Родительское благословение давалось перед свадьбой (когда начинали собираться в церковь, родители благословляли иконой), перед отъездом в дальнюю дорогу, перед смертью отца или матери (на всю оставшуюся жизнь детей). Его получали и просто перед каким-либо ответственным или опасным делом. Наблюдатель из Вельского уезда (Вологодчина) рассказывал, что даже сын, у которого были плохие отношения с матерью, уходя в бурлаки, просил у нее благословения. «Даром что в ссоре жили, а попросил благословенья: не смел без его уйти», – говорила мать.
Крестьяне придавали большое значение и молитве отца или матери за детей. «Сила родительской молитвы неотразима», – утверждал житель села Подбушка Жиздринского уезда Калужской губернии. «Молитва родителей и со дна моря поднимет», – вторит ему крестьянин Ф. Е. Кутехов из Егорьевского уезда Рязанской губернии.
Человек же, получивший проклятье кого-либо из родителей, ожидал для себя тяжелые беды и несчастья. На проклятого родителями все смотрели как на отверженного. Широко ходили в народе рассказы, в которых даже почти случайно, по мелкому поводу, произнесенное матерью слово «проклятый» или «проклятая» отдавало того, кому оно относилось, во власть нечисти (ЦГИА – 1022, 27, л. 216; ЦГИА – 381, 1475, л. 70, 84; ИЭ, 363, л. 18; ГМЭ, 1813, л. 26 – 27; 1767, л. 38 – 39; 1539, л. 16; 935, л. 1; 1436, л. 16; 509, л. 16; д. 107, л. 5; Чудновский, 65 – 69; Иваницкий, 57, 103).
По крестьянской этике, уважения были достойны не только родители, но и старшие вообще. В семейном застолье лицам пожилым, а тем более престарелым, предоставлялось почетное место. Их с почтением приветствовали при встречах на улице. Детям прививалось понятие об уважении к старшим с ранних лет. Существенную роль в этом играли сказки и бывальщины религиозно-поучительного характера, до которых так охочи были сельские жители. В сказке «Иван, крестьянский сын», например, герой, нагрубивший старухе, терпит неудачи; а когда, одумавшись, просит у неё прощенья, то получает от нее очень важный совет. Часто такие назидательные истории рассказывались как реальные происшествия с указанием на тех, кто видел это своими глазами (ЦГИА – 1022, 8, л. 74; ГМЭ, 1757, л. 6; 1069, л. 15; Русские сказки, 65 – 66).
Невозможно даже бегло перечислить все те случаи, в которых обращались к мнению и совету стариков в общине. Вот передо мною присланные в Географическое общество в середине прошлого века (до реформы 1861 г.) записи внимательного наблюдателя жизни крепостных крестьян пяти селений Бобровского уезда Воронежской губернии – Василия Емельянова. Крестьяне этих трех деревень (Сабуровка, Ивановка, Никольская) и двух сел (Масловка и Михайловское) были помещичьими. У них регулярно собирались сходки общины – при выборах на разные мирские должности, при рекрутском наборе и пр. Община вершила и суд в сравнительно мелких делах. На сходку шел старший член каждого семейства. В тех случаях, когда не считали необходимым созывать сходку «общества», дела решались несколькими стариками – «больше уважаемыми за беспристрастие людьми». Они обстоятельно обсуждали каждый вопрос; если расходились во мнениях – решали большинством. В частности, при семейных разделах, если кто-то обращался к миру, староста созывал «несколько стариков, отличающихся от других беспристрастием» (АГО – 9, 63, л. 58 об. – 60).
О влиятельности на сходках общин стариков, «пользующихся особым уважением», рассказывалось и в записях из другого уезда Воронежской губернии – Валуйского. Если сходка приговаривала виновного просить прощения, он просил его у стариков и у обиженного. А вот, например, в деревне Мешковой (Орловский уезд Орловской губернии) был «общественный суд» стариков. Автор корреспонденции сообщает, что такие же суды есть «и в других деревнях нашей местности». «Общественный суд» выбирали тогда, когда всем сходом сразу нельзя было решить дело, нередко он предшествовал сходке. Суд этот состоял из четырех крестьян с хорошей репутацией, не моложе 45 – 50 лет и старосты. Задача суда была в том, чтобы не допустить по возможности односельчан с жалобой друг на друга к начальству, рассудить спор своими силами, внутри общины. Суд стариков рассматривал здесь, как и в других местах, спорные случаи семейных разделов, драки, потравы, оскорбления, нарушения запретов работать в праздничные дни.
Срок начала жатвы устанавливался стариками; они же были советчиками и по другим хозяйственным вопросам. Но если внешние проявления уважения – приветствие, уступка места, усаживание в застолье, внимательное выслушивание относились обычно ко всем пожилым людям без исключения, то обращение за советом или третейским решением спора четко связывалось с индивидуальными качествами старика: добросовестностью, беспристрастием, талантом в конкретном деле, особенным знанием и чутьем в отношении природы (ГМЭ, 1125, л. 20 – 21; 399, л. 17; 1560, л. 15; АГО – 9, 9, л. 25 – 26).
Даже беглое соприкосновение с разными сторонами нравственности крестьян открывает сложнейший мир представлений, обычаев, отношений. К сожалению, мы почти совсем забыли о нем, об этом мире – о нравственных основах народной жизни. Определив, что в революционной политической мысли крестьяне не достигли искомых высот, мы высокомерно отвернулись заодно и от глубоких, тонких и вечных истин правды, от тех повседневных проявлений ее, которыми так богат был крестьянский опыт.
Абрамов – Абрамов И. С. Старообрядцы на Ветке. //Русская старина, 1907, вып. III.
АГО – 6; 9; 19; 15; 40; 57; 91 – Архив Географического общества, разр. 6, оп. 1; разр. 9, оп. 1; разр. 15, оп. 1; разр. 19, оп. 1; разр. 40, оп. 1; разр. 57, оп. 1; разр. 91, оп. 1.
Алексейченко – Алексейченко Г. А. Приговоры сельских сходов как источник по истории крестьянской общины в России второй половины XIX в. //История СССР, 1981, №6.
Архангельский – Архангельский А. Село Давшино Ярославской губ. Пошехонского уезда. //Этнографический сборник. СПб., 1894.
Богаевский – Богаевский П. М. Заметки о юридическом быте крестьян Сарапульского уезда Вятской губернии. //Известия Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии (ОЛЕАЭ), 1889, т. XI.
Былины и песни – Былины и песни Южной Сибири. Собрал С. И. Гуляев. Новосибирск, 1952.
Беломорские былины – Беломорские былины, записанные А. В. Марковым. М., 1901.
Бондаренко – Бондаренко В. Н. Очерки Кирсановского уезда Тамбовской губернии. //Этнографическое обозрение, 1890, № 4.
Виноградов – Виноградов Г. С. Материалы для календаря русского старожильческого населения Сибири. Восточная Сибирь. Иркутск, 1918.
ГАКК – 166 – Государственный архив Краснодарского края, ф. 160, оп. 1.
ГАОО – 3; 16 – Государственный архив Омской области, ф. 3, оп. 3; ф. 16, оп. 1.
ГATО – 56; 61; 521 – Государственный архив Томской области, ф. 56 – Бийское волостное правление, оп. 1; ф. 61, оп. 1; ф. 521, оп. 1.
ГМЭ – Государственный музей этнографии народов СССР. Рукописный отдел, ф. 7 (Тенишева), оп. 1.
Гоголь – Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями. //Собр. соч. в тести томах, т. 6. М., 1959.
Годичное заседание – Годичное заседание Тульского губернского статистического комитета. Тула, 1880.
Горчаков – Горчаков М. О тайне супружества. Происхождение, историко-юридическое значение и каноническое значение 50-й главы печатной Кормчей книги. СПб., 1880.
Горьковская – Горьковская З. П. Трудовые традиции в обрабатывающих промыслах русских крестьян Сибири периода капитализма. //Трудовые традиции сибирского крестьянства. Новосибирск, 1972.
Громыко, 1977 – Громыко М. М. Территориальная крестьянская община Сибири. //Крестьянская община в Сибири XVIII – начала XX в. Новосибирск, 1977.
Громыко, 1986 – Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. М., 1986.
