Следовательно, культура есть нечто общее для какого-ли-
бо коллектива - группы людей, живущих одновременно и
связанных определенной социальной организацией. Из это-
го вытекает, что культура есть форма общения между
людьми и возможна лишь в такой группе, в которой люди
общаются. (Организационная структура, объединяющая лю-
дей, живущих в одно время, называется синхронной, и мы
в дальнейшем будем пользоваться этим понятием при опре-
делении ряда сторон интересующего нас явления).
Всякая структура, обслуживающая сферу социального
общения, есть язык. Это означает, что она образует оп-
ределенную систему знаков, употребляемых в соответствии
с известными членам данного коллектива правилами. Зна-
ками же мы называем любое материальное выражение (сло-
ва, рисунки, вещи и т. д.), которое имеет значение и,
таким образом, может служить средством передачи смысла.
Следовательно, культура имеет, во-первых, коммуника-
ционную и, во-вторых, символическую природу. Остановим-
ся на этой последней. Подумаем о таком простом и при-
вычном, как хлеб. Хлеб веществен и зрим. Он имеет вес,
форму, его можно разрезать, съесть. Съеденный хлеб
вступает в физиологический контакт с человеком. В этой
его функции про него нельзя спросить: что он означает?
Он имеет употребление, а не значение. Но когда мы про-
износим: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь", - слово
"хлеб" означает не просто хлеб какаешь, а имеет более
широкое значение: "пища, потребная для жизни". А когда
в Евангелии от Иоанна читаем слова Христа: "Я есмь хлеб
жизни; приходящий ко Мне не будет алкать" (Иоанн,
6:35), то перед нами - сложное символическое значение и
самого предмета, и обозначающего его слова.
Меч также не более чем предмет. Как вещь он может
быть выкован или сломан, его можно поместить в витрину
музея, и им можно убить человека. Это все - употребле-
ние его как предмета, но когда, будучи прикреплен к по-
ясу или поддерживаемый перевязью помещен на бедре, меч
символизирует свободного человека и является "знаком
свободы", он уже предстает как символ и принадлежит
культуре.
В XVIII веке русский и европейский дворянин не носит
меча - на боку его висит шпага (иногда крошечная, почти
игрушечная парадная шпага, которая оружием практически
не является). В этом случае шпага - символ символа: она
означает меч, а меч означает принадлежность к привиле-
гированному сословию.
Принадлежность к дворянству означает и обязатель-
ность определенных правил поведения, принципов чести,
даже покроя одежды. Мы знаем случаи, когда "ношение
неприличной дворянину одежды" (то есть крестьянского
платья) или также "неприличной дворянину" бороды дела-
лись предметом тревоги политической полиции и самого
императора.
Шпага как оружие, шпага как часть одежды, шпага как
символ, знак дворянства - всё это различные функции
предмета в общем контексте культуры.
В разных своих воплощениях символ может одновременно
быть оружием, пригодным для прямого практического упот-
ребления, или полностью отделяться от непосредственной
функции. Так, например, маленькая специально предназна-
ченная для парадов шпага исключала практическое приме-
нение, фактически являясь изображением оружия, а не
оружием. Сфера парада отделялась от сферы боя эмоциями,
языком жеста и функциями. Вспомним слова Чацкого: "Пой-
ду на смерть как на парад". Вместе с тем в "Войне и ми-
ре" Толстого мы встречаем в описании боя офицера, веду-
щего своих солдат в сражение с парадной (то есть беспо-
лезной) шпагой в руках. Сама биполярная ситуация "бой -
игра в бой" создавала сложные отношения между оружием
как символом и оружием как реальностью. Так шпага (меч)
оказывается вплетенной в систему символического языка
эпохи и становится фактом ее культуры.
А вот еще один пример, в Библии (Книга Судей,
7:13-14) читаем: "Гедеон пришел [и слышит]. И вот, один
рассказывает другому сон, и говорит: снилось мне, будто
круглый ячменный хлеб катился по стану Мадиамскому и,
прикатившись к шатру, ударил в него так, что он упал,
опрокинул его, и шатер распался. Другой сказал в ответ
ему: это не иное что, как меч Гедеона..." Здесь хлеб
означает меч, а меч - победу. И поскольку победа была
одержана с криком "Меч Господа и Гедеона!", без единого
удара (мадиамитяне сами побили друг друга: "обратил
Господь меч одного на другого во всем стане"), то меч
здесь - знак силы Господа, а не военной победы.
