В.ВИНДЕЛЬБАНД
Названия имеют
свою судьбу, но редкое из них имело судьбу столь стран-
ную, как слово "философия". Если мы обратимся к истории
с вопросом о том, что, собственно, есть философия, и
справимся у людей, которых называли и теперь еще назы-
вают философами, об их воззрениях на предмет их заня-
тий, то мы получим самые разнообразные и бесконечно да-
леко отстоящие друг от друга ответы; так что попытка
выразить это пестрое многообразие в одной простой фор-
муле и подвести всю эту неопределенную
массу явлений под единое понятие была бы делом совер-
шенно безнадежным . Правда, эта попытка предпринималась
не раз, в особенности историками философии: они стара-
лись при этом отвлечься от тех различных определений
философии по содержанию, в которых отражается обычное
стремление каждого философа вложить в самую постановку
своей задачи сущность добытых им мнений и точек зрения;
таким путем они рассчитывали достигнуть чисто формаль-
ного определения, которое не находилось бы в зависимос-
ти ни от изменчивых воззрений данной эпохи и националь-
ности, ни от односторонних личных убеждений, и потому
было бы в состоянии охватить все, что когда-либо назы-
валось философией. Но будет ли при этом философия наз-
вана жизненной мудростью, или наукой о принципах, или
учением об абсолютном, или самопознанием человеческого
духа, или еще как-нибудь, всегда определение окажется
либо слишком широким, либо слишком узким, всегда именно
в истории найдутся учения, которые носят название фило-
софии и все же не подходят под тот или иной из установ-
ленных формальных признаков этого понятия. Прежде все-
го... нам придется посчитаться с утверждением, что выс-
шим понятием по отношению к философии служит понятие
науки. Было бы неправильно возражать против этого ут-
верждения, что в таком случае родовое понятие по време-
нам сливается с видовым, как это было, например, в на-
чале греческой мысли, где именно и была налицо только
одна всеобщая наука, или позднее в те периоды, когда
универсалистическая тенденция Декарта или Гегеля приз-
навала остальные "науки" только постольку, поскольку их
можно было сделать частями философии. Это доказывало бы
лишь непостоянство соотношения между рассматриваемыми
родом и видом, но не опровергало бы научного характера
философии. Точно так же нельзя опровергнуть включение
философии в понятие науки указанием на то, что в боль-
шинстве философских учений встречаются совершенно нена-
учные элементы и ходы мыслей. Этим мы также доказали бы
только, как мало философия до сих пор разрешила свою
задачу, и в параллель к этому можно было бы привести
аналогичные явления из истории других "наук", как нап-
ример мифологическую эпоху в истории, алхимистический
детский период химии или период астрологических мечта-
ний в астрономии. Таким образом, несмотря на свои несо-
вершенства, философия заслуживала бы названия науки,
если бы можно было установить, что все то, что зовется
философией, имеет стремление быть наукой и, при пра-
вильном разрешении своей задачи, может стать ею. Но
этого-то и нет на деле. Подобная характеристика филосо-
фии стала бы уже сомнительной, если бы можно было пока-
зать - а это можно показать и уже было показано,- что
задачи,, которые ставят себе философы, и притом не по-
путно, а считая их своей главной целью, ни в коем слу-
чае не могут быть разрешены путем научного познания.
