Как и в песенной традиции, в исторических преданиях положительными чертами наделялся образ Ермака. Особенно значительным было его место на Дону и в среде уральских и сибирских крестьян. Здесь он приобрел даже некоторый ореол святости. Во второй половине XVII века голландец Николай Витсен писал о Сибири: «Русские, живущие в этой стране, еще до сего времени молятся на этого Ермака, смотря на его дело как на святое...»
В 1842 году П. И. Мельников-Печерский в «Дорожных записках на пути из Тамбовской губернии в Сибирь» рассказывал о Приуралье: «Ермак живет в памяти жителей Пермской губернии, много преданий и песен о нем сохранилось до сих пор. В селах и деревнях у всякого зажиточного крестьянина, у всякого священника вы встретите портрет Ермака, рисованный большею частью на железе. Ермак изображается на этих портретах в кольчуге, иногда в шишаке, с золотой медалью на груди». Это же отметил позднее П. И. Небольсин для Тобольской губернии.
Крестьянская оценка присоединения Сибири претерпевала со временем, как показала изучившая этот вопрос Н. А. Миненко, существенные изменения. «Многолетнее мирное соседство приводило к росту взаимопонимания, установлению и развитию дружеских контактов между русским населением Сибири и татарами, – пишет исследовательница. – Слово «татарин» перестало ассоциироваться с понятием «враг». В корреспонденции в Географическое общество из села Долгоярского Тобольского округа сообщалось в 1848 году: на праздники «к русским приходят и татары, и когда сии последние запоют свою песню, в которой упоминается Ермак, почитаемый ими завоевателем их, то плачут, а русские хохочут. И тут... и разобрать нельзя, ссора ли, или дружественные разговоры происходят». В то же время фактическая сторона похода Ермака и исторической обстановки того времени получала в XVIII – XIX веках постоянное обновление в представлениях крестьян за счет чтения летописей и работ историков. На сборнике XVII века, который включал Есиповскую летопись, рассказывающую о походе, да еще и повесть под названием «История о сибирском воине поволском Ермаке Тимофеевиче», есть запись о принадлежности книги крестьянину Тобольского округа на рубеже XVIII – XIX веков. Иные грамотные крестьяне имели «Историю Сибири» Г. Ф. Миллера или «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина (Миненко – 1986, 27 – 31).
Более трех с половиной веков сохраняются предания об Иване Сусанине и его подвиге в костромских деревнях. «Наши места – сусанинские», – сказали журналисту в 70-х годах нашего века жители района, где некогда в селе Домнине, а потом в деревне Коробове жила семья Сусаниных. В 1731 году потомок Сусанина И. Л. Собинин, который слышал в семье рассказы о событиях 1613 года, подал властям прошение, где изложил суть этих рассказов.
Правнук – белопашенный крестьянин «Костромского уезду села Красного деревни Коробовой», писал о том, как в 1613 году царь Михаил с матерью были в дворцовом селе Домнине. В это время «приходили польские и литовские люди, поймав многих языков, пытали и расспрашивали про него, великого государя, которые языки сказали им, что великий государь имеетца во оном селе Домнине». «Польские и литовские люди» захватили Ивана Сусанина. Он же, по словам правнука, «своего зятя (...) отпустил в село Домнино» с вестью к царю, чтобы тот «шел на Кострому в Ипацкой монастырь», а сам отвел врагов от Домнина. И. Л. Собинин писал о «немерных пытках», которым подвергли Сусанина.
Прошение было составлено для того, чтобы получить подтверждение льгот, данных потомкам Сусанина за его подвиг. В 1619 году была дана жалованная грамота зятю Сусанина Богдану Собинину и его жене Антониде, дочери героя. Грамота освобождала их от податей и утверждала наследственное владение их на землю. Освобождение от налогов (обеление) давалось «во весь род их неподвижно». В этой грамоте рассказывалось кратко о поступке Ивана Сусанина. Прошение И. Л. Собинина опиралось на более подробные сведения, почерпнутые из устной крестьянской традиции.
Степень достоверности народных преданий нередко рассматривается в работах историков, фольклористов; факты сопоставляются с показаниями документов. В прошлом веке историк Н. И. Костомаров поставил под сомнение самый факт подвига Сусанина. Ему возмущенно ответил блестящий знаток письменных источников, знаменитый исследователь русской истории С. М. Соловьев. Он писал, в частности: «Мы видели, что г. Костомаров понапрасну употреблял приемы мелкой исторической критики, подкапываясь под известие о подвиге Сусанина. Для подобных явлений есть высшая критика. Встречаясь с таким явлением, историк углубляется в состояние духа народного, и если видит большое напряжение нравственных сил народа, какое было именно у нас в Смутное время, если видит подвиги Минина, Пожарского, Ржевского, Философова, Луговского, то не усумнится признать достоверным и подвиг Сусанина, не станет подвергать мученика новой пытке, допрашивать: действительно ли он за это замучен и было ли из-за чего подвергаться мучениям!»
С. М. Соловьев был глубоко прав, призывая исходить из духа народного, из нравственных сил народа в оценке таких явлений, как подвиг Сусанина, ставший символом самоотверженного патриотизма. Такой подход особенно относится к оценке народных преданий. Но в данном случае факт блестяще выдержал и тщательную научную проверку – сопоставление с достоверными документами. Такое сопоставление было проведено и в прошлом веке и недавно – советским историком В. И. Бугановым. Оказалось, что факты, которые Костомаров счел навязанными сверху народной молве в позднее время, подтверждаются несколькими грамотами XVII века. (Соловьев, 361 – 362; Самарянов; Буганов В., 203 – 206).
События крестьянской войны 1667 – 1671 годов отразились в народной памяти в устной прозе, связанной преимущественно с фигурой предводителя – Степана Разина. По мнению исследователей-фольклористов, «разинский цикл в своем развитии вобрал некоторые особенно характерные мотивы преданий о «благородных» разбойниках, с которыми образ Разина все более сближался типологически». Этот процесс был особенно присущ разинскому фольклору, бытующему в крестьянской среде. Предания наделяли Разина, как и других героев «разбойничьих циклов», сверхъестественными свойствами: он останавливал суда взмахом руки; пули от него отскакивали, тюремные стены не держали, кандалы спадали и пр.
В непосредственной связи с этими свойствами героя развивались легенды на тему «Разин жив». Примечательны четко выраженные два направления в развитии этой темы, отражающие разное отношение к предводителю движения: 1) Разин мучается за совершенные злодейства. 2) Разин еще придет, чтобы отомстить за несправедливости. Особенно часто встречалось представление о живом Разине в Поволжье: «ни Волга-матушка, ни мать-сыра земля не приняли его. Нет ему смерти. Он и до сих пор жив. Одни говорят, что он бродит по горам и лесам и помогает иногда беглым и беспаспортным. Но больше говорят, что он сидит в горе и мучится».
Наиболее распространены были предания, передававшиеся как рассказы очевидцев о встрече со стариком, оказавшимся Разиным, принимающим тяжкие муки, которые будут продолжаться до Страшного суда. Рассказы о мучающемся Разине были созвучны религиозным представлениям о великих грешниках, которым нет прощения и которых не принимает даже земля. В формировании и бытовании этих преданий среди крестьянства, несомненно, сыграло роль церковное проклятие. В некоторых вариантах сам Разин говорил встретившимся с ним, что мучится потому, что предан анафеме.
В преданиях о живом Разине, как возвращающемся мстителе и заступнике, в последней четверти XVIII века появляется слияние его с образом нового предводителя – Пугачева. Так, Н. И. Костомаров записал в середине XIX века под Царицыном рассказ 110-летнего старика, который собственными глазами видел Пугачева: «Тогда иные думали, что Пугачев-то есть Стенька Разин; сто лет кончилось, он и вышел из своей горы». Рассказчик сам так не считал, но он верил в возвращение Разина в обобщенно-мистическом образе: «Стенька – это мука мирская. Это – кара Божия. Он придет, непременно придет и станет по рукам разбирать... Ему нельзя не прийти». Это же свойство приписывалось преданиями Пугачеву: узнавал по рукам переодетых в крестьянскую одежду бояр.
