Часть четвертая. ОХОТА НА ОВЕЦ - I
     
      1. ДО ПОЯВЛЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ
     
      Существует много различных причин, отчего человек начинает регулярно и в больших дозах употреблять алкоголь. Причины могут быть разные, а результат, как правило, один.
      В 1973-м году мой партнер по работе был жизнерадостным выпивохой. В 1976-м он превратился в выпивоху с едва заметными сложностями в общении, а к лету 1979-го пальцы его уже сами тянулись к ручке двери, ведущей в алкоголизм. Как и многие пьющие регулярно, в трезвом виде это был человек обаятельный, если не сказать - утонченный, и достойный во всех отношениях. Он и сам о себе так думал. Оттого и пил. Ибо был убежден, что, выпив, сможет еще удачнее соответствовать представлению о себе как о достойнейшем и обаятельнейшем человеке.
      Конечно, поначалу у него получалось неплохо. Однако время шло, дозы все увеличивались, и спустя какое-то время едва уловимая погрешность программы - трещинка, возникшая неведомо когда, - разрослась и зазияла бездонной пропастью в общей схеме его жизни. Его достоинства и обаяние понесло вперед на таких скоростях, что он уже сам за ними не поспевал. Случай обычный. Но большинство людей ни за что не хочет считать "обычным случаем" собственную персону. А натуры утонченные - и подавно. В надежде снова найти в себе то, что уже потерял, он решил забрести еще глубже в алкогольный туман. С тех пор дела его шли только хуже.
      Впрочем, днем, до захода солнца, он еще держался достойно. Уже несколько лет подряд я сознательно старался не встречаться с ним по вечерам, и поэтому, по крайней мере для меня, он еще оставался достойным человеком. Хотя я знал, что все его достоинства исчезают с наступлением темноты, как знал о том и он сам. В разговорах с ним мы ни разу не затрагивали этой темы, но оба знали, что каждый в курсе происходящего. Отношения наши по-прежнему оставались прекрасными. Но друзьями, как раньше, мы быть перестали.
      Не могу сказать, что мы понимали друг друга на все сто процентов (дай Бог, чтобы хоть процентов на семьдесят), но это был мой лучший приятель студенческих лет. И мне было особенно горько наблюдать, как такой человек опускался все ниже, теряя достоинство прямо у меня на глазах. Хотя - может, с такой вот горечью к нам и приходит зрелость...
     
