ную освобожденность от театральности, полную естествен-
ность, - есть жест; значение его - замысел автора. И
наоборот: жестовое поведение всегда в той или иной сте-
пени кажется театрализованным.) С этой точки зрения,
бытовое поведение декабриста представилось бы современ-
ному наблюдателю театральным, рассчитанным на зрителя.
Следует сразу же сказать, что "театральность" поведения
в предлагаемом здесь смысле никак не означает его неис-
кренности или каких-либо иных негативных характеристик.
Это лишь указание, что поведение получает некоторый
сверхбытовой смысл, причем оцениваются не сами поступ-
ки, а их символическое значение.
Однако подчеркнутое внимание к слову, жесту, поведе-
нию в целом, которое придает ему, в наших глазах, ха-
рактер театрализованное(tm), для самого декабриста свя-
зывалось с восприятием себя как исторического лица, а
своих поступков - как исторических. Вступление в тайное
общество осознавалось декабристом как переход в мир ис-
торических лиц. Тайное общество - союз великих людей.
Поведение же великого человека должно коренным образом
отличаться от обыденной жизни пошлого человечества. Оно
принадлежит Истории и будет изучаться философами, вос-
певаться поэтами.
Осознание себя как исторического лица заставляло
оценивать свою жизнь как цепь сюжетов для будущих исто-
риков, а вслед за ними - поэтов, художников, драматур-
гов. С этой позиции в оценку собственной реальной жизни
невольно вмешивался взгляд со стороны - с точки зрения
потомства. Потомок - зритель и судья того, что великие
люди разыгрывают на арене истории. И декабрист всегда
ощущает себя на высокой исторической сцене. Отчетливо
это чувство проявилось в словах самого молодого из де-
кабристов, Александра Одоевского, с которыми он вышел
из квартиры Рылеева на Сенатскую площадь: "Умрем, брат-
цы, ах, как славно умрем!" С точки зрения политического
деятеля, общая гибель связана с неудачей, провалом и,
следовательно, может вызывать лишь горькие чувства. Но
с точки зрения грядущего историка, поэта или трагика
героическая смерть может выглядеть величественнее, чем
прозаическая победа.
"Литературность" и "театральность" практического,
будничного поведения приводила к перемещению привычных
смысловых связей. В обычной жизни слово вызывает посту-
пок: сказанное словами получает реальное завершение в
действии. В жизненном поведении декабриста, как на сце-
не, порядок оказывается противоположным: поступок как
практическое действие увенчивался Словом - его итогом,
оценкой, раскрытием его символического смысла. То, что
сделано, но осталось не названным в теоретической дек-
ламации, в записи историка или в каком-либо еще тексте,
- пропало для памяти потомства и как бы не существует.
В жизни слово существует, если влечет за собой дейс-
твие, - в воззрениях декабриста поступок существует,
если увенчивается Словом. Чуждый романтизму Гёте про-
возгласит в "Фаусте", перефразируя Библию: "В начале
было Дело". Для просветителя XVIII века в начале было
Слово. Для декабриста Слово было и началом, и венцом, и
импульсом к историческому действию, и его высшим смыс-
лом.
Бытовой язык светского общества был разнообразно эв-
фемистичен. Вспомним знаменитое гоголевское "я облегчи-
ла себе нос", заменявшее в речи провинциальных дам на-
зывание "неприличных" действий. Связь такого языка с
карамзинизмом отчетливо улавливалась современниками. Не
случайно и литературному языку карамзинистов, и светс-
кой речи уже в декабристскую эпоху предъявлялось одно и
то же обвинение - в жеманстве. Тенденция ослаблять,
"разбалтывать" связь между словом и тем, что оно обоз-
начает, позже вызывала у Л. Толстого устойчиво отрица-
тельное отношение как проявление лицемерия в речи
светских людей.