В то же время разинский песенный и прозаический фольклор нес в себе немало конкретной и относительно достоверной исторической информации. Часто упоминалось взятие Астрахани, которое крестьянство воспринимало как важнейший момент восстания. Горожане сами отворили ворота восставшим. Разин побил воевод, «а христианам ничего плохого не сделал». Сохранялась память о взятии Яицкого городка, о поражении разинцев под Симбирском, о нападениях на купеческие суда и пр.
Фигура Петра I заняла видное и устойчивое место в исторических представлениях крестьянства, но отношение к нему претерпевало изменения.
Многие стороны политики Петра не устраивали крестьянство – так родились легенды о «подменном царе» – «он-де подменен от немец» – «царе-антихристе». Но резко отрицательное отношение (сопровождавшееся заключением о его неистинности) далеко не исчерпывало взгляды крестьянства на Петра I, как мы отмечали уже выше по поводу современных самим событиям слухов. Одновременно формировались представления о нем как великом полководце и государе, отказывающемся от сословных предрассудков. Воспевались уменье Петра мастерски выполнять физическую работу, простота обращения с народом, его сила и пр. Осознание крестьянством исторических заслуг Петра I, естественно, отставало от реальных процессов. Реакция на поборы и другие «утеснения» была более непосредственной. В поздних крестьянских оценках, отодвинутых во времени от самих событий, утверждаются положительные качества и постепенно забываются рассказы о «подменном царе», хотя в старообрядческой среде и в XIX веке бытуют кое-где сочинения о Петре I как антихристе.
Значительная часть рассказов о Петре с положительными его характеристиками возникла явно из впечатлений очевидцев, а позднее сохранялась долго в виде местных преданий. Для обширнейшего цикла преданий о Петре I, бытовавшего в том или ином составе по всей территории расселения русского крестьянства, характерна высокая степень конкретизации: обрисовываются особенности поведения царя, детали обстоятельств, взаимоотношений. Если Иван IV для крестьянина XVIII – XIX веков преимущественно абстрактный образ сурового государя, то Петр наделяется в преданиях живыми, человеческими чертами. Он то затейливым способом доказывает соловецким монахам, что пушки важнее Жлоколов; то соревнуется силою с могучим кузнецом; то бьет Никиту змидова, не желающего признать преимущества «заморского» пистолета, а потом награждает его за высокое мастерство; то напрашивается в кумовья к крестьянам.
В. Дашков, служивший в первой четверти XIX века в Олонецкой губернии, встретил в одном крестьянском доме серебряную чарку, хранимую с благоговением, как дар Петра Великого. Жива была еще долгожительница, получившая, по ее словам, девочкой этот подарок. Она и рассказала заезжему чиновнику, что в один из своих приездов в Петрозаводск, тогдашний Петровский завод, царь остановился у крестьянина – отца рассказчицы, содержавшего лошадей на Святозерской станции. Войдя в избу и узнав, что жена хозяина родила дочь, Петр захотел быть восприемником, а в кумы выбрал старшую дочку хозяина, которую и одарил.
Петровский цикл в целом отличается обилием лиц самого различного сословного и социального положения: мастеровые и крестьяне, монахи и солдаты, купцы и аристократы. В этом также отличие преданий о Петре, рожденных в новой социальной обстановке, от фольклора о Грозном, унаследованного от предыдущей эпохи. Кроме того, сказывается и художественное развитие самого жанра: внимание к человеческой личности проявляется в устном творчестве, как и в литературе. (Соколова – 1970, 64 – 96, 114 – 120, 122, 125 – 128; Чистов, 80 – 141; Гурьянова; Некрылова, 103 – 110; Дашков, 173 – 175).
Одним из самых любимых героев крестьянских бесед XIX века на исторические темы был Суворов. О нем ходили легенды, анекдоты, обсуждались и оценивались в крестьянской среде и вполне реальные его поступки на войне и в мирной обстановке. Рассказывали, например, как он являлся всюду прежде, чем ожидало его начальство, и часто инкогнито. Явился так на пушечно-литейный Александровский завод – приехал на тележке, в простой солдатской куртке. На вопрос часового у ворот завода: «Скоро ли будет князь Италийский?» – отвечал: «Князь следует за мной». Войдя на завод, назвал себя. Побежали за начальством. Тем временем Суворов «грелся у доменной печи и по временам закусывал черными сухарями, которые вынимал из бокового кармана серой куртки своей».
Выслушав рапорт наместника губернии, Суворов отправил его домой, прибавив, что не желает отвлекать его от дел. С начальником завода стал все осматривать. По распоряжению горного начальства изделия Александровского завода были разложены по обе стороны от дороги; с одной стороны – мелкие хозяйственные изделия (ножи, ножницы, цепи, заслонки, решетки и др.), с другой – пирамиды ядер и картечи. Взглянув на мелкие изделия, Суворов сделал гримасу и отвернулся. Пирамиды же снарядов рассматривал внимательно, приговаривая: «помилуй Бог, как хорошо! помилуй Бог, какой славный гостинец шведам!»
На выходе из завода прославленного полководца встретило местное купечество «с хлебом и солью, по русскому обычаю; Суворов принял поднесенное, поблагодарил начальника завода, сел в телегу и ускакал» (Дашков, 175 – 177).
Вот какой рассказ о полководце был записан среди крестьян Дмитровского уезда в конце XIX века: «Ни было и ни будить таких вояк, как Суворов. Да видь яму Божья сила помогала. Ен как идти на войну, станить служить молебен и сичас же видить, кому быть живому и кому убитаму. Тех, кого на войне побьют, он видит с венцами на голове».
Беседы на исторические темы были очень распространены на встречах крестьян. Об этом сообщали многие корреспонденты из разных уездов в Бюро Тенишева. Большой популярностью пользовались рассказы о военных действиях и быте солдат в мирное время. По данным Алексеевской волости Малоархангельского уезда Орловской губернии, из исторических событий наибольший интерес у крестьян в конце 90-х годов XIX века вызывали: война 1812 года, особенно участие в ней простого народа; Куликовская битва (прежде всего благословение Сергия Радонежского, подвиги Пересвета и Осляби); последняя русско-турецкая война; осада Севастополя.
Из исторических деятелей излюбленными героями рассказов во время таких бесед были Петр I, Екатерина II, Суворов, Кутузов и др.
Этим данным вторит сообщение из Дмитровского уезда: «генерал Скобелев, Суворов, Наполеон, Кутузов считаются за небывалых героев». Рассказы о них на встречах «пожилых мужиков» сопровождались обсуждением событий, воспоминаниями или преданиями на те же темы.
Рассказ о войне 1812 года, например, вызывал такие замечания: «Ка б Наполеён ни делал у церквах конюшни для лошадей, дык яго бы взяло, а то Бог попутал собачью душу! Ишь, нехристь, что выдумал, конюшни у церквах делать». Особым почетом на таких сборищах пользовались на Смоленщине в последние десятилетия XIX века лица, участвовавшие в русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов. С удовольствием выслушивали описания осады Плевны и пр. (ГМЭ, 1046, л. 9 – 9 об.; 980, л. 9 – 10; 1554, л. 3).
В целом для исторических представлений крестьян была характерна большая степень избирательности: отдельные события, деятели сохранялись в коллективной памяти, а другие, современные им, исчезали бесследно. Как правило, сохранялась память о наиболее значительных явлениях. При этом исторические факты группировались обычно вокруг конкретных деятелей, отдельных ярких личностей – монархов, полководцев, предводителей восстаний. Наряду с событиями и героями, популярными среди крестьянства всей страны, наблюдается и локальная избирательность – более распространенные и детальные сведения о лицах и делах, происходивших некогда в данном районе (Буганов А., 1987).
Глубина народной памяти измерялась многими веками. На Псковщине, например, сохранялись и в XIX веке предания о княгине Ольге. Следует иметь в виду возможность проникновения исторической информации летописей и литературы, поступавшей из города, от сельского духовенства, учителей, мелких чиновников и непосредственно от грамотных крестьян, и служившей одним из источников для части преданий, бытовавших в крестьянской среде. Но частые конкретные указания рассказчиков из крестьян на свидетельства своих бабок и дедов говорят и о прямой преемственности устной исторической информации из поколения в поколение.
Несмотря на неравномерность, избирательность исторических знаний крестьянства, существовала определенная последовательность во времени в их представлениях об известных исторических личностях и их окружении. При всей неопределенности былинного времени никто из крестьянских сказителей не поместил бы князя Владимира в недавно прошедшую эпоху. Существовали вполне четкие понятия о том, что татарское нашествие было до Грозного, а Пугачев явился через сто лет после походов Разина и т. д.
В историческом фольклоре могут быть выделены определенные пласты эпох, временная последовательность которых вполне осознавалась крестьянством. Так, Ермака в сказаниях связывали с Иваном IV и Строгановыми, а в рассказах о Петре, его битвах фигурировали Шереметев, Меншиков, Демидов, и все – и рассказчики и слушатели – знали, что первые были ранее вторых, в более давние времена.
ПАТРИОТЫ
Нетрудно заметить, что исторические представления и знания крестьян буквально пронизаны патриотизмом. С позиций интересов Отечества оцениваются события, деятели, отдельные поступки.
Понятия «Святая Русь», «своя сторона», «государство Российское», «земля святорусская», «Россиюшка», «мать Россия», как обозначения Отечества, часто встречаются в исторических песнях и всегда с теплом, любовью, заботой, гордостью или тревогой. Вот несколько вариантов зачина песен, посвященных войне 1812 года:
Мать Россея, мать Россея,
Мать россейская земля.
Про тебя, мати Россея,
Далеко слава прошла.
Или:
Мать российская земля
Много крови пролила.
Святорусская земля
Много горя приняла,
Прошла слава про тебя!
Хороши, по представлениям крестьян, те государи, полководцы, генералы, бояре, солдаты, которые действуют на пользу Отечества. Осуждение бояр или дворян, как правило, в песнях, преданиях, разговорах связывалось с их изменой Отечеству.
Д. В. Шишлов из села Белоомут Зарайского уезда Рязанской губернии, отвечая на вопросы Этнографического бюро, писал в 1899 году: «В народе существует глубокое убеждение в непобедимости России». Подобные утверждения повторяются и в сообщениях из других мест. «Сколько мы ни воевали – всегда нам удача была!» – говорили в крестьянских беседах.
«Наши солдаты на аржанине воспитаны – не тронь их!» – это из крестьянских разговоров на Рязанщине. А в Вяземском уезде Смоленской губернии была записана беседа крестьян, в которой называли две причины силы русских в войнах: едят «ржанину» и готовы друг за друга насмерть – сильны «дружготой».
Идеал смелого, сильного, верного Отечеству воина, надежного товарища в трудную годину проходит через весь фольклор – от былин до поздних солдатских песен. Примечателен сам факт широкого бытования солдатских песен в крестьянской среде – темы их были близки всему крестьянству.
Как правило, в песнях, где героями были солдаты, государь выступал как символ, знамя Отечества, а если возникала «критическая» тема, она была направлена против «господ», но не царя. Характерна в этом отношении песня о смерти Александра I; несколько вариантов ее были записаны в разных районах страны:
Как во матушке во святой Руси,
Во святой Руси в Каменной Москви,
У Ивана было Великого,
У собора было у Успенского,
Тут ударили те в большой колокол
Разунылым славным голосом,
Слышно, помер же наш батюшка
Александр Павлович.
Не в Москве-то он умер и не в Питере,
В Таганроге преставился.
Подходили ж к нему два полка солдат,
Два полка солдат, два любимых,
Два любимые семитысящны.
Поднимали они его на головушки,
Понесли они его мимо городу, мимо Питеру,
Мимо стенушки белокаменной,
Мимо крепости государевой.
Понесли-то они его в Каменну Москву,
Ко Ивану несут ко Великому,
Ко собору несут ко Успенскому.
У святых-то ворот
Солдат на часах стоит,
Во руках держит ружье чистое,
Заряженное, припасенное.
Он ударил же ружьем во сыру землю:
«Расступись-ка ты на четыре стороны,
Раскинься, распахнись, золотая парча,
Ты раскройся, раскройся, гробовая доска,
Восстань-ка, восстань, наш православный царь.
Православный царь Александр Павлович.
Твой любимый полк во Сибирь пошел,
Полк Семеновский.
Барабанщички в барабаны бьют,
Господа-то, шельмы, по трактерам пьют.
Эта песня была записана от крестьян-переселенцев в Оренбургской губернии в 1880 году. В окончании песни, по-видимому, выступают отголоски восстания 14 декабря 1825 года, соединившиеся с популярным в ряде песен сюжетом наказания Семеновского полка после его восстания 1820 года.
С уважением относились крестьяне к солдату из своей деревни и неизменно приветливо, гостеприимно встречали прохожих или проезжих солдат из чужих мест. Проводы в солдаты всегда проходили торжественно. Новобранца благословляли родители, а также крестные отец и мать. Возвращение со службы тоже составляло событие для всего селения (ГМЭ, 1449, л. 35; 1027, л. 4 – 10; 1554, л. 4; Соколова – 1960, 76, 85, 144, 147, 159, 262; Исторические песни – XIX, 75 – 80, 102 – 103, 127, 234).
Способность крестьянства оценить интересы государства в целом особенно проявилась в период Отечественной войны 1812 года. Об этом говорят прежде всего крестьянское партизанское движение, добровольные вступления в ополчение и армию и пожертвования крестьян на нужды войны. Партизанское движение 1812 года хорошо известно, поэтому я ограничусь лишь частным случаем – рассказом Сергея Николаевича Глинки о «делах воинов-земледельцев по Звенигородской округе». Рассказ важен тем, что передает дух этого движения. С. Н. Глинка – писатель, автор пьес, поэм, рассказов, основатель журнала «Русский вестник». Он сам был участником ополчения, и его «Записки о 1812 годе» – живые свидетельства очевидца.
«Приближаясь к Москве, неприятель занял почти весь Звенигородский уезд, кроме малой части селений к стороне за упраздненный город Воскресенск, который и при приходе всех его сил не был захвачен. Жители окрестные, жители Воскресенска и жители тех селений, которые или захвачены были, или сожжены, собрались к общей обороне. Призывая на помощь Бога, они единодушно положили защищать Воскресенск и не перепускать за него врагов».
Глинка отмечает разумность, продуманность действий крестьянских партизан. «Предприятия свои основали они не на слепой отважности, но на благоразумии и осторожности. Они учредили денную и ночную стражу, расставили караулы по лесам и по всем местам, откуда скрытно можно наблюдать неприятелей; часто влезали для наблюдения на вершины дерев, хотя, может быть, и не слыхали, что Суворов то же делал. В перелесках, за буераками, везде осторожные воины-земледельцы расставляли недремлющую стражу. Сверх того установили, чтобы по звону колокольному собираться им немедленно верхами и пешком, где услышат первый звон. На повестку [Повестка – здесь: вызов колокольным звоном] сбегалось множество осторожных воинов-земледельцев: иные были вооружены ружьями, другие копьями, топорами, вилами и косами».
Вооруженные крестьяне неоднократно прогоняли неприятельские отряды, приходившие от Звенигорода и от Рузы. «Таким образом, – заключает Глинка, – воинами-поселянами защищен город Воскресенск, спасен монастырь, Новым Иерусалимом называемый, и охранена некоторая часть селений».
По мнению специалистов по военной истории, народное ополчение охватывало больше населения, чем партизанские отряды. Основной контингент ополченцев составляли крестьяне. Кроме смоленских, московских, калужских, в ополчении участвовали и крестьяне районов, которых непосредственно война не коснулась, – Костромы и Нижнего Новгорода, Вятки и Пензы, Дона и Урала.
Война 1812 года обнаружила высокий уровень национального самосознания крестьянства. Специально исследовавший этот вопрос молодой историк А. В. Буганов пишет о песнях о 1812 годе: «В центре изображения песен, независимо от места их создания, остается судьба России как единого целого. Осознание общенациональных интересов явно преобладает над возможным местным влиянием».
Сделать подобный вывод исследователю позволило и изучение ареала бытования песен. Выявился «устойчивый интерес крестьян к Отечественной войне по всей территории расселения русских, понимание ее национального и государственного значения, единство национального самосознания». В ходе войны проявлялись и классовые интересы крестьян – отказ некоторых из них повиноваться помещикам, слухи об освобождении от крепостной зависимости участников ополчения. Но первоочередной задачей для подавляющего большинства было освобождение Отечества, изгнание иноземных завоевателей (Глинка, 433 – 434; Жилин, 233 – 234; Буганов А., 20 – 21.).
Прочно бытовало в крестьянской среде представление, что «если умрешь на войне за Христову веру, то Господь грехи отпустит». Религиозная сторона патриотических настроений крестьянства больше всего проявилась в связи с русско-турецкой войной 1877 – 1878 годов. Пожертвования крестьян в пользу национально-освободительного движения на Балканах начались уже в 1875 году, продолжались все три следующие года и носили, как свидетельствуют многочисленные документы, несомненно, массовый и абсолютно добровольный характер.
Да, эти «темные» крестьяне, ничем, по мнению некоторых наших публицистов, якобы не интересовавшиеся за пределами своей деревни, в 70-х годах прошлого века делали массовые пожертвования в пользу братьев-славян, единоверцев, вступивших в тяжкую борьбу за свое освобождение. Пожертвования крестьян «поступали из Псковской, Рязанской, Московской, С.-Петербургской, Самарской, Вятской, Ярославской, Курской, Тульской, Новгородской и других губерний». При этом во многих губерниях суммы, пожертвованные крестьянами, «существенно превышали» пожертвования дворян, купечества, мещан.
Движение добровольцев в Сербию приобрело массовый характер в середине лета 1876 года. Изучение материалов полицейских донесений привело А. В. Буганова к выводу, что в добровольческом движении, как и в сборе пожертвований, главную роль играли крестьяне. В частности, агент, наблюдавший за деятельностью Славянского комитета в Петербурге, доносил: «между волонтерами... очень часто являются теперь крестьяне, пришедшие на заработки в Петербург и его окрестности и окончившие уже свои контракты с подрядчиками».
В общинах добровольцы встречали поддержку. Так, в Орловском уезде вспоминали в конце века о 1876 – 1878 годах: «Некоторые крестьяне решились тогда бросить семьи и идти на войну, чтобы сразиться с неверными за православную веру. Об этом охотники сообщили волостному старшине и просили его передать об этом куда следует. Из Мышковой пошло охотно на войну пять человек крестьян, и их обществом наградили как следует». Настроение крестьян отчетливо выразилось и при наборе молодых солдат. В Острогожском уезде Воронежской губернии, например, в декабре 1877 года «многие забракованные заявляли желание служить добровольно, а зачисленные на службу просили об отправлении их в Действующую армию».
Кроме движения добровольцев, пожертвований деньгами и вещами, помощи семьям солдат, существовала еще такая форма содействия: крестьяне бесплатно перевозили на своих лошадях и подводах рекрутов и припасы (Освобождение Болгарии, 380, 463, 486, 507; ГМЭ, 1554,5; ГАКК – 454, 846; Буганов А. – 1987, 182 – 186).
Подобные же настроения, но в меньшем масштабе, были отмечены современниками во время греко-турецкой войны 1894 года. Сочувствие русских крестьян было на стороне единоверцев-греков. Активнее стало чтение газет. Некоторые крестьяне высказывали намерение отправиться в Грецию добровольцами, если это будет разрешено. При этом проводили сравнение с русско-турецкой войной, память о которой в деревнях была еще очень свежа (ГМЭ, 1449, л. 37 – 38).
Представления об общих интересах с братьями по вере, общегосударственных и национальных интересах сочетались у крестьян с местным патриотизмом, то есть с особым отношением к тому, что сейчас принято называть «малой родиной». Многие крестьяне, ставшие купцами или разночинцами и уехавшие из родных мест, стремились потом содействовать личными средствами или хлопотами развитию своей волости, уезда.
«Достойна также замечания примерная любовь жителей к родине, которую они питают до конца жизни», – писал В. Дашков о крестьянах Олонецкой губернии. Факты, которые он приводит в доказательство – благотворительные пожертвования, сделанные богатыми петербургскими купцами, уроженцами Олонецкой губернии, в пользу бедняков некоторых ее уездов, – показывают, что речь идет именно о «малой родине».
Николай Мартемьянович Чукмалдин, вышедший из крестьян Тюменского уезда в московские купцы, собирал на свои средства коллекцию редкостей, которая предназначалась для будущего музея Тюмени. «Как ликовал он, заполучив великолепный подлинный экземпляр «Апостола» знаменитого русского первопечатника Ивана Федорова или Острожскую Библию!» – вспоминал о Чукмалдине современник. Николай Мартемьянович хотел, чтобы именно в Тюмени был музей, имеющий «лучшие экземпляры древних изданий, чем Императорская Публичная Библиотека».
Местный патриотизм проявлялся в основании школ, библиотек на свои средства в родных селениях по отъезде из них, а также в написании некоторыми крестьянами местной истории.
А. Н. Зырянов, крестьянин из села Верхний Яр Шадринского уезда, написал целую серию краеведческих работ, используя рассказы старожилов, свои воспоминания и документы волостных архивов. Он же создал в 1859 году общедоступную библиотеку в селе Иванищевском, где тогда жил.
История села Самарова Тобольского округа была написана крестьянином Хрисанфом Лопаревым, получившим образование на средства самаровской общины. Яркую и обстоятельную статью о быте родного села Усть-Ницынского Тюменского округа опубликовал в журнале «Живая старина» крестьянин Филипп Зобнин. Статья получила высокую оценку Отделения этнографии Географического общества. (Дашков, 173; Минен-ко – 1986, 36 – 39; МГСР, Рязанская, 373; Зобнин).
СОЦИАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
Далеко за пределы своей общины простирались и социально-утопические воззрения крестьян. Они выражались в бытовании различных слухов об обетованных землях; формировании на основе этих слухов легенд и появлении письменных текстов; в практике переселений в поисках этих земель и даже в создании крестьянских общин, жизнь которых представляла собой попытку реализовать крестьянский социально-утопический идеал. Существование таких общин, в свою очередь, питало рассказы и легенды о землях и селениях с идеальным социальным устройством, исключительным природным богатством и экономическим процветанием.
Реальный ход освоения крестьянством обширных территорий окраин, несомненно, способствовал популярности рассказов о необыкновенном изобилии новых земель и благоприятных социальных условиях на них. Характерно в этом плане то, что случилось с современными представлениями о так называемом Беловодье. Сначала оно считалось легендарным, а в ходе дальнейших исследований историков обернулось вполне реальными крестьянскими поселениями XVIII века в долинах Бухтармы, Уймона и других рек на Алтае, история которых полноценно прослеживается по письменным источникам. Но существование реального Беловодья не исключало самостоятельного позднейшего развития легенды по законам фольклорного жанра. Каменщики (так назывались у местных крестьян поселившиеся в горах беглецы, так как Алтай, как и многие другие горы, называли в народе «Камнем») Бухтармы и Уймона – это одновременно и прототип народной легенды об обетованной земле и фактическая попытка реализации крестьянского социально-утопического идеала.
В течение примерно половины века с 40-х до начала 90-х годов XVIII века в наиболее неприступных горных долинах Алтая существовали поселения беглых, которые управлялись вне государственной власти. В сентябре 1791 года вышел указ Екатерины II, объявленный «каменщикам» в июле 1792 года, по которому их принимали в русское подданство, простив их «вины». На протяжении нескольких десятилетий в этих общинах действовало самоуправление, осуществлялись крестьянские представления о социальной справедливости. Население вольных общин Бухтармы и Уй-мона сформировалось из крестьян (в значительной части – раскольников) и беглых заводских работников (тоже, как правило, недавних крестьян). Они занимались хлебопашеством, промыслами и поддерживали тайком отношения, в том числе и хозяйственные, с крестьянством прилежащих территорий. С. И. Гуляев, собравший сведения о «Беловодье» не только по «изустным рассказам некоторых каменщиков», но и по документам архивов Змеиногорской горной конторы и Усть-Каменогорской комендантской канцелярии, писал о них: «Связанные одинаковою участию, одним образом жизни, отчужденные от общества каменщики составляли какое-то братство, несмотря на различные верования. (Гуляев имеет в виду разные толки старообрядчества и православных крестьян-нестарообрядцев. – М. Г.) Они сохранили многие хорошие качества русского народа: были надежные товарищи, делали взаимные пособия друг другу, особенно же помогали всем неимущим припасами, семенами для посева, земледельческими орудиями, одеждою и прочим».
Для решения принципиально важных вопросов собирался сход всех вольных селений. Решающее слово оставалось за «стариками». «Назад тому другой год, – свидетельствовал мастеровой Федор Сизиков, допрошенный властями в 1790 году, после восьми лет жизни среди «каменщиков», – живущие в тех селениях беглые люди при собрании намерялись от себя выбрать... одного человека, который бы, тихим образом пробравшись в Барнаул, явился к начальнику заводов за испрошением за преступления их прощения и, чтобы их не выводили из тамошних мест, положа в надлежащий платеж податей. Но напоследок старики сказали, хотя-де нас и простят, но выведут к прежним местам и определят к должностям и посему остались по-прежнему».
По мере надобности созывались сходки отдельных селений или групп деревень. Так, в частности, осуществлялся суд. «Если кто в преступлениях изобличен будет, то из нескольких деревень созванные исцом жительствующие соберутся в деревню в его дом, и, разобрав соразмерно с преступлением, положат наказание» (из протокола допроса Ф. Сизикова). Самой высокой мерой наказания было насильственное изгнание из общины.
Т. С. Мамсик, исследовавшая общественный быт бухтарминских селений в XVIII веке по сохранившимся в архиве показаниям их жителей, отмечает, что «найм среди «каменщиков» не носил предпринимательского характера». Новые беглецы, прибывавшие «в камень», чувствовали поддержку старожилов: их принимали в чью-либо избу, где нередко жил уже «в товарищах» кто-то из недавно пришедших. На следующее лето пришелец помогал хозяину дома сеять хлеб и получал от него семена для само-', стоятельного посева. На четвертое лето вновь поселившийся становился самостоятельным хозяином и, в свою очередь, нанимал кого-либо из новых беглецов, снабжая его семенами и пр. В ходу были «товарищества» – &;lt; объединения 'на паях двух или нескольких работоспособных людей для земледельческих или промысловых занятий. Иногда «товарищи» совместно строили и новую избу.
Община «каменщиков», возникшая в результате добровольных переселений, включала в себя семейно-родственные общности, товарищества для ведения хозяйства или отдельных отраслей его, религиозные объединения. Существование этой общины воспринималось самим крестьянством как реализация некоторых социальных и религиозно-нравственных идеалов. Это был лишь определенный этап социально-экономического развития территориальной общины в условиях освоения окраин, во временной изоляции от феодального государства, но крестьянство абсолютизировало его в качестве идеального. Несмотря на свои небольшие масштабы, это явление оставило заметный след в общественном сознании крестьян и в последующий период легло в основу движения ряда групп переселенцев в поисках легендарной страны «Беловодье» – крестьянской утопии (Чистов, 1967, 239 – 277; Покровский, 1974, 323 – 337; Мамсик, 1975; Мамсик, 1978, 85 – 115; Мамсик, 1982).
Четко выраженная тенденция реализовать крестьянский социально-утопический идеал на основе христианской идеологии в ее старообрядческом варианте прослеживается в истории Выгорецкого (Выголексинского) общежительства, возникшего в конце XVII века в Олонецкой губернии. Организация Выга наряду с обычным монастырским устроением восприняла традиции общины государственной деревни и «мирских» крестьянских монастырей. Были созданы в XVIII веке свои уставы и соборные постановления по уставным вопросам – всего более 60 документов. В них делается попытка сочетать демократизм с задачами разделения труда в хозяйственно-религиозной общине.
В личной собственности членов общежительства было только платье; в порядке исключения за некоторыми оставляли и другие вещи, но наследовались они общиной. Обширное хозяйство Выгорецкого общежительства и тяготевших к нему скитов основывалось на кооперированном труде его членов. Все хозяйственное и административное управление было выборным. Наиболее важные дела подлежали соборному обсуждению. Первоначально идеология старообрядческой крестьянской общины на Выге основывалась на эсхатологических мотивах (то есть ожидании скорого конца света), но в дальнейшем эти мотивы ослабевают, происходит отход от аскетизма в быту, от монашеских форм общежительства. Выголексинский мир, будучи включен государством в систему налогового обложения, постепенно входит в обычную колею социально-экономических отношений всего края.
Сходный путь, но с определенными отличиями, проходит крестьянство в старообрядческих скитах двух типов: скитах-селениях, где жили семьями, и скитах на общежительском уставе с раздельным пребыванием мужчин и женщин. Руководители и идеологи движения предъявили к рядовому крестьянину-старообрядцу максимальные требования (они изложены, в частности, в «Объявлении о благочинии пустынном», 1737 г.): сочетание тяжелого сельскохозяйственного труда с аскетическим образом жизни. Наиболее живучей оказалась та часть уставов, которая не ущемляла интересы крестьянской семьи.
Как реакция на обмирщение скитов рождается новое направление – радикальное филипповское согласие, возрождающее на какое-то время социально-утопические и религиозные идеалы раннего Выга. Из полемических посланий, которыми обменивались разные толки старообрядчества в XVIII веке, видно, что принципы общности имений и артельного труда не вызывали сомнений ни с той, ни с другой стороны.
Попытки провозглашения и частичной реализации социальных идеалов в поселениях старообрядческих крестьян разных толков имели место и в других районах страны – в Ярославской, Псковской, Костромской, Саратовской и других губерниях. Информация об этих явлениях широко расходилась в крестьянской нестарообрядческой среде. Современные исследования подтверждают мысль известного историка XIX века А. П. Щапова о проявлении в движении раскольников многих черт, свойственных традиционному крестьянскому сознанию и быту вообще. На этом сходстве основывалась определенная популярность социально-утопического идеала старообрядцев, звучание его в крестьянских легендах и программах крестьянских движений.
С социально-этическими идеалами крестьянства связаны были на первоначальных этапах своего существования также некоторые общины сектантов: духоборов, молокан, хлыстов. Однако ложный мистицизм, фанатизм, отчужденность от церкви и остальной массы православных крестьян сводили, как правило, на нет положительные моменты в их идеологии. (Абрамов, 366 – 378; Любомиров; Куандыков – 1983; Куандыков – 1984; Мельников, 210, 240 – 241; Клибанов, 180, 199 – 201; 212; 262 – 284; Покровский – 1973, 393 – 406; Рындзюнский; Корецкий; Щапов, 77, 119, 120).
Органической частью социально-утопических представлений крестьянства являлся идеал такого справедливого монарха, который может привести порядки на земле в соответствие с божественной правдой. Если в социальной организации повседневной своей жизни, в низовых, так сказать, инстанциях крестьяне явно отдавали предпочтение демократическим формам – об этом говорит, как мы видели, повсеместное распространение общины и гибкое многообразие ее видов, то применительно к самой высокой инстанции управления всем государством они оставались монархистами. Подобно тому, как идеалы справедливости в распределении имущества и трудовых обязанностей нашли выражение в существовании некоторых крестьянских общин, пытавшихся в течение ограниченного времени оставаться вне государств, также и представления о добрых царях породили в реальной жизни самозванчество.
Это явление было возможно в силу широкого распространения среди крестьян идей, связанных с ожиданием прихода или возвращения к власти государя, несправедливо, по их мнению, оттесненного тем или иным способом от трона, обладающего идеальными качествами правителя и намеренного считаться с интересами народа. Самозванцы, появлявшиеся не только в ходе крестьянских войн, но и в частных проявлениях социального протеста (в 30 – 50-х годах XVIII века, например, их было около полутора десятков), встречали доверчивое отношение части крестьянства.
В 30 – 50-х годах XVIII века своего рода символами хорошего государя служили среди крестьян имена Петра II и Ивана Антоновича. На смену им приходит образ Петра III, затмивший своих предшественников и нашедший высшее выражение в крестьянской войне Е. И. Пугачева. Крестьянство не могло ничего знать о личности реального Петра III, правившего всего полгода. В то же время сказывалась определенная информированность о законах, в сочетании с собственной, крестьянской трактовкой их. Манифест 18 февраля 1762 года о дворянской вольности трактовали как первую часть законодательного акта, за которой должно было последовать и освобождение крестьян от помещиков. Знали и указ о разрешении старообрядцам, бежавшим в Польшу или другие зарубежные земли, возвратиться в Россию и поселиться в выделенных им местах. При этом властям предписывалось не чинить им препятствия «в отправлении закона по их обыкновению и старопечатным книгам». Наконец, уничтожение Тайной Канцелярии не могло не найти сочувствия в крестьянской среде. Все это, а также неясные обстоятельства смерти Петра III, и послужило основанием для формирования его положительного образа в представлениях крестьян (Сивков, 88 – 135; Чистов – 1967, 91 – 236; Курмачева, 114, 193; Крестьянство Сибири, 444 – 452).
КРЕСТЬЯНИН И ЗАКОН
Как мы знаем уже из рассказа о жизни общины, крестьяне отнюдь не только мечтали об обетованных землях или идеальных монархах, но умели весьма трезво и практично, опираясь да свой коллективный социальный опыт, устраивать дела в собственном селении. Творчество в области обычного права было делом повседневным. Однако и из государственного, официального законодательства многое было известно в деревне. Сопротивляясь наступлению помещиков или государства на свои права, крестьяне нередко использовали знание законов. Иногда они выступали со своим толкованием Соборного Уложения 1649 года, петровского и других законодательств. В повседневной жизни общин при составлении челобитных, мирских приговоров, доверенностей ссылались на различные положения письменного законодательства.
П. К. Алефиренко, исследовавшая социально-политические настроения крестьян 30 – 50-х годов XVIII века, пришла к выводу, что «во многих челобитных жалоба подкреплялась протестом против негосударственного подхода к крестьянскому хозяйству, ссылкой на указы Петра I. При этом челобитчики трактовали петровские указы как заботу о народе, как стремление «искоренить неправедные всенародные тягости и похищения», от которых «многия люди, а наипаче крестьяне приходят в разорение и бедность». Жалуясь на препятствия со стороны помещиков и монастырей, чинимые при отпуске отходников на заработки, также вспоминали указы Петра I, который повелел «для всяких работ желающим крестьянам пашпорты давать без удержания». Встречались в челобитных ссылки и на указ Петра 1723 года, не разрешавший, по мнению крестьян, «никому собою зборов и податей не прибавлять и не убавлять, о чем под штрафом запрещено».
П. К. Алефиренко использовала материалы преимущественно центральных губерний европейской части России. Н. Н. Покровский пришел к аналогичному выводу на основании крестьянских документов Урала и Сибири: «Не раз в своих челобитных крестьяне показывали хорошее знание законов Российской империи, эти законы они умели перетолковывать все в том же плане защиты хорошим царем крестьянских интересов от всех чиновников и душевладельцев». В обширной жалобе уральских заводских крестьян 1790 года была даже дана характеристика всего законодательства XVIII века по этому вопросу. При этом действия местных властей и даже некоторые указы Сената объявлялись незаконными, искажающими царскую волю, а именные императорские указы и манифесты – божественными, защищающими интересы крестьян.
Из 298 выявленных Д. И. Раскиным челобитных монастырских крестьян, относящихся к уездам Центра и Северо-Запада (20-е – начало 60-х годов XVIII века), в 52 обнаружены ссылки на 55 государственных указов; из 27 челобитных помещичьих крестьян – в 6 ссылки на 9 указов.
Естественно, может возникнуть предположение, что ссылки на законы крестьяне могли вставлять с помощью писарей или чиновников, привлеченных к составлению прошения. Действительно, такие случаи нашли отражение в источниках. Так, писец, переписывавший челобитную крестьян Новоспасского монастыря (черновик они составили самостоятельно) дополнил ее ссылкой на указ от 17 апреля 1722 года. Но, как отмечает Д. И. Раскин, специально изучивший этот вопрос, «роль лиц, помогавших крестьянам при написании челобитных, не следует преувеличивать. Ссылки на указы есть как в челобитных, написанных при помощи других лиц, так и составленных и подписанных самими крестьянами. В то же время во многих челобитных, написанных с помощью подьячих, канцеляристов и других должностных лиц, ссылки на законы отсутствуют».
Пути приобретения крестьянами знаний о законах и самих законодательных текстов были различны. Многие указы печатались в виде отдельных листков, которые были доступны крестьянам. Другие переписывались самими крестьянами с писарских копий. Отдельные сведения о законодательстве крестьяне целенаправленно получали от писцов и канцеляристов. Иные данные приобретались из разговоров, со слуха, о чем свидетельствуют неточности текстов, ошибки в датах. Проникнув тем или иным способом в крестьянскую среду, закон, если крестьянство было в нем заинтересовано (по собственной трактовке или по реальному его смыслу), надолго становился принадлежностью крестьянского общественного сознания. Выдержки из законов или ссылки на них, попавшие в челобитные, переписывались не только при вторичной их подаче (даже если основной текст менялся), но начинали кочевать по прошениям крестьян других вотчин и даже районов, отдаленных от места первичного цитирования текста.
Крестьяне, выступавшие ходатаями по делам своих общин в разных инстанциях, как правило, неплохо ориентировались в законодательстве по ряду вопросов, касающихся поземельных отношений, повинностей и других. Встречались отдельные знатоки права из крестьян.
У мирского челобитчика монастырских крестьян П. Бутыцына при обыске было изъято 116 документов, в их числе: печатные тексты и письменные копии указов 1714 года, 1723 года и так называемого Плаката 1724 года, многие выдержки из Уложения; копии указов Коллегии экономии, копии предшествующих челобитных. Сам Бутыцын был грамотен и переписывался с другим монастырским крестьянином. Копии законов были найдены и у помещичьего крестьянина – мирского челобитчика М. Жирякова. Оперировал собственноручно списанной копией законодательного документа дворцовый крестьянин М. Н. Пуговкин. Государственный крестьянин Андрей Кокорин – выборный челобитчик, которому было «по данному... от всех крестьян за руками выбору велено в ылимской воеводской канцелярии просить о всяких принадлежащих нароцких нуждах», предъявил копии всех квитанций о сдаче каждым крестьянином волости хлеба за 20 минувших лет! Всего А. Кокорин представил 868 копий и около десятка подлинников, переписанных на 112 страницах.
Особенно увеличивалась роль правовой информированности крестьянских поверенных при переселениях. Миграции значительных групп крестьян, иногда целых общин, на большие расстояния создавали для этого благоприятные условия. Из источников мы видим у крестьян необходимую при этом ориентацию в системе местного и центрального управления, знание ряда правовых положений, касающихся не только водворения на новом месте, но и юридических взаимоотношений со старожилами.
Некоторые черты внутренней политики способствовали укреплению в крестьянской среде представлений о возможности апелляции к центральной власти при несправедливости местных правителей. Благоприятные решения по части челобитных, дозволение отдельным категориям крестьян подавать их прямо в Москве на имя царя, возвращение ответов на такие прошения местным властям через просителей, происходившая время от времени кара наиболее злостных лихоимцев – все это не могло не сказываться на крестьянском сознании. «О многолетнем здоровье государя пели молебны в церквах – и это входило неотъемлемым элементом представлений об окружающем мире уже с детских лет. По случаю царских праздников иногда прощали недоимки налогов... Умело использовало правительство факты амнистии по случаю тех или иных событий государственного или династического порядка, особенно когда дело касалось уже назначенной, но в последнюю минуту отмененной смертной казни» (Алефиренко, 296 – 297; Крестьянство Сибири, 454; Покровский – 1979, 155 – 183; Раскин, 180 – 182; Шерстобоев, 149; Преображенский, 351).
Знание частью государственных крестьян многих законов обнаруживается также по наказам в Уложенную комиссию 1767 года при сопоставлении их с местными документами, отражающими процесс составления наказов. Так, законодательные материалы упоминаются в 70 из опубликованных крестьянских наказов Европейского Севера страны, то есть примерно в каждом третьем. В некоторых из них есть ссылки на 2, 3, 4 закона. В наказе черносошных крестьян Ракульской волости Великоустюжского уезда было использовано 10 законодательных актов. В целом крестьяне обращались в наказах к законодательству 1649 – 1766 годов, но большая часть упоминаемых законов относилась к 40 – 60-м годам XVIII века. Это были преимущественно законы, регулирующие имущественные права и торгово-промысловую деятельность крестьянства.
Если в челобитных крестьяне всех категорий обращались к законодательству, ища защиты своих интересов, то в наказах государственных крестьян лишь в меньшей части случаев законодательные акты используются с такой же задачей. Преобладает здесь привлечение закона для выражения критического отношения к нему. Определялось это различие самим назначением документов. Получив от властей разрешение легально высказать свои нужды, государственные крестьяне высказали в наказах свое понимание вопроса о правомерности тех или иных законоположений. Это понимание было тесно связано с социальным идеалом крестьянства, своей трактовкой понятий «общее благо», «всенародная польза», «обоюдная выгода». Эти термины из самих наказов. Правомерны лишь те законы, которые не нарушают естественное, с точки зрения крестьянина-труженика, право «каждого человека от своих трудов настоящее себе удовольствие получать», то есть законы должны гарантировать возможность для каждого пользоваться плодами своих трудов.
В первой половине XIX века появляется большое количество законодательных актов, регулирующих взаимоотношения помещиков и их крестьян: с 1801-го по 1860 год – 611 таких актов. Сразу же резко возрастает число упоминаний законов в документах, исходящих от помещичьих крестьян.
Давайте представим себе за этими цифрами живую деятельность крестьян в реальной исторической обстановке. Крепостные крестьяне четырнадцати деревень помещика П. П. Мельгунова (Тверская губерния) отправили в столицу ходоков, чтобы добиться возможности выкупить себя на основании указа от 8 ноября 1847 года. По этому указу крестьяне могли в случае продажи имения с торгов уплатить за себя выкуп и стать государственными. Печатный экземпляр этого указа крестьяне получили от отставного солдата, который специально «отыскал» его в типографии Сената.
Сохранился подлинник письма, которое написали доверенные в свою общину из Петербурга:
«Милостивейшее общество.
Сим уведомляем Вас, милое общество, что мы ж постарались, что другое прошение лично подал Архип Трофимов, и лично с ним сам царь говорил более полчаса. Прошение принято в полной мере с прописанием законов за подписанием собственною рукою изданного 1847 года в 24 день декабря, в котором изображено все в пашу пользу и сам царь спросил Трофимова: Вы желаете быть моими крестьянами? Он отвечал, желаем, но только желает ли отдать Вас помещик, на ето не отвечено ничего, а прошение принято.
А указ у нас печатный уже в руках. Только старайтесь выслать к нам денег сколько можете с первого почтою, и ни об чем не бойтесь, молитесь Богу! Мы здоровы и ожидать будем решения царя.
Ваши доверители Яков Моисеев и Архип Трофимов».
Крестьяне намеренно или по неведению не учли в своем прошении, что указ не имеет обратного действия, а их имение было продано с торгов до указа. Поэтому они ничего не добились. Но представляет интерес их инициатива, живая реакция на новый закон, выход их деятельности в столицу (Камкин, 163 – 173: Крутиков, 177 – 185, Рахматуллин, 41 – 42).
После реформы 1861 года в связи со сложной перестройкой поземельных отношений заметно расширяется обращение крестьянства к государственному законодательству. Острее ощущается необходимость снабдить каждую волость законодательными справочниками, содержащими сводку указов, относящихся к деревне. Одновременно у многих представителей чиновной и научной интеллигенции крепнет убеждение в необходимости изучения обычного права для постепенного, осторожного слияния крестьянских юридических обычаев с государственным законодательством.
Очень интересны в этом плане протоколы заседаний Комиссии по изучению народных юридических обычаев, созданной в Петербурге при Географическом обществе. В ее работе принимали участие видные ученые и государственные деятели, например, Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский. Участники подчеркивали необходимость содействовать взаимовлиянию государственного законодательства и обычного права. Процесс должен быть двусторонним. Нельзя допустить, чтобы обычное право, рожденное богатым народным опытом, просто исчезло под административным давлением законодательства. Важно, чтобы сами законы учли и впитали народную практику – обычное право. Члены комиссии ссылались на высказывания крестьян и социальную практику деревни.
Подобная же работа проводилась в Московском юридическом обществе. Так, при обсуждении доклада С. П. Швецова о формах общинного землевладения на Алтае, сделанного на заседании Юридического общества в ноябре 1893 года, высказывались мнения о необходимости учитывать в законодательстве реальную деятельность крестьянской общины. Н. А. Каблуков отметил, что доклад Швецова подтверждает сложившийся уже взгляд, что резкое вмешательство закона «в строй хозяйственной жизни русского народа» было бы пагубным (АГО – Комиссия; Сборник правоведения, II, 152 – 187; III, 125).
ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА И НОВЫЕ КРАЯ
Едва ли не самым трудным для восприятия современного человека из обстоятельств жизни крестьян старой России является ход их добровольных переселений за сотни и тысячи верст и водворения на новых местах. Стереотип бесправного и пассивного крестьянина уж никак не вяжется с этими явлениями. И сколько бы ни приводилось в научных книгах, статьях и энциклопедиях больших цифр о добровольных переселениях в России, все эти данные живут в нашем сознании сами по себе, а стереотип – сам по себе, никак не пересекаясь и не вызывая сомнений. Будто бы и не русские крестьяне заселили, освоили всю огромную территорию от Псковщины до Дальнего Востока и от Архангельска до Кубани.
Мы же решили избежать экономических выкладок, да и задача наша – понять, что искал крестьянин во внешнем мире и что узнавал о нем. А потому попробуем представить переселения по очень конкретным двум историям, подробно освещенным в архивных материалах: переселение группы крестьян, имевших экзотическое название «панцирных бояр», из самых западных мест расселения русских – на восток, из Витебщины – в Сибирь; и переселение крестьянской семьи из Курской губернии на юг – в Ставрополье. Оба случая очень разных, но в них есть и общее, характерное для многих и многих крестьянских переселений.
История водворения в Сибири в середине XIX века группы крестьян из Себежского уезда, называвших себя «панцирными боярами», предстала передо мною прямо с пожелтевших страниц архивной «единицы хранения», никем ранее не отмеченной.
В Государственном архиве Омской области, в фонде Главного управления Западной Сибири, мне довелось обнаружить дело, целиком посвященное переселенцам из Себежского уезда (Невельского округа Витебской губернии). Завели его «по представлению Тобольского гражданского губернатора о назначении места водворения панцирным боярам, ходатайствующим о переселении в Тобольскую губернию». Дело начато 27 февраля 1857 года, но включает также ряд фактов, относящихся к более раннему периоду. Официальная переписка о переселении «панцирных бояр» велась между различными учреждениями: здесь и Витебская палата государственных имуществ, и сибирские местные органы управления разных уровней. Особенный интерес представляют прошения самих крестьян, имеющиеся в деле в подлинниках.