      К моменту, когда я появился в конторе, он уже принял свою порцию виски. После одной порции, если ею ограничивался, он был еще в норме. Но в этом деле есть свой неизменный закон. Стоит начать с "одной", как вскоре как-то незаметно для себя переходишь и на "пару-тройку". Как только такое случится с ним, мне придется порвать с этой фирмой и искать другую работу.
      Стоя перед решеткой кондиционера, я просушивал взмокшее тело и отхлебывал приготовленный секретаршей холодный ячменный чай. Он молчал, я тоже не произносил ни звука. Пятна яркого полуденного света лежали фантастическими кляксами на линолеуме. За окном внизу, весь в зелени, раскинулся парк, крохотными точками на траве виднелись ленивые тела загорающих. Мой напарник сидел напротив меня и концом шариковой ручки ритмично тыкал в левую ладонь.
      - Ты что, развелся? - заговорил он, наконец.
      - Да уже три месяца! - ответил я, не отводя глаз от пейзажа в окне. Без темных очков болели глаза.
      - Почему развелся?
      - По личным причинам.
      - Ну, это понятно, - произнес он терпеливо. - Ни разу не слышал о разводе не по личным причинам.
      Я молчал. Вот уже много лет между нами было что-то вроде негласной договоренности: не касаться проблем личной жизни друг друга.
      - Я не собираюсь ничего выпытывать, - пояснил он, как бы извиняясь, - Но все-таки мы с ней тоже были друзьями, и это меня несколько... шокировало. Я ведь думал - вы хорошо ладили...
      - А мы всегда хорошо ладили. И разошлись без скандала.
      Озадаченный, мой напарник замолчал, только шариковая ручка все щелкала, тыкаясь в его распахнутую ладонь. На нем была темно-голубая рубашка с черным галстуком, волосы сохраняли аккуратные следы расчески. Одеколон и лосьон, судя по запаху, из одного набора. На мне же - майка, на которой Снупи (*6) обнимался с доской для виндсерфинга, старенькие, добела застиранные "ливайсы" и замызганные теннисные туфли. На любой посторонний взгляд, он смотрелся куда приличнее.
      - Помнишь то время, когда мы работали вместе с ней, втроем?
      - Прекрасно помню, - ответил я.
      - Хорошее было время, - сказал мой напарник.
      Я прошел от кондиционера в центр комнаты, плюхнулся на шведский диван небесно-голубого цвета, заколыхавшийся подо мной, как желе, вытянул из настольной сигаретницы для посетителей штуку "Пэл-Мэла" с фильтром и прикурил от массивной зажигалки.
      - Ну и что?
      - Пожалуй, мы тогда схватились за слишком много дел сразу...
      - Это ты про объявления для журналов?
      Мой напарник кивнул. Я вдруг ощутил к нему что-то вроде сочувствия: он, видно, порядком помучился перед тем, как начать такой разговор. Я взял со стола увесистую зажигалку, повернул винт и укоротил длину пламени.
      - Я понимаю, что тебе неохота про все это говорить, - сказал я и положил зажигалку обратно на стол. - Но ты вспомни сам. С самого начала - не я принес эту работу, и не я предлагал ею заняться. Это ты ее нашел, и предложил ее всем тоже ты. Разве не так?
      - Тогда была вынужденная ситуация, я не мог отказаться. И к тому же, у нас была куча свободного времени...
      - Опять же, и деньги получились хорошие...
      - Да, мы тогда прилично заработали. И в контору попросторнее перебрались, и людей смогли побольше нанять. Я вот машину себе заменил, квартиру купил новую, обоих детей в частный колледж отдал - тоже прилично стоило... Все-таки к тридцати уже лучше что-нибудь иметь за душой.
      - Ну, ладно. Заработал - и заработал. Чего тут оправдываться?
      - Да вовсе я не оправдываюсь! - ответил мой напарник. Сказав так, он подобрал брошенную на стол авторучку и несколько раз легонько потыкал ею в ладонь. -
      Только знаешь... Сейчас, как вспомню те времена - как-то даже не верится, что все действительно было. Все эти наши долги на двоих, переводы чего ни попадя, объявления на стенах метро...
      - Ну, если ты чувствуешь, что давно не расклеивал объявлений - я и сейчас могу составить тебе компанию...
      Он поднял голову и посмотрел на меня.
      - Эй, я же не шутки шучу...
      - Я тоже, - ответил я.
      Мы помолчали.
      - Столько всего изменилось с тех пор, - произнес, наконец, мой напарник. -
      Скорость жизни, мысли людей... Вот, например, сейчас мы даже не знаем, сколько зарабатываем на самом деле! Приходит налоговый эксперт, сочиняет бумажки какие-то непонятные: "там вычитаем, тут погашаем, здесь у нас налог чрезвычайный" - и так без конца...
      - Но это везде так!
      - Да я понимаю. И даже понимаю, что без этого - никуда. Но раньше было все-таки... веселее.
      - "Дольше живу - и все выше тени невидимых стен у моей тюрьмы..." - пробормотал я себе под нос.
      - Это что такое?
      - Так, ерунда, - сказал я. - Ну-ну, и что же?
      - А то, что сейчас у нас - сплошное выколачивание денег. Мы просто эксплуататоры, кровососы - и ничего больше.
      - Эксплуататоры? - удивившись, я посмотрел на него. Между нами было расстояние в пару метров; он сидел на стуле, и его голова находилась выше моей сантиметров на двадцать. За его головой висела картина. То было какая-то новая, не виданная мною ранее черно-белая литография, изображавшая рыбу с крыльями. Судя по морде, рыбе было не особенно радостно от наличия крыльев у себя на спине. Видимо, она плохо понимала, как ими пользоваться. - Кровососы?... - переспросил я, на этот раз самого себя.
      - Они самые.
      - Ну, и чью же кровь мы сосем?
      - Да всех вокруг понемногу!
      Кисти его рук находились как раз на уровне моего взгляда. Задрав ноги и скрестив их на спинке небесно-голубого дивана, я неотрывно следил за танцем ручки у него на ладони.
      - Как бы там ни было, разве ты не видишь, что мы изменились?
      - Все по-старому. Никто не менялся, и ничто не менялось...
      - Ты что, на самом деле так думаешь?
      - Да, я так думаю. Никакой эксплуатации не существует. Это все детские сказки.
      Ты же, я надеюсь, не веришь, что дудками Армии Спасения можно и впрямь спасти белый свет? Не придумывай то, чего нет!...
