13
Не будьте добродетельны свыше сил своих! И не тре-
буйте от себя ничего невероятного!
Ходите по стонам, по которым уже ходила доброде-
тель отцов ваших! Как могли бы вы подняться высоко, ес-
ли бы воля отцов ваших не поднималась с вами?
Но кто хочет быть первенцем, пусть смотрит, как бы
не сделаться ему последышем! И где есть пороки отцов
ваших, там не должны вы желать разыгрывать святых!
Что было бы, если бы потребовал от себя целомудрия
тот, чьи отцы посещали женщин и любили крепкие вина и
кабанов?
Это было бы безумием! Для него, поистине, будет
уже много, если будет он мужем одной, двух или трех
женщин.
И если бы основывал он монастыри и писал над
дверью: "дорога к святому", -- я все-таки сказал бы: к
чему! ведь это новое безумие!
Он основал для себя самого смирительный дом и убе-
жище, -- на здоровье! Но я не верю этому.
В уединении растет то, что каждый вносит в него,
даже внутренняя скотина. Поэтому отговариваю я многих
от одиночества.
Существовало ли до сих пор на земле что-нибудь бо-
лее грязное, чем пустынножители? Около них срывался с
цепи не только дьявол, -- но и свинья.
14
Оробевшими, пристыженными, неловкими, похожими на
тигра, которому не удался прыжок его: такими, о высшие
люди, видел я часто вас, когда крались вы стороною. Иг-
ра в кости не удалась вам.
Но что ж из этого, вы, играющие в кости! Вы не на-
учились играть и смеяться, как нужно играть и смеяться!
Не сидим ли мы всегда за большим столом насмешек и игр?
И если вам не удалось великое, значит ли это, что
вы сами -- не удались? И если не удались вы сами, не
удался и -- человек? Если же не удался человек -- ну
что ж!
15
Чем совершеннее вещь, тем реже она удается. О выс-
шие люди, разве не все вы -- не удались?
Будьте бодры, что из этого! Сколь многое еще воз-
можно! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться!
Что ж удивительного, что вы не удались или что
удались наполовину, вы, полуразбитые! Не бьется ли и не
мечется ли в вас -- будущее человека?
Все, что есть в человеке самого далекого, самого
глубокого, звездоподобная высота его и огромная сила
его, -- все это не бродит ли в котле вашем?
Что ж удивительного, если иной котел разбивается!
Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться! О высшие
люди, сколь многое еще возможно!
И, поистине, сколь многое удалось уже! Как богата
эта земля маленькими, хорошими, совершенными вещами,
вещами, вполне удавшимися!
Окружайте себя маленькими, хорошими, совершенными
вещами, о высшие люди! Их золотая зрелость исцеляет
сердце. Все совершенное учит надеяться.
16
Что было здесь на земле доселе самым тяжким гре-
хом? Не были ли этим грехом слова того, кто говорил:
"Горе здесь смеющимся!"
Разве не нашел он на земле никаких оснований для
смеха?
Значит, искал он плохо. Дитя находит здесь основа-
ния для смеха.
Он -- недостаточно любил: иначе он полюбил бы и
нас, смеющихся? Но он ненавидел и позорил нас, плач и
скрежет зубовный предрекал он нам.
Надо ли тотчас проклинать, где не любишь? Это --
кажется мне дурным вкусом. Но так делал он, этот безус-
ловный. Он происходил из толпы.
И он сам недостаточно любил; иначе он меньше сер-
дился бы, что не любят его. Всякая великая любовь хочет
не любви: она хочет большего.
Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный,
больной род, род толпы -- они дурно смотрят на эту
жизнь, у них дурной глаз на эту землю.
Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжелая
поступь и тяжелые сердца -- они не умеют плясать. Как
могла бы для них земля быть легкой!
17
Кривым путем приближаются все хорошие вещи к цели
своей. Они выгибаются, как кошки, они мурлычут от близ-
кого счастья своею, -- все хорошие вещи смеются.
Походка обнаруживает, идет ли кто уже по пути сво-
ему, -- смотрите, как я иду! Но кто приближается к цели
своей, тот танцует.
И, поистине, статуей не сделался я, еще не стою я
неподвижным, тупым и окаменелым, как столб; я люблю
быстрый бег.
И хотя есть на земле трясина и густая печаль, --
но у кого легкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует,
как на расчищенном льду.
Возносите сердца ваши, братья мои, выше, все выше!