Самый термин «панцирные бояре» звучит для середины XIX века архаизмом. В XVI – XVIII веках так называли одну из категорий служилых людей. Они несли службу на коне в тяжелом вооружении и занимали промежуточное положение между тяглыми крестьянами и мелким дворянством. В конце XVIII века панцирные бояре близки по сословному положению к казакам и однодворцам. Подобно однодворцам панцирные бояре, войдя в сословие государственных крестьян, сохраняли определенную специфику, лишь постепенно исчезавшую. Н. М. Дружинин отмечает привилегированное положение «панцирных бояр» по сравнению с другими категориями крестьянства Витебской губернии в конце 30-х годов XIX века.
Территория, явившаяся местом выхода «панцирных бояр», поселившихся в Сибири, принадлежала до 1414 года Псковской феодальной республике, затем – Великому княжеству Литовскому; с 1535 года – в составе России, с 1579-го – Речи Посполитой; в 1772 году возвращена России. Это были земли постоянных этнических контактов русского и белорусского населения. В 1802 году Себеж стал уездным городом Витебской губернии.
Когда было учреждено специальное министерство государственных имуществ под руководством П. Д. Киселева, «панцирные бояре» Себежского уезда оказались в ведении Витебской палаты государственных имуществ. Ситуация, сложившаяся на казенных землях после реформы П. Д. Киселева, способствовала переселению этой категории крестьянства. По положению, принятому Министерством государственных имуществ, каждый переселенец в Тобольскую губернию должен был получить не менее 15 десятин земли на душу, то есть на мужчину (включая и младенцев мужского пола). По представлениям страдавших от малоземелья крестьян западных губерний, это был огромный участок. Получали, кроме того, денежное пособие в размере 55 рублей и льготы: освобождение на 8 лет от денежных и натуральных повинностей и на 3 года – от рекрутского набора.
В ответ на прошение первой группы «панцирных бояр» Витебской губернии о переселении в Сибирь П. Д. Киселев 14 июля 1853 года предписал оказывать им всевозможное содействие. В нашем распоряжении мало сведений о переселении этой первой группы. Но известно, что «панцирные бояре» Витебской губернии были водворены в 1854 году в деревне Шестоковой Утчанской волости Ишимского округа. Их приселили к старой деревне, имевшей давно сложившуюся общину, которая и призвана была решить вопрос о наделении пришельцев землею. Трудности, естественно возникающие при решении такого сложного вопроса, власти перекладывали на общину. В 1859 году Совет Главного управления Западной Сибири констатировал, что «панцирные бояре», водворенные в Ишимском округе, «и по настоящее время жалуются на неудобство и малочисленность данных им старожилами земель».
Тем не менее общий итог от переселения пришельцы из западной губернии оценивали, по-видимому, положительно. Об этом говорит последовавшее движение «панцирных бояр» Себежского уезда, которые прямо связывали свое решение о переезде с тем, что имели родственников и земляков, поселившихся уже в Западной Сибири.
В августе 1856 года Второй департамент государственных имуществ предписал витебским властям «сделать немедленно распоряжение к удовлетворению ходатайства» семи человек «панцирных бояр», пожелавших переселиться в Тобольскую губернию. Понятие «немедленно» плохо вяжется с развернувшейся по этому поводу перепиской многочисленных инстанций: министр, департамент, Витебская палата государственных имуществ, казенная палата, затем – иерархия сибирских учреждений. 12 марта 1857 года начальник межевания казенных земель в Западной Сибири, подполковник Генерального штаба Яковлев, сообщал из Омска, что просители «могут быть водворены в дер. Шестаковой Утчанской волости Ишимского округа, где уже водворены таковые же бояре».
Едва успели топографы дать этот ответ, как в мае этого же года Витебск сообщил Главному управлению Западной Сибири о том, что получено разрешение на переселение в Тобольскую губернию 72 семей «панцирных бояр» Непоротовского общества. Это была задача для сибирских властей посерьезнее прежней: новая группа западных переселенцев насчитывала 206 человек мужского и 216 женского пола.
Топограф Широков рапортовал 8 июня 1857 года, что переселенцы могут быть водворены в Бергаматской волости Тарской округи, между речками Мугур и Уялы (на левом берегу р. Тары), особым селением с присоединением к 132 душам мужского пола, «предположенным уже к водворению в означенном месте». Туда отправили землемера для отведения участка. Летом 1857 года пришли известия о намерении 9 семейств государственных крестьян Себежского и Городокского уездов и еще 25 семейств государственных крестьян Витебщины поселиться в Тобольской губернии. Их было решено разместить на Большереченском участке той же Бергаматской волости.
Между тем самая большая группа – «панцирные бояре» Непоротовского общества в количестве 422 человек – ходатайствовала перед властями об отсрочке своего выезда на 1858 год. Они не успевали закончить все хозяйственные дела, необходимые для отъезда. Действительно, путь предстоял им огромный и еще большие сложности ожидали на новом месте. Масштабы будущих трудностей вряд ли представляли себе в полной мере даже самые трезвые участники переселения.
Возможно, непоротовские «панцирные бояре» решили тронуться с места всей сельской
общиной. Об этом говорят большие размеры группы и единство ее в последующих событиях. В любом случае можно утверждать, что в самом процессе переселения и водворения в Сибири они выступали перед властями как достаточно слаженный крестьянский коллектив. В документах нет данных об имуществе переселявшихся семейств, но приобретения, которые они сделают по прибытии, говорят об обеспеченности основной массы группы к моменту переселения.
Представляет интерес сопоставление фамилий переселенцев. В одном из документов, связанных с водворением непоротовских «панцирных бояр», перечислены главы 64 семейств. Многие семьи составляют фамильные гнезда: 7 семей с фамилией Полукевич (вариант написания в этом деле – Полукеев), 7 семей с фамилией Дроздецкие, 4 семьи Борода, 4 семьи Пундус, 3 семьи Голубовых (Голубевых), 3 семьи Никоновых. По две семьи Масловых, Фроловых, Лупа, Гавриловых, Желота, Федотовых.
В данном случае о родственных отношениях однофамильцев можно говорить с достаточной уверенностью в силу принадлежности их к одной общине. Кроме того, в прошениях фигурируют и отчества отдельных переселенцев, обнаруживающие связь однофамильцев (Михаил Алексеев Голубов – в одной семье и Алексей Голубов – в другой и т. п.). Фактически родственных семей было, по-видимому, больше, чем семей-однофамильцев: во-первых, в фамилиях не отражено родство по женской линии; во-вторых, нередко отчество превращалось в фамилию, делая отца и сына носителем разных фамилий. Так, в рассматриваемом перечне глав семейств вслед за Степаном Пундусом идет Артемий Степанов, а Фадей Анисимов Дроздецкий в другом официальном документе именуется Фадеем Анисимовым.
Такие разросшиеся, разделенные семьи не могли рассчитывать на достаточное обеспечение землей в условиях западных уездов – ив этом одна из причин переселения «панцирных бояр» в Сибирь.
1 октября 1858 года 57 семей «панцирных бояр» прибыли в Тюмень. Изменение в количестве семей по сравнению с первой витебской заявкой следует отнести, по-видимому, за счет неточностей документации либо скорее за счет разного подхода в определении границ семьи, так как общее число душ остается почти прежним – 202 мужчины и 215 женщин, а в более позднем сибирском документе еще ближе к начальным данным – 203 мужчины и 216 женщин. Из Тюмени их тут же (3 октября) отправили через Ялуторовск в Ишим. Узнав, что их собираются разместить в Бергаматской волости Тарской округи, переселенцы направили 24 января 1859 года прошение председателю Совета Главного управления Западной Сибири фон Фридрихсу о поселении их в Утчанской волости Ишимской округи, так как там живут их родственники. В прошении указывалось, что просители только потому и решились переселяться в Сибирь, что там уже ранее устроились их родственники. Прошение подали «панцирские бояре» Ефим Степанов Пунтас, Михаил Алексеев Голубов и Николай Федотов Полукевич» от имени 57 семей.