И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего,
откуда он с напряженным вниманием слушал эти речи, по-
дошел к королям и начал так:
"Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли,
тот называется Заратустра.
Я -- Заратустра, который однажды сказал: "Что тол-
ку еще в королях!" Простите, я обрадовался, когда Вы
сказали друг другу: "Что нам до королей!"
Но здесь мое царство и мое господство -- чего мог-
ли бы Вы искать в моем царстве? Но, быть может, дорогою
нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека".
Когда короли услыхали это, они ударили себя в
грудь и сказали в один голос: "Мы узнаны!
Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак на-
шего сердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо -- видишь ли!
-- мы пустились в путь, чтобы найти высшего человека,
--
-- человека, который выше нас, -- хотя мы и коро-
ли. Ему ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен
быть на земле и высшим повелителем.
Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих
судьбах, как если сильные мира не суть также и первые
люди. Тогда все становится лживым, кривым и чудовищным.
И когда они бывают даже последними и более скота-
ми, чем людьми, -- тогда поднимается и поднимается тол-
па в цене, и наконец говорит даже добродетель толпы:
"смотри, лишь я добродетель!"" --
"Что слышал я только что? -- отвечал Заратустра.
-- Какая мудрость у королей! Я восхищен, и поистине,
мне очень хочется облечь это в рифмы:
-- то будут, быть может, рифмы, которые едва ли
придутся по ушам каждого. Я разучился давно уже обра-
щать внимание на длинные уши. Ну что ж! Вперед!
(Но тут случилось, что и осел также заговорил: но
он сказал отчетливо и со злым умыслом И-А.)
Однажды -- в первый год по Рождестве Христа --
Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
"О, горе, горе, как все низко пало!
Какая всюду нищета!
Стал Рим большим публичным домом,
Пал Цезарь до скота, еврей стал -- Богом!"
2
Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но
король справа сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали
мы, что пришли повидать тебя!
Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем
зеркале: там являлся ты в гримасе демона с язвительной
улыбкой его; так что мы боялись тебя.
Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши
и сердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы на-
конец: что нам до того, как он выглядит!
Мы должны его слышать, его, который учит: "любите
мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше,
чем долгий!"
Никто не произносил еще таких воинственных слов:
"Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает
всякую цель".
О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при
этих словах в нашем теле: это была как бы речь весны к
старым бочкам вина.
Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с
красными пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью:
всякое солнце мира казалось им бледным и холодным, а
долгий мир приносит позор.
Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на
стене совсем светлые, притупленные мечи! Подобно им,
жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и
сверкает от желания".
-------------------------------------------------------
---------------------
Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье от-
цов своих, напало на Заратустру сильное желание посме-
яться над пылом их: ибо было очевидно, что короли, ко-
торых он видел перед собой, были очень миролюбивые ко-
роли, со старыми, тонкими лицами. Но он превозмог себя.
"Ну что ж! -- сказал он. -- Вот дорога, ведущая к пеще-
ре Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня будет долгий
вечер! А теперь мне пора, меня зовет от Вас крик о по-
мощи.
Пещере моей будет оказана честь, если короли будут
сидеть в ней и ждать: но, конечно, долго придется Вам
ждать!
Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как
не при дворах? И вся добродетель королей, какая у них
еще осталась, -- не называется ли она сегодня умением
ждать?"
Так говорил Заратустра.
Пиявка
И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спус-
каясь все ниже, проходя по лесам и мимо болот; и как
случается с каждым, кто обдумывает трудные вещи, насту-
пил он нечаянно на человека. И вот посыпались ему разом
в лицо крик боли, два проклятья и двадцать скверных ру-
гательств -- так что он в испуге замахнулся палкой и
еще ударил того, на кого наступил. Но тотчас же он
опомнился; и сердце его смеялось над глупостью, только
что совершенной им.
"Прости, -- сказал он человеку, на которого насту-
пил и который с яростью приподнялся и сел, -- прости и
выслушай прежде сравнение.
Как путник, мечтающий о далеких вещах, нечаянно на
пустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую
на солнце;
-- как оба они вскакивают и бросаются друг на дру-
га, подобно смертельным врагам, оба смертельно испуган-
ные, -- так случилось и с нами.
И однако! И однако -- немногого недоставало, чтобы
они приласкали друг друга, эта собака и этот одинокий!
Ведь оба они -- одинокие!"
"Кто бы ты ни был, -- ответил, все еще в гневе,
человек, на которого наступил Заратустра, -- ты слишком
больно наступаешь на меня и своим сравнением, а не
только своей ногою!
Смотри, разве я собака?" -- и при этих словах тот,
кто сидел, поднялся и вытащил свою голую руку из боло-
та. Ибо сперва он лежал, вытянувшись на земле, скрытый
и неузнаваемый, как те, кто выслеживают болотную дичь.
"Но что с тобой! -- воскликнул испуганный Зара-
тустра, ибо он увидел кровь, обильно струившуюся по об-
наженной руке. -- Что случилось с тобой? Не укусило ли
тебя, несчастный, какое-нибудь вредное животное?"
Обливавшийся кровью улыбнулся, все еще продолжая
сердиться. "Что тебе за дело! -- сказал он и хотел идти
дальше. -- Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спра-
шивает меня кто хочет: но всякому болвану вряд ли стану
я отвечать".
"Ты заблуждаешься, -- сказал Заратустра с состра-
данием и удержал его, -- ты ошибаешься: здесь ты не в
своем, а в моем царстве, и здесь ни с кем не должно
быть несчастья.
Называй меня, впрочем, как хочешь, -- я тот, кем я
должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой.
Ну что ж! Там вверху идет дорога к пещере Зара-
тустры, она не далека, -- не хочешь ли ты у меня поле-
чить свои раны?
Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни:
сперва укусило тебя животное, и потом -- наступил на
тебя человек!" --
Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился.