      - Ну, ладно - может, я напридумывал лишнего... - вроде как согласился он. - На прошлой неделе ты - вернее, мы оба - сочиняли текст рекламы про маргарин. Надо сказать, отменная получилась реклама. Отзывы были самые положительные. Но ты мне скажи: сколько раз за последние годы ты лично ел маргарин?
      - Ни разу. Терпеть не могу маргарин.
      - Вот и я ни разу. В этом-то все и дело! Раньше мы, по крайней мере, работали от чистого сердца, верили в то, что делали, за это и уважали себя. А сейчас?
      Засоряем мир всяким дерьмом - словами без сути и смысла...
      - Маргарин, между прочим, - полезный для здоровья продукт. И жиры в нем - исключительно растительные, и холестерина до крайности мало. Старческие болезни от него не развиваются, а в последнее время, говорят, даже вкус стал совсем не плохой... И стоит дешево. И хранится долго...
      - Вот и жри его сам!
      Я откинулся вглубь дивана и медленно потянулся всем телом.
      - Да не все ли равно? Едим мы с тобой этот маргарин или нет - в конечном счете, разницы-то никакой! Переводить дежурную белиберду или сочинять рекламную фальшивку про маргарин - по сути, одно и то же занятие! Да, мы засоряем мир бессмысленными словами. Ну, а где ты их видел - слова, имевшие смысл?... Брось ты, ей-Богу: не бывает ее, работы от чистого сердца. Нигде ты ее не найдешь. Это все равно, что пытаться дышать от чистого сердца или мочиться от чистого сердца в сортире!
      - Все-таки раньше ты был как-то... невиннее.
      - Возможно, - сказал я и затушил в тяжелой пепельнице сигарету. - "В одном невинном городишке один мясник невинный жил. Он на невинные котлетки невинных телочек рубил"... Конечно, если ты думаешь, что надираться виски с утра пораньше
      - занятие вполне невинное, то можешь продолжать сколько влезет!
      Тишина затопила комнату. В долгой паузе раздавалось лишь мерное клацанье авторучки о деревянный стол.
      - Извини, - не выдержал я. - Я не хотел с тобой так разговаривать.
      - Да все в порядке, - сказал мой напарник. - Может, здесь ты как раз и прав...
      Звонко щелкнув, отключился перегревшийся кондиционер. Стоял тихий полдень. Такой тихий, что делалось жутко.
      - Возьми себя в руки, - сказал я. - Ты посмотри, сколько всего мы уже добились - только своими силами! Никому не должны - и нам никто не должен... И уж, по крайней мере, в нашем деле больше здравого смысла, чем у этого сброда карьеристов, чья задница всегда прикрыта, а жизнь - от должности до должности, и которые ничего не умеют, кроме как разваливаться в креслах с самодовольными мордами...
      - Мы же были друзьями, так ведь?...
      - Мы и сейчас друзья, - сказал я. - Всю дорогу вместе прошли, друг за друга цепляясь.
      - Мне так не хотелось, чтобы вы разводились.
      - Знаю...- ответил я. - Но, может, все-таки объяснишь мне насчет овец?
      Он кивнул, отправил ручку обратно в карандашницу, потер пальцами веки - и начал:
      - Человек этот появился сегодня в 11 утра...
     
      2. ПОЯВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА СО СТРАННОСТЯМИ
     
      Человек этот появился в 11 утра. В таких маленьких фирмах, как наша, время суток под названием "одиннадцать утра" бывает двух разновидностей. Либо это - капитальная запарка, либо - капитальное безделье; чего-то среднего не дано. Или мы бестолково суетимся и бегаем, в делах по самые уши, - или так же бестолково клюем носами и досматриваем утренние сны. Что же касается "дел средней важности", если такая штука вообще бывает, то их всегда очень удобно выполнить "как-нибудь после обеда".
      Человек этот появился утром именно второй разновидности. Утру, случившемуся в тот день, можно смело ставить памятник Классического Безделья. Всю первую половину сентября мы вкалывали как ненормальные; но лишь только заказ был выполнен, жизнь в конторе остановилась. Трое, включая меня, взяли неиспользованные летние отпуска с опозданием на месяц; всем же остальным работы только и оставалось, что с утра до вечера затачивать карандаши. Мой напарник выскочил снять денег в банке; другой сотрудник убивал время, слушая свежие пластинки в демонстрационном зале музыкального магазина напротив; и только девочка-секретарша, оставшись одна в опустевшей конторе, изредка отвечала на телефонные звонки да листала "Прически осеннего стиля". Дверь в контору он отворил без единого звука - и так же беззвучно затворил ее за собой. При этом его бесшумные движения вовсе не выглядели нарочитыми. Напротив, все в нем казалось обычным и очень естественным. Настолько обычным и настолько естественным, что девочка-секретарша не сразу осознала сам факт его появления в конторе. Когда она поняла это, он уже стоял прямо перед ее столом и взирал на нее сверху вниз.
      - Если это возможно, мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из начальства, -
      произнес человек. Сказано это было тоном, с каким смахивают перчаткой невидимую пыль со стола.
      Девочка никак не могла сообразить, что, вообще говоря, происходит. Подняв голову, она уставилась на незнакомца. У того был слишком проницательный взгляд, чтобы оказаться заурядным клиентом. Для налогового эксперта он был слишком хорошо сложен, для полицейского - выглядел слишком интеллигентно. Никаких других профессий ей вспомнить не удавалось. Точно известие о какой-то неотвратимой беде, человек этот возник неизвестно откуда и стоял теперь прямо перед ее глазами.
      - Их сейчас нет! - пролепетала секретарша, поспешно захлопнув журнал. - Обещали быть через полчаса...
      - Я подожду, - мгновенно ответил он. Будто знал заранее, что ему скажут.
      Лихорадочно пытаясь решить, не спросить ей хотя бы имя посетителя, секретарша вконец запуталась, отказалась от этой мысли и провела гостя в приемную. Человек опустился на небесно-голубой диван, положил ногу на ногу - и застыл как каменный, упершись взором в электронные часы на стене напротив. Через некоторое время она принесла ему ячменного чая, а он все сидел, не сдвинувшись ни на миллиметр.
      - Прямо там, где сейчас сидишь ты, - сказал мой напарник. - Вот так же сидел себе, не меняя позы, и тридцать минут подряд сверлил глазами часы!...
      Я поизучал глазами изгибы дивана, на котором сидел, поднял взгляд к часам на стене и снова уставился на своего напарника.
     