На том же принципе словесного "облагораживания" низ-
кой деятельности строилась чиновническая подьяческая
речь с ее "барашком в бумажке", означающим взятку, и
эвфемистическим "надо доложить" в значении "следует
увеличить сумму", специфическими значениями глаголов
"давать" и "брать". Вспомним хор чиновников в "Ябеде"
Капниста: "Бери, большой тут нет науки..." Вяземский,
комментируя эти стихи, писал: "Тут дальнейших объясне-
ний не требуется: известно, о каком бранье речь идет.
Глагол пить также само собой равняется глаголу пьянс-
твовать... Другой начальник говорил, что когда
приходится ему подписывать формулярные списки и вносить
в определенные графы слово достоин и способен, часто
хотелось бы ему прибавить: "способен ко всякой гадости,
достоин всякого презрения""106.
На этой основе происходило порой перерастание прак-
тического языка канцелярий в тайный язык, напоминающий
жреческий язык для посвященных. От посетителя требова-
лось не только выполнение некоторых действий (дача
взятки), но и умение разгадать загадки, поскольку по их
принципу строилась речь чиновников. На этом построен,
например, разговор Варравина и Муромского в "Деле" А.
Сухово-Кобылина. Образец такого же приказного языка на-
ходим у А. Чехова:
" - Дай-ка нам, братец, полдиковинки и двадцать че-
тыре неприятности.
Половой немного погодя подал на подносе полбутылки
водки и несколько тарелок с разнообразными закусками. -
Вот что, любезный, - сказал ему Початкин, - дай-ка ты
нам порцию главного мастера клеветы и злословия с кар-
тофельным пюре" .
Однако отказ от эвфемизмов, требование называть вещи
своими именами не сделали лексику декабриста стилисти-
чески "низкой", вульгарной или даже просто бытовой.
Достаточно сопоставить стиль речей Чацкого и московских
"старух" и "стариков", чтобы понять еще одно резкое от-
личие декабристского языка от языка света. Язык Чацкого
книжен и патетичен, язык "грибоедовской Москвы" - сочен
и привлекает нас сейчас богатством смысловых оттенков.
Но с позиций самого Грибоедова, речи Чацкого - патети-
ческий и гневный язык гражданина, а Москва говорит язы-
ком "старух зловещих, стариков".
И наконец, слово декабриста - всегда слово, гласно
сказанное. Декабрист публично называет вещи своими име-
нами, "гремит" на балу и в обществе, поскольку именно в
таком назывании видит освобождение человека и начало
преобразований. Федор Глинка - один из активнейших и
трогательно благородных людей эпохи, писатель, боевой
офицер, полковник гвардии и полунищий бессребреник, идя
на бал, записывает:
"Порицать 1) Аракчеева и Долгорукова, 2) военные по-
селения, 3) рабство и палки, 4) леность вельмож, 5)
слепую доверенность к правителям канцелярий..."108 Он
идет на бал как на кафедру - "греметь" и поучать. Тут
же на балу он оглашает случаи крепостнических злоупот-
реблений и организует подписки для выкупа на волю кре-
постного поэта или скрипача. Конечно, такое поведение в
свете казалось наивным и смешным. Простодушен Ф. Глин-
ка, "неуклюж" В. Кюхельбекер, неловок и "бестактен" Пь-
ер Безухов в "Войне и мире". Однако прямолинейность и
даже некоторая наивность, способность попадать в смеш-
ные, со светской точки зрения, положения были так же
совместимы с поведением декабриста, как и резкость,
гордость и даже романтическое высокомерие. Поведение
декабриста абсолютно исключает вовсе не эти "страннос-
ти", а уклончивость, игру оценками, способность "попа-
дать в тон" - не только в духе Молчалина, но и в стиле
Петра Степановича Верховенского из "Бесов" Достоевско-
го.
Все эти особенности речевого поведения декабриста,
по сути дела, глубоко парадоксальны, так как находятся
в сложном и противоречивом отношении к проблеме конспи-
рации, подпольной деятельности.
