Похоронные причитания – удивительный по богатству содержания и многообразию художественных образов жанр. Для людей, привыкших переносить свое горе в молчании, он кажется сначала странным. Но потом приходит понимание, что это – способ найти в глубинах поэзии выход непереносимому страданию, излить его, выразить в прекрасных формах любовь к ушедшему человеку. Но этот способ доступен лишь людям, вся жизнь которых – мысли, чувства – пронизана поэзией. И возможен этот способ прощания лишь в среде, где всем понятна и близка эта поэтическая форма, хотя и не все ею владеют так, как самые талантливые.
Укатилося красно солнышко
За горы оно за высокия,
За лесушка оно да за дремучий,
За облачко оно да за ходячий,
За часты звезды да подвосточныя!
Покидат меня победную головушку
Со стадушком оно да со детиною;
Оставляет меня горюшку да горегорькую
На веки-то меня да вековечный!
«Плачи» (причитанья) выливались в целые поэмы, иногда перемежались диалогом, который вели горюющие женщины между собой (соседки, родственницы). В них образно рассказывалось о свойствах и жизни умершего, о том, что он значил для близких, или возникали картины будущей горькой жизни семьи без него. В причитаниях сохранилось множество черт крестьянской жизни, нравственных и этических понятий. Мог быть включен в «плач» поэтический рассказ о том, как погиб этот человек. Так, в причитанье по убитому молнией Федосова рисовала тучу, принесшую роковую грозу:
С утра жалобно ведь солнце воспекало,
Была тишинка на широкой на уличке;
На часу вдруг тут е да объявилося,
Стало солнышко за облака тулятися.
Наставала туча темна – неспособная.
Со громом да эта туча со толкучиим,
Вдруг со молнией-то тученька свистучеей.
Со этыим огнем да она плящиим;
На горы шла туча на высокия.
Горы с этой тучей порастрескались.
Мелки камышки со страсти покатилися...
Леса от тучи «приклонилися», «в темном лесе дики звери убоялися», «в синем море белы рыбы убоялися». Крестьяне в своих домах молились:
Оны кланялись во матушку сыру землю,
Спаси, Господи, ведь душ да наших грешных.
От стрелы ты сохрани да нас от молнии,
Пронеси, Господи, тучу на чисто поле,
На чисто поле тучу, за сине море!
Или вот из плача о потопших:
В руки брали мы веселышка дубовые,
Отправлялися за сине это морюшко;
Выезжали как на славное Онегушко,
Повевать стали ветрышки способный,
И мы мачты тут дубовы станбвили.
Тонки белы паруса мы распустили...
Фольклорист и знаток древнерусской письменности Е. В. Барсов, «открывший» Ирину Федосову для образованной части общества, узнал о ней от крестьянина, в доме которого он поселился в Петрозаводске. Матвей Савельич Фролов рассказал ученому, что в родных его местах есть «вопленицы» («причитать» – «вопить»), послушать которых собираются целые деревни; одна из них жила в это время здесь в городе. Но Ирина Андреевна не захотела сначала открыться Барсову – сказала, что ничего «сказывать не умеет и с господами никогда не зналась». Вот, кстати, прекрасная иллюстрация к тому, как это случалось, что современники «из общества», нередко понятия не имели о том духовном богатстве, которое жило рядом с ними в народной среде.
Но в данном случае выручил Матвей Савельевич – уговорил. И конечно же, сказалось умение Барсова подойти к людям.
«Я познакомился с ней в Великом посту 1867 года, – пишет собиратель, – и тотчас же начал записывать от нее духовные стихи (то есть песни религиозного содержания. – М. Г.) и старины; диктовать что-нибудь другое в это время она считала грехом. После Пасхи принялся я за причитания» (Барсов, 1872, 246,313 – 314).
За Ириной Андреевной фольклористы записывали также лирические и свадебные песни. Ее тексты использовались в переработанном виде Н. А. Некрасовым, П. И. Мельниковым-Печерским, М. М. Пришвиным. О ней писал М. Горький и Ф. И. Шаляпин (Чистов, 1955).
Была ли И. А. Федосова исключительным явлением? По глубине и мощи таланта, вероятно, да. Но выдающихся исполнительниц и создательниц причитаний с выраженной индивидуальностью было немало. Один только Барсов опубликовал в 1872-м и 1882 году причитания, ранее записанные за восемью женщинами. Среди них не только северянки: крестьянки Новгородской и Тверской губернии, в том числе крепостная Ирина Калиткина. В жизни каждой из них поэзия шла рядом с крестьянским трудом. Клавдия Мамонова из села Твердилова Калязинского уезда «с 9 лет пошла в поле, жала, косила, молотила; дома пряла и ткала и с ребятами нянчилась, любила на беседы ходить и песни петь». «Указная дорога, – говорила она, – о ком как плакать; плаканье – плаканью разнота и не на тот голос; словами причетов не скажешь, а в голосе где што берется; и складнее и жалобнее; сколько бывало не плачешь, а все останется».
Многие крестьянки создавали прекрасные произведения в виде «плачей» по рекрутам, на случай прихода домой на побывку и на другие солдатские темы. Иные из этих своеобразных поэм насчитывали по 450 900 строк и по художественным качествам могли конкурировать с былинами, но рисовали в отличие от старин опоэтизированную действительность: здесь были и тяготы солдатской службы, и трогательные встречи с возвратившимися в деревню солдатами, и хозяйственные заботы крестьянина (Барсов, 1882). Но больше всего – горечь разлуки.
...Так ты послушай, лада милая,
Напишу я письмо-грамотку,
Я от себя, горюха бедная,
Не пером и не чернилами,
Напишу и горючим слезам
Я тебе да письмо-грамотку,
Умоленой ладе милоей.
Так я пошлю то письмо-грамотку
Я со старыим ходателем,
Со ветрами я со буйными.
Умоленые ветры буйные,
Уж вы скорые ходатели!
Вы снесите письмо-грамотку,
Во города те вы во дальные,
Во дальные да во украйные,
Во полки да во солдацкие,
Так отыщите ладу милую...
Так причитала об уходившем на долгую солдатскую службу муже крестьянка Афросинья Ехалова. Научилась она причитать от «Фокишны с Избишнаго» и рассказывала об этом сама так: «Куды умильная была причетница; нынь и на слуху таких нет; от ей и я научилась причитывать, да какая я причетница: манехонько помню. Больше по свадьбам ходила, а по некрутам редко плакала – сами матки больше причитали; и не слышать бы лучше, уж больно сердце забирает; навоешься до кровавых слез, и в жар и в озноб бросает; жаль – тошно бессчастных некрутое» (Барсов, 1882, 278).
Для многих районов в источниках отмечено целенаправленное обучение крестьянских девушек в семье и вне семьи искусству причитания. По сведениям, полученным знаменитым поэтом и государственным деятелем Г. Р. Державиным в начале XIX века из Новгородской губернии, «молодые девочки заблаговременно учатся вопить, как благородные наши девицы учатся танцевать и петь. «Вопить не умеет», – такой же почти упрек, как «прясть не умеет». В Московской губернии (материалы семи уездов) умение причитать приобреталось каждой женщиной в период девичества и «ставилось в особое достоинство». Девушки, чтобы достигнуть в нем совершенства, не только внимательно прислушивались на свадьбах и похоронах, но «иногда нарочно собирались вместе» и более опытные учили молодых «с голоса» (ГМЭ, 634, 47 – 48).
Обучение, преемственность в исполнении от мастеров в своей семье, деревне, соседнем селении происходили постоянно и повсеместно, во всех жанрах устного и музыкального творчества. От северных сказителей и исполнительниц причитаний обратимся к певцам и певицам Курской губернии.
Когда в конце XIX века сельская учительница, активная собирательница этнографических и фольклорных материалов Е. И. Рязанова опросила наиболее известных своим пением жительниц деревни Саломыковой (Обоянский уезд), выяснились довольно подробно источники их уменья.