Гуляев – Гуляев С. М. Этнографические очерки Южной Сибири. //Библиотека для чтения. СПб., 1848, т. 90.
Давыдова – Давыдова С. Кружевной промысел в Рязанской губернии. //Труды Комиссии по исследованию кустарной промышленности в России. Вып. VII. СПб., 1881.
Державин – Державин Г. Р. Записки об известных всем произ-шествиев и подлинных дел, заключающих в себе жизнь Гавриилы Романовича Державина. //Избранная проза. М., 1984.
Добрыня Никитич – Добрыня Никитич и Алеша Попович. М., 1976.
Древние российские стихотворения – Древние российские стихотворения, собранные Киршей Даниловым. М., 1977.
Дурасов – Дурасов Г. П. Каргополье. М., 1984.
Жизнеописания – Жизнеописания отечественных подвижников благочестия 18 и 19 веков. Ноябрь. М., 1910.
Завойко – Завойко Г. К. В Костромских лесах по Ветлуге-реке. //Труды Костромского научного общества по изучению местного края, вып. VIII. Кострома, 1917.
Звонков – Звонков А. П. Современные брак и свадьбы среди крестьян Тамбовской губернии Елатомского уезда. //Известия ОЛЕАЭ, 1889, т. XI.
Зернова – ЗерноваА. Б. Материалы по сельскохозяйственной магии в Дмитровском крае. //Советская этнография, 1932, № 3.
Зобнин – ЗобнинФ. Из года в год. //Живая старина. СПб., 1894, вып. 1.
Иваницкий – Иваницкий Н. А. Материалы по этнографии Вологодской губ. //Известия ОЛЕАЭ, т. LXIX. М., 1890.
ИЭ – Архив Института этнографии АН СССР, ф. ОЛЕАЭ, оп. 1.
Каневский – Каневский Н. Из Медынского уезда. //Труды Императорского Вольного Экономического Общества, 1879, т. III, вып. 2 (октябрь).
Кубанские станицы – Кубанские станицы: этнические и культурно-бытовые процессы на Кубани. М., 1967.
Куликовский – Куликовский Г. И. Олонецкие помочи. //Олонецкий сборник, вып. 3. Петрозаводск, 1894.
Лебедева – Лебедева А. А. К истории формирования русского населения Забайкалья, его хозяйственного и семейного быта. //Этнография русского населения Сибири и Средней Азии. М., 1969.
Лихачев, 1975 – Лихачев Д. С. Великое наследие. Классические произведения литературы Древней Руси. М., 1975.
Лихачев, 1979 – Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979.
Лотман – ЛотманЛ. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л., 1974.
Максимов – Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1903.
Маслова. 1983 – Маслова Г. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX – начала XX в. М., 1983.
Материалы – Материалы для изучения экономического быта государственных крестьян и инородцев Западной Сибири, вып. 1. СПб., 1888.
МГСР – Костромская – Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Костромская губерния. СПб., 1861.
МГСР – Пермская – Материалы... Пермская губерния. Ч. II. СПб., 1864.
Миненко, 1977 – Миненко Н. А. Община и русская крестьянская семья в Юго-Западной Сибири (XVIII – первая половина XIX в.). //Крестьянская община в Сибири... Новосибирск, 1977.
Миненко, 1979 – Миненко Н. А. Русская крестьянская семья в Западной Сибири (XVIII – первая половина XIX в.). Новосибирск, 1979.
Миненко, 1985 – Миненко Н. А. Старики в русской крестьянской общине Западной Сибири XVIII – первой половины XIX в. //Культурно-бытовые процессы у русских Сибири: XVIII – начало XX в. Новосибирск, 1985.
Можаровский – Можаровский А. Ф. Свадебные песни Казанской губ. //Этнографическое обозрение, 1907, № 1 – 2.
Моисеева – Моисеева Г. Н. Исторические известия новонайденного Куростровского синодика. //Материалы по истории европейского Севера СССР. Вып. III. Вологда, 1973.
Нестеров – Нестеров М. В. Давние дни. Воспоминания, очерки, письма. Уфа, 1986.
Онежские былины – Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфер-дингом летом 1871 года. СПб., 1873.
Павлов – Павлов А. 60-я глава Кормчей книги как исторический и практический источник русского брачного права. М., 1887.
Песни, собранные Киреевским, II и IV – Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. II. М„ 1875; вып. IV. М., 1879.
Песни, собранные Рыбниковым – Песни, собранные Н. Н. Рыбниковым. М., 1861, ч. 1.
Петрушкевич – ПетрушкевичА. С. Общерусский дневник церковных, народных, семейных праздников и хозяйственных занятий, примет и гаданий. Львов, 1866.
Пихоя – Пихоя Р. Г. Общественно-политическая мысль трудящихся Урала (к. XVII – XVIII вв.). Свердловск, 1987.
Попов – Попов. Заметки из наблюдений над нравственной жизнью нашего простонародья. //Орловские епархиальные ведомости, 1865, № 17, 22. 1866, № 1.
Пругавин – Пругавин В. С. Сельская община, кустарные промыслы и земледельческое хозяйство Юрьевского уезда Владимирской губ. М., 1884.
Пузырев – Пузырев Н. Помочи. //Этнографическое обозрение, 1892 № 2 – 3.
Пушкин – Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. Изд. 4.
РБ – Русское богатство, 1879, вып. 1.
Ремезов – Ремезов. Крестьянские поземельные товарищества в Уфимской губернии. //Северный вестник, 1888, № 9.
Руднев – Руднев А. Села Голунь и Новомихайловское Тульской губернии Новосильского уезда. //Этнографический сборник, вып. II. СПб., 1854.
Русские сказки – Сказки, записанные А. В. Адриановым в деревне Жилиной Барнаульского уезда Томской губернии. //Русские сказки и песни Сибири и другие материалы. Записки Красноярского подотдела Вост.-Сиб. отдела Императорского русского Географического общества. Т. 1, вып. 1, Красноярск, 1902.
Сабурова – Сабурова Л. М. Культура и быт русского населения Приангарья. Л., 1967.
Сб. мат. для изучения общины – Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины, т. 1. СПб., 1880.
Сб. стат. св. по Моск. губ. – Сборник статистических сведений по Московской губернии. Отдел хозяйственной статистики. Т. IV, вып. 1. М., 1879.
Сб. .стат. св. по Тамб. губ. – Сборник статистических сведений по Тамбовской губернии. Т. 1. Тамбов, 1880.
Селиванов, 1886 – Селиванов А. И. Этнографические очерки Воронежской губернии. //Воронежский юбилейный сборник в память трехсотлетия Воронежа, т. 2. Воронеж, 1886.
Сельская позем, община – Сельская поземельная община в Архангельской губ. по описаниям, представленным в Статистический комитет. Вып. 3. Архангельск, 1886.
Семевский – Семевский В. И. Домашний быт и нравы крестьян во второй половине XVIII в. //Устои, 1882, № 1 – 2.
Синозерский – Синозерский М. Домашний быт крестьян Левочской волости Боровичского уезда Новгородской губ. //Живая старина, 1899, вып. IV.
Следы – Следы побратимства в русских народных обычаях. //Исторический вестник, 1889, № 1.
Словцов – Словцов П. А. Историческое обозрение Сибири. Кн. 2. СПб., 1886.
Собрание – Собрание народных песен П. В. Киреевского. Т. 1: Записи Языковых в Симбирской и Оренбургской губерниях. Л., 1977.
Сорокин – Сорокин Г. И. К истории побратимства. //Исторический вестник. 1889, № 1.
Тенишев – Тенишев В. В. Правосудие в русском крестьянском быту. Свод данных, добытых этнографическими материалами покойного князя В. Н. Тенишева. Брянск, 1907.
Тихоницкая – Тихоницкая Н. Н. Сельскохозяйственная толока у русских. //Советская этнография, 1934, № 4.
Тихонов – Тихонов В. П. Материалы для изучения обычного права среди крестьян Сарапульского уезда Вятской губернии. Ч. I. //Известия ОЛЕАЭ, т. XIX, 1891.
Тульцева – Тульцева Л. А. Чернички. //Наука и религия, 1970, № 11.
Успенский – Успенский Т. Очерк юго-западной половины Шад-ринского уезда. //Пермская старина, кн. 1. М., 1859.