Итак, область культуры - всегда область символизма.
Приведем еще один пример: в наиболее ранних вариантах
древнерусского законодательства ("Русская правда") ха-
рактер возмещения ("виры"), которое нападающий должен
был заплатить пострадавшему, пропорционален материаль-
ному ущербу (характеру и размеру раны), им понесенному.
Однако в дальнейшем юридические нормы развиваются, ка-
залось бы, в неожиданном направлении: рана, даже тяже-
лая, если она нанесена острой частью меча, влечет за
собой меньшую виру, чем не столь опасные удары необна-
женным оружием или рукояткой меча, чашей на пиру, или
"тылесной" (тыльной) стороной кулака.
Как объяснить этот, с нашей точки зрения, парадокс?
Происходит формирование морали воинского сословия, и
вырабатывается понятие чести. Рана, нанесенная острой
(боевой) частью холодного оружия, болезненна, но не
бесчестит. Более того, она даже почетна, поскольку бь-
ются только с равным. Не случайно в быту западноевро-
пейского рыцарства посвящение, то есть превращение
"низшего" в "высшего", требовало реального, а впоследс-
твии знакового удара мечом. Тот, кто признавался дос-
тойным раны (позже - знакового удара), одновременно
признавал-
ся и социально равным. Удар же необнаженным мечом, ру-
кояткой, палкой - вообще не оружием - бесчестит, пос-
кольку так бьют раба.
Характерно тонкое различие, которое делается между
"честным" ударом кулаком и "бесчестным" - тыльной сто-
роной кисти или кулака. Здесь наблюдается обратная за-
висимость между реальным ущербом и степенью знаковости.
Сравним замену в рыцарском (потом и в дуэльном) быту
реальной пощечины символическим жестом бросания перчат-
ки, а также вообще приравнивание при вызове на дуэль
оскорбительного жеста оскорблению действием.
Таким образом, текст поздних редакций "Русской прав-
ды" отразил изменения, смысл которых можно определить
так: защита (в первую очередь) от материального, телес-
ного ущерба сменяется защитой от оскорбления. Матери-
альный ущерб, как и материальный достаток, как вообще
вещи в их практической ценности и функции, принадлежит
области практической жизни, а оскорбление, честь, защи-
та от унижения, чувство собственного достоинства, веж-
ливость (уважение чужого достоинства) принадлежат сфере
культуры.
Секс относится к физиологической стороне практичес-
кой жизни; все переживания любви, связанная с ними вы-
работанная веками символика, условные ритуалы - все то,
что А. П. Чехов называл "облагораживанием полового
чувства", принадлежит культуре. Поэтому так называемая
"сексуальная революция", подкупающая устранением "пред-
рассудков" и, казалось бы, "ненужных" сложностей на пу-
ти одного из важнейших влечений человека, на самом деле
явилась одним из мощных таранов, которыми антикультура
XX столетия ударила по вековому зданию культуры.
Мы употребили выражение "вековое здание культуры".
Оно не случайно. Мы говорили о синхронной организации
культуры. Но сразу же надо подчеркнуть, что культура
всегда подразумевает сохранение предшествующего опыта.
Более того, одно из важнейших определений культуры ха-
рактеризует ее как "негенетическую" память коллектива.
Культура есть память. Поэтому она всегда связана с ис-
торией, всегда подразумевает непрерывность нравствен-
ной, интеллектуальной, духовной жизни человека, общест-
ва и человечества. И потому, когда мы говорим о культу-
ре нашей, современной, мы, может быть сами того не по-
дозревая, говорим и об огромном пути, который эта куль-
тура прошла. Путь этот насчитывает тысячелетия, переша-
гивает границы исторических эпох, национальных культур
и погружает нас в одну культуру - культуру человечест-
ва.
Поэтому же культура всегда, с одной стороны, - опре-
деленное количество унаследованных текстов, а с другой
- унаследованных символов.
Символы культуры редко возникают в ее синхронном
срезе. Как правило, они приходят из глубины веков и,
видоизменяя свое значение (но не теряя при этом памяти
и о своих предшествующих смыслах), передаются будущим
состояниям культуры. Такие простейшие символы, как
круг, крест, треугольник, волнистая линия, более слож-
ные: рука, глаз,
дом - и еще более сложные (например, обряды) сопровож-
дают человечество на всем протяжении его многотысяче-
летней культуры.
