М. А. АНТОНОВИЧ Странное чувство овладевает простым смертным, когда он в первый раз входит, так сказать, в самое святилище философии, без всякой подготовки и предварительного знакомства с элементарными философскими сведениями приступает к чтению ученых сочинений или к слушанию специальных лекций по части философии. Философский ту- ман охватывает его со всех сторон и придает окружающим предметам какой-то странный колорит, так что они предс- тавляются ему совершенно в неестественном виде и поло- жении. Очутившись среди философов, он видит, что это люди, которые мыслят, чувствуют и говорят чрезвычайно оригинально, вовсе не так, как обыкновенные смертные, а с какою-то особенностью, очень, впрочем, ненатуральною и фантастическою даже; на все они смотрят по-своему, и все у них выходит как-то навыворот. Конечно, и в храмах других наук непосвященные и профаны чувствуют себя в первый раз тоже очень неловко; в математике, например, также очень странно и дико звучат для них разные гипер- болы да параболы, тангенсы да котангенсы, и тут они точно в лесу. Но первое знакомство с философией заклю- чает в себе еще более странные особенности и оригиналь- ные положения. Профан в математике воспринимает одни только звуки математических терминов, а смысл их для него закрыт и недоступен; он слышит слова и фразы, но не понимает, что именно и какое реальное содержание в них заключается, а потому ему остается только пожалеть о своем неведении и проникнуться благоговением к мате- матическому языку, который, как он уверен, должен выра- жать собою очень здравый и даже глубокий смысл. Так иногда случается и с профанами в философии, но иногда выходят истории позабавнее. Читающий в первый раз фило- софскую книгу или слушающий философскую беседу видит, что в них терминов совершенно уже непонятных не так много, а то все такие же слова и выражения, которые по- падаются везде, во всякой книге, употребляются даже в устном разговоре; говорится о боге, божественном, бес- конечном - это понятно всякому верующему; рассуждается о сущности,- но читающий, .может быть, сам на своем ве- ку сделал тысячи экстрактов и извлечений, в которых заключались все "сущности дел"; о субъекте, но он сам видал множество нервных и раздражительных субъектов; о представлении, которое тоже ему известно, так как он или сам представлял, или был представляем к чинам, от- личиям и наградам, или смотрел на представления в теат- ре; одним словом, ему попадается в философском сочине- нии целая страница, а пожалуй, и больше, где употребля- ются слова и выражения для него ясные, каждое слово не остается для него пустым звуком, как гипербола или абс- цисса, но вызывает в его голове известную мысль, из- вестное понятие; он понимает содержание отдельных фраз и предложений, видит их логическую связь и последова- тельность, ему доступен самый смысл речи; вследствие этого он получает возможность судить об этом смысле, определять его значение, степень его вероятности и со- образности с сущностью дела и предмета, о которых идет речь. И вот в таких-то случаях новичок в философии час- то находит, что смысл философских речей чрезвычайно странен, что в них высказываются мысли хоть и понятные, но часто в высшей степени дикие и ни с чем не сообраз- ные, особенно если он нападет на какого-нибудь ориги- нального философа, да еще идеалиста; тут он вычитывает столько неожиданных диковинок, что ему даже покажется вероятным, будто гг. философы - это какие-то полупоме- шанные люди, по крайней мере с расстроенным воображени- ем; а иначе как же объяснить то, что они говорят нелепости ни с чем не сообразные, порют дичь, в которой нет и капли здравого смысла, убиваются и ломают голову над пустяками, о которых и толковать не стоит, которые всякому известны; ларчик просто открыва- ется, а они вот какую возню и кутерьму поднимают! И за что их называют философами, за что уважают и превозно- сят их? Подобную философскую галиматью легко можно вы- думать и всякому. Кто, один раз отведавши философии, бросит ее в сторону, с тем чтобы никогда не дотраги- ваться до философских сочинений, тот и останется нав- сегда с такими невыгодными и нелестными мнениями о фи- лософии и философах. Но кто, несмотря на первое небла- гоприятное впечатление, произведенное на него философи- ей, станет все-таки продолжать заниматься ею, тот ма- ло-помалу втягивается, вчитывается в философские сочи- нения, войдет во вкус философии и философских рассужде- ний и через несколько времени, к изумлению своему, за- метит, что мысли разных философов, казавшиеся ему с са- мого начала нелепостью, несообразною с здравым смыслом, напротив, имеют очень серьезный смысл и важное значе- ние, что философ, высказавший их, должен быть человек с большою энергиею и силою в мыслительной способности и что, действительно, если посмотреть на дело так, как он говорит, то естественно и даже необходимо прийти к его мыслям, кого образу воззрений на вещи. Все вопросы, ка- завшиеся новичку до знакомства его с философией неинте- ресными и не требующими решения, теперь представляются ему во всей своей заманчивой прелести и во всей многос- ложной запутанности, представляющей лишь слабую надежду на их решение, и чем больше он занимается философией, тем яснее понимает трудность философствования, тем больше уважения он чувствует к философам, созидавшим .