писарю, старшине, фельдшеру, телеграфисту, начальнику военной команды – к тем, кто мог вынести исполнительницам деньги. Все «наславленное», как и деньги, полученные за исполнение «виноградья», передавалось хозяину избы, в которой в эту зиму проводились беседы молодежи. Это была плата за наем помещения.
Такое многообразие групп славильщиков встречалось, по-видимому, сравнительно редко. В большинстве описаний речь идет о колядовании молодежи и детей. Иногда упоминается рождественский или новогодний обход дворов или домов только детскими группами. Пожилая крестьянка Е. А. Виноградова из Иркутской губернии (Нижнеудинский уезд, Тулуновская волость), вспоминая в 1913 году время своей молодости, рассказывала: «На рождество с раннего утра, как только в церкви на утрени запоют тропарь праздника, ребята бегут славить Христа, поют по избам, как умеют, тропарь и кондак праздника». А в более ранние времена, по ее словам, «старики-бродяги в основном ходили, дети не умели петь. Подавали все больше хлебом, деньгами редко... Пьяных христославов, бывало, не увидишь (нонче всяки ходят)». На Новый год дети «подпевали» по избам. Им давали по 1 – 2 копейке или блин. На Новый год ходили меньше, чем на Рождество.
Духовный и величальный характер репертуара колядовщиков (местные названия – славильщики, славцы, окликальщики, окликалы) отмечается специалистами на основе обширного материала. Авторы полагают, что «обходный комплекс состоял из хождения с пением христианских гимнов (тропарей, кондаков), колядок, духовных стихов – рацей, виноградий». В ряде мест девушки «после пения религиозных песен по просьбе хозяев или по собственному желанию исполняли виноградья, чаще всего в домах, где были жених, невеста или молодые». Иногда по дворам ходили группы мужчин. Их называли «пожилые» – в Пинеге; «старики» – в Поморье (Холмогорский район), «взрослые мужики» – на Мезени, в Вятской и Енисейской губерниях, «матерые» – в Олонецкой губернии. В их репертуаре были церковные песнопения и духовные стихи. В Вятском уезде славильщиков называли «райщиками» – они исполняли песню «о злоключениях Евы и Адама в раю». При обходах дворов наряду с колядками исполнялись религиозные песни – тропари, кондаки – также в Поволжье, на Сумщине и Псковщине. В тех местах, где особенно велика была роль старообрядчества, обходы дворов обычно сопровождались только христианскими песнопениями.
У семейских Забайкалья в первый день Рождества, после службы в молитвенном доме, грамотные старики и те из молодежи, кто стоял на клиросе, ходили по домам партиями по 5 – 6 человек «славить Христа». Грамотность имела значение потому, что исполнялись духовные песнопения, подготовленные по письменным текстам. За один день в одном и том же доме могло побывать от 6 до 10 таких групп. Хозяева подавали христославщикам деньги, а в некоторых домах угощали их завтраком или обедом. Колядки имели разнообразные местные названия – коляда, овсень, таусень, щедровка, рацейка, волочебная. Величальный их характер часто сочетался с шуточным и лирическим. В самом величании качества выделялись разные.
Уж ты клюква красна,
Во сыром бору росла.
Таусень, таусень [Припев повторяется после каждого двустишия]!
Василиса хороша
Все у батюшки росла.
Она тропочку тропила
Все узехонько,
Она богу-то молилась
Все низехонько.
Тута ехали бояре,
Сдивовалися:
«Да уж чье это дите
Богу молится,
Богу молится,
Низко клонится?
Мы пойдем, мы пойдем
Посвататься!
Мы не сами пойдем,
Мы людей пошлем,
Мы богатых мужиков,
Мы курашкиных,
Мы курашкиных,
Мы степашкиных».
Таусень, таусень!
Это колядное величанье невесте, записанное в Пензенской губернии. Совсем по-иному звучит величанье молодой хозяйке (село Николаевка Мензелинского уезда Уфимской губернии, 80-е годы XIX века):
Как у кочета головушка
Краснехонька.
Таусень!