Следовательно, культура исторична по своей природе.
Само ее настоящее всегда существует в отношении к прош-
лому (реальному или сконструированному в порядке некоей
мифологии) и к прогнозам будущего. Эти исторические
связи культуры называют диахронными. Как видим, культу-
ра вечна и всемирна, но при этом всегда подвижна и из-
менчива. В этом сложность понимания прошлого (ведь оно
ушло, отдалилось от нас). Но в этом и необходимость по-
нимания ушедшей культуры: в ней всегда есть потребное
нам сейчас, сегодня.
Мы изучаем литературу, читаем книжки, интересуемся
судьбой героев. Нас волнуют Наташа Ростова и Андрей
Болконский, герои Золя, Флобера, Бальзака. Мы с удо-
вольствием берем в руки роман, написанный сто, двести,
триста лет назад, и мы видим, что герои его нам близки:
они любят, ненавидят, совершают хорошие и плохие
поступки, знают честь и бесчестие, они верны в дружбе
или предатели - и все это нам ясно.
Но вместе с тем многое в поступках героев нам или
совсем непонятно, или - что хуже - понято неправильно,
не до конца. Мы знаем, из-за чего Онегин с Ленским пос-
сорились. Но как они поссорились, почему вышли на ду-
эль, почему Онегин убил Ленского (а сам Пушкин позже
подставил свою грудь под пистолет)? Мы много раз будем
встречать рассуждение: лучше бы он этого не делал,
как-нибудь обошлось бы. Они не точны, ведь чтобы пони-
мать смысл поведения живых людей и литературных героев
прошлого, необходимо знать их культуру: их простую,
обычную жизнь, их привычки, представления о мире и т.
д. и т. п.
Вечное всегда носит одежду времени, и одежда эта так
срастается с людьми, что порой под историческим мы не
узнаем сегодняшнего, нашего, то есть в каком-то смысле
мы не узнаем и не понимаем самих себя. Вот когда-то, в
тридцатые годы прошлого века. Гоголь возмутился:
все романы о любви, на всех театральных сценах - лю-
бовь, а какая любовь в его, гоголевское время - такая
ли, какой ее изображают? Не сильнее ли действуют выгод-
ная женитьба, "электричество чина", денежный капитал?
Оказывается, любовь гоголевской эпохи - это и вечная
человеческая любовь, и вместе с тем любовь Чичикова
(вспомним, как он на губернаторскую дочку взглянул!),
любовь Хлестакова, который цитирует Карамзина и призна-
ется в любви сразу и городничихе, и ее дочке (ведь у
него - "легкость в мыслях необыкновенная!").
Человек меняется, и, чтобы представить себе логику
поступков литературного героя или людей прошлого - а
ведь мы равняемся на них, и они как-то поддерживают на-
шу связь с прошлым, - надо представлять себе, как они
жили, какой мир их окружал, каковы были их общие предс-
тавления и представления нравственные, их служебные
обязанности, обычаи, одежда, почему они поступали так,
а не иначе. Это и будет темой предлагаемых бесед.
Определив, таким образом, интересующие нас аспекты
культуры, мы вправе, однако, задать вопрос: не содер-
жится ли в самом выражении "культура и быт" противоре-
чие, не лежат ли эти явления в различных плоскостях? В
самом деле, что такое быт? Быт - это обычное протекание
жизни в ее реально-практических формах; быт - это вещи,
которые окружают нас, наши привычки и каждодневное по-
ведение. Быт окружает нас как воздух, и, как воздух, он
заметен нам только тогда, когда его не хватает или он
портится. Мы замечаем особенности чужого быта, но свой
быт для нас неуловим - мы склонны его считать "просто
жизнью", естественной нормой практического бытия. Итак,
быт всегда находится в сфере практики, это мир вещей
прежде всего. Как же он может соприкасаться с миром
символов и знаков, составляющих пространство культуры?
Обращаясь к истории быта, мы легко различаем в ней
глубинные формы, связь которых с идеями, с интеллекту-
альным, нравственным, духовным развитием эпохи самооче-
видна. Так, представления о дворянской чести или же
придворный этикет, хотя и принадлежат истории быта, но
неотделимы и от истории идей. Но как быть с такими, ка-
залось бы, внешними чертами времени, как моды, обычаи
каждодневной жизни, детали практического поведения и
предметы, в которых оно воплощается? Так ли уж нам важ-
но знать, как выглядели "Лепажа стволы роковые", из ко-
торых Онегин убил Ленского, или - шире - представлять
себе предметный мир Онегина?
