Иные уходили и тайком от односельчан, потихоньку «выправив» паспорт и получив благословение от священника. Потом уже из монастыря приходило письмо, где ушедший просил прощенья у родных и соседей. Часто, помимо писем, он начинал присылать и подарки монастырской работы, например, иконки с надписями для каждого. Женщины присылали пояса ручного тканья: на одной стороне молитва, на другой – имя того, кому пояс предназначен. Года через два приходило сообщение о пострижении, и это убеждало самых недоверчивых односельчан. Крестьяне, ушедшие в монастырь, писали регулярно письма в деревню; как правило, они были грамотными, в том числе и женщины. Такие письма читали вслух при большом стечении народа.
Понимание общины встречало намерение уйти в монастырь для отмаливания большого греха какого-нибудь близкого человека. Если мать не хотела отпускать девушку, соседки уговаривали ее. Ушедшие устраивались либо в обычных монастырях, расположенных сравнительно недалеко от родных мест (в Новгородской, например, губернии в этой связи упоминаются женский Горицкий и мужской Антониев-Сийский монастыри), либо в так называемых своекоштных, то есть содержавшихся на своем коште, за счет своих трудов в разных видах ремесел (ГМЭ, 100, л. 13; 947, л. 8; 109, л. 8 – 15; 1045, л. 5; 1436, л. 29; 1563, л. 22; 107, л. 7; 109, л. 8 – 12;122, л. 5; 1166, л. И – 22; 1778, л. 6; 1466, л.2; ЦГИА – 1022, 7, л. 115, 131; 21, л. 1; 27, л. 235; ЦГИА – 796, 315, л. 1 – 4; АГО – 9, 32, л. 36; Давыдова, 1167 – 1169).
Иногда на сходку общины выносились конфликтные семейные вопросы, связанные с принятием членом семьи такого обета, который заметно сказывался на образе жизни и без ухода в монастырь. Житель Орловского уезда писал в Тенишевское бюро о келейниках в крестьянской среде. Если сын или дочь, не вступившие в брак, выразили желание отойти от мирской жизни, жить отдельно от семьи, то «родители обязательно устраивают им особые хатки-келии, где они живут». Некоторые из «келейников» ходили из своей хатки обедать и ужинать вместе с семейными, помогали им в полевых и домашних работах. Другие же выходили из «кельи» редко. Все «келейники» строго соблюдали посты, понедельничали (то есть не ели скоромного не только по средам и пятницам, но и по понедельникам), а иные из них и всегда ели только постную пищу. Таких «воздержников», по мнению информатора, было мало.
Близким к «келейницам» было положение черничек – так называли здесь девушек, оставшихся в безбрачии по обету родителей или своему собственному. О таком намерении полагалось заявить смолоду, до двадцати лет, пока еще сватались женихи. В противном случае в глазах односельчан девушка была вековухой, то есть оставшейся в девичестве не намеренно, по обету, а случайно. «Объявка» намерения быть черничкой происходила в доме девушки, затем отец ее извещал об этом сход, участники которого благодарили отца.
В Кирсановском уезде Тамбовской губернии большое количество черничек было отмечено в конце 80-х годов XIX века в селах Ортевке, Колате, Кобяках, Скачихе, Вышенке, Балыклее, Пересыпкине. Л. А. Тульцева, исследовавшая этот вопрос, пришла к выводу, что «черничество – своеобразное монашество – было распространенным явлением среди крестьянок дореволюционной деревни». Автор обобщила сведения из Пошехонья, Ставропольской, Владимирской, Самарской, Рязанской, Харьковской и Тамбовской губерний и подразделила черничек на домашних и келейных.
Первые жили в родных семьях, принимая участие в хозяйственной жизни, беспрекословно выполняли домашнюю работу, нянчили детей. С положением домашней чернички был связан особый комплекс моральных качеств и норм поведения. Они отличались смирением, трудолюбием, славились набожностью, соблюдали посты и. усердно посещали церковь. Отмечается грамотность большей части черничек, чтение ими религиозных книг, знание службы православной церкви. Такой уровень духовности и весь образ жизни черничек вызывали одобрение крестьян. «Только в том случае, если «вековуха», живя в миру, посвящала свою жизнь служению богу, она приобретала уважение окружающих и становилась необходимым членом общества». Бездетным вдовам черничество также давало определенное положение в общине.
Даже домашние чернички держались обособленно: они избегали лишних разговоров и встреч с чужими людьми. «Нередко где-нибудь в саду, на огороде, на задворках устраивали себе кельи. В келью заходили отдохнуть и послушать чтение Псалтыри и другие члены семьи». Значительно чаще, чем домашние, встречались, по мнению Л. А. Тульцевой, келейные чернички, то есть те, которые уходили из дома и жили в «кельях», расположенных где-либо на окраине деревни или совсем в стороне от селения. Местные названия их были различны: келейницы, спасеницы, вековуши, волкуши. Иногда такое келейничество превращалось в скитскую жизнь старообрядческого толка.
Плата за одевание и обмывание покойника и чтение по нем Псалтыри обычно была основным источником существования черничек. Нередко ими совершался весь обряд похоронно-поминального цикла. Крестьяне охотно обращались к черничкам, так как за сорокоуст – сорокадневное чтение Псалтыри по умершему – принято было платить им меньше, чем священнику.
Чернички обучали грамоте девочек. За умение читать по Псалтыри и обучение детей грамоте такие женщины пользовались уважением в общине. Чернички занимались также вязанием, вышивкой, сбором трав и лечением ими. Вязать чулки или вышивать рубашки и полотенца на продажу считалось допустимым для чернички, но сельскохозяйственным трудом они не занимались.
У русских старообрядцев Ветки (Гродненская губерния) в келейницы посвящали себя незамужние девушки – «Христовы невесты». Они жили в маленьких хатках – келейнях, являвшихся, как правило, их собственностью. В келейнях стены были почти сплошь закрыты иконами и увешаны листами с назидательными изречениями. Бытовало четкое представление об отличии поведения келейниц от других крестьянок-старообрядок. Они были известны большим благочестием, соблюдали большее количество запретов. «Мы келейные, наше дело особенно!» – говорила этнографу И. С. Абрамову в начале XIX века одна из ветковских келейниц, уговаривая уничтожить ее фотографию.
Связь с общиной сохранялась у келейниц, в особенности через обучение детей. Келейницы были грамотными, и многие из них учили детей по Часослову и Псалтыри читать по-церковнославянски и писать церковным уставом, а также обучали порядку богослужения. Иногда общины строили специальные школы для этого обучения. Дети называли келейниц здесь мастерицами, это название бытовало и у взрослых.
В конфликтной ситуации община поддерживала девушку, которая хотела стать черничкой вопреки воле родителей. Но в отличие от ухода в монастырь переход в категорию келейников или черничек оставался в значительной мере внутрисемейным делом и выносился на суд схода, как и другие семейные дела, лишь в случае разногласий в семье.
Случалось, что крестьянская девушка, оставшаяся безбрачной по обету родителей, данному, например, во время ее болезни в детстве, не становилась черничкой, а оставляла свою деревню и отправлялась «ходить по святым местам». В этом случае согласие общины на уход было обязательным.
Далеко в округе распространялась слава крестьянина-пустынника, праведника, поселившегося на краю деревни или в стороне от нее в землянке или маленькой избенке, ведшего, по общему мнению, праведный образ жизни, дававшего приходившим к нему советы, религиозно-нравственные наставления, беседовавшего на эти темы. Обычно на счету такого отшельника были путешествия к святым местам; он умел читать и толковать духовные книги. К числу добродетелей такого старика крестьяне относили то, что «обиды сносит смиренно, сам никого не обидит».