"Что со мной! -- воскликнул он. -- Кто же интересует
меня еще в этой жизни, как не этот единственный человек
-- Заратустра и не это единственное животное, живущее
кровью, -- пиявка?
Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота,
как рыболов, и уже была моя вытянутая рука укушена де-
сять раз, как вдруг начинает питаться моей кровью еще
более прекрасное животное, сам Заратустра!
О счастье! О чудо! Да будет благословен самый
день, привлекший меня в это болото! Да будет благосло-
венна лучшая, самая действительная из кровососных ба-
нок, ныне живущих, да будет благословенна великая пияв-
ка совести, Заратустра!"
Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и
Заратустра радовался словам его и их тонкой почтитель-
ности. "Кто ты? -- спросил он и протянул ему руку. --
Между нами остается еще многое, что надо выяснить и ос-
ветить; но уже, кажется мне, настает чистый, ясный
день".
"Я совестливый духом, -- отвечал вопрошаемый, -- и
в вопросах духа трудно найти кого-либо более меткого,
более едкого и более твердого, чем я, исключая того, у
кого я учился, самого Заратустру.
Лучше ничего не знать, чем знать многое наполови-
ну! Лучше быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на
основании чужих мнений! Я -- доискиваюсь основы:
-- что до того, велика ли она или мала? Называется
ли она болотом или небом? Пяди основания достаточно для
меня: если только она действительно есть основание и
почва!
-- пяди основания: на нем можно стоять. В истинной
совестливости знания нет ничего, ни большого, ни мало-
го".
"Так ты, быть может, познающий пиявку? -- спросил
Заратустра. -- И ты исследуешь пиявку до последнего ос-
нования, ты, совестливый духом?"
"О Заратустра, -- отвечал тот, на кого наступил
Заратустра, -- было бы чудовищно, если бы дерзнул я на
это!
Но если что знаю я прекрасно и досконально, так
это мозг пиявки -- это мой мир!
И это также мир! -- Но прости, если здесь говорит
моя гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и ска-
зал я "здесь я дома".
Сколько уже времени исследую я эту единственную
вещь, мозг пиявки, чтобы скользкая истина не ускользну-
ла от меня! Здесь мое царство!
-- ради этого отбросил я все остальное, ради этого
стал я равнодушен ко всему остальному; и рядом со зна-
нием моим простирается черное невежество мое.
Совестливость духа моего требует от меня, чтобы
знал я что-нибудь одно и остальное не знал: мне против-
ны все половинчатые духом, все туманные, порхающие и
мечтательные.
Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть
слепым. Но где я хочу знать, хочу я также быть честным,
а именно суровым, метким, едким, жестким и неумолимым.
Как сказал ты однажды, о Заратустра: "Дух есть
жизнь, которая сама врезается в жизнь", это соблазнило
и привело меня к учению твоему. И, поистине, собствен-
ною кровью умножил я себе собственное знание!"
-- "Как доказывает очевидность", -- перебил Зара-
тустра; ибо кровь все еще текла по обнаженной руке со-
вестливого духом. Ибо десять пиявок впились в нее.
"О странный малый, сколь многому учит меня эта
очевидность, именно сам ты! И, быть может, не все сле-
довало бы мне влить в твои меткие уши!
Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось
бы опять встретиться с тобой. Там вверху идет дорога к
пещере моей -- сегодня ночью будешь ты там желанным
гостем моим!
Мне хотелось бы также полечить тело твое, на кото-
рое наступил ногой 3аратустра, -- об этом я подумаю. А
теперь мне пора, меня зовет от тебя крик о помощи".
Так говорил Заратустра.
Чародей
1
Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел вни-
зу, недалеко от себя на ровной дороге человека, который
трясся как беснующийся и наконец бросился животом на
землю. "Стой! -- сказал тогда Заратустра в сердце сво-
ем. -- Должно быть, это высший человек, от него исходил
тот мучительный крик о помощи, -- я посмотрю, нельзя ли
помочь ему". Подбежав к месту, где лежал на земле чело-
век, нашел он дрожащего старика с неподвижными глазами;
и как ни старался Заратустра поднять его и поставить на
ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось, что
несчастный не замечает, что возле него есть кто-то;
напротив, он трогательно осматривался, как человек, по-
кинутый целым миром и одинокий. Наконец, после продол-
жительного дрожанья, судорог и подергиваний так начал
он горько жаловаться:
Кто в силах отогреть меня, кто еще
любит?
Горячие мне руки протяните
И пламя рдеющих углей для сердца
дайте.
Лежу бессильно я, от страха цепенея,
Как перед смертию, когда уж ноги
стынут,
Дрожа в припадках злой, неведомой
болезни
И трепеща под острыми концами
Твоих холодных, леденящих стрел.
За мной охотишься ты, мысли дух,
Окутанный, ужасный, безымянный --
Охотник из-за туч! --
Как молниею, поражен я глазом,
Насмешливо из темноты смотрящим!
И так лежу я, извиваясь,
Согбенный, скрюченный, замученный
свирепо
Мученьями, что на меня наслал ты,
Безжалостный охотник,
Неведомый мне бог! --
Рази же глубже,
Еще раз попади в меня и сердце
Разбей и проколи!
Но для чего ж теперь
Тупыми стрелами меня терзать?
Зачем опять ты смотришь на меня,
Ненасытимый муками людскими,
Молниеносным и злорадным бога взглядом?
Да, убивать не хочешь ты,
А только мучить, мучить хочешь!
Зачем тебе, зачем мое мученье,
Злорадный незнакомый бог?
Я вижу, да!
В полночный час подкрался ты ко
мне.
Скажи ж, чего ты хочешь?
Меня теснишь и давишь ты,
И, право, чересчур уж близко!
Ты слушаешь дыхание мое,
Подслушиваешь сердца ты биенье,
--
Да ты ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь?