Если справедливо утверждение о невозможности научного
обоснования метафизики - утверждение, впервые выстав-
ленное Кантом и затем выступавшее в самых различных
формах,-то этим из пределов "науки" исключаются все те
"философии", которым присуща метафизическая тенденция,
а последняя, как известно, обнаруживается не только во
второстепенных явлениях истории философии, но и в тех
ее высших точках, имена которых знакомы всякому. Но да-
же это субъективное притязание на научный характер фи-
лософии не может быть признано чертой, общей всем ее
представителям. Многие из них ценят научный элемент в
лучшем случае только как более или менее необходимое
средство к собственной цели философии: кто видит в пос-
ледней искусство правильной жизни, как, например, фило-
софы эллинской и римской эпохи, тот уже не ищет в ней,
как это подобает науке, знания ради знания; и если, та-
ким образом, тут имеется только позаим- ствование у на-
учного мышления, то наукой такое позаимство- вание мо-
жет быть названо одинаково мало, совершается ли оно с
целями техническими, или политическими, или моральными,
или религиозными, или какими-нибудь иными. Но даже сре-
ди тех, для кого философия есть познание, многие ясно
сознают, что они не могут достигнуть этого познания пу-
тем научного исследования: не говоря уже о мистиках,
для которых вся философия есть одно откровение,- как
часто повторяется признание, что последние корни фило-
софских убеждений не содержатся в научных доказательст-
вах! То совесть с ее требованиями, то разум, как восп-
риятие неисповедимых глубин жизни, то искусство, как
образец для философии, то гениальное овладение темой,
непосредственная "интуиция", то, наконец, божественное
откровение объявляются той почвой, на которую должна
закинуть свой якорь философия в волнах научного движе-
ния: ведь сознается же нередко Шопенгауэр - человек,
которого многие современники почитают как философа par
excellence,- что его учение, не добытое и не доказуемое
путем методической работы мысли, раскрывается только
перед всеобъемлющим "взором", который, созерцая сразу
плоды научного познания, философски уясняет их. Итак,
есть много оснований, почему философия не может быть
так легко подведена под понятие науки, как это себе
обыкновенно представляют под влиянием внешних усло-
вий-проявления философской мысли и ходячей терминоло-
гии. Конечно, каждый может создать себе такое понятие
философии, которое допускает это подведение, это часто
бывало, это всегда будет повторяться, и это мы сами по-
пытаемся сделать. Но если рассматривать философию как
реальный исторический продукт, если сравнить между со-
бой веете, что в духовном развитии европейских народов
называлось философией, то это подведение недопустимо.
Сознание этой истины обнаруживается в различных формах.
В самой истории-философии оно выражается в том, что от
времени до времени постоянно возникает стремление "воз-
высить, наконец, философию до уровня науки". В связи с
этим стоит и то явление, что где бы ни разгорался спор
между философскими направлениями, всегда
каждое из них склонно приписывать только себе одному
характер науки и отрицать его в воззрениях противного
направления. Различие между научной и ненаучной филосо-
фией есть излюбленная с глубокой старины полемическая
фраза. Платон и Аристотель впервые противопоставили
свою философию в качестве науки (epistema) софистике
как ненаучному, полному непроверенных предпосылок мне-
нию (doxa), ирония истории пожелала, чтобы теперь это
соотношение было вывернуто наизнанку: позитивистские и
релятивистские представители современной софистики име-
ют обыкновение противопоставлять свое учение в качестве
"научной философии" тем, кто еще бережет великие плоды
греческой науки. Но и из не участвующих в этом споре
лиц не признают философию наукой те, кто видят в ее ис-
тории только "историю человеческих заблуждений". Нако-
нец, и тот, кто из-за плоского высокомерия современного
всезнайства не потерял еще уважения к истории, кто еще
способен преклоняться перед образами великих философс-
ких систем, все же должен будет признать, что дань его
чувства заслуживает отнюдь не всегда научное значение
этих систем, а либо энергия благородного миросозерца-
ния, либо художественная гармонизация противоречивых
идей, либо широта объемлющего мир созерцания, либо, на-
конец, творческая мощь связующей работы мысли. И дейс-
твительно, факты истории требуют воздержания от столь
широко распространенного безусловного подчинения фило-
софии понятию науки. Непредубежденный взор историка
признает философию, наоборот, сложным и изменчивым
культурным явлением, которое нельзя просто втиснуть в
какую-либо схему или рубрику, он поймет, что в этом хо-
дячем подчинении философии науке содержится несправед-
ливость как по отношению к философии, так и по отноше-
нию к науке: по отношению к первой, так как этим ста-
вятся слишком узкие границы для ее уходящих вширь
стремлений - по отношению ко второй, так как на нее
возлагается ответственность за все, что воспринимает в
себя философия из многочисленных других источников. Как
самим словом, так и первым значением философии - philo-
sophla - мы обязаны грекам. Став во времена Платона,
по-видимому, техническим термином, это слово означало
как раз то, что мы теперь обозначаем словом "наука" *.