самостоятельные оригинальные системы, и, наконец, окончательно убеждается, что не всякая голова, не вся- кий ум способны на это дело. Отчего же это происходит, от-чего философствование и философские системы, так за- манчивые и увлекательные при коротком знакомстве с ни- ми, на первый раз представляются странными и дикими? Философское мышление чрезвычайно обща и отвлеченно; оно употребляет и слова обыкновенного житейского языка, но соединяет с ними свое собственное значение; оно берет для себя часто простые и общеупотребительные формы вы- ражения, но придает им более общий и отвлеченный смысл, тогда как в обыкновенном словоупотреблении эти формы принимаются в смысле конкретном, единственно в приложе- нии их к частным и отдельным предметам, как названия только этих одних предметов, а не как выражения для об- щего понятия, под которое эти предметы входят только как части. Человеку, видевшему кондукторов только на паровозах да в дилижансах, очень странно бывает слы- шать, если назовут кондуктором металлический цилиндр в электрической машине, потому что он и не воображал, чтоб это слово было общее, имело значение отвлеченное, ему казалось, что кондуктор - это непременно должен быть человек с известным назначением. Так же точно фи- лософ говорит, например: абсолютное есть дух; при слове "дух" в обыкновенном понимании тотчас возникает предс- тавление конкретное о человеке, о его духе или же о ка- ком-нибудь другом существе, о личности со свойствами человеческого духа; тогда как философ под словом "дух" разумеет не личность, не существо какое-нибудь, а общее качество или свойство, которое в известном смысле при- надлежит и человеческому духу. Это-то различное понима- ние одинаковых слов и выражений и бывает причиною за- бавных недоразумений, где действительно философия может представиться в смешном виде. Философ, положим, рассуж- дает о "Я" и "не-Я"; читающий или слушающий его не-фи- лософ понимает эти два слова непременно в значении конкретном, в приложении к одному индивидууму, к лич- ности. "Я" - это значит я, Иван Иванович, такого-то звания и чина; а "не-Я" - это вот Петр Иванович или вот стул, на котором я сижу; и представьте же себе, что вы- думал философ, говорит как-то там, что "Я" - источник, начало и конец всего, от "Я" произошло все и должно опять возвратиться в "Я", то есть это значит, будто я, Иван Иванович, произвел на свет Петра Ивановича и этот стул и всех вот этих несносных мух и комаров, и что это все опять должно возвратиться в меня,- вот уж чепуха, просто следовало бы в сумасшедший дом этого философа. Другой философ говорит, будто ничего нет на свете, мы ничего не знаем, ничего не можем доказать, может все, что ни делается вокруг нас, есть одно наваждение, меч- та, так, наше воображение только и больше ничего. "Отодрать бы тебя хорошенько, ты бы узнал, какое вооб- ражение",- рассуждает Иван Иванович и с крайним презре- нием отворачивается и от философии и от философов. А там еще найдутся философы, которые говорят, что у нас души нету, что мы все равно как собаки какие-нибудь; это уж обидно даже и не для одного Ивана Ивановича. По- добные недоразумения, только более тонкие и не в столь грубой форме, встречаются очень часто и вводят многих в обман насчет философии; этим же, кажется, между прочим можно объяснять нерасположение к философии, которое пи- тают к ней люди умные, но привыкшие к конкретному и наглядному способу мышлений, неспособные подняться вдруг на высоту отвлечения, чтобы понять значение фило- софских вопросов, и потому считающие философию праздною игрою и фантастическою группировкою мыслей, совершенно произвольными и не подлежащими никакому контролю выдум- ками. Все это показывает, как важен первый шаг в философии и как трудно знакомить с философскими вопросами и в осо- бенности с философскими системами людей, нисколько к этому не приготовленных. Если излагать систему како- го-нибудь философа собственными его словами,- а филосо- фы не считают нужным приме- няться к обыкновенному ог- раниченному разумению- то тут можно опасаться, что чи- тающие или вовсе не поймут системы или поймут ее по-своему, то есть совершенно превратно; если же пере- да- Кать систему своими словами, не придерживаясь буквально выражений философа, то для самого передающего есть опасность допустить много неточностей, скрыть от чита- теля характеристические оттенки и индивидуальный коло- рит системы. Но последний способ все-таки лучше для по- пулярных сочинений; усвоив себе дух и характер системы, автор в изложении ее может быть совершенно самостоя- тельным, придумывать свои формулы и выражения, но при этом он может искусно провести своих читателей через несколько ступеней отвлечения; сначала он может гово- рить, просто применяясь к обыкновенному конкретному по- ниманию, чтобы хоть как-нибудь связать мысль читателя с идеями системы, потом мало-помалу возвышать это понима- ние, отрицая конкретное значение формул и выражений, и разъясняя их отвлеченный, философский смысл, и, нако- нец, сблизить свое изложение с собственными словами и выражениями излагаемого философа, после этого читателю будет не так трудно читать и понимать самого философа. Поэтому человек, не знакомый с философией, гораздо ско- рее и лучше узнает всякого философа при пособии опытно- го руководителя и посредника, удобнее и яснее поймет его в изложении, в чужой передаче, чем в его собствен- ных произведениях. Антонович М. А. О гегелевской фило- софии " // Избранные философские сочи нения. М., 1945. С. 92-96