Прочь, прочь! Куда --
Пробраться затеваешь ты?
Ты в сердце самое проникнуть хочешь,
В заветнейшие помыслы проникнуть!
Бесстыдный ты, чужой мне, вор!
Что хочешь выкрасть ты себе на долю
И что подслушать хочется тебе?
Что хочешь выпытать ты от меня,
мучитель?
Божественный палач!
Или я должен, как собака,
Валяться пред тобой, хвостом виляя
И отдаваясь вне себя от страсти,
Тебе в любви виляньем признаваться?
Напрасно трудишься,
Рази сильней!
Какой укол ужасный!
Нет, не ищейка я тебе -- твоя добыча.
Безжалостный охотник,
Я пленник гордый твой,
За облаками скрывшийся разбойник!
Скажи мне наконец, чего,
Чего, грабитель, от меня
ты хочешь?
Как? Выкупа?
Какого же и сколько?
Потребуй много -- так твердит мне
гордость, --
И кратко говори -- другой ее совет.
Так вот как? Да? Меня?
Меня ты хочешь?
Меня всецело, и всего?
А! -- так зачем же
Ты мучаешь меня, глупец, при этом?
Зачем терзаешь душу униженьем?..
-- Дай мне любви, кому меня
согреть?
Горячую мне руку протяни
И пламя рдеющих углей для сердца
дай мне,
Мне одинокому в своем уединенье,
--
Что ко врагам и седмиричный лед,
К врагам стремиться научает.
Ты сам отдайся мне.
Необоримый враг, --
Сам
-- мне!
Прочь! улетел! --
Умчался прочь --
Единственный товарищ мой и враг,
Великий враг
И чуждый мне опять
Божественный палач.
Нет!
Возвратись ко мне
И с пытками твоими,
Мои все слезы льются за тобой,
И для тебя вдруг загорелся
снова
Огонь последний на сердце моем.
Вернись, вернись ко мне, мой бог,
-- мое
страданье,
И счастие последнее мое!..
2
-- Но тут Заратустра не мог долее сдерживать себя,
схватил свою палку и ударил изо всех сил того, кто так
горько жаловался. "Перестань, -- кричал он ему со злоб-
ным смехом, -- перестань, комедиант! фальшивомонетчик!
закоренелый лжец! Я узнаю тебя!
Я отогрею тебе ноги, злой чародей, я хорошо умею
поджаривать таких, как ты!"
-- "Оставь, -- сказал старик и вскочил с земли, --
не бей больше, о Заратустра! Все это была только коме-
дия!
В этом искусство мое; тебя самого хотел я испы-
тать, подвергая тебя этому искусу! И поистине, ты раз-
гадал меня!
Но и ты также -- дал мне о себе немалое свидетель-
ство: ты суров, ты, мудрый Заратустра! Суровые удары
наносишь ты своими "истинами", палка твоя вынуждает у
меня -- эту истину!"
"Не льсти, -- отвечал Заратустра, все еще возбуж-
денный и мрачно смотря на него, -- ты закоренелый фиг-
ляр! Ты лжив: что толкуешь ты -- об истине!
Ты павлин из павлинов, ты море тщеславия, что ра-
зыгрывал ты предо мною, ты, злой чародей, в кого должен
был я верить, когда ты так горько жаловался?"
"В кающегося духом, -- сказал старик, -- его
представлял я; ты сам изобрел некогда это слово --
-- поэта и чародея, обратившего наконец дух свой
против себя самого, преображенного, который замерзает
от своего плохого знания и от своей дурной совести.
И сознайся: нужно было много времени, о Заратуст-
ра, прежде чем ты заметил искусство мое и ложь мою! Ты
поверил в мое горе, когда ты держал мне голову обеими
руками, --
-- я слышал, как ты горько жаловался: "его слишком
мало любили, слишком мало любили!" Что я так далеко те-
бя обманул, этому радовалась внутри меня злоба моя".
"Ты, пожалуй, обманывал и более хитрых, чем я, --
сказал Заратустра сурово. -- Я не стерегусь обманщиков,
ибо неосторожным должен я быть: так хочет судьба моя.
Но ты -- должен обманывать: настолько я знаю тебя!
Слова твои всегда должны иметь два-три-четыре смысла!
Даже в чем сознавался ты сейчас, не было для меня ни
достаточной правдой, ни достаточной ложью!
Злой фальшивомонетчик, разве мог бы ты поступать
иначе! Даже болезнь свою нарумянил бы ты, если бы нагим
показался врачу своему.
Точно так же румянил ты предо мною ложь свою, ког-
да говорил: "Все это была только комедия!" Было в этом
и нечто серьезное, ибо и сам ты отчасти такой же каю-
щийся духом!
Я хорошо угадываю тебя: ты стал чародеем для всех,
но для себя не осталось у тебя больше ни лжи, ни лу-
кавства, -- ты сам перестал быть для себя чародеем!
Ты пожинал отвращение как единственную истину
свою. Нет ни одного правдивого слова в тебе, но еще
правдивы уста твои: правдиво отвращение, прилипшее к
устам твоим".
"Но кто же ты! -- воскликнул тут старый чародей
надменным голосом, -- кто смеет так говорить со мною,
самым великим среди живущих ныне?" -- и зеленая молния
сверкнула из его глаз на Заратустру. Но тотчас же он
изменился и сказал с грустью:
"О Заратустра, я устал, противны мне искусства
мои, я не велик, для чего притворяюсь я! Но, ты знаешь
это хорошо, -- я искал величия!
Великого человека хотел я представлять и убедил в
этом многих; но эта ложь была свыше сил моих. Об нее
разбиваюсь я.
О Заратустра, все ложь во мне; но что я разбиваюсь
-- это правда во мне!" --
"Это делает тебе честь, -- сказал Заратустра мрач-
но и смотря в сторону, -- делает тебе честь, что искал
ты величия, но это же и выдает тебя. Ты не велик.