А. А. Захарова (37 лет) знала в момент записи 152 песни; выучила она их «на вулице», от других исполнительниц этой же деревни. Ее дочь, Н. А. Захарова (13 лет), знала в это же время 71 песню (только три из них не совпадали с репертуаром матери), выучила, по ее словам, от матери, «на вулице» и на поденной работе у помещика, где ей иногда приходилось бывать. А. И. Осетрова (19 лет), служившая в соседнем селе около двух лет в няньках и много ходившая на поденную работу в другие селения, знала 144 песни из репертуара старшей Захаровой и еще восемь других (две из них выучила в чужих селах). Анна Асеева (12 лет) все 57 песен (совпадающие с репертуаром предыдущих) выучила «на вулице у девок». На этот же источник указали и две другие девочки-певуньи (9 и 8 лет).
Из 913 жителей в деревне Саломыковой насчитывали 77 певиц и 31 певца, каждый из которых знал не менее пятидесяти песен. Сверх этих 108 человек многие участвовали в хоровом пении, хотя и не бывали никогда запевалами. Основным источником знания песен, как видим, служила «улица», а не семья, хотя у наиболее одаренных певиц особое значение приобретала передача репертуара и навыков пения по наследству.
Начинали здесь крестьянки петь, как правило, с десятилетнего возраста, а в отдельных случаях и раньше. Взрослые никогда не прогоняли желающих участвовать в хоре детей, если только они справлялись с этой задачей. Крестьянки 40 – 50 лет также пели в хоре. Прерывали участие в коллективном пении на несколько лет женщины, имевшие много маленьких детей, но и они приходили с малышами «на улицу». Женское коллективное пение бывало на каждой свадьбе и на каждом празднике. После обеда (праздничный обед сразу после церковной службы – в 10 – 11 часов) девушки и женщины шли «на вулицу», то есть садились группами где-нибудь в тени на траве и пели. В силу относительно мягкой зимы на Курщине было принято и зимой собираться для пения под открытым небом – на завалинках или на больших бревнах. Вечером хор становился многолюднее; иногда пение продолжалось долго и после захода солнца.
В будние дни девушки и женщины пели во время работ, если их собиралось много. Принято было петь, возвращаясь большой группой с каких-либо работ, после сбора орехов, ягод и пр. В большие праздники (престольный, Рождество, Пасха, Красная горка, Троицын день, Духов день, заговенье на Петровский пост) пение сочеталось с пляской, игрой на свирели, хороводными играми. Собирались тогда не отдельными небольшими группами, а молодежь всей деревни (девушки, парни, молодые мужчины и женщины) на постоянном месте. На пасхальной неделе ходили хороводом по всей деревне.
В женских хорах часто принимали участие лишь немногие из мужчин, имевшие репутацию «песельников». В праздничной же обстановке число мужчин-певцов увеличивалось. В будни чисто мужское пение можно было услышать летом в ночном или в обозе, идущем в город с хлебом (Курский сборник, 59).
О соседней Орловщине И. С. Тургенев не без гордости писал в рассказе «Певцы»: «Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское, на большой Орловской дороге, славится во всей России своим особенно приятным и согласным напевом».
Петь умели почти все, но это не мешало, а помогало проявиться таланту – человеку, у которого те же песни получали индивидуальную, неповторимую окраску. Такие крестьяне создавали и новые песни или необычные варианты старых. В каждом районе крестьяне называли собирателям выдающихся мастеров того или иного жанра. Право же, восхищение вызывает не названная даже по фамилии «девица Лукерья» из села Кемь Казачинской волости (Восточная Сибирь), от которой собиратель фольклора М. А. Александров записал в 1904 году 149 песен. Вряд ли хоть одна современная девушка, располагающая всеми средствами звукозаписи и массовой информации, может похвалиться таким репертуаром, если только она не профессиональная певица (АГО – 55, 103).
Да, профессиональную подготовку и более широкую известность получали очень немногие. Большинство оставалось в своей среде, занимаясь крестьянским делом и даря плоды своего таланта, тонкой одухотворенности лишь людям родных мест. Но означает ли это, что они не были яркими личностями?
Близкая к курской картина обучения песенному фольклору и бытования его вырисовывается по материалам Верхокамья. И здесь песни сопровождали крестьянина всю жизнь и по большей части в коллективном исполнении – на миру. Протяжными песнями сопровождались многие виды работ – в поле, на сенокосе, в огороде, при сборе грибов и ягод, за ткацким станком и прялкой. Пели на помочах – помогая поставить избу, выкосить или убрать в срок сено, сжать хлеб, и возвращаясь с работ. На заготовках и сплаве леса пели трудовые артельные припевки. При проводах рекрутов (здесь их отмечали катаньем по деревне на лошадях «поездом» и верхом в течение недели) звучали мужские голоса – песни рекрутские, солдатские, протяжные из мужского лирического репертуара. Каждая местная традиция (внутри Верхокамского района) имела свой набор обязательных свадебных песен, 30 и более, сверх которого в дни свадьбы звучали и другие. Все три дружки обязательно были песельниками. Хороводные песни исчислялись сотнями. К исполнению их приобщалась вся молодежь, а слушателями были все жители селения. В периоды постов пели духовные стихи и служебные песнопения, исполнявшиеся старшими. Проводы в последний путь также сопровождались служебными песнопениями и духовными стихами.
Обучение песне, как и исполнение и слушанье, продолжалось в течение всей жизни. В детстве и юности большое место в музыкальном образовании занимала семья; при этом бабушки обучали служебному пению и духовным стихам, а родители – всем остальным жанрам. Человек взрослел – и начинали преобладать светские жанры: круговые и игровые песни в хороводе и на посиделках, свадебные, трудовые и пр. Усвоение теперь уже шло преимущественно вне семьи. На свадьбы приглашали специальных «вытниц», «причетниц», мастерство которых обычно передавалось по наследству. В пожилые годы возвращались к оставленным в детстве музыкальным формам: на праздничных и поминальных службах исполняли служебные песнопения, а дома – духовные стихи.
Местная традиция записи служебного пения у крестьян-старообрядцев была крюковой. Археографические экспедиции Московского университета собрали в наши дни в крестьянской среде этого района коллекцию крюковых рукописей XVII – XIX веков. В XVIII – XIX веках часть крестьян обучалась чтению крюковых нот у местных знатоков (старообрядцы белокриницкого согласия владеют этим искусством до сих пор), другие овладевали служебным пением с голоса. Группы одновременно обучаемых детей доходили до 10 – 20 человек (Чернышева, 128 – 149).
Курские и орловские «соловьи», певцы Верхокамья не представляли собой исключения. Повсеместность распространения пения и органичность проникновения его в жизнь крестьянина удачно, на наш взгляд, подметил Н. А. Добролюбов: «Ни один народ не отличается такой любовью к пению, как славяне и между ними русские. У нас народ сопровождает пением все торжественные случаи своей жизни, всякое веселье и печаль. Еще в колыбели дети убаюкиваются песнями, подрастая, они сами выучиваются напевать народные песни. Собирается зимой молодежь крестьянская на посиделки, и здесь рождаются песни; приходит весна, выходят поселяне встречать ее, составляют хороводы, завивают венки и при этом непременно поют песни. Едет крестьянин пахать землю, он облегчает свой труд своею песнью; собираются крестьяне жать, косить в знойную рабочую пору, и здесь песня звучит между ними, освежая их среди тяжелых трудов. Провожают лето, празднуют уборку хлеба опять с песнями». Напомню, что написано это еще до отмены крепостного права (Добролюбов, 402 – 403).
Музыкальный крестьянский фольклор испытывал определенное влияние церковной певческой культуры, получившей в России высокое развитие. Этому способствовало, в частности, отсутствие сопровождения музыкального инструмента в служебном пении – самостоятельность церковного хора. Певческая культура, в свою очередь, развивалась под воздействием народного пения – возникало своеобразие местных распевов, композиторы использовали фольклорные мелодии. В каждом селе была церковь, в которой постоянно пел хор из крестьянской молодежи, обладавшей музыкальными способностями. Певчие становились проводниками профессиональных приемов пения в своей среде.