      Несмотря на жару, крайне редкую для конца сентября, гость наш был одет, что называется, "по всей форме". Из рукавов костюма - благородно-серых тонов, явно шитого в дорогом ателье - белоснежные манжеты выглядывали ровно на полтора сантиметра; безупречно подобранный галстук в изысканно-невнятную полоску был повязан с едва заметной асимметричностью; туфли из черного кордована блестели, как зеркала.
      В свои тридцать пять - сорок лет при росте около ста семидесяти сантиметров этот человек не имел ни грамма лишнего веса. Узкие кисти рук без малейших морщин плавными линиями перетекали в длинные, много лет упражнявшиеся в гибкости пальцы и своим видом напоминали древнейшую форму биорастительности - два семейства извивающихся существ с общими грибницами-корневищами, в недрах которых и по сей день таились дремучие инстинкты самой первой жизни на Земле. Ногти, отшлифованные временем и кропотливой заботой, слагали на кончиках пальцев орнамент из безупречных по форме овалов. То были несомненно красивые и чем-то неуловимо странные руки. Вид этих рук заставлял подозревать, что владелец их - специалист какого-то очень узкого профиля, вот только какого именно - для всех оставалось загадкой.
      В отличие от рук, лицо этого человека ничего особенного не рассказывало. Очень правильное лицо - простое и без выражения. Прямые, будто стесанные топором, линии надбровий и носа; ровная полоса сухих губ. Чуть темноватый, глубокий тон его кожи был совсем не похож на тот обычный загар, какой легко получают на пляжах и теннисных кортах. Разве только совсем чужое, неведомое солнце, припекая с небес над неизвестной землей, могло придать человеческой коже такой необычный оттенок.
      Время ползло угрожающе медленно. Все эти тридцать минут были жестко-холодными и напряженными, точно болты в крепежной конструкции, что только и удерживает готовый вот-вот сорваться в небо гигантский цеппелин. И когда мой напарник, наконец, возвратился из банка, ему показалось, что воздух в конторе был страшно угрюм и тяжел. Как если бы всю мебель вокруг поприбивали гвоздями к полу.
      - Я, разумеется, только хочу сказать, что мне так показалось...
      - Ну, разумеется! - ответил я.
     
      Одинокая секретарша на телефоне, сраженная столбняком, забилась в свой угол и подавала крайне мало признаков жизни. Сбитый с толку, мой напарник забрел в приемную, увидел там посетителя, автоматически представился, назвав свое имя и должность, и только тогда, наконец, гость нарушил позу истукана, извлек из нагрудного кармана тонкие сигареты, закурил и с озабоченно-хмурым видом выпустил в пространство перед собой узкую струю дыма. Воздух в комнате дрогнул и будто слегка разрядился.
      - Времени в обрез. Так что перейдем сразу к делу, - негромко произнес посетитель. Сказав так, он вытащил из бумажника вычурную, чуть не режущую пальцы краями визитную карточку и с легким щелчком припечатал ее к столу. С карточки из особой, похожей на пластик бумаги неестественно-белого цвета глядели на мир черные, отпечатанные мелким шрифтом иероглифы имени и фамилии. Ни званий, ни должности, ни телефона - только эти четыре иероглифа. При одном взгляде на эту карточку начинали болеть глаза. Мой напарник перевернул визитку обратной стороной вверх, убедился в девственной белизне ее оборота, глянул еще раз на лицевую сторону - и поднял глаза на странного гостя.
      - Вам знакомо это имя, не правда ли? - спросил тот.
      - Да, знакомо.
      Странный гость коротко кивнул, сместив подбородок вниз на несколько миллиметров.
      Взгляд его при этом не дрогнул ни на мгновение.
      - Сожгите ее.
      - Сжечь?... - мой напарник, разинув рот, уставился на собеседника.
      - Вот эту карточку. Прямо сейчас. Сожгите, пожалуйста, и выбросьте пепел, - слово за словом, будто строгая ножом, произнес посетитель.
      В абсолютной растерянности мой напарник взял со стола зажигалку, высек огонь и поднес язычок пламени к самому краю карточки. Взявшись пальцами за другой край, он подождал, пока та догорела до половины, затем опустил ее, пылающую, в большую хрустальную пепельницу посередине стола, и оба стали молча следить глазами за тем, как бумага медленно исчезала, превращаясь в белесый пепел. Когда карточка сгорела дотла, в комнате воцарилась глухая, свинцовая тишина, точно на поле боя после смертельной резни.
      - Я нахожусь здесь как полномочный представитель всех интересов этого господина, - нарушил паузу посетитель. - Иначе говоря, я хотел бы от вас понимания того обстоятельства, что все, о чем я сообщу, передается вам в соответствии с его личными волей и желаниями.
      - Желаниями... - повторил мой напарник.
      - "Желание" - наиболее красивое слово для обозначения принципиальной позиции субъекта по отношению к намеченной цели. Разумеется, - добавил незнакомец, - могут быть и другие выражения. Вы меня понимаете?
      Мой напарник попытался в уме перевести речь собеседника на человеческий язык.
      - Понимаю...
      - Как бы там ни было, мы не будем здесь рассуждать ни о понятиях с концепциями, ни о большой политике; разговор пойдет исключительно про бизнес.
      Слово "бизнес" этот человек произнес очень отчетливо, с явным американским акцентом: "бейзнесс". Как пить дать - предки-иностранцы где-нибудь во втором колене.
      - Вы бизнесмен - и я бизнесмен. Если исходить из реальности, то ни о чем другом, кроме бизнеса, мы с вами и не должны говорить. А вопросами нереальной природы пусть займутся другие. Не так ли?
      - Именно так, - ответил мой напарник.
      - Наши же обязанности сводятся к тому, чтобы придавать нереальным категориям утонченно-привлекательный вид и вставлять их в жесткие рамки реальности... Люди зачастую сами бывают рады убежать в нереальное. А все потому, - и указательным пальцем правой руки гость погладил изумрудного цвета перстень на среднем пальце левой, - что им так кажется проще. В силу этого иногда получается, что нереальное уже вроде как вытесняет, выдавливает собой реальность. Однако, заметим: в нереальном мире нет места для бизнеса. Мы же, таким образом, представляем собой особую разновидность людей, чье появление влечет за собой проблемы и осложнения. Поэтому, - и, прервавшись, он снова погладил зеленый перстень, - если то, что я вам сейчас сообщу, вдруг потребует от вас принятия важных решений либо еще как-нибудь усложнит вашу жизнь, - то я просил бы заранее меня извинить.
      Плохо соображая, о чем идет речь, мой напарник молчал.
      - Итак, перейдем к реальным желаниям. Первое: мы желаем, чтобы вы немедленно остановили выпуск журнала с изготовленной вами рекламой страхового агентства П.
      - Но, позвольте...
      - Второе, - с силой оборвал незнакомец. - С работником, подготовившим эту страницу, мы желали бы непосредственно встретиться и поговорить.
      Посетитель извлек из нагрудного кармана пиджака белоснежный конверт, вынул оттуда сложенный вчетверо лист бумаги и протянул моему собеседнику. Тот взял его и, развернув, пробежал глазами. Это была копия страницы с рекламой страхового агентства, сделанной, несомненно, в нашей конторе. Фотография - стандартный пейзаж Хоккайдо: снег, горы, овцы в долине да позаимствованные неведомо откуда строчки пастушьей песенки; ничего более.
      - Таковы два наших желания. Собственно, насчет первого стоит сказать, что это решенное дело. А если быть совсем точным, то в русле этого желания уже принято соответствующее решение. И если имеют место какие-то сомнения, никто не мешает вам позвонить в издательство начальнику отдела рекламы.
      - Да, действительно, - сказал мой напарник.
      - Тем не менее, мы, со своей стороны, с легкостью можем представить серьезность того ущерба, который подобное затруднение может нанести фирме вашего масштаба.
      Слава Богу, мы - и вы знаете это - располагаем известного рода влиянием в данных кругах. И поэтому в случае, если наше второе желание окажется выполнимо и ваш сотрудник предоставит удовлетворяющую нас информацию, мы будем готовы с лихвой компенсировать все расходы по компенсации вашего ущерба. С лихвой, уверяю вас.
      Глубокая тишина затопила комнату.
      - Если же мы не встретим у вас понимания в этом вопросе, - продолжал после паузы незнакомец, - вам прийдется сойти с дистанции. С этого дня и до скончания века в этом мире для вас не найдется свободного места.
      Снова - давящая тишина.
      - У вас есть какие-нибудь вопросы?
      - Если я вас правильно понимаю, проблема - в самой фотографии? - робко спросил мой напарник.
      - Совершенно правильно, - подтвердил гость. Его постоянно шевелящиеся пальцы словно перебирали и отсортировывала слова перед тем, как он произносил их. - Совершенно правильно. Однако ничего сверх этого я вам объяснить не могу. Не располагаю для этого полномочиями.
      - Сотруднику я позвоню домой... Думаю, он будет здесь в три, - сказал мой напарник.
      - Прекрасно, - и гость скользнул глазами к часам на руке. - В таком случае, к четырем часам я присылаю машину. И наконец - особо важный момент: все, о чем здесь говорилось, ни малейшему разглашению не подлежит. Договорились?
      И два бизнесмена расстались по-деловому.
     