Злой, старый чародей, это твое лучшее и самое
честное, и я чту в тебе то, что устал ты от себя и ска-
зал: "Я не велик".
За это чту я тебя, как кающегося духом: даже если
только на один миг, но в этот момент был ты -- правдив.
Но скажи, чего ищешь ты здесь в лесах и на скалах
моих? И если для меня лежал ты на дороге, чего хотел ты
от меня? --
-- в чем искушал ты меня?"
Так говорил Заратустра, и глаза его сверкали. Ста-
рый чародей помолчал немного, потом сказал он: "Разве я
искушал тебя? Я -- только ищу.
О Заратустра, я ищу кого-нибудь правдивого, прос-
того, справедливого, недвусмысленного, человека честно-
го во всех отношениях, сосуда мудрости, праведника зна-
ния, великого человека! Разве ты не знаешь этого, о За-
ратустра! Я ищу Заратустру".
-- Тут воцарилось долгое молчание между ними; За-
ратустра погрузился в глубокое раздумье, так что даже
закрыл глаза. Но затем, возвратясь к своему собеседни-
ку, он схватил чародея за руку и сказал ему вежливо и с
хитростью:
"Ну что ж! Туда вверх идет дорога, там находится
пещера Заратустры. В ней можешь ты искать, кого хотел
бы ты найти.
И спроси совета у зверей моих, у орла моего и у
змеи моей: пусть помогут они тебе искать. Но пещера моя
велика.
Правда, я сам -- я не видел еще великого человека.
Для великого груб еще сегодня глаз даже самых тонких
людей. Теперь царство толпы.
Многих встречал я уже, которые тянулись и надува-
лись, а народ кричал: "Вот великий человек!" Но что
толку во всех воздуходувках! В конце концов воздух вый-
дет из них.
В конце концов лопается лягушка, которая слишком
долго надувалась: и воздух выйдет из нее. Ткнуть в жи-
вот надувшемуся -- это называю я славной шуткою. Слу-
шайте, дети!
Это сегодня принадлежит толпе: кто там знает еще,
что велико и что мало! Кто искал там успешно величия!
Только глупец: и глупцы имеют успех.
Ты ищешь великих людей, ты, странный глупец? Кто
научил тебя искать их? Разве теперь время для этого? О
злой искатель, в чем -- искушаешь ты меня?" --
Так говорил Заратустра, утешенный в сердце своем,
и пошел, смеясь, своей дорогою.
В отставке
Немного спустя после того, как Заратустра освобо-
дился от чародея, увидел он опять, что кто-то сидит на
дороге, по которой он шел; это был черный высокий чело-
век с исхудавшим, бледным лицом, сильно раздосадовавший
его. "Горе, -- сказал он в сердце своем, -- вот сидит
закутанная печаль, мне кажется, она из рода священни-
ков; чего хотят они в моем царстве?
Как! Едва избег я одного чародея, -- и вот другой
чернокнижник опять становится мне поперек дороги, --
-- какой-нибудь колдун со сложенными руками, ка-
кой-нибудь мрачный чудотворец Божьей милостью, ка-
кой-нибудь помазанный клеветник на мир, чтоб черт его
побрал!
Но черт никогда не бывает там, где он был бы на
месте: всегда приходит он слишком поздно, этот прокля-
тый карлик и колченожка!"
Так бранился Заратустра с нетерпением в сердце
своем и думал, как бы, не глядя на черного человека,
проскользнуть мимо него, -- но случилось иначе. Ибо в
этот самый момент его уже увидел сидевший; и подобно
тому, кто наталкивается на неожиданное счастье, вскочил
он и пошел навстречу Заратустре.
"Кто бы ты ни был, ты, странник, -- сказал он, --
помоги заблудившемуся, ищущему, старому человеку, с ко-
торым здесь легко может случиться несчастье!
Этот мир здесь мне чужд и далек, даже слыхал я ры-
чание диких зверей; а того, кто мог бы служить мне за-
щитой, уже нет.
Я искал последнего благочестивого человека, свято-
го и отшельника, который один в лесу своем еще ничего
не слыхал о том, о чем весь мир знает сегодня".
"О чем же знает сегодня весь мир? -- спросил Зара-
тустра. -- Не о том ли, что старый Бог не жив более, в
которого весь мир некогда верил?"
"Ты говоришь, -- отвечал опечаленный старик. -- А
я служил этому старому Богу до последнего часа его.
Теперь же я в отставке, без господина, и все-таки
я не свободен, нет у меня ни одного веселого часа, раз-
ве только в воспоминаниях.
Для того и поднялся я на эти горы, чтобы наконец
опять устроить себе праздник, как подобает старому папе
и отцу церкви -- ибо знай, я последний папа! -- празд-
ник благочестивых воспоминаний и богослужений.
Но теперь умер и он, самый благочестивый человек,
тот святой в лесу, который постоянно славил своего Бога
пением и бормотанием.
Его самого не нашел я уже, когда я нашел его хижи-
ну -- и двух волков в ней, которые выли об его смерти,
-- ибо все звери любили его. И я убежал оттуда.
Неужели я пришел напрасно в эти леса и горы? Тогда
решилось сердце мое искать другого, самого благочести-
вого из всех тех, кто не верят в Бога, -- искать Зара-
тустру!"
Так говорил старик и окинул острым взглядом того,
кто стоял пред ним; Заратустра же взял руку старого па-
пы и рассматривал ее долго с удивлением.
"Посмотри, досточтимый, -- сказал он потом, -- ка-
кая прекрасная и длинная рука! Это рука того, кто пос-
тоянно раздавал благословение. Но теперь держит она то-
го, кого ты ищешь, меня, Заратустру.
Это -- я, безбожный Заратустра, который говорит:
кто безбожнее меня, чтобы мог я радоваться наставлению
его?"