Революционер - всегда разрушитель и борец. Поэтому
без понятия конспиративности революционности быть не
может. Вместе с тем, однако, положение подпольщика
очень сложно соотносится с бытом и принятым поведением.
Конспиратор вне круга "своих", погруженный в мир враж-
дебного ему общества, может вести себя двумя способами.
Первый способ - романтический: оставаясь конспирато-
ром, революционер не только не скрывает в обществе та-
инственного характера своей жизни, но, напротив, вся-
чески его подчеркивает. Он не "нисходит" до того, чтобы
прятать от общества свои убеждения, и, вступая в проти-
воречие с самой сущностью конспирации, театрализует
свою речь, интонации, жесты, одежду и т. д. Это - ха-
рактерная черта романтической революционности. Так, М.
В. Петрашевский в 1840-х годах шокировал общество и од-
новременно привлекал к себе его внимание подчеркнутой
экстравагантностью одежды (квадратный цилиндр!) и пос-
тупков. В интересующее нас время Ник. Тургенев подводил
под такое нарочитое нарушение конспиративности своеоб-
разную теорию. Он говорил, что свободные взгляды были
приобретены молодежью не для того, чтобы нравиться "ха-
мам". Не случайно в эпоху декабризма конспирация прояв-
лялась в том, чтобы скрывать от "гасильников" конкрет-
ные решения и планы тайного общества, но самый факт су-
ществования общества и даже его состав, список револю-
ционеров-"конспираторов" практически не был секретным.
Он был известен и императору, и очень широкому кругу
лиц. Не случайно в дальнейшем, в 1821 году, декабристам
пришлось прибегнуть к фиктивному роспуску тайного об-
щества, чтобы воскресить совсем исчезнувшую конспира-
цию.
Перед нами - странная, парадоксальная ситуация, ко-
торая впоследствии будет часто сбивать с толку истори-
ков: декабристы выступают как странные "неконспиратив-
ные конспираторы", члены тайных обществ, которые счита-
ют неблагородным делать из своих взглядов тайну. Позже,
во время следствия, некоторые, нарочито смешивая конс-
пирирование с ложью, будут играть на декабристском
представлении о неразрывности правдивости и чести. Иск-
ренность декабристов на следствии, до сих пор повергаю-
щая в изумление исследователей, логически вытекала из
убежденности дворянских революционеров в том, что нет и
не может быть разных видов честности.
Второй, не романтический ("реалистический") способ
жизни революционера связывает конспирацию с правом на
двойное поведение. Чернышевский вводит в роман "Что де-
лать?" свой вымышленный разговор с Рахметовым. Рахметов
повергает повествователя в недоумение заявлением: "Вы
или лгун, или подлец". Если перевести эти слова с ус-
ловно-конспиративного языка на реально-политический, то
они должны читаться так: "Вы или конспиратор (^лжец"),
или пустой болтун-либерал ("подлец")". Таким образом,
конспиративность прямо подразумевает необходимость и
оправданность неискренности ("лжи") в отношениях с по-
литическими противниками. Искренность в этих ситуациях
вызывает презрение как политическая незрелость и прек-
раснодушие. Нормой для революционера оказывается жизнь
в двойном мире - высокой моральности со "своими" и раз-
решенного аморализма в отношениях с прр-тивниками.
Романтиков XX века (типа Андрея Белого) мучили обра-
зы революционера-конспиратора, сыщика-конспиратора как
людей-двойников (традиция, восходящая к Ф. Достоевско-
му). Для романтика декабристской эпохи конспирация
всегда оставалась чем-то вынужденным и сомнительным. Ей
противостояла героическая публичность открытого агита-
ционного жеста.