Положение философии в отношении к ее любовникам не лучше положения Пенелопы без Одиссея: ее никто не охраняет - ни формулы, ни фигуры, как мате- матику, ни частоколы, воздвигаемые специальными науками около своих огородов. Чрезвычайная всеобъемлемость фи- лософии дает ей вид доступности извне. Чем всеобъемле- мее мысль и чем более она держится во всеобщности, тем легче она для поверхностного разумения, потому что частности содержания не развиты в ней и их не подозре- вают... В философии, как в море, нет ни льда, ни хрус- таля: все движется, течет, живет, под каждой точкой одинаковая глубина; в ней, как в госпитале, расплавля- ется все твердое, окаменелое, попавшееся в ее безна- чальный и бесконечный круговорот, и, как в море, по- верхность гладка, спокойна, светла, беспредельна и от- ражает небо. Благодаря этому оптическому обману диле- танты ** подходят храбро, без страха истины, без уваже- ния к преемственному труду человечества, работавшего около трех тысяч лет, чтоб дойти до настоящего разви- тия... Впрочем, хоть я понимаю возможность гения, пре- дупреждающего ум современников (например, Коперник) та- ким образом, что истина с его стороны в противность об- щепринятому мнению, но я не знаю ни одного великого че- ловека, который сказал бы, что у всех людей ум сам по себе, а у него сам по себе. Все дело философии и граж- данственности - раскрыть во всех головах один ум. На единении умов зиждется все здание человечества; только в низших, мелких и чисто животных желаниях люди распа- даются. При этом надобно заметить, что сентенции такого рода признаются только, когда речь идет о философии и эстетике. Объективное значение других наук, даже баш- мачного ремесла, давно признано. У всякого своя филосо- фия, свой вкус. Добрым людям в голову не приходит, что это значит самым положительным образом отрицать филосо- фию и эстетику. Ибо что же за существование их, если они зависят и меняются от всякого встречного и попереч- ного? Причина одна: предмет науки и искусства ни око не видит, ни зуб неймет. Дух - Протей; он для человека то, что человек понимает под ним и насколько понимает: сов- сем не понимает - его нет, но нет для человека, а не для человечества, не для себя... Другие науки гораздо счастливее философии: у них есть предмет, непроницаемый в пространстве и сущий во времени. В естествоведении, например, нельзя так играть, как в философии. Природа - царство видимого закона; она не дает себя насиловать; она представляет улики и возражения, которые отрицать невозможно: их глаз видит и ухо слышит. Занимающиеся, безусловно, покоряются, личность подавлена и является только в гипотезах, обыкновенно не идущих к делу... Ка- кую теорию ни бросит, каким личным убеждением ни по- жертвует химик - если опыт покажет другое, ему не при- дет в голову, что цинк ошибочно действует, что селит- ренная кислота - нелепость. А между тем опыт - бедней- шее средство познания. Он покоряется физическому факту; фактам духа и разума никто не считает себя обязанным покоряться; не дают себе труда уразуметь их, не призна- ют фактами. К философии приступают с своей маленькой философией; в этой маленькой, домашней, ручной филосо- фии удовлетворены все мечты, все прихоти эгоистического воображения. Как же не рассердиться, когда в филосо- фии-науке все эти мечты бледнеют перед разумным реализ- мом ее? Личность исчезает в царстве идеи, в то время как жажда насладиться, упиться себялюбием заставляет искать везде себя и себя как единичного, как этого. .. Естествоиспытатели никак не хотят разобрать отношение зна- ния к предмету, мышления к бытию, человека к при- роде; они под мышлением разумеют способность разлагать данное явление и потом сличать, наводить, располагать в порядке найденное и данное для них; критериум истины - вовсе не разум, а одна чувственная достоверность, в ко- торую они верят; им мышление представляется действием чисто личным, совершенно внешним предмету. Они пренеб- регают формою, методою, потому что знают их по схолас- тическим определениям. Они до того боятся систематики учения, что даже материализма не хотят как учения, им бы хотелось относиться к своему предмету совершенно эм- пирически, страдательно, наблюдая его; само собою разу- меется, что для мыслящего существа это так же невозмож- но, как организму принимать пищу, не претворяя ее. Их мнимый эмпиризм все же приводит к мышлению, но к мышлению, в котором метода произвольна и лична. Стран- ное дело! Каждый физиолог очень хорошо знает важность формы и ее развития, знает, что содержание только при известной форме оживает стройным организмом,- и ни од- ному не пришло в голову, что метода в науке вовсе не есть дело личного вкуса или какого-нибудь внешнего удобства, что она, сверх своих формальных значений, есть самое развитие содержания, эмбриология истины, ес- ли хотите. Герцен А. И. Дилетантизм в науке а Собрание сочинений. В 30 т. М., 1954. Т. 3. С. 13-16, 96
