Эпизод очень характерен. Задуманный как издеватель- ское сатирическое зрелище, он перерос первоначальный замысел. Суворов "заигрывался": зрелище фельдмаршала и пьяного Прошки, гоняющихся за cap-,, динским дипломатом и вместе с ним чуть ли не падающих в свалке детской иг- ры, конечно, выходило за пределы любого замысла. Обста- новка игры, распространявшаяся вокруг Суворова, затяги- вала в себя и других. Таков, например, эпизод, расска- занный кн. Н. С. Голицыным в старости. В бытность па- жем, он служил за столом на ужине Екатерины II в пос- ледний день поста, в сочельник. Приглашены были Потем- кин и Суворов. Сидя за праздничным столом, Суворов де- монстративно ни к чему не прикасался. "Заметив это, Екатерина спрашивает его о причине. "Он у нас, Матуш- ка-Государыня, великий постник, - отвечает за Суворова Потемкин, - ведь сегодня сочельник: он до звезды есть не будет". Императрица, подозвав пажа, пошептала ему что-то на ухо; паж уходит и чрез минуту возвращается с небольшим футляром, а в нем находилась бриллиантовая орденская звезда, которую Императрица вручила Суворову, прибавя, что теперь уже он может разделить с нею трапе- зу. Этот паж был князь Александр Николаевич [Голицын]", то есть сам мемуарист54. В другой записи этих же воспо- минаний указываются произнесенные при этом слова импе- ратрицы: "Ваша звезда взошла, фельдмаршал". Эпизод за- печатлевает двойной розыгрыш: Суворов, который далеко не всегда был такой "строгий постник", демонстративно в присутствии Потемкина, известного ненавистью к любым запретам и безудержностью своих порывов, демонстрирует строгое соблюдение обрядов, а Екатерина II использует игру слов, чтобы выступить в амплуа милостивой госуда- рыни. Но у Суворова есть и другое лицо - также отмеченное его внимательным секретарем: это мудрец, философ-сток, ценитель не только Цезаря, но и Цицерона. Один из прие- мов, которыми Суворов любил изумлять собеседников, был резкий переход от одной роли к другой. Человек, только что увидевший шокирующие шутовские поступки, вдруг ока- зывался лицом к лицу с эрудитом и красноречивым филосо- фом. Косноязычие и глоссолалия исчезали и заменялись речью римского оратора или философскими рассуждениями на немецком, французском, английском и итальянском язы- ках. Так, англичанин лорд Клинстон пересказывал Фуксу, не понимавшему по-английски, содержание своего разгово- ра с Суворовым: "Сей час выхожу я из ученейшей Военной Академии, где были рассуждения о Военном Искусстве, о Аннибале, Цезаре, замечания на ошибки Тюреня, принца Евгения, о нашем Мальборуке, о штыке, и пр. и пр. - Вы верно хотите знать, где эта Академия, и кто Профессоры? угадайте!.. я обедал у Суворова: не помню, ел ли что, но помню с восторгом каждое его слово. Это наш Гарик, но на театре великих происшествий; это тактический Рембрант: как тот в живописи, так сей на войне - вол- шебники!"55 Подобных свидетельств современников можно было бы привести много. Смена масок составляла одну из особенностей поведе- ния Суворова. Если иностранного дипломата или образо- ванного путешественника он поражал мудростью или шу- товством (какая роль будет избрана в каждом данном слу- чае - предсказать было невозможно), то перед другими наблюдателями он выступал то ревнителем благочестия (как в примере с Потемкиным), то колдуном. Известно, что Суворов не терпел зеркал, и если останавливался на ночевку в комнатах с зеркалами, то немедленно требовал, чтобы их сняли или завесили. Колдун в зеркале не отра- жается, и поэтому зеркало в комнате - средство обнару- жения колдуна. Суворов, конечно, в зеркалах отражался. Но в его тактику входила слава человека, не отражающе- гося в зеркалах. Это имело и практическое значение: ореол колдовства укреплял веру солдат в своего полко- водца; но это была и игра, завлекавшая самого Суворова. Возможно, что одним из образцов здесь было поведение Цезаря, умело использующего суеверия своих противни- ков-варваров. Но Цезарь хитрил как политик, а Суворов заигрывался как ребенок или артист. Не случайно имена величайших артистов эпохи столь часто приходят на па- мять его современникам, описывавшим характер полковод- ца. Яркий пример способности Суворова погружаться в са- мые различные миры - пользование его разными стилями для описания одного и того же события. Разнообразие стилей здесь - лишь отражение богатства фантазии; Суво- ров меняет свою личность и одновременно меняет образ окружающего ее мира. Примером этого могут быть два соз- данные им описания перехода через Альпы. Одно обращено к Ростопчину, другое - к Павлу I. Оба описания ярко от- ражают личность Суворова, но одновременно ориентированы и на личности его адресатов. При этом он, вероятно, до- пускал, что Ростопчин, в эту пору - приближенный Павла, покажет адресованное ему письмо императору. Таким обра- зом, каждый из адресатов получит обе версии. Это прев- ращает проблему стиля в нечто, имеющее самостоятельную ценность. "По переходе Российских войск чрез Альпийские горы, Суворов писал к графу Феодору Васильевичу Ростопчину следующее: "Пришел в Биллин-цоп... Нет лошаков, нет ло- шадей; а есть Тугут и горы и пропасти... Но я не живо- писец. Пошел и пришел... Видели и французов; но всех пустили... холодным ружьем... По колена в снегу... Мас- сена проворен, не успел... Каменской молодой молод, но стар больше, чем Г-н Майор... А под Цирихом дурно и Ла- фатера ранили... цесарцы под Мангеймом; Тугут везде, Гоц нигде... Геройство побеждает храбрость; терпение - скорость, разсудок - ум, труд - лень, история - газе- ты... Готов носить Марию Терезию. У меня и так на пле- чах много сидит... Караул!.. Я Руской, вы Руские!""56 В письме Ростопчину Суворов имитирует неправильности своей устной глоссолалический речи. Письмо как бы пере- несено в жест, и для понимания его следует не только прокомментировать все содержащиеся в нем намеки, но и представить себе жесты, топанье ногами и телодвижения, которые связаны были у Суворова с говорением такого ти- па. Здесь письменный текст имитирует устный. В донесении государю перед нами не только образцовый письменный текст, но и художественное произведение. В стиль военного рапорта Суворов вводит патетику прозы Оссиана, предромантические пейзажи^ эмоциональное нап- ряжение, резко противоречащее с обычной стилистикой ре- портажа. "Победоносное воинство В а ш е г о Императорского Величества, прославившееся храбростию и мужеством на суше и морях, ознаменовывает теперь беспримерную неуто- мимость и неустрашимость и на новой войне, на громадах неприступных гор. Выступив из пределов Италии, к общему сожалению всех тамошних жителей, где сие воинство оста- вило по себе славу избавителей, переходило оно чрез це- пи страшных гор. На каждом шаге в сем царстве ужаса зи- яющия пропасти представляли отверзтые и поглотить гото- вые гробы смерти; дремучия мрачные ночи, непрерывно ударяющие громы, лиющиеся дожди и густый туман облаков при шумных водопадах, с каменьями с вершин низвергающи- мися, увеличивали сей трепет. Там является зрению наше- му гора Сент-Готард, сей величающийся колосс гор, ниже хребтов котораго гро-моносныя тучи и облака плавают, - и другая уподобляющаяся ей, Фогельсберг. Все опаснос- ти, все трудности преодолеваются; и при таковой борьбе со всеми стихиями неприятель, гнездившийся в ущелинах и неприступных выгоднейших местоположениях, не может про- тивостоять храбрости войска, являющагося неожидаемо на сем новом театре. Он всюду прогнан. Войска Вашего -Им- ператорскаго Величества проходят темную горную пещеру Унзерн-лох, занимают мост, удивительною игрою природы из двух гор сооруженный и проименованный Чертовым*. Оной разрушен неприятелем; но сие не остановляет побе- дителей. Доски связываются шарфами офицеров. По сим доскам бегут они, спускаются с вершин в бездны и, дос- тигая врага, поражают его всюду. Напоследок надлежало восходить на снежную гору Винтер-берг, скалистую кру- тизною все прочия превышающую. Утопая в скользкой гря- зи, должно было подыматься противу и посреди водопада, низвер-гающагося с ревом и изрыгающаго с яростию страш- ные камни и снеж-ныя земляныя глыбы, на которых много людей с лошадьми с величайшим стремлением летели в пре- исподния пучины, где многие убивалися, а многие спаса- лися. Всякое изражение недостаточно к изображению сей картины природы во всем ея ужасе! Единое воспоминание преисполняет душу трепетом и теплым благодарственным молением ко Всевышнему, Его же невидимая всесильная десница видимо сохранила воинство Вашего Императорского Величества, подвизавшееся за святую Его Веру"57.
В издании "Суворов А. В. Документы". (М., 1953, т. IV, с. 349-350) - "проименованный Тейфельсбрюке".
Характер Суворова можно было бы определить как единство в многоголосии. Выразительную картину этой сложной структуры личности мы видим в зеркале его се- мейных отношений. Суворов от рождения был слаб здоровь- ем, невысок и тщедушен. Возможно, не без влияния биог- рафии Цезаря он долгие годы приучал и свое тело, и свой характер к перенесению тягот воинской жизни. В дальней- шем он никогда не носил теплой одежды и любые морозы переносил в мундире. А когда Екатерина подарила ему роскошную шубу, он возил ее с собой в карете, но никог- да не надевал. В этом было, конечно, противостояние ма- нере Потемкина, переносившего на театр военных действий все капризы роскоши, но здесь скрывался и более глубо- кий смысл - ориентация на строгое поведение римского воина, презиравшего роскошь. "Римское поведение" озна- чало для Суворова сознательное и непрерывное преодоле- ние самого себя, воспитание не только силы, но и воли. То, что все действия Суворова подразумевали не сти- хийное следование темпераменту и характеру, а постоян- ное их преодоление, доказывается разительным противоре- чием между неколебимой решительностью Суворова-полко- водца и прямо противоположными его свойствами в личной жизни. Здесь прежде всего бросается в глаза инфантиль- ность: Суворов любил игры, но не "мужественную" карточную игру, которую он презирал (упоение опасностью он удов- летворял на поле боя), а жмурки, горелки и пятнашки, качание на качелях и всяческие проказы и шалости. Нап- ример, уже всемирно известным полководцем, после пере- хода через Альпы, на балах в его честь в Праге, Суворов участвовал в танцах вместе с молодыми офицерами и дама- ми, но при этом постоянно нарочно сбивал направление движения пар, так что все сталкивались и валились куча- ми. Однако нигде его инфантильность не проявлялась с такой силой, как в отношениях с женщинами. Здесь он был робок. Женился Суворов, по правдоподобному предположению его биографа А. Петрушевского, по распоряжению отца, и то уже достигнув сорока пяти лет, на девице Варваре Ивановне Прозоровской, красивой^ высокой и властной де- вушке не старше двадцати пяти лет (точный год рождения ее неизвестен). Невеста, видимо, была выбрана отцом Су- ворова и по характеру оказалась крайне неприспособлен- ной для подобного брака: любила столицу, балы и, как все Прозоровские, не от- личалась бескорыстием. В дальнейшем, когда семейная жизнь Суворовых разрушилась и превратилась в длинную цепь конфликтов, Варвара Ивановна проявила большую лов- кость: воспользовавшись разногласиями между Суворовым и Павлом I, она добилась личной поддержки императора, распорядившегося в специальной резолюции удовлетворить все ее денежные претензии к мужу. Не следует торопиться с запоздавшими более чем на двести лет осуждениями жены Суворова: она принадлежала к тому типу властных и ини- циативных дворянских женщин, которые, освободившись из "неволи теремов" (Пушкин), предоставляли своим мужьям командовать при штурме крепости или в морском сражении, но в домашнем быту вели себя, как мать Татьяны, кото- рая: ...езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по суботам, Служанок била осердясь - Всё это мужа не спросясь. (2, XXXII) Чтобы объективно оценить такие характеры, надо пом- нить, что из таких семей выходили не только своевольные помещицы типа матери И. С. Тургенева, но и не менее не- покорные декабристки, чью волю поехать за мужьями на каторгу не могли сломить ни воля императора, ни роди- тельский авторитет. В борьбе с женой Суворов проявлял совершенно, каза- лось бы, не свойственную ему нерешительность и неумение пользоваться адекватным оружием. Напору и искусству интриг он попытался противопоставить рассчитанное на психологический эффект действо, соединяющее театраль- ность и искреннее церковное благочестие. Им была проду- мана и организована своеобразная церемония церковного примирения. Под Астраханью, где в то время находились супруги, в одном из сел, была выбрана бедная деревенс- кая церковь. Суворов "явился в церковь" "одетый в прос- той солдатский мундир; жена его в самом простом платье; находилось тут и несколько близких им людей. В церк- ви произошло нечто вроде публичного покаяния; муж и же- на обливались слезами, священник прочитал им разрешаю- щую молитву и вслед за тем отслужил литургию, в время которой покаявшиеся причастились Св. Тайн"58. Этот сложный ритуал имел глубокий смысл. Бедная и, что еще важнее, простонародная одежда (Суворов с умыслом оделся простым солдатом) должна была символизировать отказ супругов от тщеславия и суетности и обратить их к выс- шим духовным ценностям. На Варвару Ивановну этот симби- оз церкви и театра не произвел, однако, должного впе- чатления: ей нужны были не символы, а вполне реальные материальные ценности. Еще более наглядно сложность семейных переживаний Суворова проявилась в его отношении к дочери Наташе*. Она была еще ребенком, когда Суворов начал ревниво выс- матривать в ней черты своего характера. Он писал одному из своих корреспондентов, что малолетняя дочь его зака- ляет себя: бегает поздней осенью босиком по замерзающей грязи. Однако особенно ярко отношение Суворова к дочери выразилось в письмах к ней: изображая сражения с турка- ми, в которых он прини-
У Суворова имелся также сын Аркадий, но фельдмаршал был гораздо более привязан к дочери. Аркадий дожил лишь до двадцати семи лет и погиб, утонув в том самом Рымнике, за победу на котором отец его получил титул Рымникского.
мал участие, Суворов переводит события на язык детских сказочных игр, но при этом, как часто бывало, увлекает- ся и заигрывается сам. При разрыве с женой Суворов оставил девочку у себя, а затем отдал ее в Смольный институт. Разлука сделалась причиной появления целого ряда писем к Наташе. И если Суворов определял свою "Науку побеждать" как разговор с солдатами на их языке, то в переписке с дочерью он стремился перейти на детский язык. Это придает письмам двойной интерес: с одной стороны, они демонстрируют, каким рисуется Суворову детский мир, с другой - показы- вают, как легко он перевоплощается в ребенка - уже не "притворяется", а превращается в него. В письмах к "су- ворочке" (как полководец называл свою дочку) он созна- тельно ищет формы перехода на ее язык, и это получает, особенно в начале переписки, характер искусственности. К подлинному детскому языку Суворов приближается, когда от подражания переходит к возбужденной глос-солаличес- кой речи; иными словами, он парадоксально удаляется от детского языка именно тогда, когда его имитирует. Так, в письме от 27 июля 1789 года, сообщая о сражении с турками, он описывает все события в переводе на детс- кий, по его представлениям, язык, то есть на язык игры: "На другой день мы были в Refectoire* с турками. Ай да ох! Как же мы потчевались! Играли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями в твою голову ве- личины; у нас были такие длинные булавки, да ножницы кривые и прямые: рука не попадайся: тотчас отрежут, хоть голову"59. Как правило, Суворов не заботится о создании целостной метафорической картины. Используя старые фольклорные образы (сравним, например, описание битвы как пира или игры в "Слове о полку Игореве")**, он переносит повествование в образную систему пиров или игр: "После того уж я ни разу не танцевал", но тут же: "Прыгаем на коньках" (это в августе, на Черноморском побережье!). Описания типа: "Играем такими большими кеглями железными, насилу подымешь, да свинцовым горо- хом" поддаются элементарной дешифровке; по функции эти метафоры - сравнения, а не загадки, но иногда структура образа усложняется, и читатель не может уже логически отделить серьезное содержание и игровое выражение. Ког- да Суворов пишет: "У нас сей ночи был большой гром, и случаются малые землетрясения", а после этого сообщает, что заболел, простудившись: "Ох, какая ж у меня была горячка: так без памяти и упаду на траву..."60 - то иг- ра между первичными и метафорическими смыслами приобре- тает более сложный характер. Рассмотрим с этой точки зрения письмо к дочери от 20 декабря 1787 года из Кин- бурна. Первая половина письма представляет явную имита- цию детской речи; но образы из детского мира и широкое использование уменьшительных и ласкательных суффиксов
Refectoire - здесь: столовая в пансионе (франц.). Ср.: ту пиръ докончаша храбр и Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую" (Слово о пол- ку Игореве. Л., 1952, с. 57).
не могут скрыть однозначного смысла описываемого: "У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за воло- сы, а как вправду потанцовали, то я с балету вышел - в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов чрез восемь отпустили с театру в камеру". Заметим, что мета- форы такого рода характерны не только для фольклора, но и для табуирова-ния в солдатской речи определенной бое- вой лексики (сравним, например, такой же прием в воен- ных письмах Петра I). Однако во второй половине того же письма метафора приобретает значительно более сложный характер. Письмо писано из Кинбурна, и остается неясным: представляет ли вторая часть воспоминание о реальной поездке в более безопасное место на лимане или является результатом по- этического воображения, создающего контрастную первой части письма идиллическую картину природы: "Везде поют лебеди, утки, кулики; по полям жаворонки (в декабре? - Ю. Л.), синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры: пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что мне моя матушка Государыня пожаловала Андреевскую ленту "За веру и верность""61. В приведенной цитате стиль резко ломается. Первая картина - утопия природы в мире зла - напоминает то место из "Жития" протопопа Ав- вакума, где измученный гонениями Аввакум с семьей по пути из Даурии вновь в Москву попадает, занесенный бу- рей, в мир земного, природного "рая": "...насилу место обрели от волн. Около ево, горы высокие, утесы каменные и зело высоки, - дватцеть тысящ верст и больши волочил- ся, а не видал таких нигде. Наверху их полатки... Лук на них ростет и чеснок, - больши романов-скаго лукови- цы, и слаток зело. Там же ростут и конопли богораслен- ныя, а во дворах травы красныя и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем - осетры и таймени, стерледи и омули, и сиги, и прочих родов много. А все то у Христа тово света наделано для человеков"62. Однако окончание суворовской идиллии резко ломает весь ее стиль и всю иерархию ценностей письма. Для Суворова Андреевский орден и идиллия природы уживаются в едином ряду. Но и здесь картина не столь проста: орден для Су- ворова не то же, что предел мечтаний гоголевского чи- новника - "Владимир 3-ей степени". У Гоголя орден - знак пустоты, выражение, не имеющее содержания. Для Су- ворова это внешнее выражение внутреннего достоинства. Знак связан с обозначаемым как кожа и тело. Это - мо- мент непрочного равновесия между достоинством и его знаком. Уже в Александровскую эпоху, когда мундиры и ордена еще сохранят свою гипнотическую прелесть* (Чац- кий признается, что лишь недавно к ним "от нежности от- рекся"), хорошим тоном считается уже демонстрировать к ним хотя бы показное презрение. Не только Карам-
Мундир и орден в этом культурном контексте выступают как синонимы: награда могла выражаться как в форме ор- дена, так и в виде нового чина, что отражалось в мунди- ре.
зин смущенно улыбается, когда юноша Пушкин застает его отправляющимся на придворный прием, при мундире, но и такие карьеристы, как Алексей Орлов или М. Воронцов, в дружеском кругу находят должным иронизировать над орде- нами. Письма к дочери - это письма к ребенку, и именно соприкосновение с инфантильным миром и миром женским составляло для Суворова значительную часть прелести об- щения. Этот мир привлекал, так как был одновременно и чужим и своим. К сыну Суворов был более холоден, но еще характернее то, насколько он отчуждался от "суворочки" по мере ее взросления. Когда "суворочка" достигла воз- раста невесты, Суворов долгое время проявлял нескрывае- мую враждебность к ее возможным женихам. Летом 1793 го- да он написал Д. Хвостову сумбурное письмо, пронизанное глубоким волнением: "Младенчество флота опрокинуло кре- пости, детство Наташи - ее кораблекрушение""3. Перспек- тивы замужества Наташи, сплетаясь со служебными непри- ятностями Суворова, вызвали запись в письме к гр. Хвос- тову от апреля того же года: "Недолго мне жить. О, Бо- же! Жених Н[аташе]. На что ж свет коптить"64. Замужест- во дочери (мужем ее стал Зубов - родственник фаворита Екатерины II) развело их окончательно. Письма Суворова делались все более краткими. Так, например, в письме из Киева от 20 марта 1796 года значилось всего два слова: "Великая грязь". Подчеркивая чуждость миров своего и зубовского, в одном из писем он иронически замечал, что по вопросам приличий Наташа может осведомляться у Зубо- вых. Но еще более показательно не это ироническое заме- чание, а другой документ. В 1792 году Суворов на от- дельном листе записывал горькие слова о своем одино- честве и непризнанности. Он отмечал с гордостью: "Без денег, без мызы и саду...", "без друзей и без гласа - никому [мне] не равен. Без имения я получил себе имя. Судите - никому не равен". И вдруг, без всякой связи, как бы задумавшись, внизу Суворов приписал: "Я забываю Наташу..." Из души уходило детство. Суворов последних месяцев сменил веселую игру в инфантильность на трагическое одиночество. По тому же типу игры строились и отношения Суворова с солдатами. Эта сторона деятельности фельдмаршала ос- вещена особенно подробно и не требует больших дополне- ний. Но для того чтобы проникнуть в культурно-психоло- гическую сторону вопроса, полезно на минуту отвернуться от документов и посмотреть, как преломилась личность Суворова в сознании Льва Толстого. В "Войне и мире" Толстого привлекает внимание персонаж, в котором писа- тель создал образ, соединяющий черты офицера и началь- ника с народностью и как бы отцовским отношением к сол- датам. Это - капитан Тушин. Тушин не похож на "героя фрунта": он слаб, маленького роста; в первоначальной редакции Толстой даже подчеркнул эти "неармейские" его черты. Выстрелы пушек заставляют "каждый раз вздрагивать его слабые нервы". Он "ковылял от одного орудия к другому", батарейцы "на две головы выше своего офицера и вдвое шире его"66. Эти резкие черты слабости потом были смяг- чены, но самый образ народной непоказной храбрости, очищенной от фрунта, остался. Толстой особенно подчерк- нул элемент игры в поведении своего героя и соединение героизма с детством. "Маленький человек, с слабыми, не- ловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщи- ка еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов. - Круши, ребята! - приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты. В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, застав- лявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переме- ной и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрики- вал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкав- ших поднять раненого или тело. у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик. - Вишь, пыхнул опять, - проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и вле- во полосой относился ветром, - теперь мячик жди - отсы- лать назад. "Ну-ка, наша Матвевна", - говорил он про себя. Мат- вевной представлялась в его воображении большая крайняя старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый нумер второго орудия в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять уси- ливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков. "Ишь задышала опять, задышала", - говорил он про се- бя. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам яд- ра"*. Герой Толстого, конечно, не портрет Суворова. Толс- той сделал нечто большее. Он как бы подверг реальное историческое лицо художественному изучению и извлек из него то, что в образе Суворова, по мнению Толстого, связано было с народностью. Показательно, что Толстой ввел своего героя в обстановку заграничных походов, а не Отечественной войны 1812 года. Суворов был человеком другой эпохи; для Отечественной войны Толстому нужен был Кутузов. Характерно, что те настроения,
Ср. письмо "суворочке", с. 279.
которые Толстой дает своим героям на Бородинском поле, в образе Тушина отсутствуют. Суворов был человеком XVIII века и включал в себя противоречия своей эпохи. Одним из этих противоречий было сочетание искреннего православия, не задетого деизмом, и столь же искреннего культа античного героизма, доблести героев Древнего Ри- ма и Греции. Сочинения Саллюстия, Тацита, Плутарха и других авторов этого круга Суворов читал постоянно и любил цитировать на память. Более того, он находил в них образцы для подражания и в его стиле разговорность и фольклорность смешивались с латинообразньш синтакси- сом и "греческой помпой" (выражение Белинского). Вместе с тем понятие патриотизма для Суворова противостояло идее внутренних гражданских конфликтов. Это было чувс- тво объединяющее, а не разъединяющее. Суворов мог разд- ражаться на Потемкина и даже Екатерину, открыто фронди- ровать перед Павлом, но никогда не переходил через чер- ту, за которой начиналось отрицание системы. По воспо- минаниям Фукса, он сказал однажды: "Если бы Силла (Сул- ла. - Ю. Л.) и Марий встретились нечаянно на Алеутских островах, соперничество между ними пресеклось бы; Пат- риций обнял бы Плебеянина, и Рим не увидел бы кровавой реки"67. Здесь за Алеутскими островами легко просвечи- валась Россия. В ней Суворов и хотел бы увидеть прими- рение "Патриция" и "Плебеянина". Это, несмотря на глу- бочайшее разочарование Суворова в Павле, не дало ему возможности примкнуть к назревавшему в конце 90-х годов военному заговору, куда его приглашал, согласно относи- тельно недавно обнаруженным данным, М. В. Каховский. Суворов заткнул ему рот рукой со словами: "Молчи, мол- чи, кровь граждан". (Характерно это совершенно "римс- кое" выражение "граждане" - слово, которое Павел нена- видел и требовал заменять словом "мещанин".) Каховский после того, как заговор стал известен императору, был 13 февраля 1800 года неожиданно отставлен и скоропос- тижно умер при неясных обстоятельствах*. Видимо, с этим же связана и неожиданная опала, которой подвергся возв- ращающийся из Итальянского похода победоносный фель- дмаршал: торжественный прием был отменен и Суворов оди- ноко скончался в доме своего родственника графа Хвосто- ва. Краткий последний период жизни Суворова был связан с глубокими трагическими размышлениями. Он отрицательно отнесся, что было совершенно естественно, к Французской революции и долго не оставлял планов похода из Италии во Францию. Но это не означает еще, что его политичес- кие симпатии последних лет для нас полностью ясны. Ис- тория втягивала Суворова в новую войну - войну, в кото- рой политиче-
По этому же делу был арестован и заключен в Петро- павловскую крепость Ермолов. После убийства императора он был освобожден и с неоправдавшимся оптимизмом напи- сал на дверях своей камеры: "Навсегда свободна от пос- тоя". Прошло 25 лет, и равелин, как и вся крепость, был заполнен арестованными декабристами.
ские вопросы становились в один ряд со стратегическими. Турецкие войны не требовали от стратега политических размышлений, но уже в Италии события приобрели новый характер. По данным близких к Суворову людей можно сви- детельствовать, что изгнание французов из Италии снача- ла возбуждало у него мысли об объединении Италии под эгидой Австрии и России. Эта мысль напоминала полити- ческие мечты Данте. Однако события показали невозмож- ность союза с Австрией, а политический эгоизм послед- ней, кровавая резня, учиненная монархистами в Неаполе, способствовали не только военному, но и политическому разочарованию в целях Итальянского похода. Даже после отступления через Альпы и все более ус- ложняющихся отношений с Австрией Суворов не оставлял планов похода и во Францию. Тем более знаменательно, что, планируя вторжение через границу с Швейцарией, он специально оговаривал, чтобы в действии не участвовали эмигранты-роялисты, потому что они зальют всю Францию кровью. Суворову приходилось втягиваться в политические вопросы, а это трагически противоречило фундаменту, на котором строился его патриотизм. Е. Фукс зафиксировал один крайне интересный эпизод. В Праге, где армия отды- хала после Швейцарского похода. Фукс застал главноко- мандующего за оживленной беседой, которая продлилась более часа и заставила Суворова отложить все срочные дела. Это был разговор с простого вида стариком. Собе- седник Суворова оказался одним из богемских братьев*, потомков гуситов. Разговор касался Яна Гуса и Кон-станцского Собора (Суворов называл Констанц по-чешски - Костниц), а когда собеседник удалился, Су- воров заговорил о своеобразии грядущих войн. Турецкие походы не были, по его мнению, борьбой верований: религиозных или политических. Суворов сказал: "В Турции, в праздном моем уединении, заставлял я толко- вать себе Алькоран и увидел, что Магомет пекся не о царствии небесном, а о земном". Грядущие войны, прибли- жение которых Суворов предчувствовал, будут войнами убеждений: "Нам предоставлено увидеть новый, также ужасный, феномен: политический фанатизм!!!" Далее Суво- ров выразил уверенность, что надвигающаяся военная буря захватит Европу, а не Россию. Он специально заставил записывающего его речи Фукса прибавить, что речь идет о чужбине, а Россию ожидает тишина, и связал с этим отзыв армии на родину. Но тут же мемуарист зафиксировал странные слова, поразительно напоминающие мысли Радище- ва и совершенно неожиданные в устах Суворова: "Спокойс- твие - удушье. Так тишина на море бывает предвестницею бурного урагана. Так, тлеющий под пеплом угль угрожает сокрушить все пламенем" - и прибавил: "Запиши последнее для графа Федора Васильевича Ростопчина"68 - то есть для передачи Павлу.
Разговор шел по-немецки, и мемуарист сохранил немец- кое название ордена "Bohomischer Briider".
Суворов до конца остался человеком, для которого идея изменения политического порядка была несовместима с чувством патриотизма. Даже устранение Павла ценою "кро- ви граждан" противоречило самым коренным его убеждени- ям. И тем не менее павловское царствование не прошло для него даром. Это был крутой поворот, который проти- воречил основной идее XVШ века - достоинству человека как высшей ценности. Павел понял связь этой идеи с "ве- ком философов" и Французской революцией. Его слова о том, что "в России велик только тот, с кем говорит им- ператор, и только до тех пор, пока он с ним говорит", не были прихотью деспота, а в лапидарной форме выражали полное отрицание "века философов". Павел был последова- телен. Суворов оставался человеком екатерининской эпохи и, сам того не замечая, был глубоко захвачен идеей ува- жения в себе человека. В январе 1797 года, в письме к тр. Хвостову, Суворов писал: "Я Генерал Генералов" - "Я не пожалован при пароле". Но у гневной записки - харак- терный конец: "Я, Боже избавь, никогда против отечест- ва"69. И все же Суворов не сдержал гневного взрыва - выражения чувства собственного достоинства. 11 января 1797 года он подал Павлу прошение об отставке, ссылаясь на "многие раны и увечья", а на другой день написал второе письмо. Адресовано оно было все тому же Хвосто- ву, но в действительности адресовалось Павлу. В 1820-е годы Пушкин написал "Воображаемый разговор с Александ- ром I". Шутя он доверял бумаге то, что хотел бы сказать Александру. Это была ироническая игра с весьма серьез- ным смыслом. Суворов не шутил - он писал то письмо, ко- торое надо было бы отправить императору, но которое послать было невозможно. Как это часто в переписке с Хвостовым, последний был тем нулем, на месте которого можно было вообразить любого адресата, вплоть до самого себя*. Суворов пишет: "В начале Ваши розы крыли России терны: Ваши лавровые листы открывают трухлый корень, древо валится. Иначе, веря Вам, как мудрому, я бы, под отрывом моей головы, возможен бы был Великому Государю иногда дать противостояние прусского или иного чужест- ранного с россиянином даже топографиею". И в конце письма, уже после подписи, прибавил: "Всемогущий Боже, даруй, чтоб зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно"70. Суворов и Радищев - люди, принадлежавшие как бы к двум полюсам своей эпохи. Говоря это, мы имеем в виду не только различие во взглядах и общественной позиции - речь идет о противостоянии всего человеческого облика: быта, культуры, духовных ценностей. И все же они при- надлежат одному веку - веку, который кончился вместе с ними. Между войнами Суворова и войной 1812 года лежит глубокая грань, подобная же грань отличает Радищева от декабристов. Смерть застигла Суворова на историческом переломе. Павел ненадолго пережил опального фельдмаршала. Есть биографическая легенда. Одна версия ее восходит к Фуксу и повествует: "В тот день, когда в
Поэтому письма к Д. Хвостову изобилуют эллипсами и подразумеваниями.
городе Нейтитчене завещал мне князь у гробницы Лау-
дона сделать на своей надпись: "Здесь лежит Суворов",
беседовал он много о смерти о эпитафиях; также, что он
желал положить кости свои в отечестве"71. Есть и другой
вариант этой истории: согласно устной традиции, Держа-
вин посетил умирающего опального Суворова и на вопрос,
что тот напишет на гробе полководца, якобы ответил, что
многих слов не нужно, достаточно: "Здесь лежит Суво-
ров". Суворов, согласно этой версии, отвечал: "Помилуй
Бог, как хорошо!"
Как бы то ни было, но в обоих случаях зафиксирована
воля самого Суворова. В ней прозвучал голос человека
второй половины XVIII века - ставившего превыше всего
не чины, не ордена, а свою неповторимую личность.
Павел принял меры к тому, чтобы изгнать из армии
"дух Суворова". Военные части не сопровождали гроб
фельдмаршала - император погнал их на парад. Но это
только увеличило авторитет скончавшегося полководца.
Державин посвятил смерти Суворова два стихотворения:
"Снигирь" - предназначавшееся для печати - и, оставшее-
ся в рукописях, "Восторжествовал - и усмехнулся...".
"Снигирь" - стихотворение, которое неожиданностью свое-
го поэтического языка должно было подчеркнуть основную
мысль: неожиданность, нестабильность, непредсказуемость
личности Суворова. Демонстративен отказ от оды или тор-
жественного панегирика покойному. В стихотворении выде-
лено противоречие между величием и обыденным, но остро-
та именно в том, что обыденное и оказывается подлинно
величественным:
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя
Спать на соломе, бдеть до зари.
Особенно горько звучал стих: "скиптры давая, зваться
рабом". Однако более прямо свои чувства по этому поводу
Державин выразил в незаконченном и в не предназначав-
шемся для печати, менее художественно значимом, чем ге-
ниальный "Снигирь", но и более прямо выражающем мысль
поэта стихотворении "Восторжествовал - и усмехнул-
ся...":
Восторжествовал - и усмехнулся
Внутри души своей тиран,
Что гром его не промахнулся,
Что им удар последний дан
Непобедимому герою,
Который в тысящи боях
Боролся твердой с ним душою
И презирал угрозы страх.
Державин воспринял происшедшее сквозь призму идей
XVIII века:
как столкновение героя и деспота. Так же истолковал
двумя годами позже поэт И. П. Пнин гибель Радищева, Оба
эти события завершили эпоху "людей XVIII века".
Две женщины Д. Фонвизин включил в рукописный журнал "Друг чест- ных людей, или Стародум" (не опубликованный при его жизни) вызвавший восторг Пушкина "Разговор у княгини Халдиной". В нем Пушкин увидал не столько сатиру, сколько правдивое бытоописание - живую картину нравов XVIII века. "Статья сия замечательна не только как литературная редкость, но и как любопытное изображение нравов и мне- ний, господствовавших у нас лет сорок тому назад. Кня- гиня Халдина говорит Сорванцову "ты", он ей также. Она бранит служанку, зачем не пустила она гостя в уборную*. "Разве ты не знаешь, что я при мужчинах люблю одевать- ся?" - ,Да ведь стыдно, Ваше Сиятельство", - отве- чает служанка. - "Глупа, радость", - возражает княги- ня". "Все это, вероятно, было списано с натуры", - за- мечает Пушкин (XI, 96). Отрывок Фонвизина - действительно яркая картина нра- вов "модного общества модного века". И княгиня Халдина, и Сорванцов - люди одного круга. Контраст им представ- ляет Здравомысл, но образ резонера лишил Фонвизина воз- можности создать объемное противопоставление, и поэто- му, хотя нарисованная Фонвизиным картина, как отмечал Пушкин, обладает документальной точностью, нам выгод- нее, в данном случае, опереться на подлинные документы.
Уборная - комната для переодевания из утренних туалетов в дневное платье, а также для причесывания и совершения макияжа. Типовая мебель уборной состояла из зеркала, туалетного столика и кресел для хозяйки и гостей.
Как часто случается, талант писателя сыграл здесь
двоякую роль. Фонвизин выпукло обрисовал характеры лю-
дей, воплощающих одну - "модную" - сторону жизни об-
щества. Но история постоянно создает мифы о себе самой,
и ярко запечатленная черта эпохи становится для потомс-
тва образом этой эпохи в целом. Когда век Просвещения
сменился романтизмом, дети создали сатирический миф об
отцах:
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной...
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
(4, VII)
Романтический миф и перо сатириков создали односто-
роннюю картину эпохи - богатой, сложной и противоречи-
вой. Даже щеголь XVIII века часто не напоминал той ка-
рикатуры, которая прочно вошла в наше сознание. Образ
"русского скитальца", волновавший Ф. Достоевского, так-
же зародился в XVIII веке. Его, как чувствительный
сейсмограф, отметил Н. Карамзин.
Но тем более насущна необходимость высветить ту
культурную традицию, которая не была связана с изгибами
моды, а отражала гораздо более глубинные процессы за-
рождения характера. Характер, который мы называем "че-
ловеком XVIII века", сформировался тогда, когда век
сделался предметом размышления, начал искать свой собс-
твенный образ в зеркалах эпохи. Не случайно литература
этого периода, как отмечал еще В. Белинский в своих
последних статьях, началась с А. Кантемира - с сатиры.
То, что русская литература XVIII века началась с сати-
ры, обычно завершающей литературный этап, было резуль-
татом не старческой мудрости, а юношеского нетерпения,
оборотной стороной того порыва к идеалу, который позже
был заявлен в стихах Ломоносова. В реальной жизни, в
человеческом быту этот порыв с наибольшей силой отра-
зился в женских характерах.
Из достаточно обширного круга источников мы выберем
два, воссоздающие трагедию князя Ивана Алексеевича Дол-
горукого и княгини Натальи Борисовны Долгорукой (урож-
денной Шереметевой), с одной стороны, и жизнь Александ-
ра Матвеевича Карамышева и его жены Анны Евдокимовны -
с другой. Такая "вилка" (пользуясь артиллерийской -тер-
минологией) позволит, во-первых, охватить хронологичес-
кий период между 30-ми и 70-80-ми годами XVIII века и,
во-вторых, осветить семейный быт от его социальных вер-
хов до рядовой дворянской массы. В первом эпизоде мы
будем сталкиваться с потомками старинных боярских ро-
дов, презрительно глядящих на нововыдвинувшихся "птен-
цов гнезда Петров" и курляндскую знать эпохи Анны Иоан-
новны, в другом окажемся погруженными в семейную драму
дворянина-ученого, унаследовавшего от родителей "13 му-
жеска пола душ в Челябинском уезде, Екатеринбургской
области, да в Тобольском уезде 6 душ"73. Пересечение
этих столь различных и столь сходных трагедий высветит
нам объемные черты эпохи.
Погружаясь в трагедию княгини Натальи Борисовны Дол-
горукой, невозможно удержаться от чувства восхищения,
слитого с болью. В конфликте, который мы будем рассмат-
ривать, доминирующую роль играют женская судьба и женс-
кий характер. Этот характер и эта судьба обладают такой
красотой, которая невольно подталкивает историка на
опасный путь увлекательных метафор и слишком эффектных
обобщений. Знаменательная деталь: жизнь Натальи Бори-
совны Долгорукой стала сюжетом, волновавшим многих поэ-
тов, особенно Ивана Козлова. Воссоздавая ее жизнь, они
подчиняли реальность романтическим литературным кано-
нам, поэтизировали ее. Однако действительность поэтич-
нее, чем ее "поэтизации", и страшнее романтических ужа-
сов.
Культурный портрет Натальи Долгорукой надо начинать
с воспоминаний о ее происхождении, несмотря на то, что
ее родители умерли, когда она была еще девочкой, а
родственники отреклись, как только она начала свое вос-
хождение на Голгофу. Краткую, но исторически точную ха-
рактеристику рода Натальи Борисовны дал Пушкин. В "Пол-
таве" рядом с Петром Великим появляются
И Шереметев благородный,
И Брюс, и Боур, и Репнин,
И, счастья баловень безродный,
Полудержавный властелин.
Шереметев и Меншиков здесь объединены как "птенцы
гнезда Петрова" и противопоставлены. "Благородный" - в
данном случае не метафора и не похвальное качество ха-
рактера, а точное указание на сословное происхождение.
Рифма "благородный - безродный" очерчивает границы пет-
ровского окружения.
Шереметев действительно был "благородным". Он при-
надлежал к старинному роду, породнившемуся, по женской
линии, с царской фамилией. Это не был род, тесно свя-
занный с вершинами русского допетровского общества, но
занимал в нем прочное место.
В определенном смысле "петровская реформа" началась
до Петра, и Шереметевы принадлежали к той московской
знати, которая активно приложила руку к осуществлению
реформ. "При царе Алексее Михайловиче некоторые обнару-
жили... склонность к иноземным обычаям. Знаем, что вы-
делявшегося своими способностями среди родичей, но рано
умершего Матвея Васильевича Шереметева протопоп Аввакум
обличал как принявшего "блудолюбный" образ. Это значит,
что Матвей Васильевич обрил себе бороду"74. Двойствен-
ная культурная ориентация наложила печать уже на юно-
шеские годы будущего фельдмаршала. С одной стороны, он
связан через Киевскую академию с предшествующей эпохой:
на всю жизнь сохранил он почтение к киевским святыням и
завещал даже похоронить себя, где бы он ни умер, в Ки-
евской лавре. С другой - Шереметев в это же время нахо-
дится под влиянием типичного человека Петровской эпохи,
иностранца Гордона, командующего войсками на Украине.
Связь Гордона и отца Бориса Шереметева - не только слу-
жебная: отлучаясь из Киева, последний препоручает сына
заботам Гордона. Отношения семьи Шереметевых и молодого
Петра в самом начале его самостоятельного правления нам
не очень ясны, и мы не можем точно объяснить, почему
именно Борису Петровичу Шереметеву Петр I поручает ис-
полнить один свой, видимо, очень важный замысел. В 1697
году Борис Шереметев, под именем ротмистра Романа, отп-
равляется в заграничное путешествие. Он посещает Кра-
ков, где встречается с королем Августом II, и Вену -
для переговоров с императором Леопольдом I. Здесь ему
доверяются исключительно ответственные переговоры, свя-
занные с планами союза против Турции. Это важное пору-
чение могло быть дано Петром I только близкому по возз-
рениям человеку. Но все же до данного момента оно не
несло в себе ничего, выходящего за пределы путей, уже
проложенных в ту пору. Далее начинаются неожиданности.
Шереметев в странном для русского дипломата той поры
сообществе иезуита Вольфа отправляется в Рим, где он
принят папой и целует папскую туфлю. Затем он отправля-
ется на остров Мальту, где проявляет знания моряка,
осуществляя почетное командование флотом во время морс-
кого парада. Первым в России Шереметев получает орден и
клейноды мальтийского рыцаря. Заехав на один день (для
этого пришлось специально отклониться от прямого марш-
рута) в Киевскую лавру, чтобы приложиться к мощам свя-
тых угодников, он спешит в Москву, чтобы в мальтийском
орденском костюме (и, конечно, бритым) предстать перед
Петром. Царь принимает его чрезвычайно милостиво.
Весь этот эпизод может показаться лишь одной из экс-
травагантных подробностей той красочной эпохи: русский
боярин - мальтийский рыцарь. Однако на самом деле мы
сталкиваемся с гораздо более интересным явлением. Стре-
лецкий бунт, потребовавший экстренного возвращения царя
в Москву, разрушил грандиозный и, видимо, очень дорогой
для царя план (этим отчасти, может быть, объясняется
жестокое поведение Петра по отношению к стрельцам). Мо-
лодой Петр направлял острие своих планов не в Балтику,
а к выходам в Средиземное море. Так родилась идея объ-
единенного удара Европы против Турции. Из Голландии,
посетив Лондон и Париж, Петр собирался направиться в
Вену, где должен был встретиться с Шереметевым. Таким
образом, обе нити: Ватикан - Мальта и Голландия - Анг-
лия - Франция должны были связаться в единый узел. Бунт
в Москве помешал этому - история заставила переменить
планы.
Среди "птенцов гнезда Петрова" Шереметев занимал
особое место. Он был органически связан с допетровским
временем, и враги реформ порой возлагали на него надеж-
ды. И тем не менее он, человек этой, Петровской эпохи,
оказался живым доказательством органичности самой ре-
формы, ее связи с динамикой предшествующего периода. Те
же черты мы видим и в его дочери, неразрывно связанной
с национальной традицией, психологически напоминающей
Марковну - многотерпеливую жену протопопа Аввакума и
одновременно принадлежащей новому времени и языком, и
воспитанием.
Маршал Шереметев в быту - не человек старины, и до-
машний быт его был устроен на европейский "манер". Но
он не был и выскочкой, "новым человеком" Петровской
эпохи. Связи быта Шереметева с допетровской традицией
были глубоки и повлияли на воспитание его многочислен-
ных детей (от первого брака - дочери Софья, Анна и сын
Михаил, от второго - сыновья Петр, Сергей и дочери На-
талья, Вера и Екатерина). Родившаяся в 1714 году На-
талья Борисовна и будет одной из героинь нашего расска-
за.
Другим интересующим нас лицом является Иван Алексее-
вич Долгорукий, которому суждено было стать мужем На-
тальи Борисовны. Об Иване Алексеевиче Долгоруком сохра-
нились многочисленные сведения. Одна из его биографий,
написанная Натальей Борисовной, выдержана по всем зако-
нам житийной литературы, с той только поправкой, что
это житие написано рукой влюбленной женщины, пронесшей
свое чувство через испытания, которые могли бы найти
себе место в дантовском аде. Однако среди отзывов о
князе Долгоруком различимы и другие голоса. Вот мнение
страстного противника Долгоруких, образованного и умно-
го, но беспринципного и охваченного страстями Феофана
Прокоповича: "Иван сей пагубу, паче нежели помощь роду
своему приносил, понеже бо и природою был злодерзостен,
и еще к тому, толиким счастием (речь идет о фаворитиз-
ме. - Ю. Л.) надменный, и не о чем, якобы себе не дово-
дилось, не думал, не только весьма всех презирал, но и
многим зело страх задавал, одних возвышая; а других
низлагая, по единой прихоти своей, а сам на лошадях,
окружась драгунами, часто по всему городу необычным
стремлением, как бы изумленный; скакал;
но и по ночам в честные домы вскакивал гость досад-
ный и страшный, и до толикой продерзости пришел, что
кроме зависти, нечаянной славы, уже и праведному всена-
родному ненавидению, как самого себя, так и всю фамилию
свою, аки бы нарочно подвергал"75.
Более объективную характеристику находим в донесени-
ях испанского посла герцога де Лира: "Князь Иван Алек-
сеевич Долгоруков отличался только добрым сердцем. Го-
сударь любил его так нежно, что делал для него все, и
он любил Государя так же. Ума в нем было очень мало, а
проницательности никакой, но зато много спеси и высоко-
мерия, мало твердости духа и никакого расположения к
трудолюбию; любил женщин и вино; но в нем не было ко-
варства. Он хотел управлять государством, но не знал, с
чего начать; мог воспламеняться жестокою ненавистию;
не имел воспитания и образования; словом, был очень
прост"76.
Сведения современников о характере Долгорукого про-
тиворечивы. Но это не только противоречие точек зрения
мемуаристов, но и противоречивость характера князя Ива-
на Алексеевича. Он мог быть жестоким и мстительным, бу-
дучи фаворитом, но про него же рассказывают, что когда
Петр II собирался подписать поднесенный ему указ о чь-
ей-то казни, князь Иван укусил государя за ухо и на
изумленный вопрос о причине этого посоветовал вообра-
зить, насколько отрубание головы болезненнее, чем укус
в ухо. Князь Иван Долгорукий был легкомыслен и беспечен
и по беспечности однажды подделал подпись Петра II, не
предполагая, как его рвущиеся к власти отец, дядя и
родственники используют этот фальшивый документ. Мы
увидим, сколько несчастий принесла его жене, горячо его
любившей, такая беспечность. А между тем увидим и то, с
каким поистине сверхчеловеческим мужеством он перенес
ужасную казнь, когда его по приказу Анны четвертовали в
Нижнем Новгороде на Болоте, последовательно отрубив
правую ногу, левую руку, левую ногу, правую руку и го-
лову.
Легкомысленный, плохо образованный, страстно гоняю-
щийся за любыми развлечениями, он был вполне человеком
своего времени. Отцы служили государству и государю,
воевали и строили заводы. Детям захотелось власти и
наслаждений. Трудиться они не хотели. В этом смысле ха-
рактерен человек, с которым судьба Ивана Долгорукого
связана неразрывно, - император Петр II.