И не забывайте также и ног! Возносите также и ноги ва-
ши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше -- стойте на голо-
ве!
18
Этот венец смеющегося, этот венец из роз, -- я сам
возложил на себя этот венец, я сам признал священным
свой смех. Никого другого не нашел я теперь достаточно
сильным для этого.
Заратустра танцор, Заратустра легкий, машущий
крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и
проворный, блаженно-легко-готовый --
Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом,
не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и впе-
ред, и в сторону; я сам возложил на себя этот венец!
19
Возносите сердца ваши, братья мои, выше! все выше!
И не забывайте также и ног! Поднимайте также и ноги ва-
ши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше -- стойте на голо-
ве!
Существуют и в счастье тяжеловесные звери, есть
неуклюжие от рожденья. Они делают смешные усилия, как
слон, старающийся стоять на голове.
Но лучше быть дурашливым от счастья, чем дурашли-
вым от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить,
хромая. Учитесь же у мудрости моей: даже у худшей вещи
есть две хорошие изнанки, --
-- даже у худшей вещи есть хорошие ноги для тан-
цев: так учитесь же вы сами, о высшие люди, становиться
на настоящие ноги свои!
Разучитесь же скорби и всякой печали толпы! О, ка-
кими печальными кажутся мне сегодня народные шуты. Но
это "сегодня" принадлежит толпе.
20
Подражайте ветру, когда вырывается он из своих
горных ущелий: под звуки собственной свирели хочет он
танцевать, моря дрожат и прыгают под стопами его.
Хвала доброму неукротимому духу, который дает
крылья ослам, который доит львиц, который приходит, как
ураган, для всякого "сегодня" и для всякой толпы:
-- который есть враг всем чертополошным и взбал-
мошным головам, всем увядшим листьям и сорным травам;
хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному,
который танцует по болотам и по печали, как по лугам!
Который ненавидит чахлых псов из толпы и всякое
неудачное мрачное отродье; хвала этому духу всех сво-
бодных умов, смеющейся буре, которая засыпает глаза
пылью всем, кто видит лишь черное и сам покрыт язвами!
О высшие люди, ваше худшее в том, что все вы не
научились танцевать, как нужно танцевать, -- танцевать
поверх самих себя! Что из того, что вы не удались!
Сколь многое еще возможно! Так научитесь же сме-
яться поверх самих себя! Возносите сердца ваши, вы, хо-
рошие танцоры, выше, все выше! И не забывайте также и
доброго смеха!
Этот венец смеющегося, этот венец из роз, -- вам,
братья мои, кидаю я этот венец! Смех признал я священ-
ным; о высшие люди, научитесь же у меня -- смеяться!
Песнь тоски
1
Когда Заратустра говорил эти речи, стоял он близко
ко входу в пещеру свою; но с последними словами неза-
метно ускользнул он от гостей и выбежал на короткое
время на чистый воздух.
"О чистый запах, -- воскликнул он, -- о блаженная
тишина, меня окружающие! Но где звери мои? Сюда, сюда,
орел мой и змея моя!
Скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе
-- быть может, они пахнут не хорошо? О чистый запах,
окружающий меня! Теперь только знаю и чувствую я, как я
люблю вас, звери мои".
-- И Заратустра повторил еще раз: "Я люблю вас,
звери мои!" Орел же и змея приблизились к нему, когда
он произнес эти слова, и подняли на него взоры свои.
Так стояли они тихо втроем и вдыхали и втягивали в себя
чистый воздух. Ибо воздух здесь, снаружи, был лучше,
чем у высших людей.
2
Но едва покинул Заратустра пещеру свою, как под-
нялся старый чародей, лукаво оглянулся и сказал: "Он
вышел!
И вот уже, о высшие люди, -- позвольте и мне, по-
добно ему, пощекотать вас этим льстивым именем -- и вот
уже овладевает мною мой злой дух, обманщик и чародей,
мой демон тоски,
-- который до глубины души противник этого Зара-
тустры, -- простите это ему! Теперь хочет он показать
вам свои чары, ибо настал час его: тщетно борюсь я с
этим злым духом.
Всем вам, какое бы почитание ни воздавали вы себе
на словах, будете ли вы называть себя "свободомыслящи-
ми", или "правдивыми", или "кающимися духом", или "ос-
вобожденными от оков", или "алчущими и жаждущими",
-- всем вам, страдающим подобно мне великим отвра-
щением, для которых умер старый Бог, а новый Бог даже
не лежит еще спеленутым в колыбели, -- всем вам мил мой
дух и демон-чародей.