У Степана-то жена
Хорошохонька,
Она по двору идет,
Ровно пава плывет,
Она в избушку идет,
Ровно буря валит,
Впереди-то сидит,
Ровно свечка горит,
В пологу она лежит,
Ровно зайка дышит.
Таусень!
В некоторых местах было принято, чтобы славильщики ходили с большой самодельной звездою. Все понимали этот символ – ведь звезда взошла над Вифлеемом, когда родился Христос. Дети пели в рождественском кондаке: «Волсви же со звездою путешествуют», а иногда и изображали волхвов, пришедших приветствовать Христа.
Хождение колядовщиков с «вертепом» (ящиком, в котором представляли сцены, связанные с рождеством Христа) у русских было менее распространено, чем у украинцев и белорусов. В Шенкурском и Вельском уездах Вологодской губернии в первой половине XIX века «с 25 декабря целую неделю» ходили «ребяты со звездою, сделанною из бумаги, в аршин величиною, с разными прикрасами и освящаемою свечами. Пришедши под окны дома, сперва поют они тропарь и кондак празднику, а затем виноградье; между тем звезда беспрестанно круговращается. Пропев виноградье, поздравляют хозяина и хозяйку с праздником, наконец восклицают: на славу Божию; этим они просят себе подачи. Тогда хозяин приказывает одному из славильщиков войти к себе и дает ему денег». Колядовщиков нередко сопровождала толпа любопытствующих. Остроты, пение, сценки исполнителей, как и реакция хозяев, их угощение – все подлежало оценке зрителей, а значит, и общественного мнения селения. Оценивалось мастерство исполнителей, их юмор, щедрость или скупость хозяев, разъяснялись намеки или прямые выпады, прозвучавшие в импровизациях. В обстановке колядования раздвигались границы допустимого в поведении: нельзя было обижаться на упреки, насмешки или озорство колядовщиков. Дополнительное оживление в обходы вносили встречи разных групп участников. Традиция вводила в определенные художественные формы и эту ситуацию. Встретившиеся партии останавливались; начинались взаимные загадки, исполнявшиеся в виде коротких песен. (Топограф. Владим., 8 – 9; ЦГИА – 91 – 285, л. 186; Семевский, 90; Успенский, 418; Снегирев, 54 – 55; ГМЭ 1225, л. 2 об. – З; 1731, л. 8; 1440, л. 8 – 9; АГО – 6, 67, л. 36 – 38; АИЭ, 150, л. 17 об. – 18; АИЭ 150, л. 17 об. – 18; Смоленский сб., 172; Чичеров, 122; Куликовский, 109 – 111; Носова, 73; Виноградов, 6, 32; Бернштам, 11 – 12, 19; Болонев, 51; Поэзия крестьян, праздн., 82 – 84, 552, 1385).
Пожалуй, не менее характерно, чем хождение славильщиков, было для святок участие ряженых. Ряженые появлялись на молодежных посиделках или обходили дома. Готовили костюмы и маски заранее. Вот, например, передо мною описание святок в селе Шельбове Юрьевского уезда Владимирской губернии. В течение первых трех дней празднеств, то есть на самое Рождество, когда никто не работал, молодежь здесь «рядилась». Парни – солдатами, офицерами, цыганами, стариком, бабой, а «натуральные бабы и девицы» – птицами (журавлем, курицей). Популярны были также костюмы животных – медведя, волка. Ряженые «слонялись по всему селу». Особенным успехом пользовались пары и группы ряженых, исполнявшие сценки: лошадь с верховым седоком, медведь с вожаком «и при нем деревянная коза». Остов лошади изображали два парня. Передний держал на двузубых вилах голову, сделанную из соломы. Голова, как и вся лошадь, обтягивались попоной, так что зрители видели только ноги парней. На плечи первого взбирался мальчик, и «лошадь» отправлялась бродить по селу с прыжками и гарцеваньем. Под звуки гармошки забавно переваливался «медведь» на цепи – парень в вывороченной шубе, вожатый сыпал прибаутками, а «коза» хлопала деревяшкой, прискакивая около медведя.