Это есть имя, * Этого не нужно было бы забывать при пе-
реводе, где часто возникают недоразумения, когда philo-
sophia передается словом "философия", и тем создается
опасность, что современный читатель поймет это слово в
его теперешнем, более узком, смысле. Вместо многих при-
меров приведем только один. Известное изречение Платона
часто передается следующим образом: "Несчастия челове-
чества прекратятся не ранее, нежели властители будут
философствовать или философы властвовать, т. е. не
раньше, чем соединятся в одних руках философия и поли-
тическая власть". Как легко это высмеять, если под "фи-
лософствованием" понимать метафизические мечтания, а
при слове "философы" думать о непрактичных профессорах
и одиноких ученых! Но нужно уметь правильно переводить?
Тогда окажется, что Платон требовал только, чтобы
власть находилась в руках научно образованных людей, и
мы поймем, может быть, как пророчески предвосхитил он
этим изречением развитие европейской жизни. которое по-
лучило только что родившееся дитя. Мудрость, которая в
форме древних мифических сказаний переходит от поколе-
ния к поколению, нравственные учения, житейское благо-
разумие, которое, накопляя опыт за опытом, облегчает
новому поколению жизненный путь, практические знания,
найденные в борьбе за существование при разрешении от-
дельных задач и с течением времени превратившиеся в со-
лидный запас знания и умения,- все это с незапамятных
времен существовало у всякого народа и во всякую эпоху.
Но "любознательность" освобожденного от жизненной нужды
культурного духа, который в благородном покое начинает
исследовать, чтобы приобретать знание ради самого зна-
ния, без всякой практической цели, без всякой связи с
религиозным утешением или нравственным возвышением, и
наслаждаться этим знанием, как абсолютной, от всего
прочего не зависимой ценностью,- эту чистую жажду зна-
ния впервые обнаружили греки, и этим они стали творцами
науки. Как "инстинкт игры", так и инстинкт познания они
извлекли из покровов мифических представлений, освобо-
дили от подчинения нравственным и повседневным потреб-
ностям, и тем возвели как искусство, так и науку, на
степень самостоятельных органов культурной жизни. В
фантастической расплывчатости восточного быта зачатки
художественных и научных стремлений вплетались в общую
ткань недифференцированной жизни: греки, как носители
западного начала, начинают разделять неразделенное,
дифференцировать неразвитые зародыши и устанавливать
разделение труда в высших областях деятельности куль-
турного человечества. Таким образом, история греческой
философии есть история зарождения науки: в этом ее глу-
бочайший смысл и ее непреходящее значение. Медленно от-
решается стремление к познанию от той общей основы, к
которой оно было первоначально прикреплено, затем оно
сознает само себя, высказывается гордо и надменно и
достигает наконец своего завершения, образовав понятие
науки с полной ясностью и во всем его объеме. Вся исто-
рия греческой мысли, от размышления Фалеса о последней
основе вещей вплоть до логики Аристотеля, составляет
одно великое типичное развитие, темой которого служит
наука. Эта наука направлена поэтому на все, что вообще
способно или кажется способным стать объектом познания:
она обнимает всю вселенную, весь представляемый мир.