Однако выделенные выше два типа бытовых деталей и
явлений теснейшим образом связаны. Мир идей неотделим
от мира людей, а идеи - от каждодневной реальности.
Александр Блок писал:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран -
И мир опять предстанет странным...
"Пылинки дальних стран" истории отражаются в сохра-
нившихся для нас текстах - в том числе и в "текстах на
языке быта". Узнавая их и проникаясь ими, мы постигаем
живое прошлое. Отсюда - метод предлагаемых читателю
"Бесед о русской культуре" - видеть историю в зеркале
быта, а мелкие, кажущиеся порой разрозненными бытовые
детали освещать светом больших исторических событий.
Какими же путями происходит взаимопроникновение быта
и культуры? Для предметов или обычаев "идеологизирован-
ного быта" это самоочевидно: язык придворного этикета,
например, невозможен без реальных вещей, жестов и т.
д., в которых он воплощен и которые принадлежат быту.
Но как связываются с культурой, с идеями эпохи те бес-
конечные предметы повседневного быта, о которых говори-
лось выше?
Сомнения наши рассеются, если мы вспомним, что все
окружающие нас вещи включены не только в практику вооб-
ще, но и в общественную
практику, становятся как бы сгустками отношений между
людьми и в этой своей функции способны приобретать сим-
волический характер.
В "Скупом рыцаре" Пушкина Альбер ждет момента, когда
в его руки перейдут сокровища отца, чтобы дать им "ис-
тинное", то есть практическое употребление. Но сам ба-
рон довольствуется символическим обладанием, потому что
и золото для него - не желтые кружочки, за которые мож-
но приобрести те или иные вещи, а символ полновластия.
Макар Девушкин в "Бедных людях" Достоевского изобретает
особую походку, чтобы не были видны его дырявые подош-
вы. Дырявая подошва - реальный предмет; как вещь она
может причинить хозяину сапог неприятности: промоченные
ноги, простуду. Но для постороннего наблюдателя порван-
ная подметка - это знак, содержанием которого является
Бедность, а Бедность - один из определяющих символов
петербургской культуры. И герой Достоевского принимает
"взгляд культуры": он страдает не оттого, что ему хо-
лодно, а оттого, что ему стыдно. Стыд же - один из наи-
более мощных психологических рычагов культуры. Итак,
быт, в символическом его ключе, есть часть культуры.
Но у этого вопроса имеется еще одна сторона. Вещь не
существует отдельно, как нечто изолированное в контекс-
те своего времени. Вещи связаны между собой. В одних
случаях мы имеем в виду функциональную связь и тогда
говорим о "единстве стиля". Единство стиля есть принад-
лежность, например мебели, к единому художественному и
культурному пласту, "общность языка", позволяющая вещам
"говорить между собой". Когда вы входите в нелепо обс-
тавленную комнату, куда натаскали вещи самых различных
стилей, у вас возникает ощущение, словно вы попали на
рынок, где все кричат и никто не слушает другого. Но
может быть и другая связь. Например, вы говорите: "Это
вещи моей бабушки". Тем самым вы устанавливаете некую
интимную связь между предметами, обусловленную памятью
о дорогом вам человеке, о его давно уже ушедшем време-
ни, о своем детстве. Не случайно существует обычай да-
рить вещи "на память" - вещи имеют память. Это как бы
слова и записки, которые прошлое передает будущему.
С другой стороны, вещи властно диктуют жесты, стиль
поведения и в конечном итоге психологическую установку
своим обладателям. Так, например, с тех пор, как женщи-
ны стали носить брюки, у них изменилась походка, стала
более спортивной, более "мужской". Одновременно прои-
зошло вторжение типично "мужского" жеста в женское по-
ведение (например, привычка высоко закидывать при сиде-
нии ногу на ногу - жест не только мужской, но и "амери-
канский", в Европе он традиционно считался признаком
неприличной развязности). Внимательный наблюдатель мо-
жет заметить, что прежде резко различавшиеся мужская и
женская манеры смеяться в настоящее время утратили раз-
личие, и именно потому, что женщины в массе усвоили
мужскую манеру смеха.