Попробуем представить себе, как влияла церковная певческая культура на музыкальную жизнь деревни в живой конкретной действительности. Среди множества других описаний, собранных Этнографическим бюро Тенишева, – рассказ об одной из волостей Вельского уезда Вологодской губернии. Там, в Усть-Подюжской Успенской церкви, священник учил крестьян пению «за вечернями». Вечерни здесь служили только зимой, когда устанавливался санный путь. Место глухое, северное. Темнеет очень рано, а на огонек в окнах церкви подкатывают на санной упряжке или подходят пешком любители пения.
Каждое зимнее воскресенье после вечерни бывала проповедь, а затем общее пение. Сначала пели «О Всепетая Мати», а потом разучивали другие церковные песнопения. Во время праздничных служб крестьяне подпевали. Особенно любили здесь подпевать «Иже херувимы» и «Верую», При этом женские голоса, по замечанию наблюдателя, «выдавались сильнее» (ГМЭ, 108, л.13).
Общинные и семейные традиции способствовали массовости, широте распространения художественного мастерства. Это создавало благоприятную среду и для творческого раскрытия наиболее ярких индивидуальностей. Мастер находил ценителей и слушателей не только в силу эмоционального впечатления, которое производило его исполнение, но и благодаря определенному уровню подготовленности всего окружения. Одаренные люди, в свою очередь, укрепляли и обогащали традицию, через них она и передавалась в значительной мере.
АГО – 9; 55; 57; 61 – Архив Географического общества, разряд 9, он. 1; разр. 55, он. 1; разр 57, on. 1; разр. 61, он. 1.
Александров, 1979 – Александров В. А. Семейно-имущественные отношения по обычному нраву в русской крепостной деревне XVIII - начала XIX в. //История СССР, 1979, № 6.
Александров, 1984 – Александров В. А. Обычное право крепостной деревни России. XVIII – начало XIX в. М., 1984.
Анохина – Анохина Л. A.. Шмелева М. Н. Культура и быт колхозников Калининской области. М., 1964.
Архангельский – Архангельский А. Село Давшино Ярославской губернии Пошехонского уезда. //Этнографический сборник, выи. II, СПб., 1854.
Барсов, 1872; 1882 Причитания Северного края, собранные Е. В. Барсовым. Ч. I. М., 1872; Ч. II. М., 1882.
Барсов, 1873 – Барсов Е. В. Памятники народного творчества в Олонецкой губернии. СПб., 1873.
Богословский – Богословский II. Материалы для истории, статистики и этнографии Новгородской губернии. //Новгородский сборник, вып. II. Новгород, 1865.
Власова, 1984 – Власова И. В. Традиции крестьянского землепользования в Поморье и Западной Сибири в XVII – XVIII вв. М., 1984.
ГМЭ – Государственный музей этнографии народов СССР. Рукописный отдел, ф. 7 (В. Н. Тенишева), оп. 1.
Гоголь – Гоголь Н. В. Собр. соч., т. 6. М., 1950.
Годичное заседание – Годичное заседание Тульского губернского статистического комитета 1 июля 1879 г. Тула, 1879.
Голышев – Голышев И. А. Лубочные старинные народные картинки. Владимир, 1870.
Громыко, 1965 – Громыко М. М. Западная Сибирь в XVIII в. Русское население и земледельческое освоение. Новосибирск, 1965.
Громыко, 1986 – Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XVIII в. М., 1986.
Гумилев – Гумилев Н. С. Записки кавалериста. //«Москва», 1989, № 2.
Давыдова – Давыдова С. Кружевной промысел в г. Михайлове и Михайловском уезде. //Труды Комиссии по исследованию кустарной промышленности в России. Вып. VII. СПб., 1881.
Даль, II, IV – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. II. СПб., 1881; Т. IV. СПб., 1882.
Добролюбов – Добролюбов Н. А. Собрание сочинений. Т. I. М, – Л., 1961.
Дружинин, 1961 – Дружинин Н. М. Купчие земли крепостных крестьян (по данным Главного комитета об устройстве сельского состояния). //Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России. М., 1961.
Знаменский – Знаменский П. Приходское духовенство со времени реформы Петра I. Казань, 1873.
Зольникова – Зольникова Н. Д. Делопроизводственные материалы о церковном строительстве как источник по истории приходской общины Сибири. //Рукописная традиция XV – XVI вв. на востоке России. Новосибирск, 1983.
Зырянов – Зырянов П. Н. Некоторые черты эволюции крестьянского «мира» в пореформенную эпоху. //Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 1971. Вильнюс, 1974.
Иваницкий – Иваницкий Н. А. Материалы по этнографии Вологодской губернии. //Известия ОЛЕАЭ. Т. I.XIX. М., 1890.
ИЭ – Архив Института этнографии АН СССР, ф. ОЛЕАЭ, оп. I.
Курский сборник – Курский сборник, вып. III. Материалы по этнографии Курской губернии. Курск, 1902.
МГСР, Рязанская – Материалы для географии и статистики России, издаваемые Генеральным штабом. Рязанская губерния. СПб., 1860.
Миненко, 1979 – Миненко Н. А. Русская крестьянская семья в Западной Сибири (XVIII – первая половина XIX в.). Новосибирск, 1979.
Миненко, 1983' – Миненко Н. А. Фольклор в жизни западносибирской деревни XVIII в. – 60-х гг. XIX в. //Советская этнография, 1983, № 3.
Михаленко – Михаленко А. М. Заозерская община (Новгородская губ.). //Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины, вып. I. СПб., 1880.
Общ. землевлад. в Рязан. губ. – Общественное землевладение в Спасском уезде Рязанской губернии. //Санкт-Петербургские ведомости, 1878, № 197.
Ончуков, 1904 – ОнчуковН. Е. Печорские былины. СПб., 1904.
Пономарев – Пономарев С. Семейная община на Урале. //Северный вестник, 1887, № 1.
Понырко, 1980 – Понырко Н. В. Федор Антонович Каликин – собиратель древних рукописей. //Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР Вып. XXXV. Л., 1980.
Русакова, 1976 – Русакова Л. М. Сельское хозяйство Среднего Зауралья на рубеже XVIII – XIX вв. Новосибирск, 1976.
Рыбников, 1861 – Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. I – IV. М. 1861 – 1867.
Рыбников, 1909 – Рыбников П. Н. Песни. Т. I. M., 1909.
Сб. мат. Сборник материалов об артелях в России. СПб., вып. I, 1873; вып. II, 1874.
Сб. стат. свед. по Моск. губ. – Сборник статистических сведений по Московской губернии. Т. IV. Вып. I. Формы крестьянского землевладения. М., 1879.
Сб. стат. свед. по Тамб. губ. – Сборник статистических сведений по Тамбовской губернии. Т. I. Тамбов, 1880.
Семевский – Семевский В. И. Домашний быт и нравы крестьян во второй половине XVIII в. //Устои. СПб., 1882, вып. 2.
Соколов, 1948 – Соколов Ю. М. Лев Толстой и сказитель Щеголенок. //Летописи Государственного литературного музея, 1948, кн. 12.
Соколова, 1979 – Соколова В. Р. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов XIX – начала XX в. М., 1979.
Такташова – Такташова Л. Е. Неизвестные памятники русского иконописания XVII – XIX вв. //Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1983. Л., 1985.
Филимонов – Филимонов Е. С. Материалы по вопросу об эволюции землевладения. Вып. I. Формы волостного землевладения в северо-западной Барабе. Пермь, 1895.
ЦГАДА – 517 – Центральный государственный архив древних актов, ф. 517, оп. 1, д. 449, л. 8 об.; д. 474, л. 11 об.; д. 447, л. 21 об.; д. 816, л. 1 – 12.