Я знаю вас, о высшие люди, я знаю его, -- я знаю
также этого демона, которого люблю против воли, этого
Заратустру: он сам часто кажется мне похожим на прек-
расную маску святого,
-- похожим на новый удивительный маскарад, в кото-
ром находит удовольствие мой злой дух, мой демон тоски,
-- я люблю Заратустру, часто кажется мне, ради моего
злого духа. --
Но он уже овладевает мною и угнетает меня, этот
дух тоски, этот демон вечерних сумерек; и, поистине, о
высшие люди, ему хочется --
-- шире раскройте глаза! -- ему хочется прийти на-
гим, мужчиной или женщиной, еще не знаю я; но он идет,
он гнетет меня, горе! шире раскройте чувства ваши!
День отзвучал, для всех вещей наступает теперь ве-
чер, даже для лучших вещей; слушайте теперь и смотрите,
о высшие люди, каков этот демон, мужчина ли, женщина
ли, этот дух вечерней тоски!"
Так говорил старый чародей, лукаво оглянулся и
схватил свою арфу.
3
Когда яснеет воздух и на землю,
Как утешение, роса нисходит
Стопой невидимой, неслышанной и
нежной,
Как все несущее успокоенья сладость,
--
Ты вспоминаешь ли, горячая душа,
--
Какою жаждою томилась ты когда-то
По ниспадающим с небес слезам-росинкам,
Усталая в изнеможенье жалком,
Под злыми взглядами спускавшегося
солнца,
Спешившего тропинкой пожелтевшей
Злорадно ослеплявшими лучами
Между дерев, черневших вкруг меня.
Ты истины жених? так тешились
они.
Нет, ты поэт, и только.
Ты хищный, лживый, ползающий зверь,
Который должен лгать,
Под маской хитрой жертву карауля,
Сам маска для себя
И сам себе добыча.
И это истины жених? О нет!
Лишь скоморох, поэт, и только!
Хитро болтающий под маскою затейной,
Ты, рыскающий вкруг, карабкаясь,
всползаешь --
По ложным из нагроможденных слов
мостам,
По лживым радугам среди небес обманных.
Лишь
скоморох, поэт, и только!
И это -- истины жених? О нет!
Ты не стоишь холодный, неподвижный,
Как образ божества, спокойный,
Как изваяние его пред храмом,
Как врат Господних страж...
Ты добродетельной устойчивости враг,
Не в храмах дома ты, а в дикой чаще,
Ты полн упрямого, кошачьего стремленья,
Рад выпрыгнуть в окно под всякий
случай
И лесу девственному рад кричать
приветно,
Что в чаще непролазной ты носился.
Средь пестрых хищников в косматых
шкурах,
Греховной красоты здоровья полный,
--
Что, сладострастно ноздри раздувая,
Насмешливый в блаженстве кровожадном,
Ты хищничал и крался полный лжи.
Порой орлу подобно с высоты,
Уставив в глубину недвижный взгляд,
В свое владенье, в пропасть
смотришь долго,
Как, вглубь стремясь, она все ниже,
вниз
Змеится кольцами, спускаясь внутрь
--
И вдруг
Затем
В падении отвесном
Полет, как меч, направив,
В ягнят ударил ты,
Стремительно бросаясь с хищным жаром
Терзать ягнят
Со злобой против всех овечьих душ
И яростно кипя на все, что смотрит
Овцеподобно, ягнеоко и курчаво,
С приветной тупостью ягнят молочных.
Вот так
Пантеры свойств, орлиных качеств
Исполнены поэта ощущенья,
Они твои под тысячью личин.
Твои,
поэт и скоморох!
Ведь это ты, признавший в человеке
Так безразлично Бога и овцу,
И божество терзая в человеке,
В нем также и овцу терзаешь ты,
Терзаешь, радуясь.
Твое блаженство в этом,
Блаженство злой пантеры и орла,
Блаженство скомороха и поэта.
Когда яснеет воздух и луна
Серпом зеленоватым между тучек,
Среди полос пурпурных вдруг мелькнувши,
Прокрадется, завистливо, как враг,
Дневного света враг, --
Она все ближе, ближе подступает,
Подрезывая тайно, постепенно
Ковры из роз, гирляндами висящих,
Пока цветы с головкой побледневшей
Не опрокинутся в ночную тьму.