      3. СЭНСЭЙ
     
      - Вот такие дела, - сказал мой напарник.
      - Ни черта не понятно, - сказал я, сжимая в губах незажженную сигарету. -
      Во-первых, непонятно, что за птица - настоящий хозяин карточки. Во-вторых, непонятно, почему он так нервничает из-за фотографии каких-то овец. Ну и, наконец, мне совершенно неясно, каким образом этот тип может изъять из печати нашу рекламу...
      - Хозяин карточки - крупная акула правых. Во внешний мир особенно не высовывается, и поэтому простому народу его имя может ничего и не говорить; в деловых же кругах о нем знают практически все. Ты, видно, - единственное исключение...
      - Далек я от светской жизни! - буркнул я, словно оправдываясь.
      - Вообще говоря, он не совсем из правых... Даже, скорее, - совсем не из правых.
      - Ну, вот - вообще ничего не понятно...
      - Если честно, всегда было сложно разобраться, что там у него в голове. Работ он не пишет, речей перед аудиториями не говорит. Пять лет назад репортер из одного ежемесячника попробовал было копнуть под него по поводу взяток, оформлявшихся как партийные взносы, - да самого же репортера и закопали...
      - А ты, я смотрю, неплохо осведомлен!
      - Я хорошо знал того репортера.
      Я поднес зажигалку к сигарете в губах и затянулся.
      - А этот репортер... Чем он сейчас занимается?
      - Перебросили в общий отдел. С утра до вечера, не разгибаясь, правит рекламные тексты... Мир "масс-коми" (*7), как тебе известно, до удивления тесен, так что его фигура теперь - как бы наглядный урок, предостережение всем остальным.
      Знаешь, как у африканских аборигенов - белые кости при входе в деревню...
      - Да уж, - хмыкнул я.
      - Впрочем, кое-что из довоенной биографии этого типа мне все-таки известно.
      Родился в 1913-м на Хоккайдо. Закончил школу - перебрался в Токио; скакал с работы на работу, пока не прибился к правым. Кажется, всего однажды - но все-таки угодил тогда за решетку. Отсидел - подался в Маньчжурию, где спелся с офицерами Квантунской армии и создал какую-то организацию диверсионного толка.
      Чем занималась эта организация, я уже толком не знаю. Именно с тех пор он неожиданно становится человеком-загадкой. Поговаривали, что он наркоман; да, видимо, так и было... Погулял, порезвился по Китайской равнине - и ровно за две недели до прихода советских войск благополучно, на большом эскадренном миноносце эвакуировался на родную землю. Вместе с кучей трофейного золотишка, понятное дело...
      - М-да, просто поразительно вовремя!
      - В том-то и дело: этот тип всегда умел очень талантливо рассчитывать время.
      Когда лучше закидывать невод, когда - тащить... И, кроме того, всегда как-то заранее чувствовал, в какую именно точку следует бить. Когда верхушку оккупационной армии арестовали за военные преступления категории "А", расследование по его делу прервали на полдороге, а само дело просто-напросто закрыли. Причины - сперва "по болезни", а потом все вообще окутано мраком и схоронено на века. Скорее всего, имела место какая-то сделка с вояками США.
      Макартур ведь тоже очень облизывался на китайские просторы...
      Мой напарник снова вынул из карандашницы шариковую ручку и, зажав между средним и указательным пальцами, принялся вертеть ее туда-сюда.
      - Так вот, выбрался он из казематов Сугамо (*8), вытащил на свет божий свои сокровища, которые прятал неизвестно где - и разделил их на две половины. На первую половину купил с потрохами одну из фракций в партии консерваторов; на вторую же - весь мир рекламы. Это еще в те времена, когда всей-то рекламы было - афишки замызганные, да листовки на заборах...
      - М-да, дальновидный тип, ничего не скажешь... А что, насчет его теневых капиталов так ни разу нигде ничего не всплыло?
      - Перестань. Владелец целой фракции консерваторов!
      - Да, действительно... - пробормотал я.
      - В общем, с помощью денег он зажал в одном кулаке и политиков, и рекламу; и этот его механизм прекрасно функционирует по сей день. А на поверхность он не вылазит потому, что не видит в том ни малейшей нужды. Поскольку если в твоих руках и политика, и реклама, для тебя, строго говоря, нет ничего невозможного, так ведь? А ты вообще представляешь себе, что значит владеть всей рекламой?
      - Не очень...
      - Владеть всей рекламой - это значит держать за горло практически всю печать, телевидение и радио! Ни одно издательство, ни единый канал в эфире просто не могут существовать без рекламы. Все равно что аквариум без воды. До девяноста пяти процентов всей информации, которую воспринимают твои глаза и уши каждый день, заранее отобраны по чьей-то воле и оплачены из чьего-то кармана!...
      - Все равно пока непонятно, - упорствовал я. - То, что этот тип прибрал к рукам всю массовую информацию - это я понял. Но какую силу он имеет над рекламными издательствами страховых агентств? Здесь же прямые контракты без участия крупных рекламопроизводителей, так или нет?
      Мой напарник откашлялся и залпом допил остывший чай.
      - Акции. Основной источник постоянного роста его капитала - это чьи-нибудь акции. Движение акций, перепродажа, скупка контрольных пакетов и тому подобное.
      Всю необходимую для этого информацию собирает его "Особый отдел"; он же только выбирает, что ему нужно, что - нет. Естественно, из всего мощного потока данных лишь ничтожно малая часть отходит "масс-коми" и публикуется "для народа". Все остальное Сэнсэй прибирает к своим рукам и, тщательно пересмотрев, скупает самые выгодные варианты. Не напрямую, разумеется, - шантажом всех мастей и оттенков.
      Ну, а если шантаж не действует, то информация, как и положено в сообщающихся сосудах, перетекает в большую политику...
      - Что-то по принципу "у всякой фирмы есть хоть одна маленькая слабость"?
      - Еще проще: ни у какой фирмы нет желания услышать заявление-бомбу на собрании учредителей... В общем, я тебе все сказал. Дух Сэнсэя царит над нами сразу в трех измерениях этого мира: в политике, в рекламе и в акциях. Это ты, я надеюсь, себе уяснил. А раз так, то нетрудно представить, что раздавить рекламный журнальчик вроде нашего и выкинуть нас на улицу - для него еще проще, чем тебе почистить яйцо на завтрак!...
      - Уф-ф-ф! - перевел я дыхание. - Но все равно: за каким дьяволом такому большому дяде напрягаться из-за фотографий хоккайдосской природы?!
      - А вот это - и в самом деле хороший вопрос! - парировал мой напарник. - Я как раз собирался задать его тебе.
      Мы помолчали.
      - Как ты догадался, что разговор - про овец? + спросил он. - Откуда? Что, вообще, происходит такого, о чем я не знаю? - "То карлик неведомый вертит Кармы веретено, наших судеб нити переплетая"...
      - Ты не мог бы выражаться яснее?
      - Шестое чувство.
      - Ну-ну!... - вздохнул мой напарник. - В любом случае, вот тебе еще парочка свежих новостей. Я позвонил тому бывшему репортеру из ежемесячника, и он мне кое-что сообщил. Первое - это то, что Сэнсэя свалил инсульт, и на ноги он больше не встанет. Хотя на официальном уровне это пока не подтверждено... И второе - насчет типа, который сюда заявился. Это первый секретарь Сэнсэя, в Организации -
      Человек Номер Два, который ведает всеми вопросами управления. Сын иностранца, выпускник Стэнфорда, под Сэнсэем работает вот уже двадцать лет. Темная лошадка, но с мертвой хваткой и мгновенной реакцией. Это все, что мне удалось разузнать.
      - Спасибо, - вежливо сказал я.
      - Не за что! - ответил мой напарник, стараясь не глядеть на меня.
      До тех пор, пока он не напивался, - что говорить! - он был гораздо достойнее меня. Во всех отношениях - добрее, наивнее, рассудительнее. Но рано или поздно он все-таки непременно сопьется. И от этого на душе у меня делалось тяжело. От самой мысли - о том, что многие люди явно достойней меня приходят в негодность гораздо быстрее.
      Когда мой напарник вышел из комнаты, я отыскал в шкафу его виски, сел и принялся пить в одиночку.
     
      4. СЧИТАЯ ОВЕЦ
     
      Бывает так, что ни с того ни с сего, без какой-то конкретной цели Судьба забрасывает нас в совершенно чужие края. "Случайно", - говорим мы тогда. Точно так же, мол, капризами весеннего ветра заносит за тридевять земель крылатое семя какого-нибудь растения.
      В то же время можно с равной уверенностью утверждать, что никакой "случайности" не бывает. Мы всегда вправе сказать: то, что с нами уже произошло, случилось как незыблемый факт; а то, что до сих пор не произошло, пока не случилось, и с этим тоже трудно поспорить. Одним словом, мгновение, в котором мы единственно существуем, постоянно отсекает и отбрасывает назад все, оставляя нам вечный ноль перед носом; и тут уже ни "случайностям", ни каким-то еще "вероятностям" просто места не остается.
      На самом деле, между двумя этими точками зрения нет никакой особенной разницы.
      Просто здесь (как и при любой конфронтации взглядов) мы имеем два разных названия для одного и того же блюда.
     
      Но это все - аллегории.
     
      С одной стороны (точка зрения А), то, что я решил использовать в рекламе фотографию с пейзажем Хоккайдо - чистейшей воды случайность. С другой стороны (точка зрения Б) - никакой случайности нет.
     