Значение философии для общества было очень раз- лично. Всего более о ней говорили в Германии и во Фран- ции, но в этих двух странах она являлась представитель- ницей двух совершенно различных направлений. Немцы счи- тают себя, как немцев, прирожденными судьями философс- ких предметов и, гордясь именами нескольких замечатель- ных мыслителей, видят в своем отечестве единую исключи- тельную родину философии. Она там вошла в поэзию, в беллетристику, в обыденную жизнь. В таких же маленьких изящных книжках, как стихотворения Ленау, Гейне, Улан- да, издаются для дамских столов сборники Карьера, Шеф- фера, Саллета, проникну-паю шиллингизмом и гегелизмом. Во многих романах Фанни Левальд, Гуцкова и других писа- телей философские споры составляют предмет целых глав. Если кто в общественном разговоре или в речи употребит философский термин, это не покажется странным. Фило- софские споры проникли в германское общество, в гер- манскую жизнь. И споры эти касаются самых отвлеченных вопросов. Школы гегельянцев, шеллингистов, кантианцев, гербартианцев, материалистов и т. д. разделяются между собою по вопросам об отношении мысли к действительнос- ти, о том, существует ли Я, или это есть призрак, какое отношение между веществом и силой и т. д. Последний вопрос так занимал всех в Германии еще недавно, что в продолжение нескольких лет редко выходила серьезная книга или книжка журнала, без того чтобы автор где-ни- будь в целой главе или в заметке не излагал своего от- ношения к этому вопросу. Мы найдем совсем другое, если обратимся к Франции. Там слово философия есть знамя, с которым идут в битву общественные партии. Во время все- го XVIII в. шла ожесточенная борьба во имя философии. Это слово ставили на алтарь в виде богини разума, из-за него изгоняли и казнили, но при всем том обращали очень мало внимания на его научное значение. Буржуазия не хо- тела более терпеть гнета светской и духовной аристокра- тии. Последняя опиралась на определенное миросозерца- ние, на установленные предания. Против этих-то преданий шли бороться Вольтеры и Дид- ро. И читатели, и сами ав- торы часто плохо знали, верят ли они или не верят в бессмертие души, в материю и бестелесный дух, в бога. Можно указать в этом отношении много непоследователь- ностей и противоречий у одного и того же писателя. Но они были последовательны в одном - в своей практической борьбе с установленным порядком вещей.- Прошла фран- цузская революция. Старшая линия Бурбонов была унесена собственным непониманием своего положения, и буржуазия явилась властью. Новые общественные партии вышли на сцену, и во имя своих практических интересов каждая из них выставила свою философию. Философу буржуазии Кузену нужно было, чтобы воля была свободна и дух был бессмер- тен; чтобы гражданская свобода и собственность были ос- вящены мыслью, и он все это доказал. Из всех древних и новых систем он собрал все, что нужно было для этой це- ли, и создал французский эклектизм. Но против буржуазии стояли другие партии со своими целями, и вот Вентура пишет свои проповеди о разуме философском и разуме ка- толическом, о христианской власти, вот выступают социа- листы. Во всех этих сочинениях практические вопросы, практические стремления на первом плане. За них бранят и прославляют писателей в различных кружках общества. До остального же почти никому нет и дела. У нас филосо- фия не имеет ни того, ни другого значения. У нас нет философского предания, великих имен национальных мысли- телей, которых системы спорили бы о господстве между ними. Иной из нас вспомнит иногда давно умолкшего про- фессора, ученика немецкого мыслителя, но вспомнит о ли- це, о единице, а не о направлении. Несколько шеллингис- тов оставили в нашей литературе и в памяти общества след несколько более яркий, чем мыслители других нап- равлений, но все это смутное предание. Философских школ у нас не было, а были философствующие единицы, и те приносили очень мало своего, а развивали большей частью предмет по миросозерцанию того или другого германского философа. Нечего уже говорить, что у нас нет и следа общественных партий, которые бы боролись и выставляли философские принципы для своих практических целей. У нас, собственно, только два отдела в обществе: люди, желающие знания и развития, и поклонники невежества, люди, раскольнически враждебные науке, именно в ее раз- вивающих человеческих началах. Но это не школы и не об- щественные партии. В практических вопросах, как в тео- ретических, у нас опять единицы, не успевшие или не умевшие организоваться в партию. Не мудрено, что и наше общество связывает со словом философия и философ часто очень невыгодные представления и наши лучшие писатели выражают подобное представление о своих комических иде- алах. Философствование для Фамусова имеет значение гастрономическое. Судья "Ревизора", который "своим умом дошел" до решения вопросов о мироздании, есть карика- турный философ. У нас называют философом того, кто ве- дет себя не так, как другие, кто пренебрегает приличия- ми. "Прошу не философствовать, а делать",- говорит на- чальник подчиненному, осмеливающемуся возражать. "Философия есть наука лени",- повторяет, го- ворят, ежегодно своим слушателям один петербургский профессор, имя которого с уважением произносится и за границей между специалистами его предмета. С другой стороны, со словом философия наше общество связывает представление о чем-то весьма темном, трудном, доступ- ном лишь немногим специалистам. Она вызывает воспомина- ние неуклюжего тома "Умозрительной физики", где гово- рится об "идее .