Одна семья, отличавшаяся особенно благочестивым образом жизни, могла оказать заметное влияние на духовный настрой всего сельского прихода. В 40-х годах XIX века в приходе Судобицы (Череповецкий уезд Новгородской губернии), в деревне Потеряево, крестьяне Никита и Евдокия, имевшие четырех сыновей, пользовались уважением односельчан за строго христианское поведение. Они постоянно водили всех своих детей в храм, а если кто-либо вынужден был остаться дома, то не получал еды, пока не пройдет обедня и отец не принесет просфоры. Бабушка и дедушка рассказывали обычно оставшимся дома детям разные истории из Священного Писания и из жизни святых или учили молитвам. В этом районе было много старообрядцев, и Никита в противовес им стал собирать в своем доме грамотных односельчан. До глубокой ночи проводили время в чтении духовных книг.
Сам Никита был неграмотным, но приобретал на свои сбережения книги. Народу для духовно-нравственного чтения стало собираться все больше, и скоро просторная изба не могла уже вмещать всех желающих.
В результате, после окончания страды многие пошли по ближайшим монастырям, чтобы присмотреться к жизни в обителях. Возвратившись, рассказывали о своих впечатлениях. Братья Федор и Сергей (из числа участников чтения в избе Никиты), побывав в нескольких монастырях Новгородской епархии, выбрали для себя бедную и полуразрушенную в это время обитель преподобного Нила Сорского, расположенную в 15 верстах от города Кириллова. Братья приняли решение о перемене своей жизни вместе с женами, которых определили в Горицкий женский монастырь. В возрождающуюся Нило-Сорскую пустынь пришли еще два брата из соседней деревни. Через некоторое время туда же ушел и родной дядя Никиты – Иларион, взявший со временем к себе двух сыновей, Петра и Михаила.
Поступление в монастырь дяди произвело впечатление на всю семью Никиты. Второй его сын, Глеб, которому было всего 15 лет, зимой ушел в Нило-Сорскую обитель тайком от родителей, но вынужден был вернуться, так как не имел вида на жительство. Глеб уговорил старшего брата Ивана, и теперь уже с благословения родителей и разрешения общины они поступили в 1849 году в монастырь, где собралось тем временем не менее двадцати человек крестьян их прихода. Крестьяне подняли пришедшее в упадок хозяйство обители. Дождавшись, когда подросли младшие сыновья, пришел в Нилову пустынь с ними и Никита.
Иногда степень популярности крестьянина-проповедника начинала беспокоить местные гражданские и церковные власти. Подобная ситуация могла стать предметом рассмотрения Синода. Так, вопрос об экономическом крестьянине деревни Калуберовой (Череповецкий уезд Новгородской губернии), поднятый местными исправником и священником, рассматривался сначала губернатором, обратившимся, в свою очередь, в Министерство внутренних дел, затем – Синодом, так как Министерство передало туда дело. Этот крестьянин – Федор Иванович Серов, как видно из самого дела, был исключительно популярен в округе, обращая в православие раскольников. Непосредственно в своей волости он обратил в православие 13 человек, «не говоря о посторонних». Синод, обеспокоенный значительным распространением раскола в Череповецком уезде, решил не препятствовать деятельности Серова. Протоиерею Череповецкого собора Петру Федотовскому было поручено «испытать» его в нравственных качествах и сведениях в догматах веры. После этого крестьянину разрешили обращать раскольников, но в форме «частного увещевания», а не публичного. Ему были направлены книги богословского содержания. Серов сам просил о содействии в приобретении этих книг, не найдя их у местного священника (ГМЭ, 1114, 26, л. 39 – 41; 109, л. 7; 1466, л. 1 – 3; 947, л. 8; ЦГИА – 796, 497, л. 1 – 23; Бондаренко, 15; Тульцева, 80 – 81; Абрамов, 128; Жизнеописания, 262 – 276; Чукмалдин, 17).
Рассказы о крестьянине с похожей, но еще более яркой судьбой записал в 1835 году А. С. Пушкин. Ветошкин жил в XVIII веке в Торжке, который был тогда еще деревушкой. Он был старообрядцем. Ездил далеко за пределы своей волости на барках с зерном. Однажды он пришел к митрополиту и попросил объяснить ему догматы православия. Митрополит отвечал, что для того, чтобы толковать о догмах, надо быть образованным человеком – знать греческий и древнееврейский языки и многое другое. Ветошкин через два года снова пришел к митрополиту – за это время он выучил все, что было названо. Он отрекся от раскола и в 35 лет вел серьезные прения со старообрядцами. На вопрос аристократки Н. К-Загряжской, каким образом он добился учености, Ветошкин отвечал: «Сначала было трудно, а потом все легче да легче. Книги доставляли мне добрые люди, граф Никита Иванович да князь Григорий Александрович (Потемкин. – М. Г.)». Приобретя широкую известность, Ветошкин продолжал жить в Торжке с родителями (Пушкин, VIII, 83 – 84).
Таких, как Ф. И. Серов и Ветошкин, было, вероятно, немного. Но иметь в доме несколько книг религиозно-богословского содержания было делом обычным для широкого круга крестьян. Об этом я расскажу подробно в главе «Грамотеи и книжники», а сейчас отмечу лишь устную традицию в распространении сочинений духовного характера, особенно житий святых. Отдельные жития пользовались у крестьян большой популярностью в зависимости от места жительства святого (на Новгородчине, например, житие Варлаама Хутынского, а на Севере – Александра Свирского), событий его жизни и обстоятельств, в которых оказался сам человек, стремившийся запомнить житие.
На это явление – устную передачу житийной литературы – обратил внимание Ф. М. Достоевский. «Есть чрезвычайно много рассказчиков и рассказчиц о житиях святых, – писал он в «Дневнике писателя» за 1877 год. – Рассказывают они из Четьи-Миней, прекрасно, точно, не вставляя ни единого слова от себя, и их заслушиваются. Я сам в детстве слышал такие рассказы прежде еще, чем научился читать. Слушал я потом эти рассказы даже в острогах у разбойников, и разбойники слушали и воздыхали. Эти рассказы передаются не по книгам, а заучивались изустно».
Как заучивались и передавались эти жития, видно, в частности, из рассказа дьячка Василия Варфоломеева о детских годах М. В. Ломоносова. Варфоломеев служил в той Куростровской церкви, о которой речь идет в его рассказе.
«Российской грамоте (...) обучился в короткое время совершенно, – пишет Варфоломеев о Ломоносове. – Охоч был читать в церкви псалмы и каноны и по здешнему обычаю жития святых, напечатанные в прологах, и в том был проворен, а притом имел у себя природную глубокую память. Когда какое житие или слово прочитает, после пения рассказывал в трапезе старичкам сокращенное на словах обстоятельно» (Моисеева, 149).
Жития давали образцы нравственного поведения – бескорыстия, самоограничения, помощи ближним. На них ссылались в спорах и в назидание детям и подросткам. На основании событий, происходивших в житии, считали святого защитником при тех или иных жизненных обстоятельствах. Так, святые Петр и Феврония, особенно популярные на Рязанщине и в Муромском уезде, считались покровителями вступающих в брак [Петр был вторым сыном муромского князя Юрия Владимировича и вступил на престол в 1203 году. За несколько лет до этого он заболел проказой. Князю приснилось, что излечить его сможет крестьянка из деревни Ласковой Рязанской земли, дочь бортника Феврония. Люди князя нашли девушку, и Петр, полюбивший ее за благочестие, мудрость и доброту, дал обет жениться на ней после исцеления. Бояре не захотели иметь княгиню из простых, а когда Петр отказался расстаться с ней, супругов изгнали. Петр и Феврония поплыли по Оке на лодке, утешая и ободряя друг друга. Муром постигло бедствие, и горожане потребовали, чтобы бояре вернули княжескую чету. Петр и Феврония прославились милосердием и умерли в один день – 25 июня 1228 года. Устное предание о Февронии сохраняется в деревне Ласковой и в наши дни]. Особенно нравилось слушателям крестьянское происхождение благочестивой Февронии.