      А) Я искал подходящее фото для макета рекламной страницы. В ящике стола завалялся снимок хоккайдосской долины с овцами, который я и задействовал. Мирная случайность из мирной, обычной жизни.
      Б) Фотография уже давно дожидалась меня. Не в том, так в другом макете, выходящем из моих рук, я все равно бы ее использовал.
      Подумав, я прихожу к мысли: вероятно, подобная формула применима и для анализа всей моей прожитой жизни в разрезе. Возможно даже, если я потренируюсь еще немного, то научусь-таки поддерживать этот баланс: левой рукой - свою жизнь в измерении "А", правой - свою жизнь в измерении "Б"... Впрочем, не все ли равно? Здесь ведь как с дыркой от бублика. Скажем ли мы: "внутри нет ничего", или будем утверждать: "есть дырка", - все это сплошные абстракции, и вкус бублика от них не изменится.
      Мой напарник ушел по своим делам - и комната неожиданно опустела. Только стрелка электронных часов описывала бесшумно круг за кругом. До четырех, когда за мной должна была приехать машина, оставалось еще порядочно времени, но никакой неотложной работы не было. Из конторы за дверью также не доносилось ни звука. Потягивая виски на небесно-голубом диване, я медитировал в воздушном потоке кондиционера, как пух одуванчика на ласковом ветерке, и неотрывно следил глазами за стрелкой электронных часов. Я видел бегущую стрелку - значит, мир еще продолжал вертеться. Не такой уж и замечательный мир, но вертеться он все-таки продолжал. А поскольку я осознавал, что мир продолжает вертеться, я по-прежнему жил на свете. Не такой уж и замечательной жизнью, но все-таки жил. Как странно выходит, подумал я: неужели лишь по стрелкам часов люди могут удостоверяться в том, что они существуют? На свете наверняка должны быть и другие способы подобной "самопроверки". Однако, как ни пытался я придумать что-то еще, ничего больше в голову не приходило.
      Я отказался от дальнейших попыток и хлебнул еще виски. Горячая волна обожгла горло, прокатилась по стенкам пищевода, добралась, искусно лавируя, до желудка и уже там, наконец, улеглась на самое дно и затихла. За окном висело густо-синее летнее небо с белыми облаками. Красивое небо, но с тем странным, едва уловимым налетом изношенности, какой бывает у подержанной вещи. Старое небо, которое лишь снаружи - для товарного вида - протерли медицинским спиртом перед тем, как пускать с молотка. Вот за это самое небо, которое было новехоньким когда-то давным-давно - я и выпил еще глоток виски. Скотч был совсем недурен. Да и небо, когда глаза привыкли к нему, больше не казалось плохим. Слева направо по небесному своду лениво полз реактивный самолет. Его жесткая, поблескивавшая на солнце скорлупа напоминала кокон с личинкой какого-то насекомого. После второго виски в моей голове червяком зашевелился вопрос: а что это я, собственно, здесь сижу? О чем это я, черт побери, все время пытаюсь думать?
      Да об овцах же.
      Я привстал с дивана, стянул со стола бумагу с оттиском рекламной страницы - и плюхнулся на место. Затем, посасывая кусок льда, сохранившего вкус виски, я добрых двадцать секунд безотрывно разглядывал фотографию и терпеливо пытался обнаружить в ней хоть какой-нибудь скрытый смысл.
      На фотографии было изображено стадо овец на лугу. По краю луга тянулась березовая роща. Такие березы-гиганты можно встретить лишь на Хоккайдо. Здесь уж не те хилые березки, что посадил возле дома зубной врач у меня по-соседству. Об одну ТАКУЮ березищу смогли бы, не толкаясь, поточить когти четыре медведя одновременно. Судя по густой листве на деревьях, дело было, скорее всего, весной. На горных вершинах вдали еще оставался снег. Значит, где-то апрель или май. Время года, когда земля под снегом размывается в кашу. Небо голубое (то есть - наверное, голубое: черно-белая фотография не давала уверенности в его голубизне; кто его знает - может, и ярко-розовое, как рыба лосось). Белые облака стелились тонкими полосами над пиками гор. Тут уж, сколько ни напрягай воображение, "стадо овец" может означать только стадо овец, "березовая роща" имеет смысл лишь как березовая роща, а "белые облака" не содержат в себе никакой другой информации, кроме того, что это - облака, и цвет у них белый. Вот и все, и ничего больше.
      Я бросил фотографию обратно на стол, выкурил сигарету и смачно зевнул. Затем снова взял фотографию в руки - и на этот раз попробовал посчитать овец. Однако долина была настолько просторной, и все эти овцы разбрелись по ней, как отдыхающие на пикнике, - так беспорядочно, что чем дальше к горизонту уходил я в своих подсчетах, тем труднее было отличить овцу от простого белого пятнышка, белое пятнышко - от обмана зрения, а обман зрения - от пустоты. Тогда - делать нечего! - кончиком шариковой ручки я попытался сосчитать хотя бы тех овец, в чьем "овечестве" был уверен на сто процентов. Худо ли бедно, у меня получилось число тридцать два. Тридцать две овцы. Стандартная, ничем не примечательная фотография. Ни интересной композиции, ни того, что можно назвать "изюминкой".
      И все-таки что-то в ней явно было... Странный привкус тревоги. В миг, когда я увидал этот список впервые, именно такое ощущение поселилось в душе и все три последующих месяца уже не покидало меня. Я повалился спиной на диван и, держа фотографию над собой, еще раз пересчитал овец. Тридцать три овцы.
      ТРИДЦАТЬ ТРИ?!?
      Я зажмурился и помотал головой, пытаясь вытряхнуть скопившуюся в ней чертовщину... А, ладно, сказал я себе. Чему быть, того не миновать. А что случилось - того уже не изменишь.
      Лежа на диване, я собрался с духом и начал считать овец заново. За этим занятием меня и сразил тот внезапный глубокий сон, какой случается, если пить двойной виски сразу после обеда. За миг до того, как уснуть, я подумал об ушах своей новой подруги.
     
      5. АВТОМОБИЛЬ И ЕГО ВОДИТЕЛЬ (1)
     