ЦГИА – 381 – Центральный государственный исторический архив, ф. 381, оп. 47.
ЦГИА – 383 – Там же, ф. 383, оп. 4, д. 3333, л. 3 – 10, 116 – 117; д. 3121, л. 1 – 3 об., 87, 137; оп. 1, д. 12726, л. 2 – 15.
ЦГИА – 1022 – Там же, ф. 1022, оп. 1. ЦГИА – 1331 – Там же, ф. 1331, оп. 1.
ЦГИА – /589 – Там же, ф. 1589, оп. 1, д.'553, л. 1 – 24, 35 – 47, 65 об. – 84; д. 558, л. 1 об. – 4, 52 – 65 об., 112 – 114, 123 об., 170 об., 195 об., 229 – 230, 242, 289 об., 303 – 328.
Чернышева – Чернышева М.Б. Музыкальная культура русского населения Верхокамья. //Русские письменные и устные традиции и духовная культура. М., 1982.
Чижикова, 1953 – Чижикова Л.Н. Декоративное искусство русских народных мастеров-строителей. //Советская этнография, 1953, № 3.
Чистов, 1955 – Чистов К. В. Народная поэтесса И. А. Федосова. Очерк жизни и творчества. Петрозаводск, 1955.
Чистов, 1980 – Чистов К. В. Русские сказители Карелии. Очерки и воспоминания. Петрозаводск, 1980.
Чичеров, 1982 – Чичеров В. И. Школы сказителей Заонежья. М., 1982.
Чудновский, 1888 – Чудновский С. А. Алтайская поземельная община. //Северный вестник, 1888, № 11.
Чудновский, 1984 – Чудновский С. Л. Очерки народного юридического быта Алтайского горного округа. //Русское богатство, 1894, № 7.
Шустиков – Шустиков А. А. На мирском переделе земли (Очерк из северо-русской жизни). //Северный край, 1899, № 32, 35, 36.
ОТЕЧЕСТВО
Вести и слухи
Память
Патриоты
Социальный идеал
Крестьянин и закон
Дальняя дорога и новые края
Отходники
Есть Россейская держава,
Про нее далека слава!
Ой ли, любо да люли,
Про нее далека слава,
Из народной песни XIX в.
Историческое чувство, историческое сознание!..
Да ведь это значит – уважение к своей земле, признание прав своего народа на самобытную историческую жизнь и органическое развитие; постоянная память о том, что перед нами не мертвый материал, из которого можно лепить какие угодно фигуры, а живой организм, великий своеобразный, могучий народ русский, с его тысячелетнею историей!
И. С. Аксаков. 1880 г.
Есть охотники утверждать, что-де дальше своей околицы, дальше границ своей общины русский крестьянин ничего не знал и ничем не интересовался. Не знаю, право, чего больше в подобных утверждениях – невежества или злонамерения. Но грустно другое: ведь многим слушателям и читателям таких заявлений нечего ответить – они просто не знают, как же обстояло дело в действительности.
Мы уже говорили на страницах этой книги о том, как крестьянин выходил за пределы своего селения и своей волости – ив буквальном, и в переносном смысле. Упоминали о дальних поездках с зерном, льном или другим товаром, о временном отходе в города на заработки и выходах артелей на промыслы, о крестьянских лоцманах – знатоках речный путей – и о поездках доверенных с прошениями от общин, о массовых переселениях и хождениях на богомолье. Крестьяне двигались пешком и на возах, по воде и на «чугунке», уходили из родных мест на малые и долгие сроки и возвращались, неся с собой множество новых сведений о других краях, городах и селах, о людях разных сословий и наций, об удивительных случаях и многообразных суждениях.
Пришло время посмотреть не мимоходом, а пристальнее – что же интересовало крестьян за пределами своего мира – общины, что искали, что узнавали они в большом мире, что думали о своем Отечестве – его прошлом и настоящем, какое место занимало оно в их культуре.
ВЕСТИ И СЛУХИ
Живой интерес проявляли крестьяне к сообщениям о новейших или совершившихся в недавнем прошлом событиях национального, государственного масштаба. Степень достоверности устной информации или соответствия ее официально опубликованной версии были очень различны: от непосредственных или точно пересказанных сообщений очевидцев до фантастических измышлений, обретавших художественную форму. Для большинства крестьян слухи служили существенным источником сведений о внешней и внутренней политике государства, смене монархов, заговорах, переворотах и т. д. В процессе многоэтапной устной передачи события не только обрастали вымышленными подробностями, но нередко и кардинально меняли свой характер – в зависимости от представлений, симпатий и чаяний той среды, в которой распространялись слухи.
Большой степенью достоверности обладали бытовавшие среди крестьян рассказы о недавних или продолжавшихся еще войнах, отдельных битвах, крупных восстаниях, поскольку в значительной своей части они поступали непосредственно от возвратившихся в деревню солдат или очевидцев. Но и по поводу таких событий наряду с относительно достоверными рассказами ходили вымышленные эпизоды, анектоды, происходило локальное и хронологическое смещение фактов, подмена лиц и т. п.
Интерес крестьян к современным событиям удовлетворялся разными способами. Житель Пошехонского уезда Ярославской губернии отмечал, что больше всего разносит вести и слухи прохожий народ, останавливающийся у крестьян для ночлега. Он называет в числе таких прохожих солдат, странников, богомолок и богомольцев, нищих. Особенно выделяет нищих. Иные из них обходили по нескольку десятков деревень в сутки.
На втором месте в ряду источников информации пошехонец поставил «деревенскую интеллигенцию»: священника, причетника, фельдшера, учителя, писаря. Затем шли поездки самих крестьян на заработки. Все прочие источники, в том числе и печать, он считал менее значительными (ГМЭ, 1787, л. 13 об. – 14).
С некоторыми поправками эти наблюдения могут быть распространены и на другие территории. Поправки же такого рода. Священник служил источником новостей не только' как частное лицо: в церкви зачитывались официальные известия властей о важнейших государственных событиях – смене государя, начале и окончании войн, крупных битвах и пр. Автор сообщения из Пошехонья занизил также значение печатных текстов (газет, указов, книг) как источников информации.
В начале XVIII века внимание крестьян привлекает фигура Петра I. Слухи о конфликте царя с сыном Алексеем распространялись одновременно с развитием событий, задолго до казни царевича. Симпатии крестьян были преимущественно на стороне наследника. Так, уже в 1708 году подмосковный крестьянин Сергей Портной рассказывал собравшимся послушать его крестьянам, что в Москве царевич ходит в окружении донских казаков и приказывает кидать в ров встречающихся бояр; царя же он не признает, так как царь не настоящий. В 1712 году в Нижегородском уезде в доме крестьянина Савельева был принят человек, называвший себя царевичем Алексеем; крестьяне скрывали его около трех лет. Из Нижегородского уезда слухи о скрывающемся от Петра и находящемся недалеко царевиче распространились в соседний, Казанский. В данном случае имела место редкая ситуация, когда самозванец выступал при жизни реального лица, за которое он себя выдавал.
После бегства Алексея в Австрию и насильственного возвращения его распространились слухи о том, что он пропал, поехав к отцу за границу; в другом варианте – по приказанию царя его схватили на пути, около Гданьска и выслали в отдаленный монастырь; в третьем – он скрывается в цезарских (то есть в австрийских) землях, но скоро приедет к своей матери. Рассказывали также о бунте солдат за границей, убивших якобы царя; царицу Екатерину собирались, по этой версии, какие-то дворяне заключить в монастырь вместе с детьми, а «законную супругу», то есть Евдокию Лопухину, выпустить и царевича Алексея возвести на престол.