Вещи навязывают нам манеру поведения, поскольку создают
вокруг себя определенный культурный контекст. Ведь надо
уметь держать в руках топор, лопату, дуэльный пистолет,
современный автомат, веер или баранку автомашины. В
прежние времена говорили: "Он умеет (или не умеет) но-
сить фрак". Мало сшить себе фрак у лучшего портного -
для этого достаточно иметь деньги. Надо еще уметь его
носить, а это, как рассуждал герой романа Бульвера-Лит-
тона "Пелэм, или Приключение джентльмена", - целое ис-
кусство, дающееся лишь истинному денди. Тот, кто держал
в руке и современное оружие, и старый дуэльный писто-
лет, не может не поразиться тому, как хорошо, как ладно
последний ложится в руку. Тяжесть его не ощущается - он
становится как бы продолжением тела. Дело в том, что
предметы старинного быта производились вручную, форма
их отрабатывалась десятилетиями, а иногда и веками,
секреты производства передавались от мастера к мастеру.
Это не только вырабатывало наиболее удобную форму, но и
неизбежно превращало вещь в историю вещи, в память о
связанных с нею жестах. Вещь, с одной стороны, придава-
ла телу человека новые возможности, а с другой - вклю-
чала человека в традицию, то есть и развивала, и огра-
ничивала его индивидуальность.
Однако быт - это не только жизнь вещей, это и обы-
чаи, весь ритуал ежедневного поведения, тот строй жиз-
ни, который определяет распорядок дня, время различных
занятий, характер труда и досуга, формы отдыха, игры,
любовный ритуал и ритуал похорон. Связь этой стороны
быта с культурой не требует пояснений. Ведь именно в
ней раскрываются те черты, по которым мы обычно узнаем
своего и чужого, человека той или иной эпохи, англича-
нина или испанца.
Обычай имеет еще одну функцию. Далеко не все законы
поведения фиксируются письменно. Письменность господс-
твует в юридической, религиозной, этической сферах. Од-
нако в жизни человека есть обширная область обычаев и
приличий. "Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма
обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключитель-
но какому-нибудь народу"2. Эти нормы принадлежат куль-
туре, они закрепляются в формах бытового поведения,
всего того, о чем говорится: "так принято, так прилич-
но". Эти нормы передаются через быт и тесно соприкаса-
ются со сферой народной поэзии. Они вливаются в память
культуры.
Теперь нам осталось определить, почему мы избрали
для нашего разговора именно эпоху XVIII - начала XIX
века.
История плохо предсказывает будущее, но хорошо объ-
ясняет настоящее. Мы сейчас переживаем время увлечения
историей. Это не случайно: время революций антиисторич-
но по своей природе, время реформ всегда обращает людей
к размышлениям о дорогах истории. Жан-Жак Руссо в трак-
тате "Об общественном договоре" в предгрозовой атмосфе-
ре надвигающейся революции, приближение которой он за-
регистрировал, как чуткий барометр, писал, что изучение
истории полезно только тиранам. Вместо того, чтобы изу-
чать, как было, надо познать,
как должно быть. Теоретические утопии в такие эпохи
привлекают больше, чем исторические документы.
Когда общество проходит через эту критическую точку,
и дальнейшее развитие начинает рисоваться не как созда-
ние нового мира на развалинах старого, а в виде органи-
ческого и непрерывного развития, история снова вступает
в свои права. Но здесь происходит характерное смещение:
интерес к истории пробудился, а навыки исторического
исследования порой утеряны, документы забыты, старые
исторические концепции не удовлетворяют, а новых нет. И
тут лукавую помощь предлагают привычные приемы: выдумы-
ваются утопии, создаются условные конструкции, но уже
не будущего, а прошлого. Рождается квазиисторическая
литература, которая особенно притягательна для массово-
го сознания, потому что замещает трудную и непонятную,
не поддающуюся единому истолкованию реальность легко
усваиваемыми мифами.