Харузин, 1883 – Харузин М. Н. Очерки юридического быта народностей Сарапульского уезда Вятской губернии. //Юридический вестник, 1883, № 2.
Харузин, 1885 – Харузин М. Н. Сведения о казацких общинах на Дону. //Материалы для обычного права. М., 1885, вып. 1.
ЦГИА – 91 – Центральный государственный исторический архив, ф. 91, оп. 2.
ЦГИА – 381 – Там же, ф. 381, оп. 47.
ЦГИА – 383 – Там же, ф. 383, оп. 4.
ЦГИА – 796 – Там же, ф. 796, оп. 102 – 103.
ЦГИА – 1022 – Там же, ф. 1022, оп. 1.
ЦГИА – 1024 – Там ж е, ф. 1024, оп. 1.
Чудновский – Чудновский С. Л. Очерки народного юридического быта Алтайского горного округа. //Русское богатство, 1894, № 7, 8.
Чукмалдин – Чукмалдин Н. Мои воспоминания. Ч. I. СПб., 1899; Ч. II. М., 1902.
Якушкин – Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., 1951.
В СЕМЬЕ И НА МИРУ
«Будучи на мирской сходке, приговорили...»
Большак и другие
Не хлебом единым
Таланты
Так что неустанно еще верует народ наш в правду…
Ф. М. Достоевский, 1879 г.
Крестьянскую общину (мир) вспоминают нередко, но мало кто представляет, как она жила и в хозяйственном, и в социальном, и в духовном отношениях. Иные борзописцы даже полагают, что община только тем и занималась, что непрерывно переделяла землю, с упорством, достойным лучшего применения. Читая подобное, остается только недоумевать, как при таких странностях поведения крестьянства удавалось кормить всю огромную страну, да еще и вывозить хлеб за рубеж. На самом же деле социальный опыт крестьян, проявлявшийся прежде всего в жизни семьи и общины, их взаимодействии, был так же богат и многообразен, как в приемах хлебопашества. И как в земледелии крестьянин приспосабливал эти приемы, сложившиеся в результате длительной коллективной практики, к конкретным природным условиям, так и община! изменялась, перестраивалась в зависимости от социальных обстоятельств.
В повседневных делах даже община помещичьих, то есть крепостных крестьян, обладала значительной самостоятельностью. А о государственных крестьянах или тех же бывших помещичьих после освобождения и говорить нечего. Секрет определенной независимости общины в том, что помещик или казна были заинтересованы взять с деревни свою долю, а как именно эта доля будет обеспечена, все связанные с этим трудности, справедливо считали выгодным переложить на самих крестьян. Правда, бывали во времена крепостного права и такие помещики, которые вдруг грубо вторгались в хозяйственные дела своей деревни, но их было немного, и печальный опыт их собственного разорения в результате разорения крестьян служил предостережением для других.
Община решала вопросы в интересах крестьян, насколько это было возможно в конкретных социально-политических условиях. При этом ей нужно было постоянно учитывать и интересы отдельного хозяйства, и всей общины в целом. Здесь важно помнить, что за ничтожным исключением каждый крестьянин, и крепостной и некрепостной, имел свое индивидуальное хозяйство. Точнее, не каждый крестьянин, а каждая крестьянская семья. Необходимость постоянно решать все сложности, связанные со взаимоотношением хозяйства отдельной семьи и жизни селения в целом, общины, и создавала основу для накопления обильного социального опыта. Значительная часть этого опыта принадлежит к непреходящим культурным ценностям человечества, то есть представляет интерес и может быть использована и сегодня.
«БУДУЧИ НА МИРСКОЙ СХОДКЕ, ПРИГОВОРИЛИ…»
Ученые и литераторы называют объединение крестьян, живущих в одном или нескольких соседних селениях и решающих совместно многие земельные, хозяйственные, налоговые и другие вопросы, общиною. Сами крестьяне называли это «миром», или «обществом» («обчеством»). Официально, в бумагах властей и помещиков, тоже писали обычно «общество», а не община.
Основным документом, который исходил от самой общины, был «приговор» – решение сходки. Приговоры выносились иногда устно, но наиболее важные записывались. Благодаря этим записям сохранились в наших архивах мирские приговоры множества селений из разных районов страны.
В приговорах писали так: «будучи на мирской сходке, учинили сей приговор», или «быв в собрании, крестьянское общество учинило сей приговор», или «быв в собрании на мирском сходе...» и т. п.
Заглянем в мирские приговоры, вынесенные в первой половине XVIII века в крупной суздальской вотчине князей Долгоруких. Вотчина состояла из нескольких владений, наследственных и купленных Долгорукими. Каждое из владений называлось «дачей». В каждой «даче» была своя община, объединявшая несколько селений, иногда даже два-три десятка деревень. Но и в отдельной деревне тоже была своя община. Мирские приговоры, например, «общества» Одоевской дачи посвящены перераспределению земли между деревнями. Пашенную землю, имевшуюся в той или иной деревне в «лишке», передавали соседней, если там земли не хватало. Решение мира считалось окончательным. «По разверстке нашей, у которой деревни полевой земли в остатке и у которой деревни та остаточная земля приложена, о том сочинена обо всем при сем приговоре ведомость и по очередной ведомости впредь из нас мирских людей прекословия никакого не будет».
Случалось, что надо было решить земельные дела между «дачами». Тогда собирался «валовой сход» нескольких общин. Так, из приговора валового схода 1759 года видно, что «мирские люди» (то есть все помещичьи крестьяне – дворохозяева, полноправные члены общины) «со всего своего согласия» выбрали «разведчиков» – людей, которым доверили размежевание покосов и установление границ между «дачами».
В мирских приговорах Никольской, Сидоровской, Писцовской и других общин тех же суздальских владений князей Долгоруких XVIII – начала XIX века мы видим решение многих земельных дел. Вот община подтверждает продажу крестьянской вдовой своего надела земли соседу, но снижает при этом цену. Дело в том, что, хотя собственность на землю принадлежала помещику, между крестьянами совершалось много сделок по сдаче в аренду и даже продаже своих участков. Они могли совершаться лишь с разрешения общины. Если зажиточный крестьянин покупал землю на стороне, он мог распоряжаться ею как собственностью, община в это не вмешивалась.
Вот мир сам отдает своим крестьянам «в кортом», то есть в аренду, пустоши – для расчистки их и превращения в пашни. Обычно росчисти переходили потом в наследственное владение крестьянина, который первым их освоил. Такое право существовало в общинах и помещичьих, и государственных крестьян. В другом случае «общество» решает спор, возникший из-за того, что часть крестьян собралась переносить свои овины подальше от «хоромного строения» ради пожарной безопасности: ведь в овинах топили печи или как-нибудь по-другому раскладывали огонь. Но тут обнаружили, что иные соседи захватили усадебные участки «против тягол... со излишеством». (Усадебные участки община выделяла соразмерно с тем, какие повинности в, состоянии выполнять данная семья.) Встречаются также специальные приговоры о выделении выборными представителями мира дворовых участков «по согласию соседей», «каждому безобидно» (Александров, 1984, 140 – 161).
В крестьянских взглядах на поземельные отношения признание определенных позиций общины сочеталось со стремлением утвердить наследственность прав своей семьи на держание. Взгляд на «старинную деда и отца своего пашенную землю» или «природную родительскую и отцовскую пашенную землю» как на «природную свою землю» был одновременно обращен против посягательств и землевладельца, и чрезмерно ретивых сторонников переделов. Соотношение противоположных сил внутри общины зависело от конкретной исторической и местной ситуации. В целом у государственных крестьян представление о том, что своим держанием можно «владеть вечно, и на сторону продать, и заложить, и во всякие крепости укрепить», было более выражено. Однако и помещичьи крестьяне значительную часть земель оценивали таким же образом. Позиция эта поддерживалась фактами покупки крестьянами земель. Несмотря на то, что приобретение купчих земель крепостными крестьянами в течение XVIII века происходило вопреки действующему гражданскому праву (только законы 1800-го и 1848 годов разрешили удельным и помещичьим крестьянам приобретать земли на имя своих владельцев), их потомки при разборе исков и в XIX зеке ссылались на давние сделки и соответствующие документы.