Непременной принадлежностью любой крестьянской избы были иконы. Располагались они в красном углу, обращенном обычно к юго-востоку, на божнице (киоте). В каждом доме были иконы Спасителя, Божьей Матери, образа популярных во всей России святых – Николая Чудотворца, Иоанна Воина, Преподобного Сергия и других, либо угодников, особо чтимых в данной семье. Здесь же сохранялся металлический крест – поклонный. Ценились старые кресты, постоявшие долгое время на божнице. Даже в избах очень бедных крестьян висели лампады. Зажигали их обычно на короткое время, лишь под большие праздники – на всю ночь.
Как отмечали современники в конце XIX века, крестьяне любили покупать иконы. Купленную на ярмарке икону отдавали в свою церковь священнику, чтобы освятил ее в алтаре. Для благословения новобрачных считалась уместной новая икона. В то же время в семьях хранили и передавали из поколения в поколение очень древние иконы. Некоторые крестьяне заказывали иконы местным сельским или городским мастерам. В работах крестьянских иконописцев часто встречался свободный пересказ житий святых. События давнего времени изображались иногда в привычной обстановке, персонажи – в современной одежде, даже в местных костюмах. В иконографии местных подвижников определяющими были прижизненные устные и письменные свидетельства об их облике, в этом случае стремились соблюдать достоверность. Местному мастеру можно было заказать конкретную икону, чтобы обращаться с молитвой к определенному святому. Образы Зосимы и Савватия, например, просил пасечник, святого Пантелеймона заказывали для исцеления от болезней, Николая Угодника – отправляясь в плавание и т. д.
Постоянное созерцание высоких образцов профессионального иконописания в сельских церквах служило источником духовного и эстетического воспитания, развивало вкус (ГМЭ, 1080, л. 6; 1106, л. 1 – 8; Дурасов, 51 – 107; Чукмалдин, 3, 5).
Рассматривая народное благочестие в отдельных его проявлениях, следует помнить, что в действительности религиозность крестьян была очень цельной, слитной с их образом жизни. Для большинства крестьян вера служила основой самого их существования, способом жизни. Искренне верующий человек просто не мог плохо хозяйствовать на земле, которую считал созданием Божиим, или отказать в помощи нуждающемуся. Также и в повседневных молитвенных обращениях для него сливались воедино и отношение к иконе святого, и знание его жития, и заказ молебна в сельском храме, и стремление отправиться в дальнюю обитель к чудотворному его образу.
Уцерковление начиналось с крещения младенца и продолжалось до последнего дыхания. Заболевал ли ребенок – обращались к Пресвятой Богородице Тихвинской; приступал ли к обучению грамоте – молились святым бессребреникам Козьме и Демьяну; опасались ли пожара в жаркую и засушливую пору – служили молебен перед образам Богородицы, называемым Неопалимая Купина; заканчивалось ли строительство избы – ее освящали с приглашением церковных служителей. Случалась большая удача – заказывали благодарственный молебен, постигало горе – утешение находили в глубоком смысле панихиды. Уцерковление означало не только восприятие православия во всех его проявлениях, но активное начало в церковном поведении самих крестьян. И это особенно проявлялось в заказе поминаний и молебнов.
ПРОСИТЬ ПРОЩЕНИЯ
Человек, который затаил обиду и собирается мстить за нее, не встречал сочувствия в крестьянской среде. «Мщения русский народ почти не понимает», – записал С. Я. Дерунов, один из очень внимательных собирателей этнографических материалов, в конце XIX века признавали либо непосредственную и открытую реакцию на обиду, либо прощение вины. В умении простить некоторые крестьяне достигали больших нравственных высот (ГМЭ, 896, л. 5; 1794, л. 35 об. – 37).
Заметным средством очищения нравственной обстановки в деревне служили обычаи просить прощенья при определенных обстоятельствах. Обычаи эти были приняты как в личных и внутрисемейных делах, так и в общине в целом.
Если крестьянин уезжал куда-то надолго, при прощанье с близкими он просил у них прощенья. Нередко при этом низко кланялись каждому из провожавших. Смысл обычая был в том, чтобы в разлуке не тяготило сознание вины, чтобы оставшиеся «не поминали лихом», чтобы очиститься от грехов перед испытаниями, которые, возможно, ожидали в дальнем пути.
Такой же смысл вкладывался в обычай, принятый у женщин, чувствующих приближение родов, – просить прощенья у всех членов семьи, низко кланяясь им в ноги. В некоторых местах (материалы Орловского уезда) и муж и жена считали нужным просить прощенья у мира в том случае, если женщина долго не могла родить. Собирали ближних соседок – только женщин; муж молился перед образом, потом обращался к пришедшим: «Мирушка, православный народушка! Простите меня!» Потом просила прощенья у всех роженица. Им отвечали: «Бог простит, и мы туда же» (ГМЭ, 1078, л. 31; АГО – 40, 31, л. 26; Иваницкий, 62).
Прощенье просил у всех своих домашних каждый, отправляясь в церковь на исповедь: «Простите меня, в чем согрешил перед вами». Ему отвечали: «Бог простит». Некоторые, прощаясь с домашними перед исповедью, кланялись им в ноги. Потом уже в церкви, прежде чем подойти к священнику для исповеди, клали «земной поклон перед иконами и три поясных поклона перед молящимися, испрашивая у них прощенья в своих грехах».
Мы уже говорили, какое значение придавала сходка общины тому, чтобы виновный попросил прощенья у обиженного или у мира в целом. Если человек, совершивший проступок, сознается и просит у «общества» (общины) прощенья, то с него взимали штраф по приговору сходки. Если же он отрицал свою вину, то штраф назначали в двойном размере (ГМЭ, 1789, л. 9; 1101, л. 1; ИЭ, 361, л. 75).
Широкую возможность помириться после скрытых или явных ссор, простить друг другу большие и малые обиды, снять напряжение, возникшее во взаимоотношениях в семье или между соседями, давал обычай просить прощенья в конце Масленицы, в последнее воскресенье перед Великим постом. Воскресенье это потому и название получило «прощеный день» или «прощеное воскресенье».
При наиболее полном проявлении этого обычая прощенье просили буквально у всех, с кем могли повидаться в этот день, а также и у умерших близких людей. Называлось это «прощаться». В той или иной форме обычай был распространен у русских крестьян повсеместно.
Четко описал обычай просить прощенья в конце Масленицы Василий Кузьмич Влазнев – крестьянин села Верхний Белоомут Зарайского уезда Рязанской губернии. В. К. Влазнев был одним из активнейших корреспондентов Этнографического бюро князя Тенишева. Мне удалось обнаружить в фонде бюро четыре дела, состоящих из материалов, присланных Влазневым, но, возможно, это еще не все его тексты. Василий Кузьмич в 80 – 90-х годах XIX века собирал сведения о народных обычаях «в больших бывших государевых дворцовых селах: Дединове, Любичах, Ловцах, Белоомуте и др.». Влазнев, отвечая на многие вопросы тенишевской программы, рассказал о разных сторонах крестьянской жизни. По поводу интересующего нас обычая у него сказано в записи 1899 года буквально следующее: «На сырной неделе в Воскресенье («прощеное», как здесь называют) народ ходит на могилы своих родных «прощаться с умершими», а после ужина в каждой семье (выделено мной. – М. Г.) друг с другом прощаются; дети родителям кланяются в ноги, причем все целуются и на слова «прости меня» отвечают: «Бог тебя простит, меня прости».
В Пронском уезде Рязанской же губернии «прощаться» начинали с субботы: в этот день полагалось зятю с женой и детьми идти «прощаться» в дом тестя. А в сам «прощеный день», то есть в воскресенье, здесь принято было ходить всей семьей с угощением (обычно кренделями или булками) «прощаться» к куму и потом к куме (то есть к крестным родителям своих детей). В Егорьевском уезде Рязанщины в «прощеное воскресенье» после бурного катания на лошадях, качелях, салазках и ряженья вечером все «прощались».
Резкий переход от масленичного гулянья к строгим «прощальным» посещениям родственников и соседей отмечен и в описании, присланном из Козельского уезда Калужской губернии учителем Александром Лебедевым. Он рассказывал, как в «прощальный» день вечером веселье кончается и «поселяне ходят по домам, испрашивая прощенье друг у друга». В этот день «непокорный сын предан воле своего отца, враждующая невестка – в повиновении своей свекрови».