Правда, у истории много граней, и даты крупных исто-
рических событий, биографии "исторических лиц" мы еще
обычно помним. Но как жили "исторические лица"? А ведь
именно в этом безымянном пространстве чаще всего раз-
вертывается настоящая история. Очень хорошо, что у нас
есть серия "Жизнь замечательных людей". Но разве не ин-
тересно было бы прочесть и "Жизнь незамечательных лю-
дей"? Лев Толстой в "Войне и мире" противопоставил под-
линно историческую жизнь семьи Ростовых, исторический
смысл духовных исканий Пьера Безухова псевдоисторичес-
кой, по его мнению, жизни Наполеона и других "государс-
твенных деятелей". В повести "Из записок князя Д. Нех-
людова. Люцерн" Толстой писал: ".^Седьмого июля 1857
года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором ос-
танавливаются самые богатые люди, странствующий нищий
певец в продолжение получаса пел песни и играл на гита-
ре. Около ста человек слушало его. Певец три раза про-
сил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал
ему ничего, и многие смеялись над ним.
Вот событие, которое историки нашего времени должны
записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие
значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем
факты, записываемые в газетах и историях. Это факт
не для истории деяний людских, но для истории прогресса
и цивилизации"3.
Толстой был глубочайше прав: без знания простой жиз-
ни, ее, казалось бы, "мелочей" нет понимания истории.
Именно понимания, ибо в истории знать какие-либо факты
и понимать их - вещи совершенно разные. События совер-
шаются людьми. А люди действуют по мотивам, побуждениям
своей эпохи. Если не знать этих мотивов, то действия
людей часто будут казаться необъяснимыми или бессмыс-
ленными.
Сфера поведения - очень важная часть национальной
культуры, и трудность ее изучения связана с тем, что
здесь сталкиваются устойчивые черты, которые могут не
меняться столетиями, и формы, изменяющиеся с чрезвычай-
ной скоростью. Когда вы стараетесь объяснить себе, по-
чему человек, живший 200 или 400 лет тому назад, посту-
пил так, а не иначе,
вы должны одновременно сказать две противоположные ве-
щи: "Он такой же, как ты. Поставь себя на его место". -
и: "Не забывай, что он совсем другой, он - не ты. Отка-
жись от своих привычных представлений и попытайся пере-
воплотиться в него".
Но почему же все-таки мы выбрали именно эту эпоху -
XVIII - начало XIX века? Для этого есть серьезные осно-
вания. С одной стороны, это время достаточно для нас
близкое (что значат для истории 200-300 лет?) и тесно
связанное с нашей сегодняшней жизнью. Это время, когда
оформлялись черты новой русской культуры, культуры но-
вого времени, которому - нравится это нам или нет -
принадлежим и мы. С другой стороны, это время достаточ-
но далекое, уже во многом позабытое.
Предметы различаются не только функциями, не только
тем, с какой целью мы их берем в руки, но и тем, какие
чувства они у нас вызывают. С одним чувством мы прика-
саемся к старинной летописи, "пыль веков от хартий от-
ряхнув", с другим - к газете, еще пахнущей свежей ти-
пографской краской. Свою поэзию имеют старина и веч-
ность, свою - новость, доносящая до нас торопливый бег
времени. Но между этими полюсами находятся документы,
вызывающие особое отношение: интимное и историческое
одновременно. Таковы, например, семейные альбомы. С их
страниц на нас смотрят знакомые незнакомцы - забытые
лица ("А кто это?" - "Не знаю, бабушка всех помнила "),
старомодные костюмы, люди в торжественных, сейчас уже
смешных позах, надписи, напоминающие о событиях, кото-
рых сейчас уже все равно никто не помнит. И тем не ме-
нее это не чужой альбом. И если вглядеться в лица и
мысленно изменить прически и одежду, то сразу же обна-
ружатся родственные черты. XVIII - начало XIX века -
это семейный альбом нашей сегодняшней культуры, ее "до-
машний архив", ее "близкое-далекое". Но отсюда и особое
отношение: предками восхищаются - родителей осуждают;
незнание предков компенсируют воображением и романти-
ческим мнимопониманием, родителей и дедов слишком хоро-
шо помнят, чтобы понимать. Все хорошее в себе приписы-
вают предкам, все плохое - родителям. В этом историчес-
ком невежестве или полузнании, которое, к сожалению,
удел большинства наших современников, идеализация до-
петровской Руси столь же распространена, как и отрица-
ние послепетровского пути развития. Дело, конечно, не
сводится к перестановке этих оценок. Но следует отка-
заться от школярской привычки оценивать историю по пя-
тибалльной системе.
История не меню, где можно выбирать блюда по вкусу.