При оформлении сделок между помещичьими крестьянами часто встречается формулировка о переходе земли «в вечное и потомственное владение». Права на купленные земли отличались от прав на тяглую землю. Тяглая земля – это тот участок, который соотносится с размером повинностей, выполняемых семьей, с числом мужских душ. Община может его увеличить или уменьшить. Купленные же земли могли находиться в личном владении женщин, даваться в приданое, они не поступали в распоряжение мира при переделах.
Нередко землю покупала община в целом. Помещики, владевшие общиной, как правило, не препятствовали этому – ведь это укрепляло хозяйство крестьян и соответственно гарантии дохода помещика. Иные даже давали ссуду общине для такой покупки. Мир распоряжался этой землей по своему усмотрению. Случалось, что крепостные крестьяне, купив сообща землю в соседнем уезде, полностью туда переселялись. Но продолжали платить оброк своему помещику.
Очень интересны мирские приговоры, связанные с возвращением в родную деревню крестьян, уехавших из нее по какой-либо причине. В 1815 году сходка крепостной деревни Большая Шейнина (Владимирской губернии) решала вопрос крестьянки Василисы Николаевой. Василиса была выдана замуж в чужую деревню. Оставшись вдовой, она обратилась к миру родной деревни, чтобы тот разрешил ей вернуться. В приговоре сказано, что хоть Василиса и должна бы жить на новом месте, где была замужем, но поскольку она «природная нашей деревни соседка», то и вправе иметь в ней «вечное» жительство. Мир постановил даже выстроить Николаевой новую келью», то есть небольшой дом.
Крестьянин этих же мест Андреян Иванов ходил на промысел в Петербург и осел там. Он продал соседу дом, двор со всем хозяйством, но продолжал нести оброк с пашенной земли, которую сдал в аренду. В письменном соглашении, заключенном Андреяном с крестьянином, купившим у него двор, оговаривалось, что Иванов может поселиться в келье на задах своего прежнего двора, если захочет вернуться в родную деревню. (Александров, 1984, 140 – 161; Дружинин, 1961; Громыко, 1965, 196 – 197; Власова, 1984, 78 – 128).
Все сложные юридические вопросы, возникавшие в поземельных отношениях крестьян, община решала на основе обычного права – ведь они не были предусмотрены в государственном законодательстве. Обычаи, связанные с землепользованием, были областью постоянного правового творчества народа и школой формирования правосознания, гражданской активности.
Мы говорили пока об общине помещичьих крестьян. А как формировался социальный опыт русского крестьянства там, где помещиков не было, на государственных землях?
В Сибири крестьяне владели землею наследственно и фактически имели большие возможности распоряжаться ею: заложить, сдать в аренду, продать, передать. При этом верховным собственником земли оставалось государство. Община же занимала в земельных делах как бы промежуточное положение между крестьянским хозяйством и государством. Вот как это выглядело в реальной жизни.
В ходе одного из конфликтных дел, рассматривавшихся в Первом департаменте Министерства государственных имуществ, были привлечены земельные документы за полтора века. Речь шла о спорных землях между деревнями Киселевой и Шевелевой Куларовской волости Тобольского уезда. Каждая из них выступала в тяжбе как юридическое лицо, владеющее всеми землями, которыми пользовались жители данной деревни. И в документах, исходящих от крестьян, и в позиции государственных учреждений непременно присутствует признание такового права за этими деревенскими общинами.
В то же время предметом распри между деревнями явились земли (343 десятины), которыми наследственно владело конкретное крестьянское семейство, представившее письменные доказательства своих прав. В этой семье был свой архив старинных документов, и поверенный от крестьян деревни Шевелево – грамотный крестьянин Шевелев прекрасно в нем ориентировался.
Основной частью своих земель Шевелевы владели с XVII века – об этом говорила писцовая книга 1683 года. Истоки дополнительных приобретений относились к40 – 60-м годам XVIII века: здесь и передача своего повытка, и продажа купленной земли. В одном случае продажа оформлена купчей, в другом – не добившись оформления сделки, крестьянин частным письмом закрепляет передачу земли новым владельцам.
Претензии киселевцев основывались на аргументации совершенно другого рода – соотношении числа ревизских душ и площадей удобных земель в общине. По этому поводу была получена справка губернского землемера: «из планов, сочиненных в 1831 и 1833 годах землемером Завьяловым на земли деревень Киселевой и Шевелевой видно: в дер. Киселевой по 8 ревизии состоит крестьян 124 души; земли во владении их состоит 968 дес. 2070 саж. и неудобной 76 дес. 832 саж.
<...> коим в 15-десятинную пропорцию недостает оной 891 дес. 330 саж. В дер. Шевелевой
<…> остается излишней сверх 15-десятинной пропорции» столько-то земли.
Уравнительный принцип, при норме в 15 десятин, был провозглашен в этом деле, но не реализован. Государство на самом высоком уровне заявило свои права на спорную землю: было отмечено неоднократно, что документы Шевелевых «не представляют им крепостного права на землю»; «владеемая крестьянами дер. Шевелевой земля есть общественная и принадлежит казне, правительствующий Сенат полагает: домогательство их о крепостном на оную праве оставить без уважения
<...>». Эти формулировки, как и решение вопроса, заслуживают особого внимания, так как выражают не какую-либо случайную позицию местных властей, а принципиальный подход центральных органов управления. Подчеркнут общинный характер владения и право собственности казны. И при всем этом крестьян Шевелевых оставили на их земле – фактическое владение, сложное по источникам и срокам происхождения, не было подвергнуто переделу. Рассматривался вопрос о том, из каких же земель выделить недостающую (по числу душ) пашню деревне Киселевой. В конце концов киселевцам так ничего и не дали, пустив в ход норму в 8 десятин на душу вместо 15, фигурировавших вначале.
В тех случаях, когда конфликт возникал не между отдельными деревнями, а между волостями, в ходе разбирательства обнаруживалось такое же отношение властей и самих крестьян к земельным правам волостной общины – как к юридическому лицу, являющемуся владельцем всего исторически, по мере освоения, сложившегося массива земель данной волости. Чаще всего конфликты были вызваны попытками межеваний со стороны властей. Практика пользования угодьями на основе местной традиции не укладывалась в рамки формального регулирования.
В 1792 году по распоряжению Тобольской казенной палаты уездный землемер Мангазеев размежевал Саламатовскую, Мостовскую, Шатровскую, Спасскую и Бобылевскую смежные волости. При этом «в черте» Саламатовской и Шатровской волостей оказались «издревле владеемые Мостовской волости крестьянами пашенные и лесом поросшие земли, называвшиеся заимками Гавриловскими, Истоминскими, Кощеевыми и Федоровскими, примерно до 500 дес, а также и покосы примерно до 30 десятин
<...>».
Поскольку вольнозахватный способ приобретения и расширения держаний сохранялся, возникновение новых заимок всегда могло вступить в противоречие с последующим выравниванием волостных границ. План Мангазеева, составленный в 1792 году, послужил поводом для земельной распри, затянувшейся до 1849 года. Менялись поверенные от крестьян той и другой волости, один из них даже успел перейти на враждебную сторону, за что был лишен своих полномочий особым приговором, «всей Саламатской волости крестьян». Менялись инстанции, решавшие вопрос. Указ Тобольской казенной палаты Ялуторовскому земскому суду от 22 сентября 1839 года гласил: «Дабы прекратить все споры и тяжбы между Саламатской иМостовской волостями, с давнего времени между ними продолжающиеся, принять земли обеих спорящих сторон в сложность и наделя как тех, так и других казенных поселян узаконенною 15 дес. на душу пропорциею, остальную затем взять в казенное ведомство и тем водворить между ними спокойствие
<...>». Десять лет спустя после этого решения Первый департамент Министерства государственных имуществ окончательно отказал мостовцам.
Рассмотренные дела относятся к Тобольскому уезду и к северной части Ялуторовского уезда, то есть к району давнего заселения, в котором уже в XVIII веке давала о себе знать относительная земельная теснота. Здесь роль общины в поземельных отношениях была наиболее активной. Разделы земли по числу душ проводились в ряде волостей Тюменского и Тобольского уездов, хотя и не превратились в уравнительные переделы, так как многие участки (купленные и взятые в заклад в «давние годы», полученные из земель казны до будущей ревизии и пр.) в раздел не поступали. Ограниченными были подобные попытки перераспределения земли внутри общины в таежных районах Восточной Сибири.