Ближе к вечеру забавы с ряжеными сменялись играми в избе – начинались собственно посиделки. Здесь, как и в других местах, для святочных посиделок характерны были подвижные игры, в частности жмурки. Водящего определяли, перехватываясь на ухвате. Завязывали ему глаза и отводили к двери; к водящему подбегали, хлопали полотенцем, кушаком, рукавицей, ладонью – пока не поймает замену себе. Игра «сижу-посижу» была здесь исключительной принадлежностью только святочных посиделок.
«Собственно ряженье для ряда районов явилось основной чертой, выделяющей святочные вечерки из зимних (в особенности это характерно для средней России и Поволжья, хотя и русский Север в известной мере характеризуется этим)», – писал В. И. Чичеров. По нашим материалам, это положение может быть распространено на всю территорию расселения русских. Но ряженье не было принадлежностью одних только святок. Ряженые местами сопровождали «поезд» с соломенным чучелом на Масленицу, ходили на Масленицу по дворам; ряженые же обходили дворы накануне Петрова поста в конце русальной недели; женщины и девушки на «Казанску» надевали святочные маски и разыгрывали представления свадеб. Наконец, на настоящей свадьбе тоже было принято рядиться.
Наряжались животными и птицами, бытовыми типами и персонажами социальной сатиры, цыганами, свадебными чинами, стариками и старухами, скоморохами, калеками, разбойниками и полицейскими, женщины – мужчинами, а мужчины – женщинами. Ряженье сливалось с игрой и представлением. Традиции народной карнавальной культуры проявлялись уже при подготовке к святочным увеселениям, когда молодежь собиралась, чтобы делать костюмы и маски. Общие принципы изготовления непременных атрибутов привычных образов повторялись в разных районах, но местная специфика и индивидуальное творчество накладывали свой отпечаток в деталях. Вывороченная шуба и голова, обернутая овчиной, – постоянные части костюма «медведя». «Вожак» прикреплял льняную бороду, спускал волосы на глаза и надевал коробку на шею. Нелегко было носить костюм «журавля»: вывороченная шуба набрасывалась так, чтобы рукав торчал на макушке, в него продергивалась кочерга, служившая головой и клювом, а спину надо было выгибать, подражая птице. При этом журавль выделывал смешные коленца.
В иных местах в это же время готовились и к представлениям кукольного театра – делали «Микиту» и «Хавронью». Из тряпок сворачивали две большие куклы, разрисовывали им углем глаза, брови, рот и нос, одевали в зипуны. На Хавронью повязывали красный платок, на Никиту надевали шапку. На святочных посиделках «какой-нибудь искусный парень берет эти куклы в руки, ложится на пол, накрывается так, чтобы его не было видно, и начинают Микита и Хавронья выделывать такие штуки, что не только молодые, старые со смеху умрут». Куклы кланялись, дрались, обнимались, целовались.
В Карачаевском уезде Орловской губернии самодельные маски, бороды из льна и «разные шутовские» костюмы тоже начинали готовить заранее. В ход шли «худые зипуны и полушубки, поддевки». «Кобылу» в Пятницкой и других волостях делали целиком из соломы и носили ее не два, а четыре парня. Разъезжавший на кобыле мальчик-подросток гримировался горбатым старичком с «предлинной» бородой. Медведя в этих местах водил на веревке цыган или солдат.
В Тюменском уезде «конь» делался иначе: к чучелу конской головы привязывали множество колокольчиков и разноцветных лент; вместо туловища прикрепляли к голове белую простыню, в которую заворачивался парень, исполнявший роль лошади.
Своеобразием ряжения отличалась вся связанная с «лошадью» группа в Сольвычегодском уезде. На голову одного из двух исполнителей роли коня укладывали прялку таким образом, что лопасть ложилась вдоль, по спине, а копыл – на затылок и темя, выступая надо лбом и придавая некоторое сходство с лошадиной головой. Вывернутый полушубок закрывал лопасть прялки на спине, на лицо надевалась маска, на шею – хомут, набрасывались узда и шлея. Второй исполнитель, тоже закутанный в вывороченный тулуп и в маске, стоял сзади первого и соединялся с ним палкой, лежавшей на плечах. На палку усаживался верхом парень, одетый старухой (сарафан и платок), в соответствующей маске. А впереди «лошади» шел четвертый участник – вожак, одетый в два сшитых вместе полушубка (мехом вверх) и с двумя масками – «одна на лице, другая – на затылке».