Материал, над которым оперирует ставшее самостоятельным
стремление к познанию и который содержится в мифологи-
ческих сказаниях древности, в правилах жизни мудрецов и
поэтов, в практических знаниях делового, торгового на-
рода,- весь этот материал еще так невелик, что легко
укладывается в одной голове и поддается обработке пос-
редством немногих основных понятий. Таким образом, фи-
лософия в Греции есть единая неразделенная наука. Но
начавшийся процесс дифференциации не может на этом .ос-
тановиться. Материал растет, и перед глазами познающего
и систематизирующего разума он расчленяется на различ-
ные группы
предметов, которые, как таковые, требуют различных при-
емов обсуждения. Философия начинает делиться; из нее
выделяются отдельные "философии", каждая из которых
требует уже для себя работы всей жизни мыслителя. Гре-
ческий дух вступает в век специальных наук. Но если
каждая из них получает особое название по своему пред-
мету, то куда девается общее название "философии"? Оно
сохраняется сначала за более общими данными познания.
Могучий систематизирующий дух Аристотеля, в котором со-
вершился этот процесс дифференциации, создал, наряду с
другими науками, также и "первую философию", т. е. нау-
ку об основах, впоследствии названную метафизикой и
изучавшую высшую и последнюю связь всего познаваемого,
все созданные при разрешении отдельных научных задач
понятия соединялись здесь в общее учение о Вселенной, и
за этой высшей, всеобъемлющей задачей сохранилось поэ-
тому то название, которое принадлежало единой общей на-
уке. Однако одновременно с этим сюда привступил другой
момент, источники которого лежали не в чисто научном
развитии, а в общем культурном движении времени. Опи-
санное разделение научного труда совпали с эпохой паде-
ния греческой национальности. Место отдельных нацио-
нальных-культур заняла единая мировая культура, в пре-
делах которой греческая наука хотя и служила существен-
ным связующим звеном, но все же должна была отступить
перед другими потребностями или стать на службу к ним.
Греческая национальность сменилась эллинизмом, эллинизм
- Римской империей. Подготовлялся огромный социальный
механизм, поглощавший национальную жизнь с ее самостоя-
тельными интересами, противопоставлявший личность как
бесконечно малый атом некоторому чуждому и необозримому
целому и, наконец, благодаря обострению общественной
борьбы заставлявший личность стать как можно более не-
зависимой и спасти от шумного брожения времени возможно
больше счастья и довольства в тиши внутренней жизни.
Где судьбы внешнего мира шумно текли, разрушая на пути
целые народы и великие державы, там, казалось, только
во внутренней жизни личности можно было найти счастье и
радость, и потому вопрос о правильном устроении личной
жизни стал для лучших людей времени важнейшим и насущ-
нейшим. Жгучесть этого интереса ослабила чистую жажду
знания: наука ценилась лишь постольку, поскольку она
могла служить этому интересу, и указанная "первая фило-
софия" с ее научной картиной мира казалась нужной лишь
для того, чтобы узнать от нее, какое положение занимает
человек в общей связи вещей и как, соответственно тому,
должен он устроить свою жизнь. Тип этой тенденции мы
видим в стоическом учении. Подчинение знания жизни есть
характерная черта того временили для него поэтому фило-
софия стала означать руководство в жизни и упражнение в
добродетели. Наука не есть более самоцель; она есть
благороднейшее средство, ведущее к счастью. Новый орган
человеческого духа, развитый греками, вступает в про-
должительный период служебного отношения. С веками он
меняет своего господина. В то время как специальные на-
уки стали служить отдельным социальным потребностям -
технике, искусству обучения, искусству врачевания, за-
конодательству и т. д., философия оставалась той общей
наукой, которой надлежало учить, как человеку достиг-