      Машина за мной, как и было назначено, прибыла ровно в четыре. Секунда в секунду - словно кукушка из часов. Девочка-секретарша вызволила меня из бездонного сна.
      Я наскоро сполоснул лицо в туалете, но сонливость не проходила. В лифте, пока тот вез меня вниз, я трижды зевнул. Зевнул так, будто зевками звал кого-то на помощь; хотя в моем случае и тем, кто звал, и тем кого звали, мог быть разве только я сам.
      Гигантский автомобиль громоздился у входа в здание, точно подводная лодка, всплывшая из океанской пучины. Скромная небольшая семья могла бы неплохо разместиться под капотом этой громадины. Стекла мрачно-синего цвета не позволяли даже в общих чертах разобрать, что творится внутри. Корпус машины был покрыт умопомрачительной черной краской, и куда ни глянь, везде - от бампера до колпаков на колесах - не было ни пылинки, ни пятнышка. Водитель - средних лет, с оранжевым галстуком поверх свежайшей белой сорочки - стоял навытяжку рядом с автомобилем. То был Водитель в полном смысле слова. При моем приближении он, ни слова не говоря, распахнул дверцу автомобиля, внимательно проследил за тем, чтобы я устроился на сиденье поудобнее, и только тогда закрыл дверцу. Потом он занял место за рулем и так же мягко затворил дверцу за собой. Звука от этих действий происходило не больше, чем от перетусовывания колоды карт. Куда там моему пятнадцатилетнему "жучку"-фольксвагену, приобретенному у приятеля по дешевке! Находиться в этой машине было все равно, что сидеть на дне озера с затычками в ушах. Внутри автомобиля все было тоже очень солидно. И хотя у человека, который решал, что подходит для салона огромного лимузина, был не самый безупречный вкус - результаты его усилий оказались просто внушительными. Между подушек необъятного заднего сидения утопал шикарный кнопочный телефон, и с ним рядом на пульте я обнаружил пепельницу, сигаретницу и зажигалку - все из чистого серебра. В спинке кресла водителя были встроены откидной столик и секретер для письменных принадлежностей - и перекусить, и поработать с бумагами. Из кондиционера дул едва различимый ветерок, а пол устилало мягкое ковровое покрытие. О том, что машина тронулась, я догадался, когда мы уже были в пути. Казалось, будто в каком-то железном тазу я бесшумно скольжу по гладкой как ртуть поверхности огромного озера. Я попытался прикинуть, сколько денег ухлопали на этот автомобиль - но представить это оказалось мне не под силу. Это просто выходило за пределы моего воображения.
      - Из музыки что пожелаете? - осведомился водитель.
      - Хорошо бы что-нибудь... усыпляющее, - ответил я.
      - Как изволите.
      Откуда-то из под сиденья водитель выудил кассету, вставил в панель перед собой и нажал кнопку. Из динамиков, скрытых неведомо где, выплеснулась и потекла, заполняя салон, соната для виолончели. Безупречная музыка, безукоризненный звук.
      - А вы что же, все время вот так... клиентов развозите? - спросил я.
      - Да, - осторожно ответил водитель. - В последнее время - постоянно.
      - А-а, - протянул я.
      - Вообще говоря, это персональная машина Сэнсэя, - продолжал водитель после небольшой паузы. В душе он, похоже, был гораздо приветливее, чем казался на вид.
      - Да нынешней осенью Сэнсэй занемог, и из дому теперь не выходит И мы с машиной оказались вроде как не у дел. Ну, а у машины - вы, наверное, сами знаете - если долго не заводить, снижаются технические возможности...
      - И не говорите, - сказал я. Значит, из болезни Сэнсэя вовсе не делалось особенной тайны. Я вытянул из сигаретницы сигарету и исследовал ее со всех сторон. Сделано по заказу, без фильтра, оба конца обрезаны, без торговой марки, без имени фирмы-изготовителя. По запаху это напоминало русский табак.
      Поколебавшись немного - закурить или сунуть в карман? - я передумал и вернул сигарету на место. И на зажигалке, и на сигаретнице прямо по центру были впаяны тончайшей гравировки геральдические гербы. На гербах были овцы.
      Овцы?!...
      Я почувствовал, что здесь уже бесполезно пытаться что-то понять, и поэтому просто помотал головой и закрыл глаза. С того полудня, когда я впервые увидел фотографию ушей, похоже, слишком много вещей вокруг стало выходить из под моего контроля.
      - Сколько нам еще ехать? - спросил я у водителя.
      - Минут тридцать - ну, может, сорок... Смотря как дорога будет заполнена.
      - Тогда, будьте любезны, сделайте ветерок послабее. Я тут, понимаете, один сон не успел досмотреть...
      - Как прикажете.
      Водитель настроил кондиционер и нажал какую-то кнопку на центральной панели.
      Массивное стекло, плавно поднявшись, отрезало пассажирский салон от сиденья водителя. И если бы не еле слышная музыка Баха, я бы сказал, что салон затопила абсолютная, космическая тишина. Впрочем, к тому моменту меня уже трудно было чем-либо поразить. Зарывшись в подушку сиденья, я спал крепким сном. В сон ко мне явилась корова. Вполне опрятная, чистенькая коровка - но какая-то исстрадавшаяся и заметно побитая жизнью. Мы встретились нос к носу на широком мосту. Ласковое весеннее солнце клонилось к закату. В одном копыте корова держала старенький электрический вентилятор, предлагая мне - мол, не купишь ли, дешево отдам. "Денег нет", - сказал я. Денег и правда не было.
      "Ну, давай хоть на плоскогубцы махнемся, " - сказала корова. Звучало заманчиво.
      Мы пошли с коровой ко мне, и я перевернул все в доме вверх дном, пытаясь найти плоскогубцы. Но их нигде не было.
      "Очень странно, - сказал я корове. - Ведь еще вчера они были!...".
      Я потащил стул к антресолям, чтоб поискать и там, но водитель уже будил меня, хлопая по плечу.
      - Приехали! - бросил он односложно.
      Дверь открылась, и лучи летнего предзакатного солнца обласкали мое лицо. Мириады сверчков издавали скрежет, будто кто-то проворачивал ключ у гигантского механического будильника. Пахло землей.
      Я выбрался из машины, размял спину, глубоко вздохнул и помолился Небу, чтобы мой сон не имел отношения к так называемым "Символическим Сновидениям".
     