Может показаться, что эта характеристика применима
не к декабристу вообще, а лишь к деятелям периода "Сою-
за благоденствия", когда "витийство на балах" входило в
установку общества. Известно, что в ходе дальнейшей
тактической эволюции тайных обществ акцент был перене-
сен на конспирацию. Новая тактика заменила светского
пропагандиста заговорщиком.
Однако изменение в области тактики борьбы не привело
к коренному сдвигу в стиле поведения. Становясь заго-
ворщиком и конспиратором, декабрист не начинал вести
себя в салоне "как все". Никакие конспиративные цели не
могли его склонить к поведению Молчалина. Выражая оцен-
ку уже не пламенной тирадой, а презрительным словом или
гримасой, он оставался в бытовом поведении "карбонари-
ем". Поскольку бытовое поведение не могло быть предме-
том для прямых политических обвинений, его не прятали,
а наоборот - подчеркивали, превращая в некоторый опоз-
навательный знак.
Д. И. Завалишин, прибыв в Петербург из кругосветного
плавания в 1824 году, повел себя так (причем именно в
сфере бытового поведения:
он отказался воспользоваться рекомендательным пись-
мом к Аракчееву), что последний сказал Батенькову: "Так
это-то Завалишин. Ну послушай же, Гаврило Степаныч, что
я тебе скажу: он должно быть или величайший гордец,
весь в своего батюшку, или либерал"109. Характерно,
что, по представлению Аракчеева, "гордец" и "либерал"
должны себя вести одинаково. Любопытно и другое: своим
поведением Завалишин, еще не успев вступить на полити-
ческое поприще, себя демаскировал. Однако никому из его
друзей-декабристов не пришло в голову обвинять его в
этом, хотя они были уже не восторженными пропагандиста-
ми эпохи "Союза благоденствия", а конспираторами, гото-
вившимися к решительным выступлениям. Напротив, если бы
Завалишин, проявив умение маскировки, отправился на
поклон к Аракчееву, поведение его, вероятнее всего,
вызвало бы осуждение, а сам он возбудил бы к себе недо-
верие. Характерно, что близость Батенькова к Аракчееву
вызывала неодобрение в кругах заговорщиков.
Показателен и такой пример. Катенин в 1824 году не
одобряет характер Чацкого именно за те черты "пропаган-
диста на балу", в которых М. В. Нечкина справедливо
увидела отражение тактических приемов "Союза благоденс-
твия". "Этот Чацкий, - пишет Катенин, - главное лицо.
Автор вывел его con amore, и по мнению автора, в Чацком
все достоинства и нет порока, но по мнению моему, он
говорит много, бранит все и проповедует некстати"110.
Однако всего за несколько месяцев до этого высказывания
Катенин, убеждая своего друга Бахтина выступать в лите-
ратурной полемике открыто, без псевдонимов, с исключи-
тельной прямотой сформулировал требование не только
словами, но и всем поведением открыто демонстрировать
убеждения: "Обязанность теперь стоять за себя и за пра-
вое дело, говорить истину не заикаясь, смело хвалить
хорошее и обличать дурное, не только в книгах, но и в
поступках (курсив мой. - Ю. Л.), повторять сказанное
им, повторять непременно, чтобы плуты не могли притво-
ряться, будто не слыхали, заставить их сбросить личину,
выйти на поединок и, как выйдут, забить их до полусмер-
ти"111.
Нужды нет, что под "правым делом" Катенин понимал
пропаганду своей литературной программы и собственных
заслуг перед словесностью. Для того чтобы личностное
содержание можно было облекать в такие слова, сами эти
выражения должны были уже сделаться, в своем общем со-
держании, паролем целого поколения.