нуть одновременно и счастья и добродетели. Но чем далее
тянулось это состояние мира, чем сильнее дичало общест-
во в жажде наслаждения и беспринципности, тем более
надламывалась гордость добродетельных, и тем безнадеж-
нее становилось стремление к личному счастью. Земной
мир, со всем его блеском и радостями, глохнет, и идеал
все более переносится из сферы земного в иную, более
высокую и более чистую область. Этическая мысль превра-
щается в религиозную, и "философия" отныне означает Бо-
гопознание. Весь аппарат греческой науки, ее логическая
схема, ее система метафизических понятий кажутся пред-
назначенными лишь к тому, чтобы выразить в познаватель-
ной форме религиозное стремление и убеждения веры. В
теософии и теургии *', которые из мятущегося переходно-
го времени переносятся в средневековую мистику, этот
новый характер философии сказывается не менее чем в той
упорной работе мысли, при посредстве которой три вели-
кие религии старались ассимилировать греческую науку. В
этой форме в качестве служанки веры мы встречаемся с
философией в течение долгих, тяжелых ученических годов
германских народов: стремление к познанию слилось с ре-
лигиозным стремлением и наряду с последним не имеет са-
мостоятельных прав. Философия есть попытка научного
развития и обоснования религиозных убеждений. В осво-
бождении от этого абсолютного господства религиозного
сознания содержатся корни современной мысли, заходящие
далеко в глубь так называемых средних веков. Стремление
к знанию делается снова свободным, оно познает и ут-
верждает свою самостоятельную ценность. В то время как
социальные науки идут своим собственным путем, с отчас-
ти совершенно новыми задачами и приемами, философия на-
ходит вновь в идеалах Греции чистое знание ради него
самого. Она отказывается от своего этического и религи-
озного назначения и снова становится общей наукой о ми-
ре, познание которого она хочет добыть, не опираясь ни
на что постороннее, из себя самой и для себя самой.
"Философия" становится метафизикой в собственном смысле
слова, все равно, воспроизводит ли она системы великих
греков, или путем фантастических комбинаций смело про-
думывает до конца новые воззрения, добытые открытиями
времени, идет ли она в строгую школу древней и почтен-
ной, но все еще молодой науки математики, или хочет ос-
торожно созидать себя на данных нового естествознания.
Так или иначе она хочет, независимо от разногласия ре-
лигиозных мнений, дать самостоятельное, основанное на
"естественном" разуме, дознание мира и, таким образом,
противопоставляет себя вере, как "светское знание".
Однако наряду с этим метафизическим интересом с самого
же начала выступает другой интерес, который постепенно
приобретает перевес над первым. Зародившись в оппозиции
к опекаемой церковью науке, эта новая философия должна
прежде всего показать, как она хочет создать свое новое
знание. Она исходит из исследований о сущности науки, о
процессе познания, о приспособлении мышления к его
предмету. Если эта тенденция носит вначале характер ме-
тодологический, то она постепенно все более превращает-
ся в теорию познания. Она спрашивает уже не только о
путях, но и о границах познания. Противоречие между ме-
тафизическими системами, учащающееся и обостряющееся
как раз в это время, приводит к вопросу о том, возможна
ли вообще метафизика,- т. е. имеет ли философия, наряду
со специальными науками, свой собственный объект, свое
право на существование. И на этот вопрос дается отрица-
тельный ответ! Тот самый век, который в гордом упоении
знанием мечтал построить историю человечества, опираясь
на свою философию,- восемнадцатый век,- он узнает и
признает, что сила человеческого знания недостаточна
для того, чтобы охватить вселенную и проникнуть в пос-
ледние основы вещей. Нет больше метафизики - философия
сама разрушила себя. К чему нужно еще ее пустое имя?