Так я упал когда-то с высоты,
Где в сновиденьях правды я носился
--
Весь полный ощущений дня и света,
Упал я навзничь в тьму вечерней
тени,
Испепеленный правдою одною
И жаждущий единой этой правды. --
Ты помнишь ли еще, горячая душа,
Как мы тогда томились этой жаждой,
Томились тем, что ты в изгнанье
вечном
От всякой правды далеко,
Лишь скоморох, поэт, и только.
О науке
Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как
птицы, незаметно в сети его хитрого, тоскливого сла-
дострастия. Только совестливый духом не был пойман им:
он быстро выхватил арфу из рук чародея и воскликнул:
"Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите Заратуст-
ру! Ты делаешь воздух этой пещеры удушливым и ядовитым,
ты, старый, злой чародей!
Лживый и утонченный, ты соблазняешь к неведомым
страстям и к неведомым пустыням. И горе, если такие,
как ты, говорят об истине и придают значение ей!
Горе всем свободным умам, которые не остерегаются
таких чародеев! Они должны проститься со свободой сво-
ей: ты учишь возвращению в тюрьмы и манишь назад, в
темницы, --
-- ты старый, мрачный демон, в жалобе твоей слы-
шится манящая свирель, ты похож на тех, кто своей пох-
валой целомудрию призывает тайно к разврату!"
Так говорил совестливый; старый же чародей огляды-
вался вокруг, наслаждаясь победой своей, и оттого прог-
лотил досаду, причиненную ему совестливым. "Помолчи! --
сказал он скромным голосом. -- Хорошие песни должны хо-
рошо отзываться в сердцах: после хороших песен надо
долго хранить молчание.
Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно
быть, мало понял из песни моей? В тебе очень мало от
духа чародея".
"Ты хвалишь меня, -- возразил совестливый, -- от-
деляя меня от себя; ну что ж! Но вы, остальные, что ви-
жу я? Вы все сидите еще с похотливыми глазами --
о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы
кажетесь мне похожими на тех, кто долго смотрел на
развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами
начали танцевать!
В вас, о высшие люди, еще много есть из того, что
чародей называет своим злым духом обмана и чар, -- мы,
конечно, должны быть различны.
И, поистине, мы достаточно говорили и думали вмес-
те, прежде чем Заратустра вернулся в пещеру свою, дос-
таточно, чтобы знать, что мы различны.
И мы ищем различного даже здесь, наверху, вы и я.
Ибо я ищу побольше устойчивости, потому и пришел я к
Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля --
-- теперь, когда все колеблется, когда вся земля
дрожит. Но когда я вижу глаза ваши, какие вот сейчас у
вас, я скорее поверил бы, что вы ищете побольше неус-
тойчивости,
-- побольше трепета, побольше опасности, побольше
землетрясения. Вы хотите, так кажется мне, простите
предположение мое, о высшие люди, --
-- вы хотите самой трудной, самой опасной жизни,
внушающей мне наибольший страх, жизни диких зверей, хо-
тите лесов, пещер, горных стремнин и непроходимых уще-
лий.
И не те, что выводят вас из опасности, нравятся
вам больше всего, а те, что отвращают вас в сторону от
всех дорог, совратители. Но если такое желание истинно
в вас, все-таки оно кажется мне невозможным.
Ибо страх -- наследственное, основное чувство че-
ловека; страхом объясняется все, наследственный грех и
наследственная добродетель. Из страха выросла и моя
добродетель, она называется: наука.
Ибо страх перед дикими животными -- этот страх
дольше всего воспитывается в человеке, включая и страх
перед тем животным, которого человек прячет и страшится
в себе самом. -- Заратустра называет его "внутренней
скотиной".
Этот долгий, старый страх, ставший наконец тонким
и одухотворенным, -- нынче, сдается мне, называется:
наука".
Так говорил совестливый; но Заратустра, который
только что вернулся в пещеру свою и слышал последние
слова и угадал смысл их, кинул совестливому горсть роз
и смеялся над "истинами" его. "Как! -- воскликнул он.
-- Что слышал я только что? Поистине, кажется мне, что
или ты глупец, или я сам, -- и твою "истину" мигом пос-
тавлю я вверх ногами.
Ибо страх -- исключение для нас. Но мужество, дух
приключений, любовь к неизвестному, к тому, на что ник-
то еще не отважился, -- мужеством кажется мне вся пред-
шествующая история человека.