Здесь требуется знание и понимание. Не только для того,
чтобы восстановить непрерывность культуры, но и для то-
го, чтобы проникнуть в тексты Пушкина или Толстого, да
и более близких нашему времени авторов. Так, например,
один из замечательных "Колымских рассказов" Варлама Ша-
ламова начинается словами: "Играли в карты у коногона
Наумова". Эта фраза сразу же обращает читателя к парал-
лели - "Пиковой даме" с ее началом: "...играли в карты
у конногвардейца Нарумова". Но помимо
литературной параллели, подлинный смысл этой фразе при-
дает страшный контраст быта. Читатель должен оценить
степень разрыва между конногвардейцем - офицером одного
из самых привилегированных гвардейских полков - и коно-
гоном - принадлежащим привилегированной лагерной арис-
тократии, куда закрыт доступ "врагам народа" и которая
рекрутируется из уголовников. Значима и разница, кото-
рая может ускользнуть от неосведомленного читателя,
между типично дворянской фамилией Нарумов и простона-
родной - Наумов. Но самое важное - страшная разница са-
мого характера карточной игры. Игра - одна из основных
форм быта и именно из таких форм, в которых с особенной
резкостью отражается эпоха и ее дух.
В завершение этой вводной главы я считаю своим дол-
гом предупредить читателей, что реальное содержание
всего последующего разговора будет несколько уже, чем
обещает название "Беседы о русской культуре". Дело в
том, что всякая культура многослойна, и в интересующую
нас эпоху русская культура существовала не только как
целое. Была культура русского крестьянства, тоже не
единая внутри себя: культура олонецкого крестьянина и
донского казака, крестьянина православного и крестьяни-
на-старообрядца; был резко обособленный быт и своеоб-
разная культура русского духовенства (опять-таки с глу-
бокими отличиями быта белого и черного духовенства, ие-
рархов и низовых сельских священников). И купец, и го-
родской житель (мещанин) имели свой уклад жизни, свой
круг чтения, свои жизненные обряды, формы досуга, одеж-
ду. Весь этот богатый и разнообразный материал не вой-
дет в поле нашего зрения. Нас будут интересовать куль-
тура и быт русского дворянства. Такому выбору есть объ-
яснение. Изучение народной культуры и быта по устано-
вившемуся делению наук обычно относится к этнографии, и
в этом направлении сделано не так уж мало. Что же каса-
ется каждодневной жизни той среды, в которой жили Пуш-
кин и декабристы, то она долго оставалась в науке
"ничьей землей". Здесь сказывался прочно сложившийся
предрассудок очернительского отношения ко всему, к чему
приложим эпитет "дворянский". В массовом сознании дол-
гое время сразу же возникал образ "эксплуататора",
вспоминались рассказы о Салтычихе и то многое, что по
этому поводу говорилось. Но при этом забывалось, что та
великая русская культура, которая стала национальной
культурой и дала Фонвизина и Державина, Радищева и Но-
викова, Пушкина и декабристов, Лермонтова и Чаадаева и
которая составила базу для Гоголя, Герцена, славянофи-
лов, Толстого и Тютчева, была дворянской культурой. Из
истории нельзя вычеркивать ничего. Слишком дорого при-
ходится за это расплачиваться.
Предлагаемая вниманию читателей книга была написана
в трудных для автора условиях. Она не смогла бы увидеть
свет, если бы не щедрая и бескорыстная помощь его дру-
зей и учеников.
На всем протяжении работы неоценимую помощь на грани
соавторства оказывала 3. Г. Минц, которой не суждено
было дожить до выхода этой книги. Большую помощь при
оформлении книги, зачастую вопреки собственным заняти-
ям, оказали автору доцент Л. Н. Киселева, а также дру-
гие сотрудники лабораторий семиотики и истории русской
литературы Тартуского университета: С. Барсуков, В.
Гехтман, М. Гришакова, Л. Зайонц, Т. Кузовкина, Е. По-
госян и студенты Е. Жуков, Г. Талвет и А. Шибарова.
Всем им автор выражает живейшую признательность.
В заключение автор считает своей приятной обязан-
ностью выразить глубокую признательность Гумбольдтовс-
кому обществу и его члену - профессору В. Штемпелю, а
также своим друзьям - Э. Штемпель, Г. Суперфину и вра-
чам больницы Bogenhausen (Munchen).
Тарту - Munchen - Тарту. 1989-1990