Все отдельные предметы розданы особым наукам - филосо-
фия подобна поэту, который опоздал к дележу мира. Ибо
сшивать в одно целое лоскутья последних выводов специ-
альных наук далеко не значит познавать вселенную; это
есть трудолюбивое накопление знаний или художественное
их комбинирование, но не наука. Философия подобна коро-
лю Лиру, который раздал своим детям все свое имущество
и которого вслед за тем, как нищего, выбросили на ули-
цу. Однако где нужда сильнее всего, там ближе всего и
помощь. Если удалось показать, что философия, стремив-
шаяся быть метафизикой, невозможна, то именно из этих
исследований возникла новая отрасль знания, нуждающаяся
в имени. Пусть все остальные предметы без остатка раз-
делены между специальными науками, пусть окончательно
погибла надежда на науку миропознания - но сами эти на-
уки суть факт, и, быть может, один из важнейших фактов
жизни, и они хотят в свою очередь стать объектом особой
науки, которая бы относилась к ним так, как они сами -
к остальным вещам. Наряду с другими науками выступает,
в качестве особой, строго определенной дисциплины, тео-
рия науки. Если она и не есть миропознание, объемлющее
все остальные знания, то она есть самопознание науки,
центральная дисциплина, в которой все остальные науки
находят свое обоснование. На это "наука- учение" ("Wis-
senschaftslehre.",) переносится название философии, по-
терявшее свой предмет; философия не есть более учение о
вселенной или о человеческой жизни - она есть учение о
знании, она - не "метафизика вещей", а "метафизика зна-
ния". Если присмотреться поточнее к судьбе, пережитой,
таким образом, значением названия "философия" в течение
двух тысячелетий, то окажется, что философия далеко не
всегда была наукой и, даже когда хотела быть наукой,
далеко не была постоянно направлена на один и тот же
объект; но вместе с тем окажется, что она всегда стояла
в определенном отношении к научному познанию и - что
всего важнее - что судьба этого отношения основана на
эволюции той оценки, которая в развитии европейской
культуры выпадала на долю научного познания. История
названия "философия" есть история культурного значения
науки. Когда научная мысль утверждает себя в качестве
самостоятельного стремления к познанию ради самого зна-
ния, она получает название философии; когда затем еди-
ная наука разделяется на свои ветви, философия есть
последнее, заключительное обобщающее познание мира.
Когда научная мысль опять низводится на степень средс-
тва к этическому воспитанию или религиозному созерца-
нию, философия превращается в науку о жизни или в фор-
мулировку религиозных убеждений. Но как только научная
жизнь снова освобождается, философия также приобретает
вновь характер самостоятельного познания мира, и когда
она начинает отказываться от разрешения этой задачи,
она преобразует самое себя в теорию науки. Итак, будучи
сначала вообще единой неразделенной наукой, философия,
при дифференцированном состоянии отдельных наук, стано-
вится отчасти органом, соединяющим результаты деятель-
ности всех остальных наук в одно общее познание, отчас-
ти проводником нравственной или религиозной жизни, от-
части, наконец, тем центральным нервным органом, в ко-
тором должен доходить до сознания жизненный процесс
всех других-органов. Составляя первоначально саму науку
и всю науку, философия есть позднее либо резюме всех
отдельных-наук, либо учение о том, на что нужна наука,
либо, наконец, теория самой науки. Смысл, влагаемый в
название философии, всегда характерен для положения,
которое занимает научное познание в ряду культурных
благ, ценимых данной эпохой. Считают ли его абсолютным
благом или только средством к высшим целям, доверяют ли
ему изыскание последних жизненных основ вещей или нет -
все это выражается в том смысле, который соединяется со
словом ".философия". Философия каждой эпохи есть мерило
той ценности, которую данная эпоха приписывает науке:
именно потому философия является то самой наукой, то
чем-то, выходящим за пределы науки, и, когда она счита-
ется наукой, она то охватывает весь мир, то есть иссле-
дование о сущности самого научного познания. Поэтому,
сколь разнообразно положение, занимаемое наукой в общей
связи культурной жизни, столь же много форм и значений
имеет и философия, и отсюда понятно, почему из истории
нельзя было вывести какого- либо единого понятия фило-
софии. Виндельбанд В. Прелюдии. Философские статьи и
речи. Спб., 1904. С. 1-16