Не состоялись последовательно уравнительные переделы и в Среднем Зауралье. В Туринском уезде, в котором отмечена самая ранняя в Западной Сибири (60-е годы XVIII века) попытка уравнительного раздела земли, в поземельных тяжбах 20 – 30-х годов XIX века крестьяне продолжают ссылаться на давность и наследственность своих прав. В 1827 году началось дело по жалобе крестьян села Усеникова (Туринский округ) Петра Матушкина и Тимофея Лачимова на крестьян Давыдовых из деревни Давыдовой. Челобитчики писали, что Давыдовы (перечислялось 13 человек с этой фамилией) с 1820 года начали засевать за рекой Турой пашню, «которую землею предки «челобитчиков» и «сами они владели бесспорно» до этого года «по выписи, данной в 7104 (1595. – М. Г.) году предку их крестьянину Максиму Матушкину». Давыдовы же утверждали, что нашли эту землю «пустопорожней» и расчистили ее. Расследование показало, что в деревне Давыдовой на 103 ревизских души по официальным нормам (в этом случае применили норму в 8 десятин) земли достаточно, и окружной суд в 1827 году вынес решение в пользу Матушкина и Лачимова. В решении присутствует характерное для позиции местных властей противоречие. В качестве владельца рассматривается деревня Давыдова в целом, то есть однодеревенская община; размер земли соотносится с числом тягловых душ, при молчаливом признании за собственником-государством права увеличить или уменьшить угодья общины по этому принципу. Одновременно признается крестьянская аргументация, связанная с правами индивидуального владения Матушкина – Лачимова.
Попутно заметим, что, судя по большому числу взрослых мужчин у Давыдовых (13 человек), у них было долевое совладение родственников. Росчисть спорной земли они проделали совместно.
Решение окружного суда было обжаловано Давыдовыми – они подали прошение генерал-губернатору, собрав свидетельства крестьян в свою пользу. Не остановило их и согласованное решение губернского суда и Тобольской казенной палаты: в Сенат поступили три апелляционные жалобы. В 1840 году дело это оказалось в Министерстве государственных имуществ, где, как обычно, провозгласили прежде всего собственность казны на спорный участок («спорную между крестьянами Давыдовыми, Лачимовым и Матушкиным землю, данную предку последнего из них по выписи 7104 года, признать Казенною принадлежностью»). Вопрос же о том, должна ли расчищенная Давыдовыми земля «оставаться в их пользовании», предписывалось решить Тобольской казенной палате. Круг замкнулся: конкретный выбор между держателями должны были сделать местные власти (Громыко, 1977, 33 – 72; ЦГИА – 383; Русакова, 1976).
На северо-западе Барабинской степи в первые десятилетия освоения, в XVIII веке, контроль общины над индивидуальным землевладением касался лишь самых общих вопросов. Поскольку запашка нови регулировалась обычным правом, община была гарантом исполнения обычая. «Право пользования в данный год той или другой гривой [Грива – возвышенное место, гряда среди низин и болот] обусловливалось «правом первого наезда»: кто первый наезжал по весне на гриву с сохой, тот и имел право вспашки и засева этой гривы. Отсюда такие поговорки: «чей наезд, того и пашня», «кто первяе, тот и правяе», «чей перед, тот и берет», «кто первым орет, тот и землю берет». В тех случаях, когда на одну и ту же гриву зараз, в одно и то же время, наезжали два лица, то, если елань [Елань – ровное место на возвышенности, пригодное для пахоты] на гриве была велика, она делилась пополам; если же оказывалась мала, то кидался жеребий («жеребий – Божий суд»). Кому выпадал жеребий, тот пахал, а кому не выпадал, тот съезжал с гривы и отыскивал другую».
По мере освоения появляется необходимость создать равные возможности для каждого, поднимающего новь в данном сезоне; устанавливается «запашной день», контролируемый общиной. Этот обычай описан в конце прошлого века Е. С. Филомоновым: «Перед этим днем каждый домохозяин должен был заявить: какую елань он думает пахать в настоящую весну. Если на какую-нибудь елань изъявляло желание несколько человек, то между ними или кидался жребий, или же устраивался «из деревни бег на гриву». В последнем случае в определенный день и час конкурирующие собирались на площадь, где происходили сходки, и по данному сигналу пускались в бег: «кто первым выбегал, тот и гриву пахал».
Одноразовая запашка на открытом, не заросшем лесом, пространстве, то есть выезд с «вольной сохой», не давала здесь права постоянного пользования этим участком. «Если земледелец выезжал на гриву с вольной сохой, то он уже этим самым фактом заявлял, что не считает указанной гривы своею собственностью, а потому, в случае возражений и протеста со стороны кого-либо (в особенности со стороны татар-барабинцев) охотно съезжал с гривы, уступив ее тому, кто пользовался этой гривой издавна. Отсюда поговорка: «вольная соха легко въезжает на гриву, а еще легче съезжает». Но если вольная соха на гриве в течение нескольких лет, и никто при этом не делал никаких возражений на право вспашки и посева на этой «вольной гриве», то эта последняя могла перейти беспрепятственно в заимочное владение, причем право займа давалось или тому, кто первым начал производить здесь вспашку, или же тому, кто чаще всего въезжал на гриву со своей вольной сохой». Вырубка и выкорчевывание леса в этом степном районе сразу же, после первой пахоты и посева, давали право на наследственное владение участком.
Здесь, в степном районе, скотоводство преобладало над земледелием. Поэтому наиболее четкой границей земельных владений однодеревенской общины служили изгороди, которыми обносили огромные «поскотины» – радиусом от 2 до 5 верст. Угодья, лежавшие вне поскотины, состояли в совместном владении нескольких селений. Но гривы, расположенные недалеко от поскотины данной деревни, на которые «ходила вольная соха», а также заимки-росчисти в общих лесах фактически тяготели к конкретному селению. Соответственно нарушение межи заимки, которую обычно обводили плужной бороздой, рассматривалось на уровне волости, а конфликты внутри поскотинной изгороди – на уровне деревенской общины.
В отношении сенокосов для этого района описан обычай, аналогичный «запашному дню» – «закосный день». «Установление «закосного дня» было явлением вынужденным, так как некоторые домохозяева начинали косить сенокосы далеко раньше времени созревания трав и, конечно, приступали в таких случаях к скосу самых лучших лугов». «Закосный день» назначался около Казанской (8 июля) – или до нее, или после. С «закосного дня» начиналось сенокошение «вольниц», которое длилось до самого снега («до белой мухи»). Выезжали задолго до рассвета, иногда в полночь, на самых «беговых» лошадях. «На пожар никто никогда не мчится так быстро и стремительно, как косец в закосный день на вольницу», – говорили крестьяне. На лугу делали метки, обкашивая облюбованный участок. «Замеченный», или «затяпанный» луг считался неприкосновенным. «Тяпки делаются всегда на лучших сенокосах, обыкновенно таких, которые дают с десятины 200 – 300 и более пудов. Обычные луга с урожайностью в 100 – 150 пудов никогда не «затяпываются», ибо на них Никто не льстится, да и косятся они на досуге, по прошествии уже довольно значительного времени после закосного дня».
Мы не знаем, когда возникли «запашные» и «закосные» дни в Барабинской степи. Но Филимонов, собиравший материал на местах в конце 80-х – начале 90-х годов XIX века, знал, что за 30 лет до этого обычай был широко распространен и успел обрасти серией комических рассказов о конфликтах, порожденных ночной погоней за покосами. Если «тяпки» одного крестьянина заходили за «тяпки» другого, представители мира еще засветло решали вопрос о справедливом «разводе»этих косарей. Все происходило под контролем общины (Филимонов, 13 – 24).