Во многих найденных мною в архивах описаниях «прощеного воскресенья» (Костромская, Тверская, Ярославская и др. губернии) есть указание на всеобщность обычая – ходят «ко всем» «для прощанья», «ходят один к другому прощаться» и так далее. Но, например, в Сургутском уезде (Западная Сибирь) обычай сохранился к концу XIX века лишь относительно старшего поколения: «А в прощеный день (...) ходят прощаться к старшим, а также и на могилки к родственникам». «Прощанье» со старшими обычно состояло здесь в том, что молодые супруги (всегда вместе) к вечеру, после катанья, заворачивали к своим старшим родственникам, или к родителям, если жили от них отдельно, или к крестным отцу и матери («здесь очень уважаемым», замечает наблюдатель), или к дядьям и «вообще к почтенным и пожилым людям». После непродолжительного угощенья молодые вставали, кланялись в ноги хозяевам и произносили: «Прости ты меня, Павел Николаевич» (имя-отчество хозяина или хозяйки). На это старшие отвечали: «Бог тебя простит, и ты меня прости». Затем целовались и расставались (ГМЭ, 1439, л. 11; 1436, л. 40; АГО – 15, 27, л. 18; ЦГИА – 1022, 11, л. 105; ЦГИА – 1024, 20, л. 25; ИЭ, 150, л. 20 об.; 361, л. 73; 45, л. 9).
У обычая просить друг у друга прощенья в конце Масленицы в разных краях России сложились свои особенности, свой склад, но суть всюду была одна – нравственное очищение через примирение, через взаимное прощение прегрешений. К сожалению, в широко распространенных у нас представлениях о Масленице и особенно в современных попытках воспроизводить какие-то ее элементы этот прекрасный обычай совершенно не присутствует, учитывается лишь развлекательная сторона. Развлекательная часть Масленицы очень интересна и богата, как яркое проявление народной праздничной культуры (к ней мы обратимся в разделе «Праздники»). Но именно после бурного веселья последней перед Великим постом недели, во время которой как бы прощались с обильным столом и другими мирскими радостями, обычай просить прощенья заставлял ощутить переход к повышенным нравственным требованиям к самому себе, к строгим семи неделям, продолжавшимся до Пасхи.
ПОБРАТИМСТВО
Хочу рассказать тебе, дорогой читатель, еще об одном прекрасном обычае наших предков – о побратимстве, или крестовом братстве, – вступлении в отношения любви и взаимных обязательств не по родству, а намеренно, через обряд обмена крестами.
Отношения побратимства и посестримства не были широко распространены, но в некоторых условиях они играли существенную роль, и им соответствовали четкие нормы поведения. Это был, в сущности, способ религиозно-нравственного закрепления индивидуальной взаимопомощи. Выбор побратима, крестовой сестры мог определяться другими видами отношений (соседскими, дружескими, хозяйственно-деловыми), но после обряда отношения переходили, по крестьянским представлениям, в новое качество.
О глубоких исторических истоках обычая свидетельствуют русские былины. В отношения названых (или крестовых) братьев вступают почти все основные былинные герои. Побратимство богатырей встречается в разных вариантах былин и разных записях их. Крестовый брат в былинах – заступник и поддержка в трудных делах, соратник в бою с врагом. Но былины раскрывают не только характер отношений побратимов. Они дают возможность проследить, при каких обстоятельствах возникали между богатырями эти отношения, понять социальные и нравственные основания обычая. Способность выйти из боя миром, после того, как обе стороны проявили храбрость и исключительные воинские качества, превратить соперника в названого брата (при условии соблюдения воинской чести с обеих сторон) – важное свойство излюбленных народом героев. Побрататься крестами, чтобы «укротить сердце богатырское», превратиться из меряющихся силами соперников в братьев, – это добровольно налагаемый на себя запрет, целый набор обязательств, но в то же время и гарантия поддержки.
Былины, в содержание которых органично входят понятия братания, отношения, крестового братства, бытовали по всей территории расселения русских. Об этом говорят как места записи былин (Север, Сибирь, Поволжье, Дон, Центр, Урал), так и самый текст их.
Например, былина «Бой Добрыни с Ильей Муромцем», в которой обстоятельно описано побратимство, связана по тексту с Рязанью: зачин посвящен Рязани («Как доселева Рязань слободой слыла; А как нонече Рязань славен город стал»); в Рязани живет князь Никита Романович – отец Добрыни; в Рязань приезжает и по Рязани едет разыскивающий достойного соперника для богатырского сражения Илья Муромец; к Рязани – «славну городу», к матушке Добрыни, едут богатыри после братания. Значит, на каком-то этапе своего развития былина эта бытовала на Рязанщине (каковы бы ни были более древние слои ее формирования). В то же время научная запись застала былину в конце XIX века на берегу Белого моря.
В былине «Бой Добрыни с Ильей Муромцем» подробно описан поединок этих двух богатырей, схватка достойных друг друга противников. И как выход из состязания равновеликих – выход, при котором оба сохраняют жизнь и объединяют свои усилия в дальнейшем, – побратимство.
Не моги меня казнить, моги помиловать.
Назывёмься-ко мы братьеми крестовыми.
Покрестоемся мы своима крестами золоченыма, –
предлагает Добрыня Илье Муромцу, одержавшему над ним победу. В дальнейшем обнаруживается интересная деталь в характере отношений крестовых братьев – старшинство одного из них.
А как будет ты – большия брат,
А я буду меньшия брат;
А мы будем ездить по чисту полю, поляковать.
Приставать будем друг за друга,
Друг за друга, за брата крестового.
Как мы увидим, определение старшего и младшего братьев практиковалось иногда при побратимстве и в реальной действительности. В данном случае на стороне Ильи Муромца и преимущество в возрасте, и победа в поединке.
Былина рисует и обряд побратимства:
А ставал-то он да на резвы ноги,
Подымал он Добрыню за белы руки,
Целовал он Добрынюшку во уста сахарные,
А сымали они с голов да золоты кресты,
Да садились они на добрых коней,
Поехали они к Рязани славну городу
Ко Добрыниной да родной матушке.
По тексту, Илья Муромец и Добрыня Никитич познакомились именно в этом бою, закончившемся их братанием. В других былинах богатыри выступают уже сразу как крестовые (названые) братья. Примечательно, что в разных вариантах былины о поединке Добрыни и Ильи побеждает то один из них, то другой. «Отсутствие одного постоянного победителя, вероятно, объясняется тем, что для сказителей важно не кто победит, а то, что бой оканчивается мировой, братанием», – отмечают современные фольклористы Ю. И. Смирнов и В. Г. Смолицкий.
Как мирный выход из поединка возникло и побратимство Добрыни Никитича и Алеши Поповича (былина «Добрыня и Алеша»). На этот раз инициатором братания выступает не один из сражающихся витязей, а третье лицо. Илья Муромец, приехав на шум битвы, выслушивает обе стороны и говорит:
– А укротите вы да сердце богатырское,
А назовитесь вы да братьями крестовыма,
А лучше вы крестами побратайтесь.
Сам Илья при этом выступает как крестовый брат Добрыни – это упоминается дважды в их обращениях друг к другу. Алеша Попович и Добрыня вняли уговорам старшего богатыря:
А ён их улестил тут, уговорил,
Да тут они не начали больше биться, ратиться,
Укротили сердце богатырское.
Как тут оны крестами побратились.
Назвалися братьями крестовыма:
Добрынюшка назвался до большой брат,
Алешенька назвался меньшой ему (...)
В былине «Василий Казимирович» герой, попадая в сложные и неожиданные ситуации при дворе Батыя, трижды восклицает:
А надеюсь на Спаса, на Пречистую,
На матушку на Божью Богородицу,
Надеюсь на братца на названого,
На молода Добрыню Никитича.