То, что именно бытовое поведение в целом ряде случа-
ев позволяло молодым либералам отличить "своего" от
"гасильника", характерно именно для дворянской культу-
ры, создавшей чрезвычайно сложную и разветвленную сис-
тему знаков поведения. Однако в этом же проявились и
специфические черты, отличающие декабриста как дворянс-
кого революционера. Характерно, что бытовое поведение
сделалось одним из критериев отбора кандидатов в об-
щество. Именно на этой основе возникало специфическое
для декабристов рыцарство, которое, с одной стороны,
определило нравственное обаяние декабристской традиции
в русской культуре, а с другой - сослужило им плохую
службу в трагических условиях следствия и неожиданно
обернулось нестойкостью. Декабристы не были психологи-
чески подготовлены к тому, чтобы действовать в условиях
узаконенной подлости.
Элементы поведения образуют иерархию: жест - посту-
пок - поведенческий текст. Последний следует понимать
как законченную цепь осмысленных поступков, заключенную
между намерением и результатом.
Каждодневное поведение декабриста не может быть по-
нято без рассмотрения не только жестов и поступков, но
и отдельных и законченных единиц более высокого порядка
- поведенческих текстов.
Подобно тому, как жест и поступок дворянского рево-
люционера получали для него и окружающих смысл, пос-
кольку имели своим значением слово, любая цепь поступ-
ков становилась текстом (приобретала значение), если ее
можно было прояснить связью с определенным литературным
сюжетом. Гибель Цезаря и подвиг Катона, пророк, облича-
ющий и проповедующий, Тиртей, Оссиан или Баян, поющие
перед воинами накануне битвы (последний сюжет был соз-
дан Нарежным), Гектор, уходящий на бой и прощающийся с
Андромахой, - таковы были сюжеты, которые придавали
смысл той или иной цепочке бытовых поступков.
Такой подход подразумевал "укрупнение" всего поведе-
ния, распределение между реальными знакомыми типовых
литературных масок, идеализацию места и пространства
действия (реальное пространство осмыслялось через лите-
ратурное). Так, Петербург в послании Пушкина Глинке -
Афины, сам Ф. Глинка - Аристид. Это не только результат
трансформации жизненной ситуации в стихах Пушкина в ли-
тературную. Активно происходит и противоположный про-
цесс: в жизненной ситуации становится значимым (и, сле-
довательно, заметным для участников) то, что может быть
отнесено к литературному сюжету. Так, Катенин аттестует
себя приятелю своему Н. И. Бахтину в 1821 году как сос-
ланного "недалеко от Сибири"112. Этот географический
абсурд (Костромская губерния, куда был сослан Катенин,
ближе не только к Москве, но и к Петербургу, чем к Си-
бири, это ясно и Катенину, и его корреспонденту) объяс-
няется тем, что Сибирь уже вошла к этому времени в ли-
тературные сюжеты и в устную мифологию русской культуры
как место ссылки, она ассоциировалась в этой связи с
десятками исторических имен (в Сибирь приведет Рылеев
своего Войнаровского, а Пушкин - самого себя в "Вообра-
жаемом разговоре с Александром I"). Кострома же в этом
отношении ни с чем не ассоциируется. Следовательно, по-
добно тому как Афины означают Петербург, Кострома озна-
чает Сибирь, то есть ссылку.
Отношение различных типов искусства к поведению че-
ловека строится по-разному. Оправданием реалистического
сюжета служит утверждение, что именно так ведут себя
люди в действительности. Классицизм полагал, что по об-
разцам искусства люди должны вести себя в идеальном ми-
ре. Романтизм предписывал читателю поведение, в том
числе и бытовое. При кажущемся сходстве второго и
третьего принципов, разница между ними весьма сущест-
венна. Идеальное поведение героя классицизма реализует-
ся в идеальном же пространстве литературного текста.
Попытаться перенести его в жизнь может лишь исключи-
тельный человек, возвысившийся до идеала. Для большинс-
тва же читателей и зрителей классицистического произве-
дения поведение литературных персонажей - лишь возвы-
шенный идеал, долженствующий облагородить их практичес-
кое поведение, но отнюдь не воплотиться в нем.