вечности, равнозначительной всесущест- вующему нулю", и т. п. Между тем автор этого сочинения был не случайный фантазер, но один из немногих посвя- тивших долгие годы и многие труды на философское препо- давание. Мудрено ли, что публика, с которой говорили таким образом о философии, чуждалась ее? Дико звучали в ушах русского человека непереваренные термины шеллин- гизма, к которым Германия была приготовлена рядом мыс- лителей, составлявших и изменявших постепенно немецкую философскую терминологию. Не так уже трудно было слу- шать формулы Шеллинга тем, кто имел в своем прошедшем Канта, перед Кантом Вольфа и др., развивших философское мышление на родном языке. Но в России не было подобного подготовления, и потому предмет, наполненный полупонят- ными или вовсе не понятными выражениями, представился обществу как нечто туманное, чуждое, как предмет, сос- тавляющий специальность нескольких человек, а остальным вовсе не нужный. Между тем философия есть нечто весьма обыденное, нечто до такой степени нераздельное с нашим существом, что мы философствуем не учась, при каждом произносимом слове, при каждом осмысленном действии, философствуем хорошо или дурно, но постоянно и неудер- жимо. Может быть, мои слова представляются вам, мм. гг., резким парадоксом. Вероятно ли, что существовала невыделимая от нас деятельность, которую мы не сознаем? Позвольте вам тогда напомнить подобное явление, приво- димое Мольером в одной из своих самых популярных коме- дий. Журден всю жизнь говорил прозой и не знал этого. Правда, проза Журдена не была прозой Паскаля и Боссюэ, но тем не менее это была проза. Надеюсь, мм. гг., что мне удастся вам показать на этих беседах, что в своих философских построениях мыслители лишь употребляли соз- нательно и разумно ту же самую деятельность, которая постоянно присутствует в нас в бессознательном и непос- ледовательном состоянии. Но, возразят мне, если оно и так, к чему останавливать свое внимание на этой особен- ной деятельности? Много ли приобрел Журден, узнав, что он говорит прозой? Будем довольствоваться нашей бессоз- нательной философией, если уж она действительно сущест- вует. К чему нам обращать на нее особенное внимание? Мало ли и без того дела в жизни? Мало ли необходимых для нас знаний? Есть люди, занимающиеся энтомологией и санскритским языком. Это очень полезные знания, но ник- то не скажет, что они необходимы для всех. Пусть будут специалисты философы, но к чему ставить философию в ряд предметов общей важности? Дело в том, что философия, и она одна, вносит смысл и человеческое значение во все, куда она входит. Мы осмысливаем нашу деятельность нас- только, насколько вносим в нее элемент философии. Нас- колько человек обязан себе отдавать ясный отчет в каж- дом своем слове, в своих мыслях, чувствах и действиях, настолько он обязан философствовать. Пренебрежение фи- лософией есть искажение в себе человеческого сознания. Требование сознательной философии равнозначительно тре- бованию развития человека. Впрочем, мм. гг., я здесь обязан сделать оговорку. Требование от человека созна- тельности и развития есть нравственная аксиома, которую доказать нельзя, если кто ее отвергает. А есть люди, которые отвергают это начало. Есть люди, которые готовы сказать: "Сознательность, развитие, размышление есть зло для человека". Они смело утверждают, что лучше, счастливее человек, следующий бессознательно заранее предписанной рутине, человек нерассуждающий, непонимаю- щий, "труп в руках другого", по выражению иезуитов, чем человек, добивающийся путем страдания и ошибок полней- шего знания, лучшего понимания, справедливейших условий жизни... Против подобных оппонентов полемизировать не- возможно, потому что они стоят на другой почве, говорят на другом языке. Убеждать их бесполезно, потому что сам процесс убеждения им недоступен. Они не нуждаются в фи- лософии, потому что не нуждаются в мысли. Их идеал - это сон без сновидений. Оставляя их в стороне, мы счи- таем себя вправе поставить себе аксиомой: человек обя- зан отдавать себе отчет в каждом слове, в каждой мысли, в каждом чувстве и действии. На этом основании мы долж- ны отдать себе отчет в том, какое значение имеет фило- софский элемент, присутствующий в человеческой деятель- ности. Мы увидим, что в разных областях этой деятель- ности он проявляется различно... Философия в знании есть построение всех сведений в стройную систему, пони- мание всего сущего как единого, единство в понимании. Философия в творчестве есть внесение понимания мира и жизни в творческую деятельность, воплощение понятого единства всего сущего в образ, в стройную форму, единс- тво мысли и формы. Философия в жизни есть осмысление ежедневной деятельности, внесение понимания всего суще- го как единого в нашу деятельность, воплощение понятого единства всего сущего в практический идеал, единство мысли и действия. Довольно сблизить эти выражения, что- бы в них прочесть отдельные термины одного понятия, от- дельные признаки одной деятельности. Философия есть по- нимание всего сущего как единого и воплощение этого по- нимания в художественный образ и в нравственное дейс- твие. Она есть процесс отожествления мысли, образа и действия. В человеке рядом с философией присутствуют другие деятельности: научная, художественная, религиоз- ная. Покажем их различие от предмета, нас занимающего. Наука есть сумма сведений, проникнутых философским мыш- лением, но в ней главный интерес в сведениях, в фактах, а не в их построении. Науке принадлежит и факт, еще не осмысленный, не соглашенный с прочими, не вошедший в теорию, не уясненный гипотезой. Научная деятельность вся поглощена собиранием фактов и определением их отно- сительной вероятности. Философия не есть наука; она есть только деятельность, строящая науку, и без нее бы не существовало ни одной науки. Искусство преследует красоту, стройную форму, оживленную пафосом художника: форма здесь существенное и только потому влечет за со- бой пафос, что художник - живая личность, полнота со- держания не нужна, воплощения одной жизненной черты достаточно, чтобы оживить форму. Философия преследует тоже форму, но соответствующую содержанию. Для нее са- мое важное - содержание; форма должна ему подчиниться, к нему приладиться. Философия не искусство, но без нее не было бы ни одного прекрасного произведения, не су- ществовало бы патетизма, а лишь стройные этюды разных родов. Религиозная деятельность довольно сходна с фило- софской по своим целям, но резко отличается от нее по состоянию духа личностей: вера есть существенный приз- нак одной, критика - необходимое условие другой. Таким образом, философия, отличаясь от прочих деятельностей человеческого духа, оживляет их все, сообщает им чело- веческую сторону, осмысливает их для человека. Без нее наука - сборник фактов, искусство - вопрос техники, жизнь - механизм. Философствовать - это развивать в се- бе человека как единое стройное существо. Лавров П. Л. Туи беседы о современном значении философии " // Фило- софия и социология. М., 1965. Т. 1. С. 513-518, 571-572
Свободная теософия есть органический синтез теологии, философии и опытной науки, и только такой синтез может заключать в себе цельную истину зна- ния: вне его и наука, и философия, и теология суть только отдельные части или стороны, оторванные органы знания и не могут быть, таким образом, ни в какой сте- пени адекватны самой цельной истине. Понятно, что дос- тигнуть искомого синтеза можно, отправляясь от любого из его членов. Ибо так как истинная наука невозможна без философии .и теологии так же, как истинная филосо- фия без теологии и положительной науки и истинная тео- логия без философии и науки, то необходимо каждый из этих элементов, доведенный до истинной своей полноты, получает синтетический характер и становится цельным знанием. Так положительная наука, возведенная в истин- ную систему или доведенная до своих настоящих начал и корней, переходит в свободную теософию, ею же становит- ся и философия, избавленная от своей односторонности, а наконец и теология, освободившись от своей исключитель- ности, необходимо превращается в ту же свободную теосо- фию; и если эта последняя вообще определяется как цель- ное знание, то в особенности она может быть обозначена как цельная наука, или же как цельная философия, или, наконец, как цельная теология; различие будет здесь только в исходной точке и в способе изложения, резуль- таты же и положительное содержание одно и то же. В нас- тоящем сочинении исходная точка есть философское мышле- ние, свободная теософия рассматривается здесь как фило- софская система, и мне прежде всего должно показать, что истинная философия необходимо должна иметь этот те- ософический характер или что она может быть только тем, что я называю свободною теософией или цельным зна- н нем. Слово "философия", как известно, не имеет одного точно определенного значения, но употребляется во мно- гих весьма между собой различных смыслах. Прежде всего мы встречаемся с двумя главными, равно друг от друга отличающимися понятиями о философии: по первому филосо- фия есть гола/со теория, есть дело только школы; по второму она есть более чем теория, есть преимущественно дело жизни, а потом уже и школы. По первому понятию фи- лософия относится исключительно к познавательной спо- собности человека; по второму она отвечает также и выс- шим стремлениям человеческой воли, и высшим идеалам че- ловеческого чувства, имеет, таким образом, не только теоретическое, но также нравственное и эстетическое значение, находясь во внутреннем взаимодействии с сфе- рами творчества и практической деятельности, хотя и различаясь от них. Для философии, соответствующей пер- вому понятию,- для философии школы - от человека требу- ется только развитой до известной степени ум, обогащен- ный некоторыми познаниями и освобожденный от вульгарных предрассудков; для философии, соответствующей второму понятию,-- для философии жизни - требуется, кроме того, особенное направление воли, то есть особенное нравс- твенное настроение, и еще художественное чувство и смысл, сила воображения, или фантазии. Первая филосо- фия, занимаясь исключительно теоретическими вопросами, не имеет никакой прямой внутренней связи с жизнью лич- ной и общественной, вторая философия стремится стать образующею и управляющею силой этой жизни. Спрашивает- ся, какая из этих двух философий есть истинная? И та и другая имеют одинаковое притязание на познание истины, но самое это слово понимается ими совершенно различно: для одной оно имеет только отвлеченно-теоретическое значение, для другой - живое, существенное. Если для разрешения нашего вопроса мы обратимся к этимологии слова "философия", то получим ответ в пользу живой фи- лософии. Очевидно, название "любомудрие", то есть лю- бовь к мудрости (таков смысл греческого слова (***), не может применяться к отвлеченной теоретической науке. Под мудростью разумеется не только полнота зна- ния, но и нравственное совершенство, внутренняя цель- ность духа. Таким образом, слово "философия" означает стремление к духовной цельности человеческого существа - в таком смысле оно первоначально и употреблялось. Но разумеется, этот этимологический аргумент сам по себе не имеет важности, так как