Непосредственно от участников и очевидцев исходили бытовавшие в крестьянской среде рассказы о строительстве в 1702 году «государевой дороги» через болота, топи и непроходимые леса Севера, по которой прошло четырехтысячное войско, взявшее Нотебург. Рассказывали о встречах Петра с крестьянами во время этого похода: о том, как тот крестил их детей, угощал, кому-то подарил кафтан и пр.; как подавал пример своим трудом и мужеством, наказывал лентяев. В отличие от слухов, связанных с конфликтом царя с Алексеем, где в крестьянской концепции событий четко сказывалось недовольство внутренней политикой Петра, здесь проявились симпатии, возникавшие от прямых соприкосновений с обаятельной и яркой его личностью, с его простотой в поведении и трудолюбием, физической силой и находчивостью, отвечавшим крестьянским представлениям об идеальном монархе.
Дворцовые перевороты в послепетровское время непрерывно порождали слухи и толки, свидетельствующие об интересе крестьянства ко всем основным фактам борьбы за трон. Примечательно, что даже фамилии некоторых влиятельных аристократов, активно участвовавших в дворцовой борьбе, в короткий срок попадали в рассказы, широко ходившие в народе. В 1730 году, например, распространился слух, что Петр II отравлен Долгоруким и восемью другими боярами, но есть царевич, который живет в горах.
В 40 – 60-х годах XVIII века в крестьянской среде бытовало множество слухов и толков о необычной судьбе Ивана Антоновича – его заключении, борьбе за престол вокруг его имени. Особенно популярно было это имя среди старообрядцев, считавших, что этот претендент на престол «старую веру любит». В старообрядческих слободах Стародуба и Ветки в середине 50-х годов XVIII века такие слухи поддерживались из Пруссии.
Нередко крестьяне, давая свое толкование слухам, высказывались критически о властях, выражали свое мнение по некоторым социальным вопросам. Так слухи превращались в «разновидность народной публицистики в ее устной и потому наиболее доступной для широких масс форме». Особенно критическую окраску получили слухи и крестьянские разговоры в период правления Анны Ивановны.
Судебно-следственные материалы свидетельствуют о том, что монархи, их окружение, их внутренняя и внешняя политика являлись одной из тем крестьянских разговоров на протяжении всего XVIII века. Разумеется, под следствием оказывалась лишь небольшая часть этих разговоров – те из них, которые имели остро критический характер и были услышаны доносчиками.
Широкую волну слухов и относительно высокий уровень информированности крестьянства дала крестьянская война 1773 – 1775 годов. Местами в деревнях, отдаленных от непосредственного движения Пугачева, крестьяне говорили весной 1774 года о том, что новый «царь» «бояр всех переведет» и настанет «наша воля». Сведения передавали, в частности, крестьяне, приезжавшие по торговым делам в другие уезды. Информация ширилась несмотря на суровое преследование властями «разгласителей» слухов. Распространению слухов способствовали посланцы Пугачева. Кроме того, указы и манифесты восставших стали доходить и в центральные уезды, дополняя и уточняя устную передачу; их читали и переписывали (Голикова, 176 – 177; Чистов, 1967, 119, 132 – 135; Костомаров, 137; Некрылова, 103 – 104; Соловьев, 661; Бильбасов, 5 – 6, 22 – 24, 73 – 74; Русская литература и фольклор, 258; Алефиренко, 300 – 308; Курмачева, 103 – 114).
В первой половине XIX века большую роль в интересах и настроениях крестьянства играли слухи и толки о воле и отмене платежей. Много разговоров было об отречении Константина Павловича от престола в 1825 году. Крестьяне считали, что законным наследником был именно он, но его отстранили за то, что хотел дать волю крестьянам. Когда прошел слух, что Константин убит, «некоторые крестьяне даже отправлялись в Варшаву, чтобы лично удостовериться, жив ли он».
Примечательна значительная осведомленность крестьян накануне реформы 1861 года о ее подготовке. В ходу были самые различные трактовки того, каким станет положение тех или иных групп крестьян, какие они получат права и возможности.
Один из предшествовавших реформе законодательных актов – указ от 31 декабря 1856 года касался лишь той части крепостных, которая селилась на собственных землях. Им разрешалось перейти в категорию государственных крестьян. Этот указ опубликовали во всех губернских «Ведомостях». Крестьяне читали «Ведомости», делали выписки из текста указа, сообща обсуждали его содержание. Многие считали, что он может быть отнесен ко всем помещичьим крестьянам.
Проживавший в Петербурге крестьянин Иван Попов писал по этому поводу в деревню своей возлюбленной: «Не надо твоего паспорта, потому что от господ все крестьяне на волю, то я тебе и здесь достану. Я читал сам Указ Правительствующего Сената, что все крестьяне будут вольные, и скоро у вас объявят».
Крестьянин смоленской помещицы Каменской в это же время писал односельчанам: «Что слышно насчет записи господских крестьян в государственные?» И добавлял: «По газетам уже видно, что у многих господ крестьяне отобраны с водворением на собственных землях» (Рахматуллин, 178 – 181, 209 – 212).
В последние годы перед реформой появились сочинения самих крестьян об освобождении от крепостной зависимости. В фонде департамента полиции Министерства внутренних дел сохранилось, например, дело о крестьянине Михаиле Михайлове – крепостном помещика В. А. Бибикова. Михайлов в начале 1858 года составил записку, где говорил «о равенстве людей перед Богом, о тягостях зависимости крепостных людей от помещиков и о тех облегчениях, какие могут получить крестьяне от освобождения». Записка была написана на пяти листах серой бумаги. Михайлов читал свое сочинение крестьянам в харчевнях и трактирах Петербурга, и слушавшие, по донесению агента, «совершенно сочувствовали его идеям». Михаил обличал произвол помещиков и восхвалял царя, предпринимающего по внушению Бога освобождение крестьян. Он ссылался на Священное писание в том, что человек не может властвовать над человеком (Федоров, 1972, 142 – 145).
Удивительно активно реагировали крестьяне на события, предшествовавшие русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов и на самый ход военных действий. Крестьянин деревни Издешковой Вяземского уезда (Смоленская губерния) Андрей Кузьмич Сергеев так рассказывал об обстановке в деревне в это время:
«За два года еще до войны пошли слухи меж народу, что турки режут христиан, что муку мученическую терпят от них христиане. Выйдем, бывало, на улицу, нет-нет да и заведет кто-нибудь речь об этом об самом у нас, ведь тут все на слуху. Пойдешь на станцию, телеграфисты и конторщики газету получают, ну и расскажут, что и как где идет. Знали мы, что милостив наш батюшка-царь, думали, а некоторые и вслух говорили: «что же это царь-то батюшка поганым туркам своих в обиду дает? Ну вот, Андрей Кузьмич, слышно нам стало, что посылать стал царь-то тихомолком народ на заступу туда, да верно и для того, чтобы, значит, раздразнить на себя турок. Знамо, нашему царю нельзя самому начать войну».
Живой интерес крестьян к ходу войны отметил и Ф. М. Достоевский в «Дневнике писателя» за 1877 год:
«Кстати, в это лето я изъездил до четырех тысяч верст, по крайней мере, и везде по дороге меня особенно поражал этот раз народ; везде народ говорил про войну. Ничто не могло сравниться с тем интересом и с тем жадным любопытством, с которым простонародье выслушивало и расспрашивало про войну. В вагонах я заметил даже нескольких мужиков, читавших газеты, большею частью вслух».
Федор Михайлович сетовал на задержку известий с фронта, на то, что некоторые сведения власти скрывали – все это способствовало распространению ложных слухов. «Надо думать, что фабрикантов ложных слухов и уже, конечно, злых слухов, о неудачах и несчастьях развелось по России в это лето чрезвычайное множество и уж, конечно, с целями, а не то что из одного простого вранья». Писатель требовал, чтобы народу говорили правду. «Ввиду горячего патриотического настроения народа в эту войну, ввиду той сознательности о значении и задачах этой войны, которая обнаружилась в народе нашем еще с прошлого года, ввиду пламенной и благоговейной веры народа в своего царя – все эти задержки и секреты в известиях с театра войны не только не полезны, но положительно вредны».