Подобные обычаи укреплялись в районах относительного земельного простора, где не было еще надобности в четкой регламентации поземельных отношений. Во время ревизии государственных имуществ в 40-х годах XIX века в описаниях волостей Томской губернии, которая включала обширные и удобные для земледелия пространства степи и лесостепи (туда входили такие нынешние житницы, как Новосибирская область и Алтайский край), постоянно отмечалась неопределенность границ земельных владений общин. Власти не смогли разобраться в фактически осуществлявшихся на основе многолетней практики и обычного права межобщинных распределениях сфер пользования землей тем более что это распределение не исключало и возможную инициативу в освоении целины. Но, не разобравшись, власти и не претендовали на то, чтобы перестроить всю систему землепользования.
Поэтому в «Описании» часто повторяется формула – «в общем владении с неразмежеванными деревнями». Иногда она сменяется указанием на состоявшееся межевание, которое не соблюдается на практике: «... земли по сей волости показаны вообще ко всем деревням по той причине, что крестьяне пользуются ими несоответственно сделанным по размежеванию (...)».
Материалы «Подробного хозяйственного описания Томской губернии и уезда» свидетельствуют о почти полном отсутствии переделов внутри общин. Так, о Нелюбинской волости сказано, что «одни только сенокосные места, лежащие по пологам и островам рек Оби и Томи, в деревнях, у берегов их расположенных, разделяются по числу душ в каждом семействе, платящих подати». В Колыванской волости «в селениях между домохозяевами земли не делятся, и всякой избирает место для обработки земли, где ему кажется удобнее к разработке и плодороднее почва».
Таким образом, обычаи «вольной сохи» и «заимщины» вполне укладываются в картину, обрисованную документами ревизии государственных имуществ. Все это сочеталось и в этом районе с достаточно прочными владельческими правами крестьянских семей на часть пашенных, а также луговых земель общины, освоенных ранее и передававшихся по наследству. (ЦГИА – 1589; ЦГАДА – 517).
Для Восточной Сибири наиболее детальную картину земельных прав общины дают ответы Казачинской волости Енисейской губернии на программу по исследованию обычного права 70-х годов XIX века. Ответы обнаружены нами в архиве Географического общества.
«В данной местности пользуется землею и лугами каждое селение отдельно от другого; сельское общество состоит от 3-х до 7 селений». «Усадебная земля никогда не переделяется, всегда остается в потомственном владении»; «раздела пахотной земли почти что не происходит
<...>». Но при этом община занималась наделением пахотной землей новых «душ», достигших 17-летнего возраста. При выходе крестьянина из общины он терял право на свою пашню. «Каждый хозяин менять (землю. – М. Г.) с однообщественником может, но продать и заложить не имеет права; отдать в аренду на один год дозволяется, а если более, то нужно на это согласие общества».
Заслуживает внимания казачинский ответ на вопрос программы о народных названиях собственности. «Названий собственности владений в народе нет, кроме расчищенной под покос или пашню земли, которая называется заимкою». И в другом месте: «Заимка для пашен в Восточной Сибири считается собственностью
<...>». Особое отношение здесь крестьян к заимке, как форме прочных прав на землю, перекликается с различением «заимщины» и «вольной сохи» в Западной Сибири.
При всем различии в степени контроля казачинских общин над использованием разных видов земель (различии не только по типам угодий, но и в зависимости от способа приобретения) право мира реализовывалось и в целом: через решение(вопросов о приселении и выходе из общины. «Новые члены, приписанные к обществу по приемному приговору, наделяются равномерно с прочими членами, взноса денег не требуют и отработки
<...> тоже; пользуются правом в лесе на постройку зданий
<...>». «При выходе крестьян из обществ земля остается в пользовании общества, которое и наделяет таковой вновь поступившие души, достигшие 17-летнего возраста» (АГО – 57, 19, л. 39 – 46).
Так действовал мир на государственных землях в условиях, где было еще много неосвоенных удобных для пашни земель. А как распоряжались землею общины крепостных крестьян, когда получили свободу от помещиков?
Крестьянское землевладение после реформы 1861 года было подробно обследовано во многих губерниях, а результаты части обследований опубликованы. Это позволяет особенно полно представить гибкость общины в этот период.
В Московской губернии в 60-х – 70-х годах XIX века, как и в других местах, описаны три вида общин: простая – из одного селения, составная – из нескольких и раздельная – охватывающая часть селения (большое селение делилось на 2 – 3 общины).
Как и прежде, община совершенно не касалась владения усадьбами, или дворовыми местами, то есть землей, непосредственно занятой избами и хозяйственными строениями каждой семьи. Многие миры распространили это и на приусадебные участки: никогда их не меняли, оставляя в подворном владении. Другие же общины выделяли для увеличения приусадебных участков особую полосу из полевой земли.
Общие и частные переделы касались главным образом полевой земли. Подавляющая часть общин Московской, как и других губерний, осуществляла общий передел полевой земли не чаще 1 – 2 раз в двадцать лет. При этом статистики отмечали тенденцию производить переделы все реже. (Ох, как надо бы знать все это тем любителям толковать о русской деревне, которым мерещатся ежегодные переделы земли!)
Срок очередного передела решался миром; иногда он устанавливался заранее, в других случаях – по мере надобности. Надобность же возникала в связи с изменением числа людей в семьях – ведь налоговое обложение по-прежнему исчислялось из количества душ либо работников. В зависимости от хозяйственных условий общины сами устанавливали подушную или тягольную (по работникам) разверстку платежей.
Пахотные поля, поступавшие в общий передел, мир делил на участки по качеству почвы, расстоянию от усадеб, рельефу. Каждый хозяин получал полосу и на лучших, и на худших землях. Распределялись полосы в одних общинах – по жребию, в других – по соглашению. Не было, пожалуй, и двух деревень, в которых вся эта система работала бы абсолютно одинаково, выражаясь современным языком – по стереотипу. Подход всегда был творческим, исходил из конкретных условий – климата, товарной специализации, социального состава деревни и пр. Изменялись эти условия – менялся и подход общины. И, главное, даже в передельных общинах (а во многих районах России переделов вообще не было) пашня меняла своего хозяина лишь через 12 – 18 лет.
Если кому-то доставалась менее удобная земля, мир увеличивал ее размер. Хорошо ухоженные, унавоженные полосы нередко оставляли за прежним хозяином и при общем переделе, то есть и по истечении 12 – 18 лет. Также и запустевшие или плохо унавоженные земли могли быть оставлены миром за плохим хозяином без жеребьевки. Или же, например, людям, переставшим заниматься хлебопашеством, нарезали полосы в отдаленных и менее удобных частях поля. Община могла не распаханные кем-то полосы сдать в аренду. Крестьяне, имевшие соседние полосы на пашне, могли договориться о слиянии их в распоряжение одного хозяина с тем, что другой хозяин получит две полосы на ином участке и т. п. Отдельные малосильные хозяева могли продать свои наделы желающим на какой-то срок; после этого срока наделы возвращались в распоряжение общины. Деятельность общины сохраняла возможность для развития преуспевающих хозяйств. Яркое доказательство тому – рост числа этих хозяйств в пореформенный период.
Частные, или частичные, переделы, то есть переделы каких-то отдельных участков могли происходить в разные сроки по конкретным поводам – из-за необходимости нарезать новые приусадебные участки, в силу каких-то стихийных явлений (наступление оврагов, размывание почв) либо, наоборот, из-за приращивания удобных земель в результате совместных усилий.
Разумеется, решение всех этих вопросов на мирских сходках проходило далеко не всегда гладко. Много спорили, шумели. В русской дореволюционной печати одни публицисты подчеркивали роль так называемых кулаков, другие утверждали, что община, наоборот, отражает интересы крестьянской массы и мешает богатым развернуться, стать настоящими предпринимателями. И те и другие были отчасти правы, так как в жизни было и то и другое. В разных общинах положение складывалось по-своему и могло измениться с течением времени. При постоянном самостоятельном решении общиною этих вопросов выявлялись не только достоинства, но и недостатки демократии: какая-то группа могла оказывать давление на остальных. Положение легко выравнивалось, когда побеждала нравственная основа крестьянских представлений и стремление сохранить мир в родном селении.