Так говорил Заратустра и пронизывал своим взором
мысли и задние мысли старого папы. Наконец тот начал:
"Кто его любил и им владел больше всего, тот те-
перь и утратил его больше всего:
-- посмотри, не сам ли я из нас двоих теперь более
безбожник? Но кто бы мог этому радоваться!" --
"Ты служил ему до конца, -- спросил Заратустра за-
думчиво, после глубокого молчания, -- ты знаешь, как он
умер? Правда ли, как говорят, что его задушила жалость,
-- что он видел, как человек висел на кресте, и не
вынес этого, так что любовь к человеку сделалась его
адом и наконец его смертью?" --
Но старый папа ничего не ответил, а посмотрел роб-
ко в сторону страдальческим, мрачным взглядом.
"Оставь его, -- сказал Заратустра после долгого
размышления, продолжая смотреть старику прямо в глаза.
--
Оставь его, он умер. И хотя тебе делает честь, что
ты о мертвом говоришь только хорошее, но ты так же хо-
рошо знаешь, как и я, кто он был; и что он ходил стран-
ными путями".
"Говоря с глазу на полуглаз, -- сказал, повеселев,
старый папа (ибо он был слеп на один глаз), -- в вопро-
сах Бога я просвещеннее самого Заратустры -- и имею
право на это.
Моя любовь служила ему долгие годы, моя воля сле-
довала во всем его воле. Но хороший слуга знает все и
даже многое, что его господин скрывает от себя самого.
Это был скрытный Бог, полный таинственности. Поис-
тине, даже к сыну своему шел он не иначе как потаенным
путем. У дверей его веры стоит прелюбодеяние.
Кто его прославляет как Бога любви, тот недоста-
точно высокого мнения о самой любви. Разве этот Бог не
хотел быть также судьею? Но любящий любит по ту сторону
награды и возмездия.
Когда он был молод, этот Бог с востока, тогда был
он жесток и мстителен и выстроил себе ад, чтобы забав-
лять своих любимцев.
Но наконец он состарился, стал мягким и сострада-
тельным, более похожим на деда, чем на отца, и всего
больше похожим на трясущуюся старую бабушку.
Так сидел он, поблекший, в своем углу на печке, и
сокрушался о своих слабых ногах, усталый от мира, уста-
лый от воли, пока наконец не задохнулся от своего слиш-
ком большого сострадания". --
"Ты старый папа, -- прервал тут Заратустра, -- ви-
дел ли ты это своими глазами? Могло быть и так, могло
быть и иначе. Когда боги умирают, умирают они всегда
разными смертями.
Ну что ж! Так или иначе -- он умер! Он был не по
вкусу моим ушам и глазам, худшего не хотел бы я о нем
говорить.
Я люблю все, что ясно смотрит и правдиво говорит.
Но он -- ты ведь знаешь это, ты, старый папа, он был
немного из твоего рода, из рода священнического -- его
можно было разно понимать.
Его часто и совсем нельзя было понять. Как же сер-
дился он на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо
понимали! Но почему же не говорил он яснее!
И если вина была в наших ушах, почему дал он нам
уши, которые его плохо слышали. Если была грязь в наших
ушах, кто же вложил ее туда?
Слишком многое не удавалось ему, этому горшечнику,
не доучившемуся до конца! Но если он еще мстил своим
горшкам и творениям за то, что они ему плохо удавались,
-- это было уже грехом против хорошего вкуса.
Существует и в благочестии хороший вкус; он гово-
рит наконец: "Прочь с таким Богом! Лучше совсем без Бо-
га, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше
быть безумцем, лучше самому быть Богом!"
"Что слышу я! -- сказал тут старый папа, навострив
уши. -- О Заратустра! ты благочестивее, чем ты думаешь,
при таком безверии! Какой-нибудь Бог в тебе обратил те-
бя к твоему безбожию.
Разве не само твое благочестие не дозволяет тебе
более верить в Бога? И твоя чрезмерная правдивость по-
ведет тебя еще дальше, по ту сторону добра и зла!
Посмотри, что осталось тебе? У тебя есть глаза,
руки и уста, которые от вечности предназначены для бла-
гословения. Благословляют не только рукой.
Вблизи тебя, хотя ты и хочешь быть самым безбож-
ным, я предчувствую тайное благоухание долгих благосло-
вений; мне становится при этом хорошо и мучительно.
Позволь мне быть твоим гостем, о Заратустра, на
одну только ночь! Нигде на земле мне не будет теперь
лучше, чем у тебя!"
"Аминь! Да будет так! -- сказал Заратустра с вели-
ким удивлением. -- Туда вверх ведет дорога, там нахо-
дится пещера Заратустры.
Поистине, я сам охотно проводил бы тебя туда, дос-
точтимый, ибо я люблю всех благочестивых людей. Но те-
перь меня поспешно отзывает от тебя крик о помощи.
В моем царстве ни с кем не должно быть несчастья;
пещера моя -- хорошая пристань. И больше всего хотел бы
я всякого, кто печалится, опять поставить на твердую
землю и на твердые ноги.
Но кто снимет с плеч твою печаль? Для этого я
слишком слаб. Поистине, долго придется нам ждать, пока
кто-нибудь опять воскресит тебе твоего Бога.
Ибо этот старый Бог не жив более: он основательно
умер".
Так говорил Заратустра.
Самый безобразный человек
-- И опять бежали ноги Заратустры по горам и ле-
сам, и глаза его непрестанно искали, но нигде не было
видно, кого искали они, кто кричал о помощи и страдал
великою скорбью. Всю дорогу, однако, радовался он в
сердце своем и был полон признательности. "Какие хоро-
шие вещи, -- говорил он, -- подарил мне, однако, этот
день в награду за то, что так скверно начался он! Каких
редких собеседников нашел я!