В 70 – 80-х годах XIX века наряду со стихийно возникавшими известиями, толками о событиях общегосударственного масштаба, в крестьянской среде появляются слухи, нарочито распространяемые народническими агитаторами. Так, в Тверской губернии, которая «оказалась ареной активной деятельности революционного народничества», в 1873 – 1874 годах пропагандировали крестьяне-революционеры Григорий Крылов, Ананий Васильев, Степан Зарубаев. Крылов и Зарубаев создали сеть крестьянских пропагандистов – распространителей революционной литературы в Тверском и Новоторжском уездах.
Крестьянин Павел Григорьев организовал в деревне Глинкино Старицкого уезда под видом кузницы центр, где народники встречались с крестьянами. Этот центр был замечен даже министром юстиции графом Паленом.
В 1874 году тверской крестьянин-пропагандист Г. Крылов предлагал крестьянину Гаврилову распространять слух о том, что царя не будет, а землю, отобранную у помещиков, разделят между крестьянами. В 1879 году «находящийся под наблюдением полиции за антиправительственные настроения в Новоторжском уезде Дьяконовский распространял между крестьянами одной из волостей слух о разделе помещичьих земель, чем вызвал отказ крестьян платить выкупные платежи». Подобный слух целенаправленно распространял среди крестьян и народник Блинов (Виноградов, 241 – 246).
В 90-х годах ходили слухи о наделении крестьян помещичьей землей. Учитель земской школы Е. И. Иванов из Белозерского уезда Новгородской губернии, отвечая на вопросы тенишевской программы, заметил: «Один из вредных слухов, а именно об отобрании от помещиков земель и наделении ими крестьян, циркулирует уже давно и до сих пор держится упорно между малоземельными и вовсе безземельными крестьянами. Вред таких слухов сказался в том, что многие из крестьян, надеясь на даровую землю, не старались приобрести себе собственную, когда окружающие их земли продавались помещиками по весьма низкой цене».
Множество толков вызвало у крестьян известие об убийстве императора Александра II. Большинство трактовало это событие так: царя убили за то, что дал волю крестьянам. Сочувственными оставались рассказы об этом царе и в самом конце XIX века. Степан Степанович Гришин из села Волконка Дмитровского уезда Орловской губернии, составивший обстоятельное описание образа жизни своих односельчан по тенишевской программе, сообщал в 1898 году: «Про убийство Царя-Освободителя рассказывают иногда со слезами и всегда со вздохами: «За нас покойничка убили, што ён нам волю дал, царство ему небесное» (ГМЭ, 980, л. 11).
ПАМЯТЬ
Слухи, свидетельства очевидцев, официальные письменные и устные сообщения – все это давало информацию крестьянам о событиях государственного значения, ложилось в основу художественного осмысления этой информации в разных жанрах устного творчества. Различные виды фольклора служили формой народной памяти об исторических событиях. Исторические песни, легенды, предания, былины дают возможность судить об исторических представлениях крестьянства.
Относительно близко отражали действительность исторические песни. Эту особенность жанра подметил уже в 50-х годах прошлого века знаток русской народной словесности и искусства Ф. И. Буслаев: «Песня хранит национальное предание и передает его из поколения в поколение: чему немало способствует мерный стих и напев. Народ любит ее как свою собственность и вместе с тем уважает как завещание от отцов и дедов. Он ей верит и называет ее былью. Иное дело сказка...»
В песнях фантастический элемент, как правило, отсутствовал, события выбирались значительные и изображались без деталей, а исторические лица были представлены в наиболее важные и общественно значимые моменты их жизни. По широте отражения исторических событий и преобразований в жизни народа XVIII век был, по мнению фольклористов, периодом «подлинного расцвета народной песенной культуры, опиравшейся на традиции прошлого».
Публикации М. Д. Чулкова, И. И. Дмитриева, сборник Кирши Данилова и рукописные песенники XVIII века дают возможность исследователям уверенно отделить массив, бытовавший в XVIII веке, от исторических песен XIX века, касающихся сюжетов предыдущей эпохи. Многие песни сохранились в вариантах, почти современных их созданию; отличия в рукописных текстах XVIII века свидетельствуют о том, что песни действительно исполнялись.
Особенный интерес представляют исторические песни знаменитого «Сборника Кирши Данилова», поскольку бытование их в крестьянской среде не вызывает сомнений (в силу как внутренней связи произведений с крестьянским фольклором, так и сходства с ними текстов, записанных непосредственно от крестьян). Созданный в 40 – 60-х годах XVIII века «Сборник» отразил разные этапы развития исторической песни и охватывает глубокий исторический слой. В нем проявился интерес ко многим общегосударственным событиям прошлого: взятие Казанского царства, походы Ермака, Смутное время, восстание Разина и др.
Одна из старейших исторических песен – «Щелкан Дудентьевич» – посвящена событиям, связанным с восстанием в Твери в 1327 году против татарского баскака Чолхана (по русским летописям – Шевкал, или Щелкан). Текст ее наиболее полно представлен в «Сборнике Кирши Данилова», где он включает рассказ об унижениях, которым Щелкан подвергает тверичей, и о расправе горожан с ним. Эта песня, как и многие другие произведения исторического фольклора, являясь откликом на давнее реальное событие и отражая тем самым глубину народной памяти (в данном случае – более четырех веков), поэтически обобщает и ряд исторических представлений: о татарских насильниках, о порядках в Орде, о решимости русских бороться за освобождение своей земли.
Тема татарского нашествия, татарского полона широко бытовала в деревенском песенном репертуаре. Сочетание драматических личных переживаний и героических патриотических поступков делало эти песни близкими национальному характеру. Знаменитая песня «Теща в плену у зятя» («Татарский полон») в разных вариантах исполнялась повсюду – от Архангельской губернии до Украины. Не забываемые народом горечь и тревога звучали в строчках:
Вот не шум шумит, да и не гром гремит,
А татарищи-ти во полон берут.
Ой, да татарищи во полон берут, –
и переходили сразу в рассказ о драматических событиях: татарин взял в плен мать жены своей, не подозревая об этом (жена его попала в полон девятилетней девочкой), и привез в качестве «русской нянюшки» к своему сыну. Пленная узнает свою дочь по примете и понимает, что нянчит родного внука. Тут-то и пелись знаменитые строчки:
Ты по матушке родной внучоночек,
А по батюшке злой татарчоночек, –
передававшие драму семей, возникших вопреки борьбы двух народов. «Сенные девушки» подслушали песню «русской нянюшки» и доложили все «молодой княжне». Дочь просит мать остаться с ними и стать госпожой. Песня кончалась ответом матери, который имел очень много вариантов, но всегда один смысл – просьбу отпустить ее на родину.
Не сыму шубу староношеную,
Не надену шубу соболиную,
Отпусти ты меня в свою сторону...
Или:
Мне не надобно твоей золотой казны,
Отпусти меня на святую Русь,
Не слыхать здесь пенья церковного,
Не слыхать звону колокольного.
Этот вариант записал М. Ю. Лермонтов.
В третьем варианте концовки мать, отказавшись от «злата-серебра», просит проводить ее «на свою родиму сторонушку» и говорит дочери: «А тебе как Бог велел, живи». Этот вариант записан уже в наше время, в 1973 году, в деревне Сумарокове Болдинского района Нижегородской области (пушкинские места) от певицы девяноста четырех лет.
Большой популярностью пользовалась у крестьян фигура Ермака Тимофеевича. Об этом свидетельствуют как песни «Сборника Кирши Данилова» и других записей XVIII века, так и рассказы очевидцев о бытовании их в крестьянской среде в более позднее время. Поход Ермака трактовался в песнях как героический подвиг небольшой группы вольных казаков. Роль Ермака в исторических представлениях крестьян как народного вожака, как символ свободолюбия, проявилась и в том особом месте, которое занял цикл песен о нем в ходе крестьянских движений.