Можно представить себе очень конкретно, как все это происходило, по описанию мирской сходки, посвященной переделу земли в деревне Бережной Вологодской губернии. Я выделяю именно это описание (опубликованное в 1899 году), потому что составил его крестьянин этой же деревни А. А. Шустиков, который сам участвовал в сходке. В этой общине переделов не было с 1858 года. За большой срок иные богатые крестьяне нарастили земли вдвое больше, чем полагалось по числу душ и податей, да и лучшего качества. Произошло это за счет условной покупки и обмена у бедняков отдельных «полосочек» и «поляночек». С каждым годом все больше звучали на сходках голоса бедняков о необходимости передела. Наконец собрали специальную сходку. Прежде чем излагать спор, напомним, что речь идет о земле, подлежащей распоряжению общины. Купчие, то есть купленные крестьянином вовне, не у членов общины, земли сюда не входили.
Позицию тех, кто не хотел передела, наиболее полно высказал некий дядя Дмитрий: «Примерно мы владели своими участками около 30 лет, всячески их удабривали, холили, сделали свои полосы что скатерти, и хлеб у нас стал родиться двойной, другие же, примерно, запустили чуть не всю пашню, да и остатки ее истощили, потому что всячески избегали тяжелой работы, шли на легкие заработки. Так, посудите сами, зачем же мы будем отдавать свои полосы и опять садиться на их истощенные. Тощую-то не сдобришь и за 10 лет. Зачем нас-то обижать? Ведь они – кто добивается передела, что наживали, так нам не давали. А если проматывали нам же ту или другую полосу аль полянку, то по доброй воле, сильной руки не было. А теперь, вишь, надо отобрать, да мало того сбавить мне на полдуши и надела, даром что я выкупал землю-то около 30 лет! Десять лет пройдет, так и то утверждаются в правах, не токмо што... Нет, это непорядок!..»
«Десятилетняя давность, о которой ты поминаешь, – разъяснил ему сразу же осведомленный о законах Шустиков, автор этого описания, – относится к личной, крепостной (в смысле оформленной купчей крепостью, то есть купленной. – М. Г.) собственности и в данном случае не применима, так как земля здесь общественная, и воля над ней, значит, тоже должна быть общественная...»
Тут же выступил энергичный, молодой сторонник передела:
« – Полно, дядя Митрей, грешить-то! – говорит Васюха. – Это разве порядок тоже: ты вот за две души подати-то платишь, как и я, а у тя сростает хлеба-то 50 мешков, а у меня только 10, а ведь едоков-то у меня не меньше твоего? Это разве справедливо? Ведь земля-то общественная...
– Верно! Верно! – загремело в толпе.
– А кто вас унимает удобрять землю-то или вновь распахивать? Пенников [Пенник – расчищенное в лесу место]-то есть еще – распахивай! – возражает Дмитрий.
– То-то, вишь, нет таких, какие ты-то захватил! У тебя полянка-то возле самое поле, сажень сто от деревни, а нам надо распахивать уж по ту сторону ляги [Ляга – углубление с водою], версты три от деревни, а это разве не расчет? Ты навозом-то овалишь ее в один день, а нам надо неделя, также пахать, боронить и жать – все впятеро больше уйдет времени. А земля-то разве там такая, как у тебя? Ведь там одна глина. Нешто мы маленькие, не понимаем? Что зубы-то заговариваешь нам, – огрызается Васюха.
Он получает тут же поддержку других сторонников передела:
– Да вот, ребята! разве это по-божески: примерно, Афанасий-то Васильев дал моему отцу когда-то в голодный год два мешка ржи, а выговорил за это какую полосу-то? Он каждый год снимает с нея по три мешка, а пользуется уж 20 лет. Я плати подати, а он моей полосой пользуется. Это нешто порядок? – говорит Кленко, маленький мужичок.
– Делить, непременно делить надо! – кричит выступивший вперед Новиков. – Земля общественная, а пользуются только пять-шесть семей, а мы умирай с голоду. Вот у меня три сына, а земли-то на одну душу, а у Титка ни одного нет, все девки, а владеет на три души, это уж совсем обидно.
– Так что, хоть и на три души! Ты ведь за меня подати не платишь? Я и за три да аккуратнее твоего плачу, – огрызается Тит Сибиркин. – А что у меня нет сыновей – на то воля Божья! У меня зато четыре девки, не всех же отдам замуж, возьму и приемыша, а у тово, може, больше твоего будет парней-то.
– Да есть-то ведь каждый день надо, а у тебя улита едет, да когда еще приедет, да девку одну ты уже запоручил, може, и другую отдашь в это межговенье, у тебя, значит, убудет семья-то, а мне вот надо женить одного парня, у меня еще прибудет едоков... А что я неаккуратно плачу подать, так ты, умная башка, попробуй-ко на моей-то одной душонке земли пожить, так, может быть, не только подати не заплатишь, но с голодухи умрешь! А я плачу и подать. Ты хлеба-то продаешь рублей на 30 в год, а я с нового года каждогодно уж покупаю, ты и сено-то продаешь, а я арендую покосу на 20 рублей, потому – на одной-то душонке далеко не ускачешь... Мало-помалу спор двух сторон становился все тише и тише – признак готовящегося примирения», – пишет далее крестьянин Шустиков. «Наконец дядя Дмитрий встает с лавки и говорит:
– Ну, как хотите, братцы! Я не перечу миру – делить, так и делить!
– Вот давно бы так, дядя Митрей! За это спасибо! – слышится в толпе.
– И я согласен, Бог с вами! – говорит Сибиркин. – Коли што, нехватки будут, то распашу и на купленной (крепостной), земли у меня хватит».
В итоге порешили переделить пахотную и сенокосную землю, а скотский выгон и дровяной лес оставить по-прежнему в общем пользовании. Решено было начать делить с завтрашнего дня, но на первый год «из пашни разделить лишь то поле и полянки, что были под паром – «парени-ну», так и в следующий год; таким образом дележ окончить лишь в три осени, так как система хозяйства трехпольная», – заключает Шустиков.
Вот так-то, дорогой читатель, обсуждала и решала свои дела русская деревня, об отсутствии опыта демократии и самостоятельного хозяйствования в которой пишут иные публицисты и историки. В данном случае победили сторонники передела. Но с какой осторожностью проводилось это существенное, но не охватывающее всего крестьянского хозяйства изменение! Оно растягивалось на три года, чтобы затрагивать каждый раз лишь незасеянную часть пашни.
А сколько гибкости, учитывающей особенности каждой семьи, было проявлено этим же сходом при разверстке земли для передела! Раскладка производилась «по едокам каждого двора: с одного двора сбавляли на 1 душу, на 1/2 души, даже на 1/4 и 1/8 часть души, а другому прибавляли такое же количество. Здесь принималось во внимание все, всякая мелочь в состоянии семьи и в настоящем ив возможном будущем. Так, если у крестьянина вроде Сибиркина дети все девочки, то решено наделить ему и на будущего приемыша (то есть зятя, который придет в семью жены, – примака. – М. Г.) на 1/2 души, а у другого хотя и есть сын, но находится вне общины и уже «отчислился», перешел в другое сословие или другое общество, то на такого «отрезанного» ломтя земли уже не полагалось. Что касается таких членов общества, которые находятся на военной или частной службе или просто неизвестно где, «може, помер, а може, и явится», то всех этих, как могущих вернуться, решено наделить землей наравне с живущими в самой деревне. Даже решили наделить земли на одну душу Андрею Крушину, у которого после смерти отца земля перешла «по разным рукам», и сам он воспитывался всем обществом, поочередно кормился, а теперь подрос и думает «домом жить», то есть хозяйствовать самостоятельно. Нет, не хотела русская деревня решать все на основе голого чистогана! Можно, конечно, назвать все это патриархальщиной, пережитками феодализма, отсталостью. Отсталостью от чего?.. Не есть ли это твердое сознание социальной справедливости, желание сделать по совести, по-божески, учитывая при этом и хозяйственные задачи.
О гибкости общины, многообразии решений разных общин по одному и тому же вопросу говорит, например, такой факт. Только на одном Алтае (велика Россия!) существовало в 80-х годах XIX века четыре способа разверстки повинностей. Первый – разверстка по работникам («бойцам»). Возраст полного «бойца» различался: в некоторых селениях – с 18 лет, в других – с 20, 21 и даже 22 и до 55 или 60 лет. «Бойцы» облагались полным окладом, а подростки (от 15 лет) и продолжающие работать старики – меньшим. Так, в деревне Карасук полный «боец» платил 10 рублей, работники 16 и 18 лет и 55 – 60 лет платили 6 рублей налога, а пятнадцатилетние – 4 рубля.