Романтическое поведение в этом отношении более дос-
тупно. Оно включает в себя не только литературные доб-
родетели, но и литературные пороки (например, эгоизм,
преувеличенная демонстрация которого входила в норму
"бытового байронизма":
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.
(3, XII)
Уже то, что литературным героем романтизма был сов-
ременник, существенно облегчало подход к тексту как
программе реального будущего поведения читателя. Герои
Байрона и Пушкина-романтика, Марлинского и Лермонтова
порождали целую фалангу подражателей из числа молодых
офицеров и чиновников, которые перенимали жесты, мими-
ку, манеру поведения литературных персонажей. Если реа-
листическое произведение подражает действительности, то
в случае с романтизмом сама действительность спешила
подражать литературе. Для реализма характерно, что оп-
ределенный тип поведения рождается в жизни, а потом
проникает на страницы литературных текстов (умением
подметить в самой жизни зарождение новых норм сознания
и поведения славился, например, И. Тургенев). В роман-
тическом произведении новый тип человеческого поведения
зарождается на страницах текста и оттуда переходит в
жизнь.
Разумеется, отношение романтического поведения в ли-
тературе и в жизни тоже достаточно сложно и не единооб-
разно. Прежде всего, сам "высокий" романтизм Байрона,
Пушкина, Рылеева или Лермонтова довольно быстро обрел
своих двойников - романтизм опошлившийся и романтичес-
кую автопародию. Коренное отличие последних от "высоко-
го" романтизма - это отличие вторичного искусства от
первичного. Романтический поэт воссоздает в своем про-
изведении трагические и гигантские, возведенные к абсо-
люту законы мира - пародийные или опошленные произведе-
ния воссоздают романтическое воссоздание законов мира.
Это - изображения изображений или подражания изображе-
ниям. Подлинно романтический мир Байрона или Лермонтова
всегда являлся как шокирующий своей неожиданностью,
"бьющий" читателя непредсказуемостью. Романтический по-
эт никогда не знает, что такое завершенность, не приз-
нает ее, и сам, как Лермонтов или Гейне, готов первым
осмеять "законченный",-лишенный непредсказуемости ро-
мантизм. Не случайно никто не создал столько пародий на
романтизм, как сами романтики. Псевдоромантический мир
подражаний романтизма романтизму насквозь состоит из
штампов, и потому невозможно писать "как Лермонтов" и
очень легко подражать ученикам Марлинского.
И в области читательского поведения также имелось
коренное различие между высоким романтизмом и его опош-
ленными двойниками. Поведение декабристов и жен декаб-
ристов, хотя и вдохновленное литературой, было в прин-
ципе непредсказуемым. Не случайно в Петербурге долгое
время были уверены, что жены ссыльных или совсем не по-
едут в Сибирь, или вскоре вернутся. Генерал Раевский
проявил глубокое понимание своей дочери Марии: умирая с
портретом дочери в руках, он сказал, что она - самая
удивительная из всех известных ему женщин ("удивитель-
ное" поведение - высшая похвала).
"Массовый" романтизм поведения читателей Марлинского
был, в основах своих, подражанием подражанию. Даже ори-
ентируясь на "мир Лермонтова", он реально воссоздавал в
своем поведении мир эпигонов романтизма, хотя, повторяя
слова, жесты, поступки их героев, субъективно мог ощу-
щать себя "истинно романтической" личностью. Совсем не
случайно бытовой двойник романтического героя уже в
1840-х годах сделался предметом иронического разоблаче-
ния Некрасова, Тургенева, Гончарова:
Его любимый идеал
Был Александр Марлинский,
Но он всему предпочитал
Театр Александрийский.113
Это был человек опошленного, предельно предсказуемо-
го поведения. Трагизм дуэли Лермонтова, в частности,
связан с тем, что его противник был типичным "читателем
романтизма" - из тех, о которых писал Некрасов. Как за
романтизмом шел его опошленный двойник, а за Печориным
- Грушницкий, так за Лермонтовым следовал Мартынов. Ро-
мантик Мартынов был самым предсказуемым человеком в
лермонтовском окружении. Декабристы были романтическими
героями, а декабристки - романтическими женщинами. Мар-
тынов изображал романтического героя. Люди этого типа
могли подражать Лермонтову, но они всегда прочитывали
его как Марлинского. Романтический поэт был убит чита-
телем - подражателем романтизма. И это не случайно, по-
тому что для романтического поэта "сниженный" двойник
его героев - всегда пошляк, а для пошлости нет ничего
более оскорбительного, чем быть опознанной как пош-
лость.