Из песен о Смутном времени удивительной популярностью пользовалась песня «Об отравлении Скопина». 28 ее вариантов записаны фольклористами от берегов Белого моря до Закавказья. Поводом для возникновения песни послужила скоропостижная смерть Михаила Васильевича Скопина-Шуйского в 1610 году, вызвавшая много толков. В песне он предстает как защитник родины.
Я, Скопин Михаила Васильевич,
Могу, князь, похвалитися,
Что очистил царство Московское,
И велико государство Российское.
Скопин упрекает бояр, и они уговаривают его куму поднести ему чару со смертным зельем.
А и тут боярам за беду стало,
В тот час оне дело сделали;
Поддернули зелья лютова,
Подсыпать в стакан, в меды сладкия,
Подавали куме ево крестовыя,
Малютиной дочи Скурлатовой.
Она знавши, кума ево крестовая
Подносила стакан меду сладкова
Скопину – князю Михаилу Васильевичу.
Достоверность исторической обстановки и шекспировский драматизм конфликта обеспечили песне долгую жизнь. Многочисленные записи XIX века говорят о том, что она была в числе тех «пособий», по которым крестьянские дети узнавали историю XVII века.
Рядом с песней о Скопине жила другая, разоблачающая самозванца – Григория Отрепьева. Лжедмитрий I предстает в песне человеком, отрекшимся от самых основных русских обычаев.
Все князи-бояре к обедне пошли,
Кто тыя ко Христоськой заутрени, –
Вор Гришка-растришка во мыльню пошел
Со душечкой с Маринушкой со Юрьевной.
В исторических песнях прошлое жило своей для каждой эпохи особой, многоцветной жизнью. Через песни оно переходило из поколения в поколение по ступеням народной памяти.
Историческая достоверность песенного жанра видна и в обширном и популярном разинском цикле. Примечательно, например, противопоставление в одной из песен казачьего круга и «голыдьбы»:
Во казачей круг Степанушка не хаживал,
Он с нами, казаками, думу не думывал,
Ходил-гулял Степанушка во царев кабак,
Он думал крепку думушку с голудбою.
В военно-исторических песнях петровского времени давалась оценка внешней политики, отражалась гордость победами русского оружия, ставились и социальные проблемы – положение солдат, критика военачальников и «князей-бояр», недостаточно активно откликающихся на призывы государя. Многие песни рассказывали о взятии Азова; в них и в других песнях появляются военные корабли – характерный штрих эпохи. Широкий отклик получила в песнях Северная война. О степени проникновения в фактическую канву событий позволяет судить, в частности, перечень битв, отраженных в народной поэзии: Красная Мыза, Выборг, Орешек («по нынешнему званию Слиссельбург»), Рига, «Колывань, что по нынешнему названьицу славный город Ревель» и, конечно же, Полтава. Нередко при этом присутствовали достаточно четкие географические определения, точные имена полководцев, стратегические ситуации и взаимоотношения реальных исторических лиц. Так, в песне о битве под Красной Мызой Шереметев выступает из Пскова, сражение происходит под Красной Мызой, а гонятся за врагами «до самого города до Дерпта». Назван не только Шереметев (с именем и отчеством), но и шведский полководец Шлиппенбах. В песнях о Полтавской битве показана измена Мазепы, обрисованы батальные эпизоды.
Вот, например, образец точного и лаконичного описания батальных сцен:
Уж как белый царь к городу подступает,
И он шанцы – батареи отбивает,
В белокаменну стену стреляет,
А в город армию свою впускает,
И он шведские караулы все снимает,
Он российские караулы расставляет.
Это – взятие Колывани – Ревеля Петром I (Буслаев, 597; Соколова, 1970, 230 – 232; Соймонов, 11; Чулков; Дмитриев; Кирша Данилов, 24 – 27, 235 – 236. 431 – 432; Соколова, 1960, 67 – 71, 83 – 102, 143 – 144; Песни и сказки, 23 – 24, 228; Горелов I, 359 – 374; Горелов II; Исторические песни XVIII, № 51 – 112).
В первой половине XIX века еще шире становится диапазон бытовавших в крестьянской среде песен военно-патриотического характера.
«Едва ли не все войны и походы на территории России и за ее рубежами, начиная с прусской кампании 1805 – 1807 годов и кончая Восточной войной 1854 – 1855 годов, нашли отражение в новых сюжетах, а порой и целых поэтических циклах». Широта тематики сопровождается обилием подлинных конкретных фактов. Исключительной популярностью пользовались песни об Отечественной войне 1812 года. Этот обширнейший цикл (выявлено 135 песен, не считая вариантов) в целом охватывает последовательно все основные события войны – от переписки Наполеона с Александром до вступления русских войск в Париж. Сотнями исчисляются, например, рукописные и печатные тексты очень распространенной в XIX веке среди крестьян песни «Платов в гостях у француза», имеющей многочисленные интересные варианты.
В пореформенный период тематика вновь складываемых исторических песен сужается, фольклористы отмечают упадок этого жанра. Однако продолжается широкое бытование былин и песен, которые по времени создания и по отражаемым в них событиям относятся к разным периодам предшествующей истории – от Древней Руси до XIX века. Подавляющая часть известных записей исторических песен вообще относится именно к этому времени. Несмотря на уменьшение количества новых исторических тем, песни остаются одной из форм народной памяти.
Интересны изменения, которые происходят в песнях в XIX веке на основе созданных ранее форм и сюжетов. Поясним это на примере одной из самых популярных военно-исторических песен XIX века – «Поле чистое, турецкое», которая была записана почти во всех районах, где работали собиратели в конце XIX – начале XX века. Истоки ее фольклористы прослеживают в солдатском репертуаре XVIII века: песне «Поле Бугжацкое» времени Екатерины II, восхвалявшей победы Румянцева. Окончательное оформление сюжета и образов относят ко времени окончания турецкой войны 1828 – 1829 годов, события которой были обобщены в песне. Главным идейным и эмоциональным содержанием песни стали настроения солдат, действующих сознательно ради «родной Россиюшки». При этом «в полном соответствии с традициями русского патриотического фольклора сюжет песни получил ярко выраженную оборонительную направленность». Смысловая нагрузка песни позволяла ей возрождаться всякий раз, «как только историческая действительность давала новый повод»: в живом бытовании она связывалась и с войной 1854 – 1855 годов и с русско-турецкой войной 1877 – 1878 годов (Литвин, 6, 11, 14 – 15; Исторические песни XIX, № 36 – 170).
Исторические песни, жившие в крестьянской среде в XVIII – XIX веках (по происхождению они могли быть и не крестьянскими – солдатскими, казачьими, городскими), служили и одной из форм реакции на недавно происшедшие события, и одним из способов сохранения памяти о давних эпохах.
В циклах исторических преданий, бытовавших в XVIII – XIX веках, заметнее, чем в песнях, местные различия в оценке крестьянством некоторых деятелей и событий. Так, во многих преданиях, записанных в новгородской земле, – отношение к Грозному преимущественно отрицательное. С ужасом изображаются его расправы. По новгородским преданиям, жестокости Ивана вызывают гнев Божий; испуганный царь раскаивается и строит Хутынский монастырь.
Известный собиратель фольклора П. И. Якушкин в 1859 году путешествовал по Новгородской губернии. Он попросил первого попавшегося рыбака перевезти его через Волхов. Дело было в январе, и Якушкин спросил перевозчика: «Отчего у вас Волхов не мерзнет?»