слово, взятое из мертвого языка, может впоследствии получить значение, независи- мое от его этимологии. Так, например, слово "химия", значащее этимологически "черноземная" или же "египетс- кая" (от слова "хем" - черная земля, как собственное имя - Египет), в современном своем смысле имеет, конеч- но, очень мало общего с черноземом или с Египтом. Но относительно философии должно заметить, что и теперь большинством людей она понимается соответственно своему первоначальному значению. Общий смысл и его выражение - разговорный язык и доселе видят в философии более чем отвлеченную науку, в философе - более чем ученого. В разговорном языке можно назвать философом человека не только малоуче- ного, но и совсем необразованного, если только он обладает особенным умственным и нравственным настроением. Таким образом, не только этимология, но и общее употребление придает этому слову значение, совер- шенно не соответствующее школьной философии, но весьма близкое к тому, что мы назвали философией жизни, что, конечно, составляет уже большое praejudicium в пользу этой последней. Но решающего значения это обстоятельст- во все-таки не имеет: ходячее понятие о философии может не отвечать требованиям более развитого мышления. Итак, чтобы разрешить вопрос по существу, нам должно рассмот- реть внутренние начала обеих философий и лишь из собс- твенной состоятельности или несостоятельности вывести заключение в пользу той или другой. Все многообразие систем в школьной философии может быть сведено к двум главным типам или направлениям, причем одни из систем представляют простые видоизменения этих типов или раз- личные стадии их развития, другие образуют переходные ступени или промежуточные звенья от одного типа к дру- гому, третьи, наконец, суть опыты эклектического соеди- нения обоих. Воззрения, принадлежащие к первому типу, полагают основной предмет философии во внешнем мире, в сфере материальной природы и соответственно этому нас- тоящим источником познания считают внешний опыт, то есть тот, который мы имеем посредством нашего обыкно- венного чувственного сознания. По предполагаемому им предмету философии этот тип может быть назван натура- лизмом, по признаваемому же им источнику познания - внешним эмпиризмом. Признавая настоящим объектом фило- софии природу, данную нам во внешнем опыте, натурализм, однако, не может приписывать такого значения непосредс- твенной, окружающей нас действительности во всем слож- ном и изменчивом многообразии ее явлений. Если бы иско- мая философией истина была тождественна с этою окружаю- щей нас действительностью, если бы она, таКим образом, была у нас под руками, то нечего было бы и искать ее, и философия как особенный род знания не имела бы причины существовать. Но в том-то и дело, что эта наша действи- тельность не довлеет себе, что она представляется как нечто частичное, изменчивое, производное и требует, та- ким образом, своего объяснения из другого истинно-суще- го как своего первоначала. Эта феноменальная действи- тельность - то, что мы в совокупности называем миром,- есть только данный предмет философии, то, что требуется объяснить, задача для разрешения, загадка, которую нуж- но разгадать. Ключ этой задачи, 1е mot de renlgme, и есть искомое философии. Все философские направления, где бы они ни искали сущей истины, как бы ее ни опреде- ляли, одинаково признают, что она должна представлять характер всеобщности и неизменности, отличающий ее от преходящей и раздробленной действительности явлений. Это признает и натурализм как философское воззрение и потому считает истинно-сущим природу не в смысле прос- той совокупности внешних явлений в их видимом многооб- разии, а в смысле общей реальной основы или материи этих явлений. Определяя эту основу, натурализм проходит три ступени развития. Первая, младенческая фаза натура- листической философии (представляемая, например, древ- ней ионийской школой) может быть названа элементарным или стихийным материализмом, за основу или-начало (*** принимается здесь одна из так называемых стихий, и все остальное признается за ее видоизменение. Но легко ви- деть, что каждая стихия, как ограниченная, отличающаяся от другого реальность, не может быть настоящим первона- чалом, им может быть только общая неопределенная стихия или общая основа всех стихий (* *** Анаксимандра)... Диалектика есть один из трех основных философских мето- дов, два других суть анализ и синтез. Так как я упот- ребляю эти термины в несколько ином значении, чем какое им обыкновенно приписывается, то я должен дать здесь их общее определение. Под диалектикой я разумею такое мыш- ление, которое из общего принципа в форме понятия выво- дит его конкретное содержание; так как это содержание, очевидно, должно уже заключаться в общем принципе (ибо иначе мышление было бы творчеством из ничего), но зак- лючаться только потенциально, то акт диалектического мышления состоит именно в переведении этого потенциаль- ного содержания в актуальность, так что начальное поня- тие является как некоторое зерно или семя, последова- тельно развивающееся в идеальный организм. Под анализом я разумею такое мышление, которое от данного конкретно- го бытия как факта восходит к его первым общим началам. Под синтезом я разумею такое мышление, которое исходя из двух различных сфер конкретного бытия через опреде- ление их внутренних отношений приводит к их высшему единству. Из этих трех диалектика есть