В таком виде группа вступала в избу, где проходили посиделки. Надо сказать, что святочные посиделки-игрища организовывались здесь путем братчины, то есть складчины, в течение трех первых дней Рождества, на Новый год и Крещение; но наряжались только в первые три дня Рождества. В избе «бабе» подавали в руки зажженную свечу, с которой она «ехала» по избе, приветствуя хозяев и пугая девушек. Затем «лошадь» и вожак пускались в пляс, а «старуха» при этом с трудом удерживала равновесие, придавая комедийность и остроту всему зрелищу. Закончив свое представление, группа направлялась к хозяевам с вопросом: «Пригласите ли завтра потанцевать с вами?» Владельцы избы отвечали: «Милости просим, приходите!»
В Сольвычегодском уезде в конце XIX века широко использовались маски из папье-маше, покупавшиеся в Устюге, но молодежь, готовясь к святочным посиделкам, изготовляла и традиционные самоделки. Это относится прежде всего к «чучеле», которую «носили по игрищам». Огромную куклу выдалбливали из бревна, лицо раскрашивали красками. Одевали ее в сарафан, кофту и «бабью морхатку», на ноги – катаники (валенки) . «Чучела» была даже снабжена волосами – на затылке, под головным убором, закреплялся лошадиный хвост. Там же, под лентами головного убора, подвешивали колокольчик, к язычку которого привязывалась веревочка. Эту рождественскую куклу сберегали до следующего года, а иногда и дольше.
Судя по описанию Н. А. Иваницкого, главный эффект от появления «чучелы» на святочных посиделках состоял в том, чтобы произвести переполох. «Девки до того боятся чучелы, что зачастую все убегают из избы». Расписывая лицо куклы, старались придать ему устрашающее выражение. Нередко молодежь извлекала ее для летних шалостей. Когда на заливные луга собирались девушки из окрестных деревень для сбора дикого чеснока, то парни, задумав попугать чесноковок (так называли сборщиц), укладывали «чучелу» на телегу и везли на луга: при виде ее девушки разбегались.
В приангарских русских селениях святочные «рожи» нечисти делались из бересты, к ним прикреплялись бороды из шерсти сохатого. В Нижнеудинском уезде (Тулуновская волость) молодежь мастерила маски из сахарной бумаги, намазанной сажей, с бородами из кудели. Нарядиться нечистью с надеванием на лицо «чертовой рожи» считалось здесь, как и во многих других районах России, тяжелым грехом, от которого надо было очиститься омовением в «Иордани» – проруби, где совершалось водосвятие.
Г. Успенский, писавший «О обычаях Россиян в частной жизни» в самом начале XIX века, отмечал: «По прошествии святок, в день Богоявления Господня, простолюдины, а наипаче те, кои в продолжение святок надевали на себя хари, несмотря на суровость зимы и лютость морозов, купаются...» Такое же отношение к ношению масок, как делу греховному, описано в ряде ответов на программы научных обществ в самом конце XIX века. Местами оно распространялось и на ряженье как таковое. Так, информатор из Костромской губернии, сообщавший, что на святки рядятся во всевозможные костюмы, подчеркивал, что на Крещение купаются в освященной реке, «чтобы очиститься от греха ряженья». Купанье в «Иордани» считалось здесь необходимым для всех, кто рядился.
Маска не была обязательным атрибутом ряженого, как полагали некоторые авторы. Более того, в некоторых местах крестьянская этика запрещала употребление масок при сохранении традиции ряженья. Об этом свидетельствует, например, выявленное мною в архиве описание, относящееся к Зарайскому уезду Рязанской губернии. Это наблюдения крестьянина села Верхний Белоомут В. К. Влазнева. Материал он собрал в 80 – 90-х годах XIX века в бывших дворцовых селах Дединово, Любичи, Ловцы, Белоомут и других. Во время Святок девушки наряжались здесь старухами, стариками, солдатами, но маски не надевали, так как это считалось грехом.