И названый братец действительно справляется со всеми трудностями.
Существенное качество отношений крестовых братьев – непременное взаимное послушание одного другому – занимает центральное место в былине «О ссоре Ильи Муромца со князем Владимиром». Князь посылает Добрыню Никитича пригласить на пир обиженного на князя Илью Муромца, так как «они были братьица крестовые».
У них крестами побраталось,
Кладена была заповедь великая,
Подписи были подписаны, –
Слухать большему брату менынаго,
А меньшему брату большего.
Добрыня, придя к Илье, напоминает о «заповеди великой»:
– Ай же, братец крестовый названый,
Старый казак Илья Муромец!
У нас кладена заповедь великая,
У нас подписи были подписаны, –
Слухать большему брату меньшаго,
А меньшему брату большаго,
А дружка за дружку обеим стоять.
Нарушить заповедь побратимов – значит преступить закон:
Ай же, братец крестовый названый,
Молодой Добрынюшка Никитиничь!
Кабы не ты, никого бы не послушал,
Не пошел бы на почестей пир,
А нельзя закон переступить.
Придя к князю Владимиру, Илья подчеркивает, что пришел только потому, что не мог ослушаться названого брата:
Ай же ты Владимир стольно-Киевский!
Знал кого послать меня позвать!
Кабы не братец крестовый названый,
Никого я не послухал бы.
Крестовыми братьями в былинах становятся (или уже состоят в этих отношениях к началу действия былины) русские богатыри, то есть братание происходит между своими. Но в одном случае описано побратимство как мирный выход из боя с врагом. В былине «Добрыня Никитич и отец его Никита Романович» побежденный Добрыней Змей Горыныч обещает не летать в Киев, не уносить княгиню Апраксию, а когда богатырь не верит ему, предлагает братание – как гарантию надежности уговора.
Говорит тут Змей Горынишко:
«Ты будь-ко мне, Добрыня, больший брат,
А я тебе буду, змеишше, меньший брат:
Я дам тебе добра коня богатырского.
И дам тебе потнички не почены,
И дам тебе коврички не держаны,
И дам тебе седелышко черкасское
И со всею сбруей богатырскою».
Туто молодцы побратались:
Добрыня стал больший брат,
Змеишшо стал меньший брат.
Побежденный делает здесь подарки (в случаях братания богатырей между собой подарки не упоминаются) и становится меньшим братом. Змей Горыныч нарушил обещание: полетел в «стольный Киев-град» и похитил княгиню. Его поступок кажется Добрыне особенно ужасным именно в связи с состоявшимся братанием:
И тут Добрыне за беду стало,
За великую досаду показалося:
«Ах ты матушка родимая!
Мне змеишшо – меньшой брат,
А я змею – большой-де брат;
А поеду ему скорую смерть предам».
Встречается в былинах и ироническое отношение богатыря к предложению брататься, исходящему от противника, который терпит поражение:
Возговорит тут Кумбал царь:
«Ой ты гой еси, добрый молодец,
Суровей богат сам Суздалец!
Будь ты мне названый брат,
Вот тебе полаты золотой казны,
И отдам тебе коней заповедныих».
Возговорит добрый молодец,
Суровей богат сам Суздалец:
«Ой ты гой еси, Кумбал царь!
Видя смерть, отговариваешься,
Братом нарекаешься,
Сулишь полаты золотой казны
Отдаешь табуны заповедные!
Судя по былинам, для вступления в отношения названых, или крестовых, братьев поединок не обязателен. Богатыри становятся назваными братьями перед началом трудного совместного (а иногда и не совместного) похода. Так поступают Илья Муромец, Михаил Поток и Алеша Попович, откликнувшиеся на призыв киевского князя Владимира ехать за «данями и выходами»: «И те речи великому князю полюбилися, подносит им чары зелена вина, и запивают меды сладкими, и с великим князем прощаютъца. И называютъца братьями назваными, и садятъца на свои добры кони, и едут из града Киева».
Богатыри отправляются, чтоб взять «дани и выходы» в три разных места, едут поодиночке: «А сами поехали порозно, всяк своим путем». В чем же смысл братания именно перед этим выездом? Былина дает на это ответ: «Братъцы милыя, хто у нас наперед приедет до Киева, а каво не будет опосле, и нам ехать таво сыскивать». Названые братья будут искать и выручать того, кто окажется в затруднительном положении. Побратимство – как гарантия взаимной выручки воинов, не только в сражении бок о бок с общим врагом.
Эпос дает высокую оценку отношений побратимов, которые считаются даже более сильными узами, чем отношения родных братьев.
Мне Алеша Попович крестовый брат,
Крестовый брат паче родного.
Та же оценка звучит и в «Василии Буслаеве»:
Гой еси ты, Костя Новторженин,
А и будь ты мне названой брат
И паче мне брата родимова!
В былинах нашли отражение некоторые запреты вступления в брак, связанные с побратимством. Прежде всего, запрет вдове выходить замуж за крестового брата мужа. Тема эта обыгрывается во многих вариантах былины, в которой за жену уехавшего надолго Добрыни посватался Алеша Попович. Уезжая в «землю Тальяньскую» стоять «за стольный Киев-град, а за тую ли веру християньскую», Добрыня наказывает жене ждать его двенадцать лет, а потом – хоть «за муж поди, хоть – вдовой живи»:
Только не ходи за смелого Алешу за Поповича,
За того ли за девочьяего насмешника
И за моего названого за меньшого за брата.
В некоторых вариантах былин Добрыня наказывает потом Алешу лишь за ложную весть о гибели Добрыни. Это дало основание комментатору недавнего издания былин утверждать, что «певцу была непонятной или безразличной церковная норма – запрет выходить замуж или жениться для лиц, находящихся между собой в каком-либо родстве, включая кумовство и крестовое братство».
Это утверждение основано на недоразумении. Во-первых, никакому сказителю XIX века не мог быть «непонятен или безразличен» запрет выходить замуж или жениться «для лиц, находящихся в каком-нибудь (?!) родстве»: крестьяне строго соблюдали запрет вступать в брак с родственниками (как правило, до пятого колена). Что же касается крестового братства, то здесь все обстояло прямо противоположным по сравнению с утверждением комментатора образом: церковное право уже в XVII веке отрицало какое-либо юридическое значение побратимства и не видело в нем препятствия к браку. В практике же крестьянства и казачества и в XIX веке в некоторых районах (об этом мы расскажем ниже) ограничения, связанные с побратимством, еще соблюдались.
В былинах встречается и факт побратимства мужчины и женщины. В былине «Добрыня Никитич и отец его Никита Романович», богатырь, убивает Змея Горыныча, освобождает похищенную «змеишшем» княгиню и везет ее в Киев, к князю Владимиру.
И дорогой говорит таковы слова:
Гой еси ты, молода княгиня Апрексия!
Покрестоваемся мы крестами однозолотными,
И ты будь мне сестра, крестовая,
А я тебе буду крестовой брат.
Тут они крестами покрестовались.
В Киеве, на пиру, Владимир предлагает Добрыне взять княгиню «в замужество», раз он «доступил» ее «от Змея Горынишша». Но жениться на крестовой сестре нельзя. Богатырь отвечает:
Гой еси, ласковый Владимир-князь!
Мне нельзя ее взять за себя замуж:
Она будет мне княгиня, сестра крестовая.
Покрестовались мы крестами однозолотными.
Названое братство как нечто всеобщее для былинных героев проявляется в том, что почти все они в разных сочетаниях вступают или уже состоят в этих отношениях по двое или, реже, втроем. Кроме того, оно выступает в обобщенном определении отношений всех богатырей. В былине о гибели русских богатырей перечислены семь витязей – «семь могучих братьев названых».
Когда наехала «сила басурманская»:
И кричит Илья зычным голосом:
«Ой уж где вы, могучие витязи,
Удалые братья названые!»
Как сбегалися на зов его витязи,
Как садилися на добрых коней,
Как бросалися на силу басурманскую...