Самым диким, самым мужественным животным позавидо-
вал он и отнял у них все добродетели их: только этим
путем стал он -- человеком.
Это мужество, ставшее наконец духовничьим, духов-
ным, это мужество человеческое, с орлиными крыльями и
змеиною мудростью: это мужество, сдается мне, называет-
ся теперь..."
"Заратустрой!" -- крикнули в один голос все соб-
равшиеся и громко рассмеялись; но от них поднялось как
бы тяжелое облако. Чародей также засмеялся и сказал с
лукавым видом: "Ну что ж! Он ушел, мой злой дух!
И разве я сам не предостерегал вас от него, когда
говорил, что он обманщик, дух лжи и обмана?
Особенно когда он показывается нагим. Но разве я
ответствен за козни его! Разве я создал его и мир?
Ну что ж! Будем опять добрыми и веселыми! И хотя
Заратустра смотрит уже сердито -- взгляните же на него!
он сердится на меня, --
-- но прежде чем наступит ночь, научится он снова
меня любить и хвалить, он не может долго жить, не делая
этих глупостей.
Он -- любит врагов своих; это искусство понимает
он лучше всех, кого только я видел. Но за это он мстит
-- друзьям своим!"
Так говорил старый чародей, и высшие люди согласи-
лись с ним; так что Заратустра стал обходить друзей
своих, пожимая им руки со злобой и любовью, -- как тот,
кому у каждого нужно испросить прощенья в чем-то и
что-нибудь загладить. Но когда подошел он к вратам пе-
щеры своей, ему опять захотелось на чистый воздух и к
зверям своим -- и он уже собрался ускользнуть к ним.
Среди дочерей пустыни
1
"Не уходи! -- сказал тут странник, называвший себя
тенью Заратустры. -- Останься с нами, -- иначе прежняя,
удушливая тоска опять овладеет нами.
Уже лучшим образом угостил нас этот старый чародей
всем худшим, что было у него, и смотри, добрый благо-
честивый папа сидит уже со слезами на глазах и готов
плыть по морю тоски.
Эти короли, кажется мне, еще делают перед нами хо-
рошую мину: ибо этому научились они у всех нас сегодня
лучше всего! Но не будь свидетелей, держу пари, и у них
опять началась бы скверная игра, --
-- скверная игра ползущих облаков, влажной тоски,
заволоченного неба, украденных солнц, завывающих осен-
них ветров, --
-- скверная игра нашего плача и крика о помощи --
останься у нас, Заратустра! Здесь много скрытой нищеты,
которая хочет говорить, много сумрака, много туч, много
удушливого воздуха!
Ты напитал нас крепкой пищею мужей и подкрепляющи-
ми изречениями -- не допускай же, чтобы нами, на де-
серт, опять овладели изнеженные женские духи!
Ты один делаешь окружающий тебя воздух крепким и
чистым! Находил ли я когда-нибудь на земле такой чистый
воздух, как у тебя в пещере твоей?
И однако, много стран видел я, нос мой научился
различать и оценивать разный воздух, -- но только у те-
бя испытывают ноздри мои величайшую радость!
Кроме, -- кроме, -- о, прости мне одно старое вос-
поминание! Прости мне одну старую застольную песнь, ко-
торую я некогда сложил среди дочерей пустыни.
Ибо и у них был такой же хороший, чистый воздух
Востока; там был я всего дальше от старой Европы, пок-
рытой тучами, сырой и тоскливой!
Тогда любил я этих девушек Востока и другие царс-
тва с лазоревыми небесами, над которыми не висели ни
облака, ни мысли.
Вы не поверите, как чинно сидели они, когда не
танцевали, глубокие, но без мыслей, как маленькие тай-
ны, как украшенные лентами загадки, как десертные оре-
хи, --
пестрые и чуждые, поистине! но без туч: загадки,
которые легко разгадывались, -- в честь этих девушек
сочинил я тогда свой застольный псалом".
Так говорил странник, называвший себя тенью Зара-
тустры, и, прежде чем кто-либо успел ответить ему, он
уже схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, ог-
лянулся вокруг, спокойный и мудрый; затем он медленно,
испытующе потянул воздух ноздрями, как тот, кто в новых
странах пробует новый чужой воздух. Потом он запел с
каким-то завываньем.
2
Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в
себе свою пустыню носит.