Поведение декабриста, как говорилось, было отмечено
печатью романтизма: поступки и поведенческие тексты оп-
ределялись сюжетами литературных произведений, типовыми
литературными ситуациями или же именами, суггестировав-
шими в себе сюжеты. В этом смысле восклицание Пушкина:
"Вот Кесарь - где же Брут?" - легко расшифровывалось
как программа будущего поступка.
Характерно, что только обращение к некоторым литера-
турным образцам позволяет нам в ряде случаев расшифро-
вать загадочные, с иной точки зрения, поступки людей
той эпохи. Так, например, современников, а затем и ис-
ториков неоднократно ставил в тупик поступок П. Я. Чаа-
даева, вышедшего в отставку в самом разгаре служебных
успехов, после свидания с царем в Троппау в 1820 году.
Как известно, Чаадаев был адъютантом командира гвар-
дейского корпуса генерал-адъютанта И. В. Васильчикова.
После "семеновской истории" он вызвался отвезти Алек-
сандру I, находившемуся на конгрессе в Троппау, донесе-
ние о бунте в гвардии. Современники увидели в этом же-
лание выдвинуться за счет несчастья товарищей и бывших
однополчан (в 1812 году Чаадаев служил в Семеновском
полку).
Если такой поступок со стороны известного своим бла-
городством Чаадаева показался необъяснимым, то неожи-
данный выход его в отставку вскоре после свидания с им-
ператором вообще поставил всех в тупик. Сам Чаадаев в
письме к своей тетке А. М. Щербатовой от 2 января 1821
года так объяснял свой поступок: "На этот раз, дорогая
тетушка, пишу вам, чтобы сообщить положительным обра-
зом, что я подал в отставку... Моя просьба вызва-
ла среди некоторых настоящую сенсацию. Сначала не хоте-
ли верить, что я прошу о ней серьезно, затем пришлось
поверить, но до сих пор никак не могут понять, как я
мог решиться на это в ту минуту, когда я должен был по-
лучить то, чего, казалось, я желал, чего так желает
весь свет и что получить молодому человеку в моем чине
считается самым лестным...Дело в том, что я дейс-
твительно должен был быть назначен флигель-адъютантом
по возвращении Императора, по крайней мере по словам
Васильчикова. Я нашел более забавным пренебречь этой
милостью, чем получить ее. Меня забавляло выказать мое
презрение людям, которые всех презирают"114.
А. Лебедев считает, что этим письмом Чаадаев стре-
мился "успокоить тетушку", якобы весьма заинтересован-
ную в придворных успехах племянника. Это представляется
весьма сомнительным: дочери известного фрондера князя
М. Щербатова не нужно было объяснять смысл аристократи-
ческого презрения к придворному карьеризму. Если бы Ча-
адаев вышел в отставку и поселился в Москве большим ба-
рином, фрондирующим членом Английского клуба, поведение
его не казалось бы современникам загадочным, а тетушке
- предосудительным. Но в том-то и дело, что его заинте-
ресованность в службе была известна, что он явно домо-
гался личного свидания с государем, форсируя свою карь-
еру, шел на конфликт с общественным мнением и вызывал
зависть и злобу тех сотоварищей по службе, которых он
"обходил" вопреки старшинству. Следует помнить, что по-
рядок служебных повышений по старшинству службы был не-
писаным, но исключительно строго соблюдавшимся законом
продвижения по лестнице чинов. Обходить его противоре-
чило кодексу товарищества и воспринималось в офицерской
среде как нарушение правил чести.