В былинах время действия «отнесено к некоторой условной эпохе русской старины». «Былины многослойны, их создавал народ в течение многих веков. В былинах отразились сюжеты и древнейшего эпоса, еще «докиевского» и «доновогородского», и сюжеты последующих веков. Однако и в том и в другом случаях былина становится былиной, лишь перенеся действие в эту «эпическую эпоху», в ее условную историческую обстановку. Представление о «киевском» периоде русской истории как о своеобразной эпической эпохе составляет наиболее яркую, отличительную черту русских былин».
При всей условности эпического времени былин оно имеет множество исторических признаков. Основной исторический слой его, связанный с особенностями деятельности богатырей, может быть по сути социальной характеристики отнесен ко времени военной демократии и раннефеодального государства, представленных в былинах в идеализированном, художественно-условном виде. Эпос был не только художественным творчеством, но и исторической памятью народа. Как убедительно показано Д. С. Лихачевым, «исторические песни, предания и легенды были той великой неписаной историей Русской земли, которая предшествовала летописанию. Не случайно русский писатель XII века Кирилл Туровский различал два типа хранителей исторической памяти: летописцев и песнотворцев». (Древние российские стихотворения, 49, 191; Добрыня Никитич, 129 – 135, 144, 274, 389, 419; Беломорские былины, №71; Песни, собранные Киреевским, 11, 85 – 88, 103; IV, 108, 113, 190, 267 – 269; Песни, собранные Рыбниковым, 95 – 96; Былины и песни, 85 – 90; Собрание, 60; Онежские былины, 948, 1018, 1057, 1093, 1303; Павлов, 187 – 188, 311 – 312; Лихачев – 1979, 229 – 230; Лихачев – 1975, 26, 34).
Именно в этом смысле историческая память былин запечатлела и обычай побратимства. В эпосе он четко связан с витязями, с воинством. Естественно, что в среде дружинников потребность в создании таких братских отношений, закрепляющих и усиливающих понятия товарищеской взаимной выручки и поддержки, была особенно выражена. Оторванный от общины и семьи, воин ищет узы, заменяющие родственные: названый брат – «паче родного».
Но былинные богатыри – герои народа в целом. В них сосредоточились многие качества, отвечавшие национальному характеру. Крестьянская среда сохраняла былины, передавала их из поколения в поколение, внося изменения и дополнения по творческому вдохновению сказителей, что-то утрачивая и что-то обретая. Особое место побратимства в эпосе не только свидетельство глубоких исторических корней его. Это свидетельство отношения к обычаю и всем его особенностям сказителей и той среды, которая понимала, одобряла и вдохновляла их.
Не был ли это только художественный образ определенных нравственных понятий? В какой мере мотивы побратимства могли быть почерпнуты в реальной действительности, в общественной жизни Руси? Возможно, корни обычая уходят в дохристианскую древность славянства. Специалисты в области канонического (то есть церковного) права, которых интересовало побратимство именно в рамках церковного законодательства, приходили к мнению о том, что обычай этот «был в древности общим у всех индоевропейских народов», а христианская церковь «освятила заключение побратимства особенным религиозным обрядом, на совершение которого составлено было на греческом языке особое чинопоследование, которое было переведено на славянский язык, перешло в Россию и долго помещалось в наших богослужебных книгах».
Из письменных источников, свидетельствующих о побратимстве непосредственно на Руси, самый ранний относится к XI веку. Это сочинение Феодосия Печерского, где автор предостерегает против влияния «латинян» (католиков) и призывает не отдавать за них дочерей, «ни у них поимати, ни брататися, ни поклонити, ни целовати его». Из того, как употребил это понятие Феодосии, видно, что братание в это время было укоренившимся и распространенным обычаем.
О братании идет речь в «Повести о Петре, царевиче Ордынском», датируемой концом XV века, в «Сокращенной Палее русской редакции» (список XVI века). В «Повести о Горе и Злосчастии» (XVII век) отношения названых братьев предстают перед нами как продолжение дружеских отношений: «Еще у молодца был мил надежен друг, назвался молодцу названой брат...»
Вплоть до XVII века старинный обычай побратимства признавался и освящался православной церковью. С принятием христианства появились и чисто христианские способы заключения побратимства: братающиеся или менялись тельными крестами, или, как свидетельствует уже Киево-Печерский патерик, клялись в церкви перед иконою в неизменной братской любви и преданности.
В сказках, записанных в 80-х годах XIX века в Самарском крае, встречается побратимство как обмен крестами; употребляются понятия «большой» и «меньшой» крестовые братья. Понятие названой сестры тоже живет в сказках, записанных в XIX веке. Особый интерес представляет случай побратимства мужчины и девушки в сказке. В середине прошлого века были записаны и легенды на эту тему.
С. И. Гуляев, собиравший в 30 – 40-х годах XIX века этнографический и фольклорный материал на юге Западной Сибири, в верхней части бассейна Оби, отметил обычай побратимства среди крестьян. В силу некоторой специфики населения этих мест обычай здесь мог быть связан не только с крестьянской традицией.
Как показало изучение истории заселения края, существенную долю населения составляли на Оби так называемые разночинцы, слившиеся позднее с государственными крестьянами. Сибирские разночинцы XVIII века – это потомки служилых людей, получивших пашню и занявшихся земледелием. По реальному своему положению (занятиям, повинностям, юридическому статусу, образу жизни) сельские сибирские разночинцы почти не отличались от государственных крестьян. Но в семьях потомков служилых людей могли сохраняться казачьи традиции.
Дело в том, что в европейской части страны именно в казачьей среде долго сохранялся и был четко выражен обычай побратимства.
М. Н. Харузин, проведя обследование Области Войска Донского по программе изучения обычного права, писал в 1885 году: «Обычай побратимства известен и среди казаков. В последнее время побратимство стало встречаться гораздо реже, но в старину оно было очень распространено: редкий казак не имел названого брата, с которым он и заключал союз на жизнь и на смерть». Если под одним из названых братьев убивали в бою коня, то другой брал его к себе на коня либо спешивался и разделял его участь. Если казак попадал в плен, то названый брат выискивал всевозможные средства, чтобы выручить его.
В середине 80-х годов XIX века было принято, чтобы двое подружившихся казаков обменялись крестами. Обряд производился в присутствии третьего лица. Этот человек и менял кресты у братавшихся; его называли крестовым отцом. Сами же братавшиеся назывались крестовыми братьями или по кресту братьями. После обмена крестами целовались три раза. Иногда при обряде побратимства делали друг другу подарки.
Отношения, в которые два казака вступали через этот обряд, считались неизменными «по гроб». «Это все равно, что родство, ибо крест великое дело, крест – не шутка». Однако отношения отцов не переходили к детям. Не служили они и препятствием для вступления детей в брак. Более того, в XIX веке у донских казаков названые братья стремились соединить своих детей браком, чтобы закрепить близкие отношения. Соответствие возраста не имело значения для вступления в побратимство. «Главное здесь, – по мнению казаков, – дружелюбие». Братались казаки и с чужаками, пришедшими из других мест.
Есть сведения о бытовании обычая посестримства среди девушек-казачек в 80-х года XIX века. В женском варианте основная часть обряда была такой же, как и у мужчин: какая-либо третья женщина обменивала кресты у двух девушек, решивших изменить характер своих дружеских отношений, перевести их на новый, более высокий уровень. При этом казачки делали друг другу подарки: платки, кольца. Отныне они считались «по крестам сестры» и оказывали друг другу всевозможные услуги. М. Н. Харузин не встретил у донских казаков ни одного случая побратимства между лицами разного пола.
Тот же М. Н. Харузин еще до поездки в Область Войска Донского обследовал летом 1882 года обычное право крестьян Сарапульского уезда Вятской губернии и установил, что «обычай побратимства известен как среди местных русских, так и инородцев». При этом у русских он встречался чаще, чем у вотяков (удмуртов). Побратимами русские крестьяне становились здесь через обряд обмена тельными крестами. Произносили слова «будь ты мне братом» и целовали друг друга три раза. Совершавших этот обряд называли крестовыми, или назваными братьями. После совершения обряда могли тут же обменяться подарками, но это не считалось обязательным. Подарки могли делаться после обряда в любое время, но и это не было обязательным. Побратимство не создавало никаких препятствий для вступления в брак.