-- Ха! Торжественно!
Достойное начало!
Торжественно, по-африкански, да!
Достойно даже льва
Иль обезьяны -- ревуна морали;
Но ведь совсем ничто для вас,
Прелестные мои подруги.
А между тем сидеть у ваших ног
Мне, европейцу, у подножья пальм
На долю счастье выпало. Села.
Да, это удивительно: сижу я
Почти в самой пустыне, и, однако,
По-прежнему далекий от нее
И опустыненный в Ничто.
Сказать яснее: проглотил меня
Оазис маленький,
Который, вдруг зевнув,
Мне ротик свой открыл навстречу,
И в эти тонко пахнущие губки
Попал я вдруг и там пропал,
Ворвался, проскочил, и вот я среди
вас,
Подруги мои милые. Села.
Да слава, слава оному киту,
Коль так же хорошо в нем было гостю!
Ведь ясен вам, не правда ли, вполне
Намек ученый мой?
Да здравствует вовек китово чрево,
Когда оно таким же милым было
Оазисом-брюшком, как мой приют;
Но это мне сомнительно, конечно,
Ведь прибыл к вам я из Европы,
Что недоверчивей всех старых женок
в мире.
Пусть сам Господь исправит то!
Аминь.
Переслащенный, словно финик смуглый,
И вожделений золотистых полн, как
он,
Я с вами здесь в оазисе-малютке,
--
Как он, томлюсь по девичьей мордашке,
По зубкам-грызунам, по белоснежным,
Как девушки, и острым и холодным;
По ним-то именно сердца тоскуют
Всех распаленных фиников. Села.
Как этот южный плод, и сам
Похожий на него сверх меры,
Лежу я здесь, летучим роем
Жучков крылатых окруженный,
И вкруг меня в игривой пляске рея,
Мелькают также крохотные ваши,
Язвительно затейливые ваши
Причуды и желаньица...
Вы, окружившие меня облавой молчаливой,
Чего-то чающие и немые,
Вы кошки-девушки,
Зулейка и Дуду.
Осфинксовали
вы меня кругом
(Чтоб много чувств вместить в едино
слово --
Грех против языка прости мне, Боже),
--
И я сижу, вдыхая здесь --
Чистейший воздух, райский воздух,
право,
Прозрачно легкий в золотых полосках.
Нет, никогда еще с луны на землю
Не ниспадал такой хороший воздух,
Ни по случайности, ни по капризу,
О чем нам пели древние поэты.
Но это мне сомнительно, конечно,
Ведь прибыл к вам я из Европы,
Что недоверчивей всех старых женок
в мире,
Пусть сам Господь исправит то!
Аминь.
Чистейший этот воздух поглощая
Ноздрями-кубками, раскрытыми широко,
Без будущего, без воспоминаний,
Сижу я здесь, прелестные подруги,
И все смотрю, смотрю на эту пальму,
Которая, подобно танцовщице,
Так изгибается и ластится, качаясь...
Что, заглядевшись, станешь делать
то же
Подобно танцовщице, долго-долго,
Опасно долго, на одной лишь
ножке
Она стояла до того, что, право,
будто
О той другой и вовсе позабыла.
По крайней мере, тщетно я старался
Сокрывшуюся прелесть разглядеть,
Обоих близнецов единства прелесть,
--
Конечно, именно вторую ножку,
В священной близости изящных и воздуш-
ных
Блестящей юбочки порхающих зубцов.
И если мне, прекрасные подруги,
Готовы верить вы охотно -- прелесть
эту
Она утратила.
Уж нет ее! Утраченная ножка
Навек потеряна, как жалко милой
ножки!
Где, одинокая, она грустит в разлуке,
Покинутая, где она тоскует?
Быть может, в ужасе пред белокурым
Чудовищем со львиной гривой или,
Быть может, уж обглодана до кости
Она, увы, изъедена! Села.
О, да не плачьте же, не смейте плакать
Вы, нежные сердца!
В беломолочной груди, словно финик,
Сердечко ваше, кошелек-мешочек
Со сладким корешком.
Зулейка, будь мужчиною, довольно!
Бодрей, бодрее, бледная Дуду,
Не плачь же больше! --
-- Иль, может быть,
Уместней здесь иное средство, сердце,
Способное легко унять -- скрепить?
Как назидательное изреченье, к слову
--
Или воззвания торжественный призыв?
Да, да, зову тебя,
Достоинство, на сцену,
Честь европейца!