Второй вид разверстки на Алтае – по «бойцам», но с добавкой по состоятельности. Третий вид учитывал количество скота (разверстка по скоту), а четвертый – по скоту и пашне. Иногда вид разверстки, бытовавший в общине много лет, отменяли по решению схода или изменяли.
В условиях общинного землевладения сохранялся значительный простор для арендных отношений. По материалам Тамбовской губернии, в частности, мы видим множество разных форм аренды. Все арендные договоры (как правило, устные) заключались с разрешения общины. Арендовали пашенную землю и покосы как отдельные крестьяне, так и товарищества нескольких хозяев, и целые общины.
Немало внимания уделял мир также общественным работам, проводившимся в интересах селения в целом. В их числе было рытье канав для осушения полей и лугов. При этом учитывались очень детально все местные особенности – те самые, которые ныне нередко игнорируют заезжие мелиораторы, действующие по стандартным схемам. Всем миром строили также дороги и мосты – своими усилиями либо нанимая специалистов. Община производила работы по устройству прудов, огораживанию полей. Участие каждого члена общины должно было быть пропорциональным его земельной доле. (Сб. стат. свед. по Моск. губ., 6 – 267; Сб. стат. свед. по Тамб. губ., 1, 48 – 113; Общ. землевлад. в Рязан. губ.; Зырянов; Шустиков; Чудновский).
Как видим, круг дел, которые составляли основу для наживания опыта демократии в пореформенной деревне России, был очень широк. При этом мы пока говорили лишь о вопросах, непосредственно связанных с землею. И для этих вопросов есть еще другая сторона – взаимодействие общинного коллектива с семьей.
БОЛЬШАК И ДРУГИЕ
Крестьянская семья имела немало особенностей. Прежде всего, это был коллектив совместно хозяйствующих людей, и эта черта многое определяла в семейных отношениях.
Многое, но далеко не все. Крестьяне проявляли глубочайшие супружеские и родительские чувства. Казалось бы, здесь и доказывать нечего. Лирика русского фольклора, отразившая богатейшую гамму сильных и тонких чувств, достаточно хорошо известна. Однако об отношениях в крестьянской среде сказано в литературе немало худого. Как правило, поверхностные наблюдатели выхватывали из общей спокойной и ясной картины мрачные, совсем не типичные случаи и на их основе делали далеко идущие выводы. Основание для таких темных красок, как отмечала современный исследователь крестьянской семьи XVIII – XIX веков Н. А. Миненко, давали «немногие судебно-следственные дела, попадавшие в руки авторов, а иногда, кроме того, собственное предубеждение и поверхностное знакомство с крестьянским бытом». Разумеется, если исходить из судебных материалов, можно очернить жизнь любого социального слоя любой эпохи. Но, к счастью, историки и этнографы располагают и другими документальными материалами.
«Премноголюбезной и предражайшей моей сожительнице и чести нашей хранительнице, и здравия нашего пресугубой покровительнице, и всеизрядной по фамилии общей нашей угодительнице и дома нашего всечестнейшей правительнице Анне Васильевне, посылаю вам свой всенижайший поклон и слезное челобитие и с чистосердечным нашим к вам почтением, желаем вам многолетнего здравия и душевного спасения
<…> прошу вас, как можно, писать, всепрелюбезная наша сожительница, о своем здравии» – так писал в 1797 году своей жене крестьянин Западной Сибири Иван Худяков.
Стиль у Ивана книжный, витиеватый. Его земляк крестьянин Егор Тропин выразил те же чувства проще. Когда его взяли на обязательные горнозаводские работы, он бежал оттуда в родное селение, «с намерением повидаться с женой». Повидавшись с женой, Тропин пришел к волостным властям, чтобы заявить о своем проступке: самовольно уходил, «не стерпя необыкновенной тоски», которая «напала на него» в разлуке с женою (Миненко – 1979, 123 – 124, 137 – 138).
Н. А. Иваницкий, собравший в последней четверти прошлого века обширнейший и достоверный материал о быте крестьянства Вологодской губернии, считал мнение о неразвитости чувств в крестьянской среде «совершенно ложным». Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть любой из многочисленных сборников песен, бытующих и сочиненных в крестьянской среде, а в этом сборнике в особенности – отдел любовных песен. «Всякий беспристрастный человек, – писал Иваницкий, – скажет, что такие прекрасные песни могли вылиться только из сердца, преисполненного искренней любовью. Есть любовные песни, отличающиеся такою нежностью и глубиною чувства и до того безукоризненные по форме, что в самом деле как-то не верится, чтобы их могли сложить безграмотные деревенские девушки, не имеющие ни малейшего понятия о стихосложении, между тем известно достоверно, что девушки-то и есть сочинительницы; парни – стихотворцы несравненно реже».
По словам Иваницкого, сам народ признает в любви серьезное чувство, с которым нельзя шутить. На основании пословиц и разговоров с крестьянами он утверждал, что для них «чувство любви – главный стимул, заставляющий человека трудиться и заботиться о приобретении собственности в виду будущего блага своей семьи»; «сердечные отношения между мужем и женой сохраняются до конца жизни» (Иваницкий, 57 – 58).
Из источников четко виден крестьянский взгляд на семью, как на важнейшее и непременное условие жизни каждого крестьянина. Он выражен в челобитных по разным вопросам, в которых ссылаются в обоснование своей просьбы на необходимость завести семью, обеспечить семью и т. п.; в приговорах сходов, касающихся семейных дел и взаимоотношений молодежи; в мирских решениях, содержащих индивидуальные характеристики (при назначении опекунов, выборе старост, выдаче покормежных паспортов и пр.).
«Неженатый не считается у нас настоящим крестьянином, – писали из Ильинской волости Ростовского уезда Ярославской губернии. – На него смотрят отчасти с сожалением, как на нечто нецельное, отчисти с презрением». Холостой образ жизни считался отклонением от нормы, странностью. Семья воспринималась как хозяйственная и нравственная основа правильного образа жизни. «Холостому быть хозяином общество запрещает», – сообщалось в конце XIX века из Волховского уезда Орловской губернии.
Признание крестьянами роли семьи в материальном и нравственном благополучии человека, преемственности поколений отразилось в многочисленных пословицах, широко бытовавших по всей территории расселения русских: холостой – полчеловека; семейный горшок всегда кипит; семейная каша погуще кипит; в семье и каша гуще; семьей и горох молотить; семейное согласие всего дороже; как родители наши жили, так и нам жить велели; отцы наши не делали этого и нам не велели; отцы наши этого не знавали и нам не приказали; отца с сыном и сам царь не рассудит; муж жене отец, жена мужу венец; отцовским умом жить деткам, а отцовским добром не жить. (ГМЭ, 912, л. 28; 1806, л. 8 об.; Даль, II, 724, IV, 11, 173; Миненко, 1983, 87 – 88.)
Во главе крестьянской семьи стоял один человек – большак. Его положение как главы в нравственном, хозяйственном и даже административном отношении признавали все члены семьи, община и даже власти. Из таких глав каждой семьи, а следовательно, и хозяйственного двора, состояла сходка общины.
Большаком, как правило, становились по праву старшинства. Самый старший мужчина в семье мог передать свои права другому члену семьи.
Повсеместно было принято, чтобы большак управлял всем хозяйством, отвечал за благосостояние семьи. Он решал вопросы купли и продажи, ухода на заработки, распределения работ в семье. Разумный глава хозяйства обычно советовался по существенным вопросам со всей семьею или с кем-нибудь из старших. Вот как об этом рассказывали в 1897 году в Заднесельской волости Вологодчины: большак «поступает самостоятельно, но почти всегда советуется предварительно с некоторыми членами семьи, особенно в важных вопросах. С кем «посоветать» в данном случае – на воле большака, но, разумеется, преимущественно со старшими в семье».
Большак имел право, по крестьянским представлениям, выбранить и выговорить за леность, хозяйственные упущения или нравственные проступки. Корреспондент из Брянского уезда Орловской губернии писал, что хозяин обходится со своими домашними строго, повелительно, нередко принимает начальственный тон. Разумеется, многое зависело от характера главы и общего духа, сложившегося в семье.