Побратимство между женщинами («посестрие») не встретилось Харузину у русских крестьян Сарапульского уезда. (Имеется в виду обряд, аналогичный мужскому братанию, а не кумление на весенние праздники, о котором речь впереди.) Вступление в отношения побратимства лиц разного пола русские считали здесь возможным, но случалось это очень редко.
Возрастное соответствие у крестьян, как и у казаков, не имело значения для крестового братства.
Через несколько лет после Харузина П. М. Богаевский подтвердил, что побратимство встречается у крестьян Сарапульского уезда, но отметил редкость его. Он описал сам обряд и привел слова крестьянина, объяснявшего обычай: «Вот у меня есть крестовый брат: подружились с ним, переменились крестами и стали как родные. Молились мы при этом Богу, поклонились друг другу в ноги и поцеловались. Называем друг друга все больше «крестовый». Делается это, чтобы дружбу иметь. Подарков не делаем друг другу и жениться на сестрах неловко».
В 80-х годах XIX века сведения о сохранении обычая побратимства поступили в печать также из некоторых западных, южных и северных губерний. В Вельском уезде Смоленской губернии наблюдатель встречался несколько раз с этим обычаем. На Вологодчине отмечали: «Если друзья меняются крестами, они зовутся крестовыми и всегда помогают друг другу в нужде». Развернутое описание обычая поступило из Херсонской губернии. В селении Дмитровка Александрийского уезда, население которого состояло из русских и украинцев почти в равных частях, побратимство в конце 80-х годов было очень распространено у тех и у других. Братались друзья, желающие закрепить, свою дружбу. Чаще всего побратимами становились лица, не имевшие родных братьев и сестер. Обычай был в равной мере принят среди мужчин и женщин. Между побратавшимися или посестрившимися устанавливались «более чем родственные отношения»: заботились друг о друге в случае болезни, принимали активное участие во всех значительных семейных событиях друг друга; при этом близкое участие в таких событиях принимали и жены их или мужья; не решали без согласия друг друга вопроса о вступлении в брак детей; помогали друг другу материально в случае затруднений. Побратимы здесь не считали возможным сватать детей друг у друга. Если же дети по своей инициативе хотели вступить в брак и настаивали, несмотря на возражения родителей, то это происходило по разрешению священника, но старшие все равно считали такой брак грехом.
Обряд побратимства совершался в Дмитровке обычно во второй день Пасхи. Решившие побрататься или посестриться сходились в доме у одного из них; туда приглашали нескольких ближайших соседей. Братающиеся снимали икону, «били поклоны», целовали икону, целовались между собою. Присутствовавшие жены (при посестрии – мужья) целовались между собой и с мужьями (женами) и считались отныне сестрами по мужьям или братьями по женам. Затем всех просили к столу. После угощения второй названый брат просил первого – хозяина дома, где совершался обряд – вместе со всей компанией к себе в гости. Перед уходом хозяин вручал побратиму одну из лучших своих икон или специально купленную к этому случаю икону, и они снова целовались. В доме второго названого брата всех снова угощали; перед уходом побратим, в свою очередь, дарил икону названому брату. При этом иногда менялись крестами. Примечательно приурочивание обряда ко второму дню Пасхи. Крестьяне связывали побратимство с понятием о братстве во Христе.
Сведения о бытовании побратимства у русских в XIX веке подтверждаются данными В. И. Даля. Представляют интерес самые толкования им терминов: «Побратим – названый, или крестовый, брат»; «Крестовый брат, сестра или просто крестовый, крестовая – названый, побратим и посестра». Даль дает описания крестьянского обряда побратимства: «У нас (имеется в виду, очевидно, образованная часть общества. – М. Г.) братаются за рюмкою вина, а в народе, помолясь перед иконой, или в поле, на восток, либо на тельной крест, обнимаются, дают друг другу клятву или зарок в верной дружбе и меняются крестами». И в другом месте у него же: «Братаются, меняясь тельными крестами, при зароке вечной дружбы, крестятся и обнимаются».
Даль собирал материал для словаря по разным губерниям в 30 – 50-х годах XIX века. Первое издание вышло в 1862 году, то есть до публикаций этнографов о побратимстве. К сожалению, Даль не указывает, в каких именно местах наблюдался этот обряд, но самое отсутствие указаний о территории употребления означает в этом издании широкое распространение.
Ценные сведения представлены в словаре о побратимстве у бурлаков. Условия бурлачества – уход на долгий срок из общины и семьи, опасности, подстерегавшие в пути, – увеличивали потребность в надежном друге-брате, который был бы здесь же, рядом, в бурлацкой артели. Здесь побратимство выступает одновременно и как замена отсутствующих родственных отношений, и как гарантия надежности товарища по типу воинского братания эпических богатырей или казаков позднего времени. «Если у заболевшего на ходу бурлака есть на судне крестовый брат, то этот покидает судно, лишаясь заработков, поколе не пристроит брата». Аналогия с поведением казака, у которого побратим теряет коня в походе.
Отношения, вошедшие в пословицу, не могли быть явлением единичным или случайным. «При доброй године и кумовья побратимы» – эта опубликованная Далем пословица говорит еще и об оценке крестьянством отношений, связывающих побратимов, как более сильных, чем кумовство, более надежных, обязывающих к гарантированной взаимной помощи.
Программа Этнографического бюро Тенишева включила вопрос о побратимстве. Многие корреспонденты обошли его молчанием или сослались на неосведомленность. В 90-х годах XIX века побратимство явно не относилось к числу явлений широко распространенных. Тем не менее в материалах бюро по Орловской, Рязанской и Вологодской губерниям нами выявлены ответы, свидетельствующие о бытовании обычая в это время. Особенно ценны данные, относящиеся к центру, так как опубликованные в прошлом веке в печати сведения касаются преимущественно окраин.
Корреспондент из Волховского уезда Орловской губернии, рассказывая о взаимоотношениях родственников разного пола, упомянул в этой связи: и «крестовые братья и сестры» также стесняются друг друга. В другой корреспонденции того же уезда отмечалось, что по местному обычаю побратимство, как и усыновление, «не имеют родства», то есть не распространяются на потомков. Из Скопинского уезда Рязанской губернии сообщали, что «у крестьян есть родство – крестовые братья и сестры». Эта скупая формула говорит, по-видимому, в отличие от предыдущей о приравнивании отношений крестовых к родственным. Корреспондент из села Белоомут Зарайского уезда той же губернии писал: «О побратимстве между крестьянами мне не приходилось слышать, но посестримство бывает, хотя и очень редко. Женщины и девушки, заключающие посестримство, меняются шейными крестами и потому называются также крестовыми сестрами».
Информатор из Вологодского уезда приводил пример побратимства: в деревне Фетиньине крестьяне Князев и Курилов «в молодости полюбили друг друга и променялись крестами. С тех пор живут в примерном согласии».
Соответствие русским материалам о побратимстве находим в украинских источниках XIX века. По Семеноставским материалам обряд побратимства выглядел так: братающиеся снимали икону и присягали «быть до веку родными братами»; затем целовали икону и друг друга. Иногда при этом дарили друг другу иконы. Потом угощались и расходились побратимами. Ссориться и браниться с побратимом считалось грехом. Жениться на сестре побратима было невозможно. Дети побратимов считались родными, следовательно, брак между ними тоже был невозможен. «Сестрились» точно так же. Только подарки в этом случае были другими. В отличие от мужского братания отношения посестрия распространялись здесь только на непосредственных участниц, то есть мужья и их дети не считались родными.