Долго придется пережевывать мне слова их, как хо-
рошие хлебные зерна; и зубам моим придется измолоть и
истолочь их, пока не потекут они в душу мою, как моло-
ко!"
Но когда дорога опять обогнула скалу, сразу изме-
нился ландшафт, и Заратустра вступил в царство смерти.
Здесь торчали черные и красные выступы скал; не было ни
травы, ни деревьев, ни пения птиц. Ибо это была долина,
которой избегали все животные, даже хищные звери; и
только змеи одной породы -- безобразные, толстые, зеле-
ные, состарившись, приползали сюда умирать. Поэтому на-
зывали пастухи эту долину: Смерть змей.
Но Заратустра погрузился в мрачные воспоминания,
ибо ему казалось, что однажды он уже стоял в этой доли-
не. И много тяжелого вспоминалось ему: так что шел он
все тише и тише и наконец остановился совсем. Здесь,
открыв глаза, увидел он перед собою что-то сидевшее на
краю дороги, по виду напоминавшее человека или почти
что человека, нечто невыразимое. И мгновенно охватил
Заратустру великий стыд, что пришлось ему своими глаза-
ми увидеть нечто подобное: покраснев до корней седых
волос своих, отвернулся он и хотел уже бежать из этого
скверного места. Вдруг мертвая пустыня огласилась ши-
певшими и хрипевшими звуками, поднимавшимися из самой
земли, подобно тому как ночью шипит и хрипит вода в за-
сорившейся водопроводной трубе; наконец эти звуки сло-
жились в человеческий голос и человеческую речь -- и
она так гласила:
"Заратустра! Заратустра! Разгадай загадку мою! Го-
вори, говори! Что такое месть свидетелю?
Я предостерегаю тебя, здесь скользкий лед! Смотри,
смотри, как бы гордость твоя не сломала здесь ногу се-
бе!
Ты считаешь себя мудрым, ты, гордый Заратустра!
Так разгадай же загадку, ты, щелкун твердых орешков, --
загадку, которую представляю я! Скажи: кто я!"
-- Но когда Заратустра услыхал слова эти, как ду-
маете вы, что случилось с душою его? Сострадание овла-
дело им, и вдруг он упал ниц, как дуб, долго сопротив-
лявшийся многим дровосекам, тяжело, внезапно, пугая да-
же тех, кто хотел срубить его. Но вот он снова поднялся
с земли, и лицо его сделалось суровым.
"Я отлично узнаю тебя, -- сказал он голосом, зву-
чавшим, как медь, -- ты убийца Бога! Пусти меня.
Ты не вынес того, кто видел тебя, -- кто всегда и
насквозь видел тебя, -- самого безобразного человека!
Ты отомстил этому свидетелю!"
Так говорил Заратустра и хотел идти, но невырази-
мый схватил его за край одежды и снова стал клокотать и
подыскивать слова. "Останься! -- сказал он наконец --
-- останься! Не проходи мимо! Я угадал, какой то-
пор сразил тебя: хвала тебе, о Заратустра, что ты снова
встал!
Ты угадал, я знаю это, каково тому, кто его убил,
-- убийце Бога. Останься! Присядь ко мне, это будет не
напрасно.
К кому же стремился я, как не к тебе? Останься,
сядь! Но не смотри на меня! Почти этим -- безобразие
мое!
Они преследуют меня -- теперь ты последнее убежище
мое. Не ненавистью своей, не своими ищейками -- о, над
таким преследованием смеялся бы я, гордился бы им и ра-
довался ему!
Разве успех не был доселе на стороне хорошо прес-
ледуемых? И кто хорошо преследует, легко научится сле-
довать -- раз уж он очутился -- позади! Но от их сост-
радания --
-- от их сострадания бегу я и прибегаю к тебе. О
Заратустра, защити меня, ты последнее убежище мое, ты
единственный, разгадавший меня:
-- ты угадал, каково тому, кто убил его. Останься!
И если ты хочешь идти, ты, нетерпеливый, -- не ходи до-
рогою, какою я шел. Эта дорога плохая.
Ты сердишься, что я так долго уже заикаюсь и спо-
тыкаюсь? Что я даю уже советы тебе? Но знай, что это я,
самый безобразный человек,
-- у которого самые большие и тяжелые ноги. Где я
шел, там дорога плохая. Я обращаю все дороги в смерть и
позор.
Но по тому, как ты прошел молча мимо меня, как ты
покраснел, я это видел, -- я узнал в тебе Заратустру.
Всякий другой бросил бы мне милостыню свою, сост-
радание свое, взором и речью. Но для этого -- я недос-
таточно нищий, это угадал ты --
-- для этого я слишком богат, богат великим, ужас-
ным, самым безобразным и невыразимым! Твой стыд, о За-
ратустра, почтил меня!
С трудом ушел я из толпы сострадательных, -- чтобы
найти единственного, который учит нынче: "Сострадание
навязчиво", -- тебя, о Заратустра!
-- будь оно божеским, будь оно человеческим сост-
раданием -- оно перечит стыду. И нежелание помочь может
быть благороднее, чем эта путающаяся под ногами добро-
детель.
Но сострадание называется сегодня у всех маленьких
людей самой добродетелью -- они не умеют чтить великое
несчастье, великое безобразие, великую неудачу.
Поверх всех их смотрю я, как смотрит собака поверх
спин овец, копошащихся в стадах своих. Это маленькие,
мягкошерстные, доброхотные, серые люди.
Как цапля, закинув голову, с презрением смотрит
поверх мелководных прудов, -- так смотрю я поверх копо-
шения серых маленьких волн, воль и душ.
Давно уже дано им право, этим маленьким людям, --
так что дана им наконец и власть -- теперь учат они:
"Хорошо только то, что маленькие люди называют хоро-
шим".
И "истиной" называется сегодня то, о чем говорил
проповедник, сам вышедший из них, этот странный святой
и защитник маленьких людей, который свидетельствовал о
себе: "Я -- истина".