по преимуществу метод органической логики, анализ - органической мета- физики, а синтез - орга- нической этики. О двух последних мы скажем больше на своем месте, а теперь еще несколько слов о диалектичес- ком методе. Диалектика как определенный вид философско- го мышления является впервые у элеатов * затем у Гор- гия. Здесь она имеет характер чисто отрицательный, слу- жит только средством доказательства или опровержения и притом лишена всякой систематичности. Так, Горгий, вы- водя из известных общих понятий (бытия, познания) их конкретные определения и указывая противоречие этих оп- ределений, заключал к несостоятельности самого общего понятия. Таким способом в своей книге "О природе" он доказывал три положения: 1) что ничего не существует, 2) что если что-нибудь существует, то оно непознаваемо, 3) что если существует и познаваемо, то не может быть выражено. Платон дал идею истинной диалектики как чис- того, изнутри развивающегося мышления, но не осуществил ее. Еще менее Аристотель, хотя у обоих мы находим бога- тый материал для нашей логики. Первое действительное применение диалектики как мыслительного процесса, выво- дящего целую систему определений из одного общего поня- тия, мы находим у Гегеля. Поэтому нам должно указать отношение его рационалистической диалектики к нашей (которую мы в отличие назовем положительной) и сущест- венные различия между ними. Во-первых, Гегель отождест- вляет имманентную диалектику нашего мышления с транс- цендентным логосом самого сущего (не по сущности или объективному содержанию только, но и по существованию) или, собственно.. совсем отрицает это последнее, так что для него наше диалектическое мышление является аб- солютным творческим процессом. Такое отрицание собс- твенной трансцендентной действительности сущего ведет, как было показано, к абсолютному скептицизму и абсурду. Положительная диалектика отождествляет себя (наше чис- тое мышление) с логосом сущего лишь по общей сущности или формально, а не по существованию или материально: она признает, что логическое содержание нашего чистого мышления тождественно с логическим содержанием сущего, другими словами, что те же самые (точнее, такие же) оп- ределения, которые мы диалектически мыслим, принадлежат и сущему, но совершенно независимо (по существованию или действительности) от нашего мышления. И не только эти определения принадлежат сущему самому по себе в его собственной действительности как его идеи, но даже и нам эти определения доступны в своей живой действитель- ности первое всякой рефлексии и всякой диалектики, именно в идеальном умосозерцании; диалектика же наша есть только связное воспроизведение этих идей в их об- щих логических схемах. Ибо поскольку сущее в своей ло- гической форме есть определяющее начало и нашей отвле- ченной рефлексии (как форма тела определяет форму те- ни), постольку его определения становятся существующими и для нашего отвлеченного рассудка - нашими абстрактны- ми мыслями или общими понятиями, поскольку, другими словами, наш разум есть отраженное проявление сущего именно в его общих логических определениях, постольку мы можем иметь и соответствующие, адекватные этим опре- делениям мысли или понятия. По Гегелю, наше диалекти- ческое мышление есть собственное сознание сущего или его сознание о себе самом, причем вне этого сознания сущего и нет совсем. Положительная же диалектика ут- верждается только как наше сознание об абсолютном, не имеющее реально никакой непосредственной связи с его сознанием о себе. Во-вторых, Гегель за исходную точку всего диалектического развития, за его логический субъ- ект или основу берет не понятие сущего, а понятие бы- тия. Но понятие бытия само по себе не только ничего не содержит, но и мыслиться само по себе не может, перехо- дя тотчас же в понятие ничто. В положительной диалекти- ке логический субъект есть понятие о сущем, у Гегеля же само понятие вообще как такое, то есть понятие как чис- тое бытие, без всякого содержания" без мыслимого и без мыслящего,- двойное тождество понятия с бытием и бытия с ничто. Очевидно, что задача вывести все и? этого нич- то сама по себе, то есть по содержанию своему, может быть только диалектическим обманом, хотя разрешение ее могло послужить и действительно послужило у Гегеля к богатому развитию диалектической формы. В-третьих, так как для Гегеля сущее сводится без остатка к бытию, а бытие без остатка к диалектическому мышлению, то это мышление должно исчерпывать собою всю философию, и ос- нованная на нем логика должна быть единственной фило- софской наукой; и если тем не менее он допустил еще сверх того философию природы и философию духа, то это была только уступка общему смыслу или непоследователь- ность, что доказывается уже тем способом, каким он пе- реходит от логики к натурфилософии: как было уже давно замечено и в Германии, это есть не что иное, как логи- ческое salto mortale. С нашей же точки зрения, по кото- рой мы признаем мышление только одним из видов или об- разов проявления сущего, диалектика не может покрывать собою всего философского познания, и основанная на ней логика не может быть всей философией: она есть только первая, самая общая и отвлеченная часть ее, ее остов, который получает тело, жизнь и движение только в следу- ющих частях философской системы - метафизике и этике. Соловьев В. С. Философские начала Цельного знания // Сочинения. В 2 т. М., 8. Т. 2. С. 179-181 227- 229