Обряд побратимства у русских нашел отражение у больших мастеров художественной литературы. Вспомним эпизод побратимства князя Мышкина с Рогожиным в романе «Идиот» Ф. М. Достоевского. Рогожин, обуреваемый противоположными чувствами к князю, стремясь укрепить дружеский, братский характер их отношений и преодолеть ненависть, возникшую у него к Мышкину как сопернику, предлагает обменяться крестами. Чтобы закрепить братанье, он просит свою мать благословить Мышкина, как родного сына. В конце этой встречи названые братья обнимаются. Л. М. Лотман, рассматривая связь творчества Ф. М. Достоевского с фольклорной традицией, отметила сходство эпизода братания в романе с легендами о побратимстве, опубликованными до написания романа. «Несомненно, вера в святость названого братства и особенную греховность покушения на побратима и заставляет Рогожина вступить в побратимство с князем Мышкиным».
Наблюдения Л. М. Лотман могут быть дополнены и уточнены. Живя в Семипалатинске и выезжая неоднократно в Змеиногорск, Барнаул, Кузнецк, Федор Михайлович имел возможность почерпнуть материал для темы побратимства непосредственно из жизненных наблюдений или из местного фольклора. Ведь именно к этому району относятся наблюдения С. И. Гуляева, отметившего бытование здесь у русских обычая побратимства и записавшего вариант былины, включающий эпизоды братания. В самом Семипалатинске значительную часть русского населения составляли казаки и крестьянство, а в поездках Достоевский вступал в контакты с крестьянством (об этом говорится в воспоминаниях А. Е. Врангеля).
Развернутую картину обряда побратимства дал А. К. Толстой в романе «Князь Серебряный», события в котором, как известно, относятся к XVI веку. В обстановке военных действий против татар Максим Скуратов, искренне привязавшийся к Никите Романовичу, просит его обменяться крестами и стать назваными братьями. Устами Скуратова Толстой определяет побратимство как «древний христианский обычай». Здесь сочетаются оба традиционных основания побратимства: и отсутствие родных братьев (Скуратов говорит об этом), и воинское товарищество, основанное на глубокой внутренней симпатии. Обращение А. К. Толстого к этой теме было связано, несомненно, с оживлением изучения обычаев и фольклора (над «Князем Серебряным» писатель работал с конца 40-х годов до 1861 года). Но вряд ли фольклорные источники главы «Побратимы» могут быть ограничены публикацией легенд в 1859-м и 1860 годах. И жизненный и фольклорный материал, питавший этот эпизод романа, у А. К. Толстого, как и у Ф. И. Достоевского, по-видимому, был гораздо шире.
Интерес к славянскому побратимству проявил А. С. Пушкин. Рассказав в «Песнях западных славян» о побратимах («В церкви Спаса они братовались и были по Богу братья»), поэт пояснил в собственном комментарии к стихотворению: «Трогательный обычай братования, у сербов и других западных славян, освящается духовными обрядами». Тему названых братьев не обошел и Н. В. Гоголь (в «Страшной мести»), следовавший украинской традиции.
Как мы видели, в повседневной жизни русской деревни XVIII – XIX веков обычай побратимства встречался в сравнительно ограниченных размерах. Но как понятие, как выражение взаимоотношений, предполагавших высокие нравственные обязательства при любых условиях, побратимство сохраняло существенное место в сознании крестьян. (Горчаков, 34 – 35; Павлов, 187 – 188, 190, 311; Харузин – 1885, с. V, 84 – 85; Харузин – 1883, 278 – 279; Богаевский, 9. Следы, 253; Сорокин, 783 – 784; Иваницкий, 62; ГМЭ, 912, л. 26; 949, л. 5; 1463, л. 47; 1450, л. 18; Лотман, 292 – 298; Пушкин, 268, 290).
ОТНОШЕНИЕ К СТАРШИМ
В основе взаимоотношений между поколениями в крестьянской среде лежало уважение к старшим – к родителям, к дедам и прадедам, к старикам в общине. «В крестьянстве здешнем родители очень чадолюбивы, а дети послушны и почтительны. Не видано еще примеров, чтобы дети оставляли в пренебрежении отца или мать устаревших», – писали из Тульской губернии на рубеже XVIII – XIX веков. Уважительное отношение к родителям и к старшему поколению в целом прослеживается по источникам по всей территории расселения русских, хотя уже в XVIII веке, а особенно в XIX веке отмечалось некоторое ослабление авторитета стариков. Но общественное мнение резко осуждало лиц, позволивших себе непочтительное отношение к старшим.
«Прошу вас, вселюбезные мои детушки и невестушки, – писал в 1797 году в частном письме крестьянин Семипалатинского уезда Худяков, – почитайте свою родительницу и во всем к ней повиновение и послушание и без благословения ея ничево не начинайте, отчево будете от Бога прославлены и от людей похвалены...» (ЦГИА – 91, 285, л. 180 об.; ЦГИА – 381, 1475, л. 70; ГМЭ, 935, л. 1; 1767, л. 38; 1791, л. 5; 1581, л. 5 – 6; Семевский, 71 – 72; Миненко – 1977, 116; Миненко – 1985,89 – 104).
Крестьянская нравственность, все нормы поведения требовали безусловного уважения родителей на протяжении всей их жизни. «Дети обязаны родителей во всем слушаться, покоить и кормить во время болезни и старости», – сообщал о представлениях крестьян житель Орловской губернии в самом конце XIX века.
До выделения из отцовской семьи в самостоятельное хозяйство сын должен был подчиняться родителям во всех делах – и хозяйственных, и личных. При этом делами сыновей занимался преимущественно отец, а дочерей – мать. На дочерей безусловная родительская власть распространялась до выхода замуж. Отец решал вопросы об отдаче сына в ученье, внаем, об отправке на сторону на заработки. Сын, а тем более – дочь не могли оставить отчий дом произвольно. Браки заключались по воле родителей. Иногда даже по принуждению; но по большей части обоюдное согласие молодых должно было непременно сопровождаться одобрением родителей. Свадьба, как правило, не проходила без благословения родителей. В случае их смерти благословляли крестные отец и мать (ГМЭ, 935, л. 1; 1767, л. 38 – 38 об.; 1813, л. 27; 1816, л. 2; АГО – 40, 28, л. 3 – 3 об.; ЦГИА – 381, 1475, л. 70).
Считалось, что сын или дочь не имеют права противоречить отцу. Если родители обращались к своей общине или в волостной суд с жалобой на непокорность сына или дочери, дело, как правило, решалось однозначно в пользу старших. Так, житель Пошехонья отмечал: «За непочтение детей родители могут обращаться в волостной суд, который без разбирательства, только по жалобе родителей, наказывает непокорных детей».
Степень подчинения детей родителям резко менялась с выделением сына или выходом замуж дочери. Отец и мать практически теряли власть над ними, по крестьянским представлениям. Вот тут-то и выступала уже в чистом виде нравственная основа их отношений – уважение, любовь, забота, стремление поддержать и обеспечить старых и больных родителей. И в этот период тоже общественное мнение деревни и ее юридические обычаи были на стороне родителей.
«Дети, достигнув совершеннолетия, должны покоить и ухаживать за родителями в их старости и давать им приличное содержание и всегда оказывать им почтение и повиновение. На обязанности детей – честно похоронить родителей и поминать их» – так это было принято в Ярославской губернии. У русских крестьян на Алтае в неписаном, обычном праве этот вопрос решался тоже однозначно: дети обязаны содержать родителей, если они «не способны содержаться собственными трудами».
Религиозно-нравственная основа взаимоотношений двух поколений в семье особенно четко проявлялась в крестьянских представлениях о значении родительского благословения и родительского проклятья. «Родительскому благословению здесь придают громадное значение», – решительно утверждал корреспондент Этнографического бюро из Ярославской губернии в 1900 году. Он рассказывал, в частности, как один из крестьян села Пречистого Карашской волости, вернувшись с дальних заработков, не застал своего старика отца в живых – не успел получить от него благословения. С тех пор прошло пять лет, но он продолжал горевать, и всякую неудачу, которая его постигала, объяснял тем, что не получил родительского благословения.