Этот нескромный давно уже сделал маленьких людей
горделивыми -- он, учивший огромному заблуждению, когда
он учил: "Я -- истина".
Отвечал ли кто нескромному учтивее? -- Но ты, о
Заратустра, прошел мимо него и говорил: "Нет! Нет!
Трижды нет!"
Ты предостерегал от его заблуждения, ты первый
предостерегал от сострадания -- не всех и не каждого,
но себя и подобных тебе.
Ты стыдишься стыда великих страданий; и поистине,
когда ты говоришь: "От сострадания приближается тяжелая
туча, берегитесь, люди!"
-- когда ты учишь: "Все созидающие тверды, всякая
великая любовь выше их сострадания", -- о Заратустра,
как хорошо кажешься ты мне изучившим приметы грома!
Но и ты сам -- остерегайся ты сам своего сострада-
ния! Ибо многие находятся на пути к тебе, многие страж-
дущие, сомневающиеся, отчаивающиеся, утопающие, замер-
зающие. --
Я предостерегаю тебя и против меня. Ты разгадал
мою лучшую, мою худшую загадку, меня самого и что свер-
шил я. Я знаю топор, сразивший тебя.
Но он -- должен был умереть: он видел глазами, ко-
торые все видели, -- он видел глубины и бездны челове-
ка, весь его скрытый позор и безобразие.
Его сострадание не знало стыда: он проникал в мои
самые грязные закоулки. Этот любопытный, сверх-назойли-
вый, сверх-сострадательный должен был умереть.
Он видел всегда меня: такому свидетелю хотел я
отомстить -- или самому не жить.
Бог, который все видел, не исключая и человека, --
этот Бог должен был умереть! Человек не выносит, чтобы
такой свидетель жил".
Так говорил самый безобразный человек. Заратустра
же встал и собирался уходить: ибо его знобило до кос-
тей.
"Ты, невыразимый, -- сказал он, -- ты предостерег
меня от своего пути. В благодарность за это хвалю я те-
бе мой путь. Смотри, там вверху пещера Заратустры.
Моя пещера велика и глубока, и много закоулков в
ней; там находит самый скрытный сокровенное место свое.
И поблизости есть сотни расщелин и сотни убежищ
для животных пресмыкающихся, порхающих и прыгающих.
Ты, изгнанный, сам себя изгнавший, ты не хочешь
жить среди людей и человеческого сострадания? Ну что ж,
делай, как я! Так научишься ты у меня; только тот, кто
действует, учится.
И прежде всего разговаривай с моими животными! Са-
мое гордое животное и самое умное животное -- пусть бу-
дут для нас обоих верными советчиками!"
Так говорил Заратустра и пошел своей дорогою, еще
задумчивее и еще медленнее, чем прежде: ибо он вопрошал
себя о многом и нелегко находил ответы.
"Как беден, однако, человек! -- думал он в сердце
своем. -- Как безобразен, как он хрипит, как полон
скрытого позора!
Мне говорят, что человек любит себя самого, -- ах,
как велико должно быть это себялюбие! Как много презре-
ния противостоит ему!
И этот столько же любил себя, сколько презирал се-
бя, -- по-моему, он великий любящий и великий презираю-
щий.
Никого еще не встречал я, кто бы глубже презирал
себя, -- а это и есть высота. Горе, быть может, это был
высший человек, чей крик я слышал?
Я люблю великих презирающих. Но человек есть неч-
то, что должно превзойти". --
Добровольный нищий
Когда Заратустра покинул самого безобразного чело-
века, ему стало холодно и он почувствовал себя одино-
ким; ибо много холодного и одинокого пронеслось по
чувствам его, так что даже тело его похолодело. Но едва
он поднялся дальше, по горам и долинам, миновав зеленые
пастбища и пустое, каменистое русло, где прежде нетер-
пеливый ручей пролагал себе ложе, -- ему сразу стало
теплее, и сердце его укрепилось.
"Что со мной? -- спросил он себя. -- Что-то теплое
и живое подкрепляет меня, оно должно быть вблизи от ме-
ня.
Уже я не так одинок, неведомые спутники и братья
бродят вокруг меня, их теплое дыхание волнует мне ду-
шу".
Осматриваясь кругом и ища утешителей в одиночестве
своем, он увидел коров, столпившихся на возвышении; их
близость и запах согрели сердце его. По-видимому, эти
коровы старательно слушали кого-то, говорившего к ним,
и не обращали внимания на вновь прибывшего.
Когда же Заратустра подошел совсем близко к ним,
услыхал он отчетливо человеческий голос из стада коров;
и видно было, что все они повернули свои головы к гово-
рившему.
Тогда Заратустра стремительно бросился на возвыше-
ние и разогнал коров, ибо он боялся, чтобы здесь не
случилось с кем-нибудь несчастья, которому едва ли по-
могло бы сострадание коров. Но в этом он ошибся; ибо
перед ним сидел человек на земле и, казалось, убеждал
животных, чтобы они не боялись его, -- миролюбивый че-
ловек и нагорный проповедник, из глаз которого пропове-
довала сама доброта. "Чего ищешь ты здесь?" -- восклик-
нул Заратустра с удивлением.
"Чего я здесь ищу? -- отвечал он. -- Того же само-
го, чего ищешь и ты, нарушитель мира! ищу счастья на
земле.
Ему хотел я научиться у этих коров. Ибо, знаешь
ли, половину утра говорю я к ним, и они только что соб-
рались отвечать мне. Зачем помешал ты им?
Если мы не вернемся назад и не будем как коровы,
мы не войдем в Царство Небесное. Ибо одному должны мы
научиться у них -- пережевыванию.
И поистине, если бы человек приобрел целый мир и
не научился одному -- пережевыванию: какая польза была
бы ему! Он не избавился бы от скорби своей,
-- от великой скорби своей; но она называется се-
годня отвращением. А у кого же сегодня сердце, уста и
глаза не полны отвращения? И у тебя! И у тебя! Но
взгляни на этих коров!" --
Так говорил нагорный проповедник и поднял взор
свой на Заратустру: ибо до сей поры глядел он с любовью
на коров -- и вдруг преобразился он. "Кто это, с кем
говорю я? -- воскликнул он в испуге и вскочил с земли.
--
Это человек, свободный от отвращения, это сам За-
ратустра, победитель великого отвращения, это глаза,
это уста, это сердце самого Заратустры".
И, говоря так, он с глазами, полными слез, поцело-
вал руку тому, кому он говорил, и вел себя совсем как
тот, кому неожиданно падает с неба драгоценный дар или
сокровище. А коровы смотрели на все это и удивлялись.
"Не говори обо мне, ты, странный, милый человек!
-- сказал Заратустра, защищаясь от его нежности. -- Го-
вори сперва о себе! Не тот ли ты добровольный нищий,
который некогда отказался от большого богатства, --
-- который устыдился богатства своего и богатых и
бежал к самым бедным, чтобы отдать им избыток свой и
сердце свое? Но они не приняли его".
"Но они не приняли меня, -- сказал добровольный
нищий, -- ты хороню знаешь это. Так что пошел я наконец
к зверям и коровам этим".
"Там научился ты, -- прервал Заратустра говоривше-
го, -- насколько труднее уметь дарить, чем уметь брать,
и что хорошо дарить есть искусство, и притом высшее,
самое мудреное искусство доброты".
"Особенно в наши дни, -- отвечал добровольный ни-
щий, -- особенно теперь, когда все низкое возмутилось,
стало недоверчивым и по-своему чванливым: на манер чер-
ни.
Ибо, ты знаешь, настал час великого восстания чер-
ни и рабов, восстания гибельного, долгого и медлитель-
ного: оно все растет и растет!
Теперь возмущает низших всякое благодеяние и по-
дачка; и те, кто слишком богат, пусть будут настороже!
Кто сегодня, подобно пузатой бутылке, сочится
сквозь слишком узкое горлышко, -- у таких бутылей любят
теперь отбивать горлышко.
Похотливая алчность, желчная зависть, подавленная
мстительность, надмевание черни -- все это бросилось
мне в глаза. Уже не верно, что нищие блаженны. Но Царс-
тво Небесное у коров".
"А почему же оно не у богатых?" -- спросил испыту-
юще Заратустра, отгоняя коров, которые дружески обдава-
ли дыханием миролюбивого проповедника.
"К чему испытуешь ты меня? -- отвечал он. -- Ты
сам знаешь это лучше меня. Что же гнало меня к самым
бедным, о Заратустра? разве не отвращение к нашим бога-
чам?
-- к каторжникам богатства, извлекающим выгоды
свои из всякого мусора, с холодными глазами и похотли-
выми мыслями, к этому отребью, от которого подымается к
небу зловоние,
-- к этой раззолоченной, лживой черни, предки ко-
торой были воришками, или стервятниками, или тряпични-
ками, падкими до женщин, похотливыми и забывчивыми: ибо
все они недалеко ушли от блудницы --
Чернь сверху, чернь снизу! Что значит сегодня
"бедный" и "богатый"! Эту разницу забыл я, -- и бежал я
все дальше и дальше, пока я не пришел к этим коровам".
Так говорил миролюбивый проповедник, а сам тяжело
пыхтел и потел при своих словах -- так что коровы снова
удивлялись. Но Заратустра, пока он так сурово говорил,
смотрел ему с улыбкою в лицо и молча качал при этом го-
ловою.
"Ты совершаешь над собою насилие, ты, нагорный
проповедник, употребляя такие суровые слова. Для такой
суровости не годятся ни твои уста, ни твои глаза.
И, как мне кажется, даже желудок твой: ему против-
ны всякий гнев и всякая ненависть с пеною. Твой желудок
требует более мягкой пищи: ты не любитель мяса.
Скорее кажешься ты мне любителем растительной пищи
и собирателем трав и корней. Быть может, жуешь ты зер-
на. Во всяком случае ты не находишь удовольствия в мясе
и любишь мед".
"Ты угадал, -- отвечал добровольный нищий с облег-
ченным сердцем. -- Я люблю мед и жую зерна, ибо я ищу
того, что приятно на вкус и делает дыхание чистым;
-- а также что требует много времени и над чем
трудятся целые дни рты кротких лентяев и тунеядцев.
Но дальше всех ушли в этом эти коровы: они изобре-
ли пережевывание и лежание на солнце. И они воздержива-
ются от всяких тяжелых мыслей, от которых пучит серд-
це".
"Ну что ж! -- сказал Заратустра. -- Тебе бы следо-
вало увидеть и моих зверей, орла моего и змею мою, --
равных им не существует теперь на земле.
Смотри, там дорога ведет к пещере моей: будь гос-
тем ее этой ночью. И поговори со зверями моими о
счастье зверей, --
-- пока я сам не вернусь. А теперь меня поспешно
отзывает от тебя крик о помощи. Также найдешь ты новый
мед у меня, в свежих янтарных сотах: ешь его!
А теперь простись поскорее со своими коровами,
странный милый человек! как бы тебе тяжело это ни было.
Ибо это лучшие учителя твои и друзья!" --
-- "За исключением одного, которого я люблю еще
больше, -- отвечал добровольный нищий. -- Ты сам добрый
и лучше еще, чем всякая корова, о Заратустра!"
"Прочь уходи от меня! ты низкий льстец! -- закри-
чал Заратустра со злобою. -- Зачем портишь ты меня та-
кой похвалой и медом лести?"
"Прочь, прочь от меня!" -- закричал он еще раз и
замахнулся своей палкой на нежного нищего; но тот пос-
пешно бежал от него.