«А вот отчего, – стал охотно рассказывать перевозчик, перестав грести. – Еще за наших дедов, еще Питер был не под нашим владением, был царь Грозный Иван Васильевич. Приехал царь Грозный в Новгород, пошел к Софии к обедне. Стоит Иван царь, Богу молится; только глядит – за иконой бумага видится. Он взял ту бумагу и распалился гневом! А ту бумагу положили по насердкам [По насердкам – в сердцах] духовники, а какая та была бумага, никто не знает. Как распалился Грозный царь – и велел народ рыть [Рыть – здесь: бросать] в Волхов; царь Иван стал на башню, что на берегу налево, как от сада идешь на ту сторону; стал Грозный на башню, стали народ в Волхов рыть: возьмут двух, сложат спина с спиной, руки свяжут, да так в воду и бросят; как в воду – так и на дно».
Примечательно, что рассказчик – случайный собеседник. Он хорошо ориентируется в последовательности крупных событий истории отечества: Грозный был до основания Петербурга, «еще до наших дедов». Предание передает характер царя, его взаимоотношения с новгородцами, на которых он обрушил сокрушительный удар, с церковью. Как это часто бывало в местных преданиях, рассказчик особенно подробно говорил о предметах, известных слушателям. Живая связь времен чувствуется за каждым его словом, словно бы и не прошло 300 лет после этих событий.
«Нарыли народу на 12 верст, – продолжал перевозчик, – там народ остановился, нейдет дальше, нельзя Грозному народу больше рыть! Послал он посмотреть за 12 верст вершников – отчего мертвый народ вниз нейдет. Прибежали вершники назад, говорят царю: мертвый народ стеной стал. – «Как тому быть?» – закричал царь. – Давай коня!» Подали царю коня; царь сел на конь и поскакал за 12 верст. Смотрит – мертвый народ стоит стеною, дальше нейдет. В то самое времячко стало царя огнем палить: стал огонь из земли кругом Грозного выступать. Поскакал царь Иван Васильевич прочь; огонь за ним; он скачет дальше, огонь все кругом! Царь соскочил с коня, да, на коленочки стал, Богу молиться. «Господи! прости мое согрешение». Огонь и пропал. Приезжает царь в Новгород; там через сколько времени пришел к митрополиту обедать в постный день. Митрополит поставил на стол редьчину [Редьчина – редька], а царю кажется – голова кобылья. «Чем ты меня подчуешь, митрополит?» – говорит царь. «Теперь пост, а ты поставил мясо, да еще какое – кобылью голову, что есть и в скоромный день грех большой!» Митрополит усмехнулся да и говорит: «Есть кобылью голову грех, а народ губить – святое дело!» Благословил митрополит ту редьчину; царю и показалась редьчина – редьчиной. С тех пор Волхов и не мерзнет на том месте, где Грозный царь народ рыл: со дна Волхова тот народ пышет. А где народ становился за 12 верст, там Хутынский монастырь царь поставил».
Хутынский монастырь под Новгородом (12 верст) был основан на самом деле в конце XII века Варлаамием Хутынским. Но в XVI веке в нем действительно был построен Преображенский собор, а при Грозном – трапезная с церковью. Ансамбль построек XVI века был цел во время поездки Якушкина; потом он сильно пострадал от варварских действий оккупантов в период последней Отечественной войны, сейчас восстанавливается (Якушкин, 121 – 122).
На других территориях, особенно в Поволжье, Ивана IV изображали справедливым и могущественным защитником отечества. В центре последних преданий – взятие Казани, сохранившееся, по мнению фольклориста В. К- Соколовой, «в народной памяти как одно из важных исторических событий; об этом свидетельствует большое количество списков «Истории о Казанском царстве» и популярная песня». В преданиях упоминался взрыв крепостной стены как кульминационный момент осады, что соответствует действительности. В то же время прозаические устные произведения в отличие от песен изобилуют фантастическими подробностями, нередко перекочевавшими из более древних преданий, посвященных другим событиям.
Движение войск Грозного к Казани и Астрахани оставило заметный след в топонимических легендах и преданиях крестьянства Поволжья. В них царь содействует проповеди православия в этом крае: дарит иконы, приказывает строить церкви, жалует земли монастырям и церквам. Некоторые из местных преданий имели вполне реальную основу. Сведения о конкретных событиях сохранялись в крестьянских семьях, живших на тех же местах со времен Ивана IV П. И. Мельников-Печерский, специально собиравший в 40-х – начале 50-х годов XIX века фольклор по пути движения Грозного в 1552 году, писал: «Летом проехал весь путь Иоанна Грозного от Мурома до Казани, нанес на карту все курганы, оставшиеся на месте его станов, разрывая некоторые; собрал всевозможные предания, поверья, песни о Казанском походе, осмотрел церкви, Грозным построенные, видал в семействах, происходящих от царских вожатых, жалованные иконы, списки с грамот» (выделено мною. – М. Г.).
П. И. Мельников отмечал сохранение живой народной памяти о Грозном в Нижегородской, Казанской и многих районах Симбирской губерний вплоть до середины XIX века. «Все, все говорит вам здесь об Иоанне – и события, случившиеся за триста лет, живее в народной памяти, нежели позднейшие, живее даже Отечественной войны 1812 года. И не мудрено: нашествие Наполеона не коснулось здешних мест, а поход царя на Казань оживил всю Низовскую землю, совсем запустевшую от казанских набегов». Мельникову удалось кое-где установить даже микролокальное соответствие реальных событий похода Грозного и ареалов интенсивного бытования связанных с ними песен и преданий. Так, в районе, где располагался второй стан русского войска (на реке Шилокше, впадающей в реку Тешу), исполнялась песня о Калейке-мужике, который был царским вожатым до второго стана. Предание утверждало, что Грозный пожаловал за службу Калейке в потомственное владение несколько сот десятин леса.
Русский фольклор об Иване IV здесь тесно взаимодействовал с мордовским и марийским, отмеченными теми же тенденциями: идеализацией царя и стремлением показать причастность простого народа к решающим моментам похода. Аналогичные предания были зафиксированы в 40-х годах XIX века другим собирателем фольклора Поволжья – Н. К- Миролюбовым (Макарием). Оба исследователя записывали предания и песни преимущественно за стариками («слово в слово», по утверждению П. И. Мельникова-Печерского).
Наряду с местной спецификой отношения крестьян к Ивану IV, связанной с особенностями исторического развития отдельных территорий, следует иметь в виду также изменения в народных оценках этого царя во времени – на протяжении XVI – XVIII веков. В конце 60 – 70-х годов XVI века народное представление о Грозном как борце с изменой бояр(при этом беззакония опричнины списывались на худых советников, доносчиков и колдунов) сменяется критикой царя: он сам завел измену на Руси (обманул старика, в образе которого явился Господь), и теперь ее уже не искоренить. В XVII веке на фоне многих бедствий отошедшее в прошлое время Ивана IV начинает рассматриваться крестьянством как благополучное, а сам он рисуется искоренителем неправды. Восхваляющие Ивана предания получают в XVII, а затем и в XVIII веке своеобразное развитие в связи с социальным протестом. Так, в первой половине
XVIII века крестьяне, вступившие в борьбу с господствующим классом, ссылались на Грозного, находя в нем историческую аналогию своим намерениям: теперь «боярам-де не будет житье», их станут «судить с протазанами, воткня в ногу, как было при царе Иване Васильевиче». (Соколова – 1970, 51; Власова, 113, 124 – 157; Крупп, 208 – 213; Аристов, 339 – 340).
Разными были оценки Ивана IV в народной памяти. Но никогда крестьянство не принимало, не оправдывало его жестокости, тиранства, гибели многих людей. И какой тенденциозной натяжкой выглядят сейчас поспешные экскурсы некоторых авторов в эпоху Грозного для параллелей к событиям тридцатых годов нашего века. И объясняют-то этим авторам специалисты, что в XVI веке в других странах Европы погибало в политической борьбе людей не меньше, а то и больше. И иронизируют над тем, что для объяснения массовых насилий XX века приходится «нырять» в средневековье – позднее аналогий в русской истории не находится. Да полно, нужна ли таким авторам логика, когда им хочется любой ценой отыскать объяснения трагедии народа в его собственных национальных качествах?