      6. ВСЕЛЕННАЯ ГЛАЗАМИ ЧЕРВЯКА
     
      Бывают символические сновидения - и реальная жизнь, которую они символизируют.
      Или же наоборот: бывает символическая жизнь - и сновидения, в которых она реализуется. Символ - почетный мэр города, если смотреть на Вселенную глазами крохотного червячка. Во Вселенной Глазами Червяка никто не станет удивляться, зачем корове плоскогубцы. Раз ей так хочется, достанутся ей эти несчастные плоскогубцы - не сейчас, так потом. Мне-то с моими проблемами от этого не легче...
      Иное дело, если для того, чтобы раздобыть себе плоскогубцы, корова решила использовать именно меня. Тогда ситуация в корне меняется. Тут уж меня забрасывает в совершенно чужие измерения, где кто-то другой видит все совсем по-другому. Когда вдруг тебя забрасывает в другое измерение, самое неудобное - это долгие разговоры. "На фига тебе плоскогубцы?" - спрошу я корову. "Очень кушать охота", - ответит она. "А на фига плоскогубцы, когда кушать охота?" - спрошу я. "А повешу на ветку с персиками!" - ответит она. "А ветка с персиками - на фига?" - спрошу я. "Так ведь я ж тебе целый вентилятор взамен отдаю!" - ответит она. И так без конца. И вот в бесконечном таком разговоре я постепенно начну ненавидеть корову, а корова начнет ненавидеть меня. Так и случается во
      Вселенной Глазами Червяка. И единственный способ убежать оттуда - это поскорее увидеть еще какой-нибудь сон.
      И вот теперь, сентябрьским полднем 1978 года, четырехколесное железное чудище завезло меня в самый центр Вселенной Глазами Червяка... Надо понимать, вопрос с моими молитвами там, на небесах, был решен отрицательно.
      Я огляделся и невольно вздохнул. Вздыхать - единственное, что оставалось в моей ситуации.
      Машина стояла на вершине небольшого холма. Дорожка из гравия, по которой мы, надо думать, сюда и приехали, убегала вниз по склону за нашей спиной, петляя вычурным серпантином до едва различимых вдали ворот. Слева и справа тянулись рядами криптомерии и ртутные фонари - на одинаковом расстоянии друг от друга, длинные и острые, как заточенные карандаши. Неспешно добрести до ворот можно было, наверно, минут за пятнадцать. Деревья осаждали полчища неистребимых сверчков, и воздух дрожал от скрежета, не оставлявшего ни малейших сомнений в том, что конец света уже начался.
      Трава под деревьями ближе к дорожке была аккуратно подстрижена, и с наклонных обочин на меня таращились рассаженные в беспорядке то ли азалии, то ли розалии, то ли еще какие-то рододендроны. Стайка скворцов неторопливо переправлялась по газону справа налево, чудно шевелясь и волнуясь, как зыбучий песок.
      По склонам холма вниз к подножью спускались мраморные ступени: направо - к японскому саду с прудом и каменными светильниками, налево - к небольшому полю для гольфа. На одном краю поля виднелась беседка непередаваемой расцветки мороженого с изюмом, на другом - маячила каменная статуя какого-то типа из греческой мифологии. Позади статуи громоздился исполинских размеров гараж: у самого входа еще один водитель поливал водой из шланга еще один автомобиль. Марки машины я не разобрал, но в том, что это не подержанный "фольксваген", сомневаться не приходилось.
      Скрестив руки на груди, я еще раз обвел взглядом окрестности. Идеально, не к чему прицепиться... Голова раскалывалась от боли.
      - А где почтовый ящик? - спросил я на всякий случай. Интересно, кого они тут гоняют за почтой по утрам и вечерам.
      - Почтовый ящик - на задних воротах, - ответил водитель. Само собой, чего спрашивать. Конечно, должны быть и задние ворота.
      Я перестал озираться, посмотрел прямо перед собой и уперся взглядом в огромных размеров дом.
      То было - как лучше сказать? - просто пугающе одинокое здание. Скажем так: жило-было на свете Одно Общепринятое Утверждение. И были у него, как водится, свои маленькие исключения. Но годы шли, исключения росли, расползались безобразными пятнами по телу родителя - и спустя какое-то время превратили и его, и себя уже в Абсолютно Другое, чуть ли даже не в Совершенно Обратное Утверждение. Тоже, разумеется, со своими маленькими исключениями... Черт его знает, как еще лучше выразиться. Но именно так и выглядело это здание. Сильнее всего оно смахивало на доисторическую рептилию, чье тело в результате беспорядочных мутаций - зигзагов слепой эволюции - развилось до ненормальных, ей самой мешавших размеров.
      По первоначальному плану здесь, видимо, имелся в виду европейский стиль периода Мэйдзи. Над высокой классической аркой парадного хода громоздилось двухэтажное строение в кремовых тонах. Старомодные узкие окна с двойными рамами. Стены много раз перекрашивали. Крыша, как полагается, была покрыта листовой медью, а водостоки проложены с хитроумием и основательностью строителей римского водопровода. В общем, что касается самого дома, он был вовсе не так и плох. Что ни говори, в нем ощущалось какое-то утонченное благородство старого доброго времени.
      Но уже справа от главного здания какому-то другому весельчаку-архитектору взбрело в голову пристроить еще два крыла - поменьше, но, по возможности, в том же стиле и той же расцветки. Задумка сама по себе неплохая, но результат оказался плачевным: пристройки эти ни по цвету, ни по духу с главным зданием не совпадали. Впечатление было такое, как если бы кто-то додумался смешать шербет со спаржей и подать эту несуразицу к столу на красивом серебряном блюде. В таком виде сей абсурд простоял, вероятно, не один десяток лет, после чего с самого боку к нему прилепили еще и башенку-флигель из серого камня. При этом на верхушку флигеля насадили металлический шпиль декоративного громоотвода. Явный ляпсус: первая же молния, попади она в эту штуку, спалила бы все здание с потрохами.
      Крытый переход вел из флигеля к еще одному строению. Как и все предыдущее, этот суррогат архитектуры был также отмечен печатью Абсурда, но здесь, по крайней мере, ощущалась некая тематическая завершенность. Назовем это "идейным самосопротивлением": именно такой вид мировой скорби глодал душу осла, который, стоя меж двух одинаковых стогов сена, никак не мог выбрать, с какого начать - да так и сдох с голодухи.
      Слева же от главного здания - резким контрастом ко всему, что я видел справа, - тянулись стены одноэтажного японского особняка. С живой изгородью, заботливо ухоженными сосенками и великолепными верандами, прямыми и длинными - хоть устраивай кегельбан.
      Как бы то ни было, весь пейзаж смотрелся с холма точно странный фильм из трех разных частей вперемежку с рекламой. И если предположить, что фильм этот снимали продуманно, в течение многих лет, с осознанной целью: сгонять со зрителя сонливость и хмель, - то я бы сказал, расчет режиссера полностью оправдался.
      Хотя, конечно, никакого особого умысла здесь быть не могло. Просто вот так и бывает, когда кучку посредственностей, рожденных в разных эпохах, связывает один капитал.
      Изучение усадьбы и ее окрестностей отняло у меня куда больше времени, чем я ожидал. Не успел я подумать об этом, как заметил, что все это время водитель простоял рядом со мной, уставившись в часы на руке. При этом в позе его чувствовалось что-то чересчур отшлифованное. Можно было подумать, что каждый гость, которого он доставлял сюда, выходил из машины точнехонько в том же месте, где вышел я, точно так же остолбеневал и с таким же ошарашенным видом разглядывал этот странный пейзаж.
      - Если хотите еще посмотреть - пожалуйста, можно не торопиться, - промолвил водитель. - Есть целых восемь минут.
      - Просторное местечко!... - сказал я. Ничего более подходящего мне в голову не пришло.
      - Три тысячи двести пятьдесят цубо (*9), - сообщил водитель.
      - А действующего вулкана у вас тут случайно нет? - попытался я пошутить. Шутка, разумеется, повисла в воздухе. В этом месте никто никогда не шутил.
      Так прошло еще восемь минут.
     
      От парадного входа меня провели направо в небольшой, метра три на четыре, кабинет в европейском стиле. До головокружения высокий потолок; между стенами и потолком бежала замысловатая фигурная лепка. Из мебели в комнате стояли антикварного вида стол и пара диванов, а на стене висел натюрморт, демонстрировавший, до чего способен дойти реализм в своем апогее. Яблоки, цветочная ваза и нож для разрезанья бумаги. Видимо, предполагалось раскалывать яблоки вазой, а после ножом для бумаги обдирать кожуру. Огрызки и семечки - выбрасывать в ту же вазу. Полураспахнутые занавески из толстой ткани и тюль по обеим сторонам окна аккуратно подобраны и подвязаны шнурками. В окне между ними виднелся вполне симпатичный уголок японского сада. Натертый дубовый паркет переливался бликами самых приятных оттенков. Половину комнаты занимал роскошный ковер, и хотя цвета его заметно поблекли от времени, длина ворса осталась такой, будто на него никогда не ступала нога человека.
      Неплохая комната. Совсем неплохая.
      Вошла средних лет горничная в кимоно, поставила на стол бокал с грейпфрутовым соком и удалилась, не промолвив ни слова. Дверь тихонько защелкнулась у нее за спиной, и воцарилась мертвая тишина.
      На столе я увидел серебряный набор: сигаретница, пепельница, зажигалка.
      Точь-в-точь как в машине. На каждом из предметов красовался все тот же овечий герб... Я достал из кармана свои сигареты с фильтром, прикурил от серебряной зажигалки, затянулся, выпустил в высокий потолок длинную струю дыма. И принялся за грейпфрутовый сок.
      Десять минут спустя дверь снова отворилась, и в комнату вошел высокого роста мужчина в черном костюме. Ни "добро пожаловать", ни "извините - заставил ждать", ни чего-либо другого он не сказал. Я тоже молчал. Он сел на диван напротив и, чуть склонив голову набок, принялся разглядывать меня с видом человека, определяющего цену товара на глаз. Мой напарник был прав: выражение на этом лице отсутствовало напрочь.
      Так прошло еще какое-то время.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад