Век богатырей
К концу XVIII века в России сложилось совершенно но-
вое поколение людей. Изменение характеров развивалось с
такой быстротой, что в течение столетия мы отчетливо
можем различить несколько поколений, своеобразную лест-
ницу человеческих типов.
Люди последней трети XVIII века, при всем неизбежном
разнообразии натур, отмечены были одной общей чертой -
устремленностью к особому индивидуальному пути, специ-
фическому личному поведению.
Люди начала XVIII века стремились влиться в какую-то
группу: стать "птенцами гнезда Петрова", защитниками
правоверия, уйти в скит или бежать в Европу. Но всегда
ими руководит желание стать частью какого-либо единс-
тва, сделать его законы своими собственными правилами.
Для человека конца XVIII века, если можно позволить се-
бе такое обобщение, характерны попытки найти свою судь-
бу, выйти из строя, реализовать свою собственную лич-
ность. Такая устремленность будет психологически обос-
новывать многообразие способов поведения.
Желание совершить неслыханное оказывается порой
сильнее религиозно-этических стимулов: оно будет тол-
кать и к героическому поступку, и к надежде "попасть в
случай", - преодолев все препятствия, занять первое
место у престола власти.
Движение века разрывалось от противоречий: "регуляр-
ное государство" нуждалось в исполнителях, а не в ини-
циаторах и ценило исполнительность выше, чем инициати-
ву. Эта сторона эпохи была уже зало-
жена в петровском "регулярном" государстве. Однако она
противоречила ее же потребности в сознательной инициа-
тиве. Свой идеал "апология исполнительства" нашла в
прусской идее дисциплины, а утопическое воплощение - в
государственной фантастике Павла I. Павел I считал себя
продолжателем Петра, но из противоречивого целого пет-
ровского века он избрал только "регулярность".
Другая сторона потребностей века строилась на прин-
ципиально иной основе и порождала совсем иной челове-
ческий тип.
Жажда выразить себя, проявить во всей полноте лич-
ность создала и героев и чудаков, характеры часто ди-
кие, но всегда яркие. Пушкин, обличая продуманное влас-
толюбие Екатерины П, с основанием видел в ее поступках
сухой расчет - размах и фантазии Г. Потемкина, его пос-
тоянная тяга к преодолению тесных рамок возможного до-
полняли реализм императрицы. Обширный "потемкинский
фольклор" пронизан поэзией безграничности. П. А. Вя-
земский в "Старой записной книжке" привел такой красно-
речивый эпизод: "В Таврическом дворце в прошлом столе-
тии князь Потемкин, в сопровождении Левашова и князя
Долгорукова, проходит чрез уборную комнату мимо велико-
лепной ванны из серебра.
Левашов: Какая прекрасная ванна!
Князь Потемкин: Если берешься ее всю наполнить (это
в письменном переводе, а в устном тексте значится дру-
гое слово), я тебе ее подарю.
Левашов (обращаясь к Долгорукову): Князь, не хотите
ли попробовать пополам?"
Неуемный ни в государственных планах, ни в разврате,
Потемкин и Пушкину казался выразителем своей эпохи. Це-
лую серию анекдотов о Потемкине он включил в свой Tab-
le-Talk. Все они соединяют размах и разврат. Приведем
один из таких анекдотов: "Когда Потемкин вошел в силу,
он вспомнил об одном из своих деревенских приятелей и
написал ему следующие стишки:
Любезный друг,
Коль тебе досуг,
Приезжай ко мне;
Коли не так,
Лежи...
Любезный друг поспешил приехать на ласковое пригла-
шение" (Пушкин, XII, 173).
Однако современники видели в характере Потемкина по-
этическое противоречие между величием и ничтожеством.
Державин в знаменитой оде "Фелица" создал сатирический
портрет фаворита, который кружит "в химерах мысль"
свою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю",
То,возмечтав,что я султан,
Вссленну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщаяся нарядом,
Скачу к портному по кафтан.
Но тот же Державин после смерти Потемкина был захва-
чен контрастом высоты и падения фаворита, пережившего
свою власть, и увидел трагическую поэзию его образа:
Чей труп, как на распутье мгла,
Лежит на темном лоне нощи?
Простое рубище чресла,
Две лепты покрывают очи...
Чей одр - земля; кров - воздух синь;
Чертоги - вкруг пустынны виды?
Не ты ли счастья,славы сын,
Великолепный князь Тавриды?*34
Люди конца XVIII века, прежде всего, поражают неожи-
данностью ярких индивидуальностей. Читая их биографии,
кажется, что читаешь романы. Романы эти бывают разные:
плутовские, героические, сентиментальные. Но если при
чтении биографий людей 1812 года в сознании возникает
поэма, то конец XVIII века выражает себя именно в рома-
не.
Возьмем, например, ныне совершенно забытого, не ос-
тавившего следов на страницах истории офицера Нечеволо-
дова. Нам он интересен именно как обычный человек, а
между тем слово это менее всего к нему подходит. Жизнь
его - длинная цепь событий, которые не могут считаться
обычными. Полумифическую биографию его, о которой расс-
казывали в армейских кругах, сохранил М. И. Пыляев.
Здесь все настолько укладывается в полковые легенды тех
лет, что трудно отделить факт от мифа, но второй для
нас, возможно, даже интересней первого. Сначала - рож-
дение в небогатой харьковской дворянской семье, детс-
тво, прославившее его неуемным озорством, и солдатская
служба (покровителей, видимо, не нашлось). Участие в
суворовских походах, проявления безумной храбрости, ра-
нения и награды... "При защите крепости Бреста, он по-
местился в амбразуре и, как отличный стрелок, бил отту-
да французов на выбор, но вдруг ядро, пущенное с непри-
ятельской батареи, сбило амбразуру и ветхая каменная
стена рухнула и придавила его; его вытащили полураздав-
ленного и едва живого. В Италии Нечеволодов не раз
участвовал с Суворовым в сражениях, переходил с ним
Альпы, Чертов мост и из уст знаменитого полководца слы-
шал благодарность и похвалу. Окончил войну поручиком с
бриллиантовыми знаками Св. Анны II степени на шее -
награда в этом чине в то время была исключительная"35.
Казалось, что перед молодым, храбрым офицером, увен-
чанным орденами и ранами, должен открыться блестящий,
но в общем предсказуемый путь наград и чинов. Однако
авантюрная эпоха, воспитавшая
Потемкин умер неожиданно, в дороге: выйдя из кареты, он лег на землю, укрывшись шинелью, снятой с сопровож- давшего его солдата.
Нечеволодова, повела его по совсем иным дорогам. Он со-
вершил какое-то преступление: говорили о дуэли с родным
братом, который был убит на месте (а Нечеволодов - уже
который раз! - не ранен). Последовало разжалование, ли-
шение орденов и ссылка в один из самых глухих углов
России. Оттуда - бегство кораблем в Англию. Нечеволодов
обдумывал уже планы участия в английских колониальных
походах, когда судьба свела его с русским послом в Анг-
лии. Заступничество вельможи обеспечило ему прощение
императора и право возвратиться в Россию. Он приехал в
Россию, был восстановлен в чине, однако ордена ему не
возвратили. Как и следовало лихому кавалеристу (Нечево-
лодов служил в егерях), он влюбился ни больше ни меньше
как в одну из самых завидных невест Польши, графиню
Тышкевич, и добился ее расположения. Но о согласии
родственников нечего было и думать, и он женился "уго-
ном" - тайно увез невесту из замка.
...Участие в наполеоновских войнах принесло Нечево-
лодову новые приключения. В составе корпуса Платова он
был истоптан копытами французской кавалерии и получил
многочисленные раны, но остался в строю, и вскоре мы
его находим во главе лихой кавалерийской атаки, увен-
чавшейся блестящей победой. Казалось бы, раны, чин под-
полковника и ордена (как восстановленные старые, так и
полученные новые) должны были бы остепенить героя, ути-
хомирить его беспокойный характер. Но не тут-то бьшо!
Вскоре после окончания европейских походов Нечеволодо-
ва, оценив его лихость и боевые заслуги, перевели в
гвардейский драгунский полк. Тут он повел себя истинно
по-драгунски: проиграл в карты 17 тысяч казенных денег
и был вновь разжалован в рядовые. Желая облегчить воз-
можность возвращения Нечеволодову чинов, начальство
сослало его на Кавказ. Тут, как подлинный романтик, чи-
татель Пушкина и Байрона, он (вторично) женился - на
этот раз на черкешенке. Конец его Илиады напоминает
описанную в "Евгении Онегине" судьбу Зарецкого:
...некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой...*
(6, IV)
Нечеволодов вновь - теперь уже в третий раз! - полу-
чил назад все свои ордена и в чине майора умер на Кав-
казе в селе Карагач.
Эти бурные характеры рождались на переломе двух ве-
ков, когда история достигла крутого поворота. Европа
подходила к рубежу великих перемен. Ничто не казалось
вечным. Все авторитеты пошатнулись, и перед сильной во-
лей и беспокойным характером открывались возможности
Можно сомневаться и в том, что романтический брак Нечеволодова с черкешенкой получил церковное благосло- вение. Перевод сюжета "Кавказского пленника" на язык бытовой реальности связан был с некоторыми трудностями.
ности, казавшиеся безграничными. Время рождало героев бескорыстной самоотверженности и бесшабашных авантюрис- тов. Люди мелкого масштаба становились вторыми - первые появлялись на вершинах культуры эпохи.
А. Н. Радищев
Александр Николаевич Радищев - одна из самых зага-
дочных фигур в русской истории. О нем написано много. И
тем не менее недоуменных вопросов его жизнь и личность
возбуждает гораздо больше, чем дает нам удовлетвори-
тельных ответов. Заметно стремление декабристов не свя-
зывать свои идеи с его именем и традицией. Пушкин, ко-
торый на протяжении всей своей жизни так или иначе об-
ращался к имени Радищева, исчерпал всю гамму оценок,
увенчав их в черновом автографе "Памятника" словами:
"...в след Радищеву восславил я свободу" (III (2),
1034). Восторженные отзывы Герцена столь же естествен-
ны, как и раздраженные реплики Достоевского. В дальней-
шем имя Радищева начало часто упоминаться, а после того
как в годы первой русской революции запрет с его имени
был снят, сделалось обязательным в работах по русской
литературе и истории. Академическое трехтомное издание
Полного собрания сочинений, несмотря на уродливую безг-
рамотность третьего тома, обезображенного после ареста
Г. А. Гуковского неквалифицированной рукой Д. С. Бабки-
на*, сделало наследие Радищева доступным для научного
изучения. С тех пор работы о нем исчисляются сотнями.
Однако нас интересует не то, что, как правило, привле-
кало авторов этих трудов, - не сочинения Радищева и не
отвлеченные философские воззрения. Наше внимание обра-
щено на личность Радищева, на то, как в его характере и
поведении отразилась культура эпохи.
Пушкин в статье, написанной в 1836 году и до сих пор
вызывающей у нас достаточное число вопросов, отметил,
что в Радищеве отразилась его эпоха, и вместе с тем дал
ему безжалостную характеристику: "В Радищеве отразилась
вся французская философия его века: скептицизм Вольте-
ра, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и
Реналя;
но всё в нескладном, искаженном виде, как все пред-
меты криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истин-
ный представитель полупросвещения" (XII, 36). Слова
Пушкина несправедливы и полемически раздражительны, но
в них есть одна истина: Пушкин назвал широкий круг раз-
нородных источников, влияние которых на Радищева убеди-
тельно доказывается. Однако пушкинский список можно бы-
ло бы значительно
Так, например, в издании его юридических сочинении
И. Душечкинои были обнаружены сотни текстологических
ошибок на нескольких десятках страниц; поскольку неко-
торые страницы издания дают фототипическое воспроизве-
дение рукописей, любопытный читатель, сопоставляя их с
тут же приведенными печатными страницами, может обнару-
жить пропуски целых строк и другие плоды безответствен-
ности и невежества.
расширить, введя туда и немецких философов, и ма-
сонских теоретиков, и итальянского юриста Беккариа, и
многие десятки других имен. Радищев обладал обширнейши-
ми сведениями в юриспруденции, в географии, геологии,
истории. В сибирской ссылке он прививал оспу жителям -
в ту пору это была не просто медицинская новинка, а
своеобразное поприще, на котором сражались просвещение
и невежество. Екатерина сделала прививку наследнику
Александру Павловичу в Царском Селе, а Радищев прививал
оспу в далекой и полудикой Сибири.
Если бы надо было характеризовать Радищева одним
словом, то лучше всего подошло бы определение "энцикло-
педист". Термин "энциклопедист" в XVIII веке отнюдь не
покрывался понятием о всесторонне образованном челове-
ке. Энциклопедист - это, прежде всего, человек, охваты-
вающий своими знаниями все области науки в их единстве.
Этим он противостоит средневековому ученому, который
принципиально отбрасывал от себя практическую сферу:
ремесла, технику, промышленность. Одновременно энцикло-
педист соединяет науку не только с практикой, но и с
социологией и политикой. Для него нет отвлеченных зна-
ний. Наука и культура - всегда формы деятельности. Так,
например, Радищев не просто постоянно увеличивает круг
своих знаний, но и в духе эпохи Просвещения неизменно
вмешивается в общественную жизнь в самых разных ее сфе-
рах: в торговлю и экономику как чиновник, в географию и
геологию как ссыльный. Даже во время трагического для
него путешествия в Сибирь, только что пережив страшное
следствие в руках небезызвестного С. И. Шешковского
("домашний палач кроткия Екатерины" - называл этого че-
ловека Пушкин), еще больной от варварского путешествия
в оковах и в летнем костюме, в котором он был аресто-
ван, из Петербурга в Москву, он возобновляет научные
наблюдения над местами, куда его забросила судьба.
Но пожалуй, решающая черта энциклопедиста - постоян-
ное стремление не только изучить, но и переделать мир.
Энциклопедист убежден, что судьба поставила его свиде-
телем и участником нового сотворения мира. Поэтому он
может не приходить в отчаяние в самые критические мо-
менты своей биографии. Так, Кондорсе, скрываясь на чер-
даках и в подвалах Парижа от гильотины и Робеспьера,
писал утопический проект будущего счастливого преобра-
зования общества. Слова Тютчева:
"Блажен, кто посетил сей мир // В его минуты роко-
вые" - сжато и точно передают это мироощущение. Мы
встречаем иногда противопоставление двух терминов:
"просветитель" и "революционер", полагая, что первый
надеется исправить мир просвещением, а второй - насили-
ем. Такая антитеза была чужда XVIII веку: просветитель
хотел переделать мир на основах разума, а вопросы так-
тики были для него второстепенными.
Однако русское Просвещение далеко не во всем совпа-
дало с французским. Прежде всего, просветитель, наблю-
дающий Французскую революцию, террор и падение респуб-
лики, находился в принципиально иной позиции, чем его
французские предшественники: там были безграничные на-
дежды, здесь - горькие итоги. Но дело не только в этом:
чем дальше на восток, тем острее становился вопрос о
практике просветительских идей. Уже Шиллер в "Заговоре
Фиеско в Генуе" и в "Дон Карлосе" встал перед вопросом,
который не тревожил французских просветителей, - как
соединить теорию с практикой? Для России этот вопрос
сделался основным. Пушкин уличал Радищева в противоре-
чиях и видел в этом недостаток. Для Радищева такая по-
зиция была принципиальной. Он не согласовывал свои
практические действия с теорией, а брал в руки, как
хватают в разгаре боя, то оружие, которое употребитель-
но, те теории, которые могли послужить его заветной
практике. Так, например, построен знаменитый трактат "О
человеке, его смертности и бессмертии". Его объединяю-
щая мысль - необходимость героической личности, готовой
отдать жизнь за свободу человека. Далее разбираются два
варианта: человеческое существо материально, со смертью
кончается для человека все, и - душа бессмертна и
смерть - лишь переход к высшей форме жизни. Радищев не
отдает предпочтения ни той, ни другой концепции, и за
это его неоднократно упрекали, обвиняя в эклектике, не-
последовательности или же предполагали цензурные уловки
- спасительное средство для тех, кто не может совладать
с материалом. Радищев же сам дал очень ясный ответ: че-
ловек может думать, что с жизнью все кончается, или
предполагать бессмертие души. Но в любом случае он дол-
жен преодолеть страх смерти и быть готовым принести се-
бя в жертву своим убеждениям.
Таким образом, основной поворот убеждений Радищева -
педагогический. Надо воспитать героизм, и для этой цели
могут быть использованы все философские концепции, на
которые можно опереться. Зато в идее героизма у него
никогда не было ни колебаний, ни двойственности. Более
того, он создал (и попытался осуществить на практике)
целую концепцию героизма: мир погружен в рабство, но
рабство не есть естественное состояние человека. Даже
насилие не может объяснить загадку возникновения деспо-
тизма, человек создан для свободы и он везде в цепях -
недоумевал Руссо. Просветители склонны были объяснять
это глупостью народа, его темнотой и суеверием, пос-
кольку утверждение, что рабство - результат насилия,
вступало в противоречие с тем, что угнетатели всегда
находятся в меньшинстве и, следовательно, с просвети-
тельской точки зрения, сила не на их стороне. Позже
Герцен в повести "Доктор Крупов" носителем истины сде-
лал мальчика-дурачка. Герой Герцена видит, как щуплый
управляющий порет физически крепких мужиков-крестьян.
"Дураки", - говорит глупый мальчик. "Глупость" как ис-
точник правильного взгляда на жизнь будет встречаться и
у молодого Крылова. В одной из его ранних сатирических
повестей - "Похвальная речь в память моему дедушке, го-
воренная его другом в присутствии его приятелей за ча-
шею пуншу" юный дворянин Звениголов "на втором году на-
чал царапать глаза и кусать уши своей кормилице.
На пятом еще году своего возраста приметил он, что ок-
ружен такою толпою, которую может перекусать и переца-
рапать, когда ему будет угодно". Но когда он вздумал
распространить эти привычки на купленную отцом собаку,
со стороны последней, верной голосу природы, немедленно
последовал бунт: угнетатель был укушен. "Звениголов,
привыкший повелевать, принял нового своего товарища до-
вольно грубо и на первых часах вцепился ему в уши, но
Задорка (так звали маленькую собачку) доказала ему, как
вредно иногда шутить, надеясь слишком много на свою си-
лу: она укусила его за руку до крови". На недоуменный
вопрос Звениголова последовал ответ отца-помещика:
"Друг мой! - сказал беспримерный его родитель, - разве
мало вкруг тебя холопей, кого тебе щипать? На что было
трогать тебе Задорку? Собака ведь не слуга: с нею на-
добно осторожнее обходиться, если не хочешь быть уку-
шен. Она глупа: ее нельзя унять и принудить терпеть, не
разевая рта, как разумную тварь". Естественная "глу-
пость" дураков и животных противостоит противоестест-
венной глупости рабов.
Для западного просветителя основной задачей было
сформулировать истину, для русского - найти пути ее
осуществления. Это придавало русскому Просвещению спе-
цифическую окраску: соединение практицизма и утопизма.
Необходимо было указывать пути осуществления идеалов, а
любые из этих путей заведомо были утопическими. Радищев
разработал своеобразную теорию русской революции, кото-
рую он тщательно обдумывал на протяжении долгих лет.
Рабство противоестественно. Быть рабом так же противо-
речит самой природе человека, как, например, постоянно
стоять вверх ногами. Но люди доверчивы и неинициативны:
стоять вверх ногами сделалось их вековой привычкой.
Привычки, обычаи, традиции для просветителя - именно те
силы, которые противостоят разуму и свободе. Для борьбы
с ними необходим "зритель без очков" (так называл Ради-
щева А. Воронцов), то есть тот, что смотрит на мир све-
жим взором философа. Свобода начинается словом филосо-
фа. Услышав его, люди осознают неестественность своего
положения. Как человеку, привыкшему мучительно стоять
вверх ногами, достаточно простого слова: "Глупец, сто-
ять надо вверх головой!", так слово философа рождает
свободу:
...Но мститель, трепещи, грядет.
Он молвит, вольность прорекая, -
И се молва от край до края,
Глася свободу, протечет.
Возникнет рать повсюду бранна,
Надежда всех вооружит;
В крови мучителя венчанна
Омыть свой стыд уж всяк спешит.
А. Радищев "Вольность"
Итак, переход от рабства к свободе мыслится как
мгновенное общенародное (и поэтому не требующее большо-
го кровопролития) действие. В более ранних вариантах
своей теории Радищев допускал пролитие лишь одной капли
крови, основываясь на традиции английской революции (в
текстах середины 80-х годов, когда только Англия проде-
монстрировала опыт революционной практики). Он допускал
суд над тираном и его общенародное осуждение:
Ликуйте, склепанны народы!
Се право мщенное природы
На плаху возвело царя.
"Вольность"
Однако исторический опыт внес изменения. Просвети-
тель останавливался с изумлением не только перед факта-
ми рабства и деспотизма - само существование народного
долготерпения оставалось для него загадкой. Все слова
были уже сказаны философами Просвещения, но это не при-
вело к свободе. Народы оставались равнодушными к исти-
нам просветителей или осуществляли их в кровавых и, по
мнению Радищева, искаженных формах. Разбудить народ
оказалось не так просто. Якобинская диктатура не вызва-
ла сочувствия Радищева. Он увидал в ней все тот же дес-
потизм в других одеждах. Позже Герцен выразил самую
сущность трагедии Просвещения, сказав, что тайна миро-
вой истории - это загадка человеческой глупости. Именно
эта загадка заставляла Радищева мучительно искать выход
за пределы человеческой глупости.
Пушкин писал: "...заметьте: заговорщик надеется на
соединенные силы своих товарищей; член тайного общест-
ва, в случае неудачи, или готовится изветом заслужить
себе помилование, или, смотря на многочисленность своих
соумышленников, полагается на безнаказанность. Но Ради-
щев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников"
(ХП, 32).
Эту мысль Пушкина неоднократно пытались оспорить. Мы
знаем ряд примеров, когда Радищева пробовали предста-
вить вождем обширной, но оставшейся по непонятным при-
чинам неразоблаченной политической группы или хотя бы
вдохновителем легального литературно-общественного дви-
жения. Так, В. Н. Орлов, издавая в 1935 году в Большой
серии "Библиотеки поэта" сборник стихотворений поэтов
"Вольного общества любителей словесности, наук и худо-
жеств", броско поставил на книге титул: "Поэты-радищев-
цы". Это же название было закреплено в программной
статье В. А. Десницкого, открывавшей книгу. Однако ис-
кусственность связывания этих разнородных по талантам и
по общественным позициям поэтов была очевидна: в "ради-
щевцах" слишком мало оказалось собственно радищевского.
Личные знакомства и искреннее уважение к автору "Путе-
шествия из Петербурга в Москву" - еще недостаточно
прочная связь для того, чтобы увидеть в этих второсте-
пенных поэтах подлинных продолжателей Радищева. Г. А.
Гу-ковский с присущей ему меткостью окрестил поэтов
"Вольного общества" "детьми лейтенанта Шмидта". Однако
за публикацией В. Орлова стояла обширная архивная рабо-
та, и в целом книга его, если забыть о хлестком назва-
нии, была очень полезна. Этого нельзя сказать про опыт
Д. Бабкина, пытавшегося на совершенно фантастической
почве создать представление, что Радищев был чуть ли не
руководителем революционного кружка в Петербурге конца
1780-х - начала 1790-х годов36 и вдохновителем сплочен-
ного демократического движения в литературе. В книге Д.
Бабкина такое количество фактических ошибок и произ-
вольных утверждений, что серьезное восприятие этого
исследования делается невозможным.
Многим, интересующимся творчеством Радищева, памятна
сенсация, которую произвела книга Георгия Шторма "Пота-
енный Радищев"37. Она привлекла внимание. После 30-ты-
сячного тиража первого издания вскоре понадобился вто-
рой - 100-тысячный. Успех книги был подкреплен востор-
женной статьей Ираклия Андроникова "Для будущих веков
дар"38. Концепцию Шторма, согласно которой взгляды Ра-
дищева не претерпели никаких изменений, рецензент при-
нимал полностью. Однако центром статьи было другое:
собрав обширный материал (здесь нельзя не отдать долж-
ного изобретательности и трудолюбию Г. Шторма), автор
книги возводит всех близких и далеких родственников и
знакомых Радищева в его общественно-политических едино-
мышленников. Создается впечатление, что Радищев был ок-
ружен разветвленной политической группой, состоящей в
основном из его родственников. Концепция книги, опираю-
щаяся в основном на догадки, изложенные как доказанные
факты, не встретила широкого научного одобрения и, пос-
ле первых сочувственных отзывов А. В. Западова и И. Л.
Андроникова, большинство исследователей присоединилось
к критическому мнению Г. П. Макогоненко и автора этих
строк39.
Радищев не создал ни заговора, ни партии, ибо для
просветителя XVIII века они представляются в принципе
ложной дорогой. Надежда возлагалась на истину. В "Путе-
шествии из Петербурга в Москву" есть эпизод: к царю яв-
ляется Истина. Она говорит ему, что взгляд его искажен
бельмами, и, как глазной хирург, совершает над ним опе-
рацию. После того, как бельма удалены, царь обретает
подлинное зрение. Ему открывается истина в ее настоящем
виде. Мы уже упоминали, что А. Воронцов называл Радище-
ва "зрителем без очков", но Радищев хотел быть и глаз-
ным хирургом. Его инструментом была истина. Такой под-
ход в принципе отвергал самый вопрос тактики или необ-
ходимость конспирации и заговора.
Проблема права человека оборвать свою жизнь была од-
ним из узловых моментов европейского Просвещения. Она
рассекала два основных узла на пути свободы. Первый
представлял собой бунт против Господа. Получив свободу
самому решать вековой вопрос "быть или не быть", чело-
век присваивал себе внешнюю функцию божества. От слов
Гамлета до размышлений Вертера и от романов Достоевско-
го до цветаевского "отказываюсь быть" самоубийство вби-
рало в себя идею высшего бунта:
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.
М. Цветаева "О слезы на глазах!.."
Другой аспект этой проблемы имел политическую окраску.
Еще Монтескье связал "античное самоубийство" со свобо-
долюбием. Идея эта многократно высказывалась философами
XVIII века, а в России - Я. Княжниным и многими другими
писателями. Княжнин завершает свою трагедию "Вадим Нов-
городский" сценой, получившей у читателей XVIII века
широкий отклик. После того, как дочь Вадима - Рамида -
закалывается для того, чтобы спасти себя от порабоще-
ния, Вадим восклицает: "О дочь возлюбленна! Кровь ис-
тинно геройска!" И, обращаясь к тирану:
В средине твоего победоносна войска,
В венце, могущий все у ног твоих ты зреть, -
Что ты против того, кто смеет умереть?
(Заколается)
А Федор Иванов заканчивает свою трагедию "Марфа По-
садница, или Покорение Новгорода" словами героини, об-
ращенными к сыну:
У матери своей ты чувствовать учись.
О нем ли (то есть о царе. - Ю. Л.) сожалеть? -
Жалей ты о свободе.
Жалей о Новграде, жалей о сем народе.
В Царе ты изверга, во мне пример свой зри:
Живя без подлости, без подлости умри.
(Заколается)40.
Идеи эти по-разному варьировались многочисленными
философами и публицистами. Однако в сочинениях Радищева
они приобретали индивидуализированный характер.
Размышляя над проблемами рабства и свободы, Радищев
подошел к вопросу, обсуждавшемуся еще французскими фи-
лософами. Последние видели свою миссию в том, чтобы
произнести слова истины, - Радищеву существенно было,
чтобы слова эти были услышаны. Так появляется мысль о
том, что истина требует пролития крови. Но не той кро-
ви, которая щедро обливала доски гильотины, а крови фи-
лософа, проповедующего правду. Люди поверят, полагал
Радищев, тем словам, за которые заплачено жизнью.
Одно слово, и дух прежний
Возродился в сердце Римлян,
Рим свободен, побежденны Галлы;
зри, что может слово;
Но се слово мужа тверда...41
"Муж твердый" - это герой-философ, оплачивающий ис-
тину собственной кровью. С этой точки зрения, преследо-
вания философов деспотами - своеобразная проверка исти-
ны его философии.
Пушкин изумлялся "дерзости" Радищева: "...не лучше
ли было представить правительству и умным помещикам
способы к постепенному улучшению состояния крестьян"
(XII, 36). Слова Пушкина написаны с позиций, несовмес-
тимых со взглядами Радищева: Пушкин стремился к реаль-
ным, пусть небольшим, полезным действиям, Радищев - к
абсолютному преобразованию, даже если возможность его
сомнительна. В этом смысле арест и ссылка, так же как и
последующее самоубийство, были запрограммированы Ради-
щевым. В крепости на вопрос Шешковского о том, какие
цели он преследовал, Радищев ответил, что "хотел прос-
лыть острым писателем". Это сознательный перевод разго-
вора на ложный путь. Издание книги не было чисто лите-
ратурным поступком - оно представляло собой действие,
политический акт, рассчитанный на народный отклик. Тра-
гедия Радищева была не в том, что его приговорили к
смертной казни, а потом сослали в Сибирь, а в том, что
ожидаемый им взрыв не произошел. Народ промолчал, слова
остались неуслышанными. "Народ* наш книг не читает", -
горько заметил Радищев позже.
Пробуждение народа мыслилось Радищеву как результат
своего рода психологического шока: героическая гибель
великодушного философа, сознательно идущего на смерть,
потрясет народ и разбудит его политическое самосозна-
ние. Уже после сибирской ссылки Радищев нарисовал такую
картину рождения революции в результате "слова мужа
тверда":
...Как то древле слово жизни
Во творении явилось,
Было слово се Камилла.
Мужи славны, украшенье
Вы отечества во Риме;
Вы, к нему любовью рдея,
Все на жертву приносили,
Самую забыв природу.42
Но таким воздействием обладает, как пишет Радищев,
только "слово мужа тверда", то есть того, кто добро-
вольно принимает смерть - не из эгоистических побужде-
ний, а руководствуясь высокими гражданскими чувствами.
Если же надежды вызвать свободолюбивый взрыв современ-
ников нет, то "пропагандистское" самоубийство может
иметь другую цель - это обращение к истории и потомкам,
к тем, кто воскресит память своих героических предшест-
венников.
Героическое самоубийство сделалось предметом размыш-
лений Радищева еще в начале его творческого пути. Го-
товность к смерти возвышает героя над тираном и перено-
сит человека из обычной жизни в мир исторических дея-
ний.
"Правила общежития относятся ко исполнению, обычаев
и нравов народных, или ко исполнению закона, или ко ис-
полнению добродетели.
Для просветителя народ - понятие более широкое, чем та или иная социальная группа. Радищев, конечно, и в уме не мог представить непосредственной реакции кресть- янина на его книгу. В народ входила для него вся масса людей, кроме рабов на одном полюсе и рабовладельцев - на другом.
Если в обществе нравы и обычаи непротивны закону, если закон не полагает добродетели преткновений в ея шест- вии, то исполнение правил общежития есть легко. Но где таковое общество существует? Все известный нам, многими наполнены во нравах и обычаях, законах и добродетелях, противоречиями. И от того трудно становится, исполнение должности человека и гражданина, ибо нередко оне нахо- дятся в совершенной противуположности. Понеже добродетель, есть вершина деяний человечес- ких, то исполнение ея, ни чем недолженствует быть пре- пинаемо. Небреги обычаев и нравов, небреги закона граж- данскаго и священнаго, столь святыя в обществе вещи, буде исполнение оных отлучает тебя от добродетели. Не- дерзай николи нарушения ея прикрывати робо-стию благо- разумия. Благоденствен без нее будеш во внешности, но блажен николи. Доследуя тому, что налагают на нас обычаи и нравы, мы приобретем благоприятство тех, с кем живем. Исполняя предписание закона, можем приобрести, название честнаго человека. Исполняя же добродетель, приобретем общую до- веренность, почтение и удивление, даже и в тех, кто бы не желал их ощущать в душе своей. Коварный Афинский Се- нат, подавая чашу с отравою Сократу, трепетал во внут- ренности своей, пред его добро детелию". И далее: "Бла- жени, непретерпев крушения, если достигнете пристанища, его же жаждем. Будьте щастливы во плавании вашем. Се искреннее мое желание. Естественныя силы мои изтощав движением и жизнию, изнемогут и угаснут; оставлю вас на веки; но се мое вам завещание. Если ненавистное щастие, изтощит над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земли неостанется, если доведенну до крайности, не будет тебе покрова от угнетения; тогда воспомни, что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же отъяти у тебя тщатся. - Умри. - В наследие вам оставляю слово умирающаго Ка- тона"43. "Героическое самоубийство" и его политические пос- ледствия были предметом многолетних размышлений Радище- ва, и в этом смысле его собственное самоубийство предс- тает в нетрадиционном свете. Пушкин, видимо (со слов Карамзина)*, объяснил поступок Радищева испугом перед шутливой угрозой Завадовского. Эта версия, конечно, тенденциозна, так же как и процитированные Пушкиным слова Карамзина: "Честный человек не должен заслуживать казни" (XII, 30). Мы сказали, что Радищев ожидал от издания "Путешест- вия из Петербурга в Москву" не литературных, а истори- ческих последствий. Такие же представления он, вероят- но, связывал и со своей гибелью. Можно
Карамзин, как можно судить, был взволнован самоу- бийством Радищева и опасался воздействия этого поступка на современников. Этим, видимо, объясняется то, что ав- тор, до этого с сочувствием описавший целую цепь самоу- бийств от несчастливой любви или преследований предрас- судков, в это время в ряде статей и повестей выступил с осуждением права человека самовольно кончать свою жизнь.
высказать убедительные предположения, что даже самые, казалось бы, импульсивные действия Радищева имеют обду- манный характер и как бы второй раз разыгрывают поступ- ки римских героев. Так, например, само самоубийство ав- тора "Путешествия" выглядит как мгновенное, под влияни- ем аффекта, необдуманное действие. Радищев думал о са- моубийстве долгие годы, но в момент действия все оказа- лось роковым образом неподготовленным. У него, видимо, не нашлось яда, и он выпил "крепкой водки", то есть смеси азотной и серной кислоты, которую его сын упот- реблял для чистки эполет. Страшные мучения заставили Радищева перерезать себе горло. Перед нами - все приз- наки аффекта, мгновенно принятого решения. Но посмотрим описание смерти Митридата в поэме Радищева "Песнь исто- рическая". Строки эти писались почти непосредственно перед самоубийством*. Он мечем свою жизнь славну Ненадежную исторгнул, Не возмогши ее кончить Жалом острым яда сильна... Таким образом, историк, размышляющий над гибелью Ра- дищева, наблюдает одно и то же событие как бы в двух пучках света: один высвечивает из темноты сурового рим- лянина и философа-рационалиста, строящего свою жизнь не под влиянием импульсов, а следуя нормам книжного геро- изма. Другой луч освещает нам страстного, экспансивного человека, силой разума подчиняющего свои душевные дви- жения чуждым им требованиям теории. Один из секретов личности и биографии Радищева сос- тоит в том, что по темпераменту и характеру он был пря- мой противоположностью той личности, роль которой он сам себя заставлял разыгрывать всю сознательную жизнь. Приведем один пример. Суд и ссылка застали Радищева вдовцом. Отправленный в далекую Сибирь (конечным местом ссылки был безлюдный Илимск в Восточной Сибири, но вначале Радищев еще мог надеяться, что участь его будет несколько смягчена и ему позволят остановиться в каком-либо более людном месте Западной Сибири), он задержался по пути. Вскоре к нему прибыла Екатерина Александровна Рубановская - сво- яченица, младшая сестра его покойной жены. Екатерина Александровна была замечательная женщина. Как это слу- чается с девушками, она была втайне влюблена в мужа своей сестры, но скрывала свои чувства. В страшную ми- нуту ареста Радищева она проявила не только мужество и верность, но и ум и находчивость. Собрав все драгоцен- ности дома, она отправилась через бушующую Неву на лод- ке (мосты не работали) в Петропавловскую крепость. Там она передала их палачу Шешковскому, который
Текст не поддается точной датировке, однако макси- мальная удаленность не превышает двух лет.
был не только "кнутобойца" (выражение Г. Потемкина), но и взяточник. Этим Радищев был избавлен от пыток. В дальнейшем она проявила силу характера, предварив под- виг декабристок. Радищев бросал открытый вызов предрас- судкам. И правила православной церкви, и обычаи катего- рически препятствовали браку со столь близкой родствен- ницей, но свободные нравы екатерининской эпохи, конеч- но, не осудили бы прилично скрытый адюльтер. Однако Ра- дищев не пошел по этому пути. Как просветитель, поклон- ник разума и враг предрассудков, он вступил с ней в официальный брак*. Описанный эпизод можно было бы охарактеризовать так: разум и философия побеждают предрассудки и невежество. В таком виде сходные сюжеты неоднократно возникали в литературе эпохи Просвещения. Суровый к самоубийству Радищева, Карамзин в свое время в повести "Остров Борн- гольм" прославил даже любовь брата и сестры, а церков- ные препятствия объявил предрассудками. Однако, расс- матривая этот брак, мы видим перед собой не хладнокров- ного философа, осуществляющего своего рода социологи- ческий эксперимент, а страстного человека, совершающего поступки под влиянием мощного голоса эмоций, а потом post-factum объясняющего их по моделям философии. Сухие, скорее напоминающие паспортные протоколы ха- рактеристики отца в мемуарах его сыновей рисуют в этом отношении достаточно яркие черты. Так, Николай Алек- сандрович заканчивает рассказ о жизни отца словами: "...честность и бескорыстие были отличительными его чертами. Обхождение его было просто и приятно, разговор занимателен, лицо красиво и выразительно, рост сред- ний"44. Более красноречив портрет, нарисованный младшим сыном, Павлом: "Радищев умер 53 лет от роду. Он был среднего роста и в молодости был очень хорош, имел прекрасные карие глаза, очень выразительные, был прист- растен к женскому полу (к этому месту в одном из вари- антов текста следует добавление: "это был его единс- твенный порок, если только это можно назвать пороком". - Ю. Л.). Он был нрава прямого и пылкого, умел сносить горести с стоической твердостью, чужд был лести, был в дружбе непоколебим, забывал скоро оскорбления, обхожде- ние его было простое и приятное"45. К этому можно добавить, что он отлично владел шпа- гой, ездил верхом и был прекрасным танцором - черты, с трудом вписывающиеся в облик философа. Видный петер- бургский чиновник, он казался странным, поскольку, слу- жа на таможне, не брал взяток. О нем рассказывали в Пе- тербурге, что, получая из рук Екатерины орден, он не встал на колени, поскольку закон не требовал такого жеста. Для бытового наблюдателя "римлянин" в Петербурге казался чудаком.
Неизвестно, с помощью каких средств, - может быть, потому, что в далекой Сибири деньги выглядели убеди- тельнее, чем столичные запреты, - и он, видимо, оформил этот брак и церковным ритуалом. По крайней мере, родив- шийся в Сибири сын Павел считался законным, и никаких трудностей, связанных с этим, в дальнейшем не возника- ло.
Радищев стремился подчинить всю свою жизнь, и даже са- мую смерть, доктринам философов. Но не потому, что сам он по своей природе был философ-доктринер, а по прямо противоположным побуждениям. Он силой вдавливал себя в нормы "философской жизни" и одновременно силой воли и самовоспитания делал эту "философскую жизнь" образцом и программой жизни реальной.
А. В. Суворов
Во французских сатирических журналах и карикатурах
революционной эпохи Суворова изображали в виде крово-
жадного чудовища, дикаря-людоеда. Правда, английские
карикатуристы в то же самое время рисовали якобинцев, а
затем и генералов революций в виде кровожадных чудовищ,
пожирающих людское мясо. Таков уж был стиль эпохи:
на одном полюсе должны были находиться античные ге-
рои или св. Георгий-победоносец (причем мечи и профили
их были срисованы как бы с одного образца), на другом -
чудовища, пожирающие детей, и варвары-каннибалы. Евро-
пейское сознание, отразившееся в карикатурах, песнях и
анекдотах, отводило место Суворову то в одном, то в
другом лагере. Но никто и никогда не видел в нем зау-
рядного генерала из тех, кто топтал тогда территорию
Европы. Суворова проклинали или за него молились, о нем
писали оды и поэмы или же злые сатиры, но никто от Невы
до Гибралтара не говорил о нем равнодушно.
Отличительная черта Суворова - его способность про-
изводить на современников самые противоположные впечат-
ления. Биографы пытались свести воедино противоположные
оценки Суворова и как-то примирить их. А. Петрушевский
- автор подробнейшей, до сих пор сохранившей ценность,
хотя и написанной более ста лет назад биографии Суворо-
ва, склонен был в поведении фельдмаршала видеть лишь
продуманную и строго рациональную деятельность расчет-
ливого полководца. Петрушевский подчеркивал в Суворове
высокие воинские качества и умение владеть душами сол-
дат. Результатом, по мнению исследователя, стало то,
что в солдатском сознании Суворов превратился в испол-
нителя Божественной воли: "Бог дал ему змеиную муд-
рость, ведал он "Божьи планиды", умел разрушать и вол-
шебство, козни дьявола и именем Божиим, крестом да мо-
литвой"46. Однако исследователь не замечает, что
сверхъестественные свойства не просто приписывались во-
левому полководцу солдатским суеверием, а возникали в
результате деятельности самого Суворова. Из исследова-
ния Петрушевского видно, что солдаты приписывали своему
полководцу не только благочестие но и традиционные для
народного сознания свойства колдуна: "Знал он все на
свете, проницал замыслы врагов, чуял в безводных местах
ключи" . Итак, и в солдатских глазах Суворов выступал
то в облике благочестивого воина, откладывавшего сраже-
ние до конца обедни то колдуна, проницающего замыслы
врага. Вряд ли такое поведение могло возникать как итог
строго логических замыслов полководца. Противоречия
оценок преследуют на каждом шагу тех, кто стремится по-
нять Суворова. Но самое главное противоречие - в том,
что хотя характер Суворова в глазах исследователя все
время двоится по самым разным признакам, в результате
возникает образ поразительного единства, характер, ко-
торый нельзя спутать и которому нет подобного в исто-
рии.
Видимо, это и входило в "сверхзадачу" самого Суворо-
ва. Человек своей эпохи, эпохи героического индивидуа-
лизма, он не хотел быть никому подобным и не терпел
подражающих ему. Как некогда Цезарь, он предпочитал
быть первым в деревне, чем вторым в Риме. Постоянная
ориентация на античные образцы (любимым героем Суворова
был Юлий Цезарь) вызывалась желанием не подражать, а
преодолевать. Он советовал молодым военачальникам выби-
рать себе в качестве образца какого-нибудь античного
героя. Но лишь затем, чтобы преодолеть и победить его.
Это в чем-то напоминает позицию Ломоносова, завещавшего
ученикам не подражать ему, а идти дальше.
Противоречивость поведения была для Суворова принци-
пиальной. В столкновениях с противниками он использовал
ее как тактический прием, лишая своих недругов ориента-
ции. Они часто не могли понять, с кем имеют дело: с ку-
карекающим юродивым или с образованным философом, цити-
рующим по памяти отрывки из сочинений античных авторов
и современных стратегов. Это был сознательный прием, но
мы упростим ситуацию, если не заметим, что сознательное
у Суворова зачастую менялось местами с бессознательным.
Начиная играть, он заигрывался. В поведении его были
детские черты, противоречиво сочетавшиеся с поведением
и мыслями военного теоретика и философа. Между этими
двумя типами поведения современники усматривали проти-
воречие, вызывавшее у них недоумение. Одни видели в
этом только тактику поведения, например ловкий маневр,
рассчитанный произвести впечатление на солдат. Другие -
враги Суворова - говорили о варварстве, дикости или ко-
варстве как о характере полководца. Психолог обнаружит
здесь конфликт различных самоосознающих личностей. Но
историк не может не заметить в этом случае двух проти-
воположных и вместе с тем родственных культурных тен-
денций. Обе они сложно связаны с веком Просвещения.
Первая тенденция обращена к "естественным" свойствам
человека. Так, кажущееся ретроградным отрицательное от-
ношение Суворова к госпиталям и медицине может вызвать
осуждение, но нельзя не вспомнить звучащих той же "сме-
лой нелепостью" высказываний на этот счет Ж.-Ж. Руссо и
Льва Толстого. Кажущееся порой назойливым обращение к
"естественности" и упорно надеваемая маска "простака"
не могут не напомнить Руссо.
Суворов часто иронизировал над идеями Руссо, но, ви-
димо, читал его произведения достаточно внимательно.
Рассуждения Суворова о простоте и героизме римской жиз-
ни прямо перекликаются с соответствующими местами из
Руссо. То же самое можно сказать и о суворовском проти-
вопоставлении римского героя и изнеженного франта:
"Часто розовые каблуки преимуществовать будут над моз-
гом в голове, складная самохвальная басенка - над ис-
кусством, тонкая лесть - над простодушным журчаньем
зрелого духа". Восклицание: "Отец один!" - вполне может
быть воспринято как выражение глубокой религиозности,
но когда в качестве примера доблести здесь же рядом бе-
рутся герои древнего Рима, оттенок века Просвещения
становится очевидным:
"Верь лутче тому консулу, который из-под сохи торо-
питца прежде времени достигнуть конца, чтоб бежать
опять под соху"48.
Примечательно противоречие: Суворов, критикуя, с од-
ной стороны, религиозные взгляды Руссо*, с другой -
ищет идеал в образцах античной добродетели. Именно
здесь он черпает принцип - "добродетель и геройство вы-
ше благородного происхождения". "Ныне самые порядочные
- младшие офицеры не из "вольного дворянства""** (в
оригинале "Wolni - Dworianstva"). Далее Суворов предла-
гает "во время войны этот закон породы*** позабыть".
Затем следует презрительное: "Полковники, преторианцы"
плохи...", правда с ограничивающим замечанием: "выклю-
чая конную гвардию". "Преторианцы" "офицеров своих
раздражают придворными манерами, изнеживают, к высшим
втираются". "Они не спартанцы, а сибариты. Они прези-
рать славу внушают"49. Суворов принимал проповедь "ес-
тественности" и героизма Руссо, но отвергал его деизм.
Описанная картина будет не полна, если не учесть того,
что стремление к "естественности" в своем крайнем выра-
жении подводит Суворова иногда к поведению, ориентиро-
ванному на традицию юродства50. Интересно в этом смысле
свидетельство Е. Фукса, секретаря Суворова, сопровож-
давшего его во многих походах и игравшего при фельдмар-
шале своеобразную роль Эккермана. Воспоминания Фукса
ценны даже тогда, когда достоверность тех или иных со-
общений сомнительна:
они схватывают общую атмосферу суворовского шта-
ба****. "Странности, - писал Е. Фукс, - особенности или
так называемые причуды делали Князя загадкою, которая
не разрешена еще и поныне. Беспрестан-
Интересующее нас сейчас письмо в оригинале написано
по-французски. В данном месте в переводе допущена иск-
лючительно важная неточность. Французское "une irreli-
gion" (там же, с. 118) переведено как "безверие". На
самом деле речь вдет не о безверии, упрекать в котором
Руссо' было бы элементарной ошибкой, а о деистическом
стремлении поставить веру выше отдельных религий.
Последние слова во французском письме Суворова
представляют собой "русский" текст, написанный латини-
цей, презрительный воляпюк, передразнивающий французс-
кую речь русских дворян.
Суворов употребляет выражение "loi naturelle". В ци-
тируемом издании оно переведено как "закон природы",
что полностью искажает его смысл. Суворов использует
лексику из терминологии скотоводства, где "натура" оз-
начает качество породы. Перевод словом
"естественный" в данном издании ошибочен.
Игра судьбы привела в дальнейшем Е. Фукса на сходной
должности в походную канцелярию Кутузова во время Оте-
чественной войны 1812 года. Этот незаметный человек по-
нюхал в своей жизни пороха, и если он не был критичес-
ким историком, то зато писало том, что сам видел и пе-
режил.
но спрашивали и спрашивают меня: зачем наложил он на себя такую личину? И ответ мой был тот, какой и теперь: не знаю. Всегда поражало, изумляло меня, как человек, наедине умнейший, ученейший, лишь только за порог из своего кабинета, показывается шутом, проказником или, если смею сказать, каким-то прокаженным (полагаю, что Фукс оговорился, употребив "прокаженный" вместо "юроди- вый". - Ю. Л.). Он играл с людьми комедию и на сцене резвился, а зрители рукоплескали. Однажды, вышед из терпения, отважился я спросить его, что все это значит? "Ничего - отвечал он, - это моя манера. Слышал ли ты о славном комике Карлене: он на Парижском театре играл арлекина, как будто рожден арлекином; а за кулисами и в частной жизни был пресе-риозный и строгих правил чело- век: ну, словом, Катон!" - И чтобы пресечь разговор, приказал мне идти с поручениями..."51 В словах Суворо- ва, сказанных Фуксу, искренность переплетается с неиз- бежным при самоописаниях преувеличением логической мо- тивированности поведения. Точно так же он, а вслед за ним и его единомышленники поступали, когда шаманс- ко-колдовские его жесты объясняли только лишь стремле- нием произвести впечатление на солдат. Тот же Фукс пи- сал: "Рассматривая причуды простолюдинов, которые князь себе присваивал, нельзя не согласиться, что он сие де- лал, чтобы, уподобляясь простым солдатам, выигрывать их любовь; в чем он и преуспевал. Как можно говорить, что- бы человек с его просвещением, образованностию, на- чи-танностию, с необыкновенным его умом мог искренно требовать таких странностей, как, например, чтобы никто из солонки у него за столом не брал соли ножом, а Боже избави, если бы кто подвинул солонку к своему соседу или ему ее подал; каждый должен был себе отсыпать на скатерть соли, сколько ему угодно"52. Характерно, что эту верность русскому народному обычаю Суворов тут же объяснял примером из поведения Александра Македонского. "Фольклорность" поведения Суворова подкреплялась тем, что в этих проявлениях он явно предпочитал жест слову. Ему, изумлявшему - в других ситуациях - своих собеседников красноречием, здесь явно начинало не хва- тать слов, и он переходил на глоссолалию, кукареканье, экстатическую жестикуляцию. Иногда Суворов разыгрывал целые сцены, сочетая обдуманно нелепые ситуации с имп- ровизациями. Так, например, очень серьезно, а порой да- же честолюбиво, относясь к орденам, которые становились для него символическим выражением его исторических зас- луг, Суворов не скрывал презрения к "игрушечным" награ- дам, коими его осыпали итальянские государи и князья. Выпросив две медали для своего пьяницы-денщика Прошки, Суворов устроил подлинное шутовское действо. Надо иметь в виду, что вручение ордена в XVIII веке означало пос- вящение в рыцари. Поэтому ордена вручались только дво- рянам - рядовые награждались медалями. Мемуарист назы- вает и врученные Прошке награды медалями, но на самом деле это были уникальные наградные знаки: принадлежа формально к медалям, они не имели основного признака медали - массовости и коллективности. Уникальные награ- ды примыкали в этом смысле к орденам. Таким образом, то, что было выдано Прошке, представ- ляло собой, с точки зрения сардинского короля, почетный знак, с русской же - шутовской орден, напоминающий при- надлежность святочного ритуала. В этом смысле уже само продумывание обряда награждения Прошки носило у Суворо- ва заведомо шутовской характер; это было подчеркнуто тем, что в королевской грамоте награждаемый именовался "господином Прошкой". Обряд был сочинен Суворовым, по-видимому, под влия- нием соответствующих пародийных сцен из романа Серван- теса "Дон Кихот", где автор писал, что "в самом деле, немалое искусство требовалось для того, чтобы во время этой церемонии (комического "посвящения в рыцари". - Ю. Л.) в любую минуту не лопнуть от смеха". Фукс вспомина- ет "о возложении двух медалей на камердинера Генералис- симуса, Прошку, который во всей армии известен был под сим именем. Наперед скажу также, что сей Прошка был че- ловек невоздержный, ограниченного ума и дерзкий. Он от- нимал иногда у него [Суворова] тарелку с кушаньем, гру- бил ему. Несмотря на то, Барин его, помня, что он как-то спас некогда жизнь его, снисходил к его неве- жеству и шутил над ним. Вдруг сей Прошка удостоивается получить от Сардинского Короля, Карла Эммануила, две медали, одну с изображением Государя Императора Павла Первого, а другую с изображением Короля и с надписью на Латинском языке: за сбережение здоровья Суворова. На пакете рескрипта, запечатанном большою Королевскою печатью, адрес следующий: "Господину Прошке, камердине- ру Его Сиятельства Князя Суворова". - Сей пакет внес Прошка своему Господину с воем и прослезил его также. Тотчас за мною посылка. Я являюсь. С восторгом кричит Граф: "Как! Его Сардинское Величество изволил обратить милостивейшее свое внимание и на моего Прошку! Садись и пиши церемониал завтрашнему возложению двух медалей на грудь Прошки". Я сел и написал: "Первый пункт: Прошке быть завтра в трезвом виде". - " Что значит это, - ска- зал Александр Васильевич, - я отроду не видывал его пь- яным?" - "Я не виноват, - отвечал я, - если я не видал его трезвым". В одном пункте сказано между прочим, что, по возложении медалей, должен Прошка поцеловать руку своего барина, но Граф требовал настоятельно, чтобы он поцеловал руку Габета, уполномоченного Королем при Главной Квартире Суворова. На другой день церемониал совершился по пяти пунктам в точности, кроме первого, который исполнен с некоторыми ограничениями. Также в конце Габет никак не давал своей руки; Граф и Прошка за ним гонялись, и едва все трое не упали. Забыл я ска- зать, что Прошка в сей жаркий итальянский день был в бархатном кафтане, с большим привешанным кошельком, и уже не служил, а стоял в отдаленности от графского сту- ла, неподвижно за столом, где пили какое-то Кипрское, прокисшее вино, за его здоровье. Нельзя не подивиться, как Граф при сем забавном случае сохранял пресерьезное торжественное лицо. Так мешал он дело с бездельем, и - это называл своею рекреациею"53.