Именно соединение явной заинтересованности в карьере
- быстрой и обращающей на себя внимание - с доброволь-
ной отставкой перед тем, как эти усилия должны были
блистательно увенчаться, составляет загадку поступка
Чаадаева. Племянник Чаадаева М. Жихарев позже вспоми-
нал: "Васильчиков с донесением к государю отправил...
Чаадаева, несмотря на то, что Чаадаев был младший адъ-
ютант и что ехать следовало бы старшему". И далее: "По
возвращении [Чаадаева] в Петербург, чуть ли не по всему
гвардейскому корпусу последовал против него всеобщий,
мгновенный взрыв неудовольствия, для чего он принял на
себя поездку в Троппау и донесение государю о .семе-
новской истории". Ему, говорили, не только не следовало
ехать, не только не следовало на поездку набиваться, но
должно было ее всячески от себя отклонять". И далее:
"Что вместо того, чтобы от поездки отказываться, он ее
искал и добивался, для меня также не подлежит сомнению.
В этом несчастном случае он уступил прирожденной сла-
бости непомерного тщеславия; я не думаю, чтобы при отъ-
езде его из Петербурга перед его воображением блистали
флигель-адъютантские вензеля на эполетах столько,
сколько сверкало очарование близкого отношения, корот-
кого разговора, тесного сближения с императором"115.
Жихареву, конечно, был недоступен внутренний мир Чаада-
ева, но многое он знал лучше других современников, и
слова его заслуживают внимания.
Ю. Тынянов считает, что во время свидания в Троппау
Чаадаев пытался объяснить царю связь "семеновской исто-
рии" с крепостным правом и склонить Александра на путь
реформ. Идеи Чаадаева, по мнению Тынянова, не встретили
сочувствия у царя, и это повлекло разрыв. "Неприятность
встречи с царем и доклада ему была слишком очевидна".
Далее Тынянов называет эту встречу "катастрофой"116. К
этой гипотезе присоединяется и А. Лебедев.
Догадка Тынянова, хотя она и убедительнее всех дру-
гих предлагавшихся до сих пор объяснений, имеет уязви-
мое звено: ведь разрыв между императором и Чаадаевым
последовал не сразу после встречи и доклада в Троппау.
Напротив того, значительное повышение по службе, кото-
рое должно было стать следствием свидания, равно как и
то, что после повышения Чаадаев оказался бы в свите им-
ператора, свидетельствует о том, что разговор императо-
ра и Чаадаева не был причиной разрыва и взаимного ох-
лаждения. Доклад Чаадаева в Троппау трудно истолковать
как служебную катастрофу. "Падение" Чаадаева, видимо,
началось позже: царь, вероятно, был неприятно изумлен
неожиданным прошением об отставке, а затем раздражение
его было дополнено упомянутым выше письмом Чаадаева к
тетушке, перехваченным на почте. Хотя слова Чаадаева об
его презрении к людям, которые всех презирают, метили в
начальника Чаадаева, Васильчикова, император мог их
принять на свой счет. Да и весь тон письма ему, вероят-
но, показался недопустимым. Видимо, это и были те
"весьма" для Чаадаева "невыгодные" сведения о нем, о
которых писал князь Волконский Васильчикову 4 февраля
1821 года и в результате которых Александр I распоря-
дился отставить Чаадаева без производства в следующий
чин. Тогда же император "изволил отзываться о сем офи-
цере весьма с невыгодной стороны", как позже доносил
великий князь Константин Павлович Николаю I.
Таким образом, нельзя рассматривать отставку как ре-
зультат конфликта с императором, поскольку самый конф-
ликт был результатом отставки.