Ты добродетелью надутый мех,
Шипи, свисти и дуй еще,
Ха!
Еще раз прореви Морали ревом,
Рыкая львом пред дочерьми пустыни,
Морали львом!
Ведь, милые мои!..
Вой добродетели в Европе заглушает
Весь жар души, всю страстность европей-
ца
И европейца волчий аппетит.
И вот я перед вами, европеец,
И не могу, о Господи, иначе.
Да будет так!
Аминь.
Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в
себе свою пустыню носит!
Пробуждение
1
После песни странника и тени пещера наполнилась
вдруг шумом и смехом; и так как собравшиеся гости гово-
рили все сразу и даже осел, при подобном поощрении, не
остался безмолвен, то Заратустрой овладело некоторое
отвращение и насмешливое чувство к посетителям своим,
-- хотя его и тешила радость их. Ибо она казалась ему
признаком выздоровления. Он незаметно вышел из пещеры
на чистый воздух и стал говорить со зверями своими.
"Куда же девалось теперь несчастье их? -- спросил
он и уже сам вздохнул с облегчением от своей маленькой
досады. -- У меня разучились они, как мне кажется, кри-
чать о помощи!
-- хотя, к сожалению, не разучились еще вообще
кричать". И Заратустра заткнул уши себе, ибо в тот мо-
мент ослиное И-А удивительно смешивалось с шумом ве-
селья этих высших людей.
"Они веселы, -- продолжал он, -- и кто знает? быть
может, на счет хозяина их; и если научились они у меня
смеяться, то не моему смеху научились они.
Ну что ж! Они старые люди: они выздоравливают
по-своему, они смеются по-своему; мои уши выносили еще
худшее и не увядали.
Этот день -- победа: он удаляется уже, он бежит,
дух тяжести, мой старый заклятый враг! Как хорошо хочет
кончиться этот день, так дурно и тяжело начавшийся.
И кончиться хочет он! Уже настает вечер: по морю
скачет он, добрый всадник! Как он качается на своих
пурпурных седлах, он, блаженный, возвращающийся домой!
Небо ясное смотрит, мир покоится глубоко: о все
вы, странные люди, пришедшие ко мне, право, стоит жить
у меня!"
Так говорил Заратустра. И снова крик и смех высших
людей послышался из пещеры. И Заратустра продолжал:
"Они идут на улочку, приманка моя действует, и от
них отступает враг их, дух тяжести. Уже учатся они сме-
яться сами над собой -- так ли слышу я?
Моя пища мужей действует, мои изречения сочные и
сильные -- и, поистине, я не кормил их овощами, от ко-
торых пучит живот! Но пищею воинов, пищею завоевателей
новые вожделения пробудил я в них.
Новые надежды забились в руках и ногах их, сердце
их потягивается. Они находят новые слова, скоро дух их
будет дышать дерзновением.
Такая пища, конечно, не для детей и не для томных
женщин, молодых и старых. Нужны иные средства, чтобы
убедить их нутро; я не врач и не учитель их.
Отвращение отступает от этих высших людей: ну что
ж! Это -- моя победа. В царстве моем они чувствуют себя
в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, они откры-
ваются.
Они открывают сердца свои, хорошее время возвраща-
ется к ним, они празднуют и пережевывают, -- они стано-
вятся благодарными.
Это считаю я за лучший признак: они становятся
благодарными. Еще немного, и они начнут придумывать се-
бе праздники и поставят памятники своим старым радос-
тям.
Они -- выздоравливающие!" Так говорил Заратустра
радостно в сердце своем и глядел вдаль; звери же его
теснились к нему и чтили счастье его и молчание его.
2
Но внезапно испуган был слух Заратустры: ибо в пе-
щере, дотоле полной шума и смеха, сразу водворилась
мертвая тишина; нос же его ощутил благоухающий дым ла-
дана, как будто горели кедровые шишки. пограничные кам-
ни; все пограничные камни сами взлетят у него на и
подкрался ко входу, чтобы незаметно смотреть на гостей
своих. О чудо из чудес! что пришлось ему там увидеть
своими собственными глазами!
"Все они опять стали набожны, они молятся, они бе-
зумцы!" -- говорил он и дивился чрезмерно. И действи-
тельно! все эти высшие люди, два короля, папа в отстав-
ке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень,
старый прорицатель, совестливый духом и самый безобраз-
ный человек, -- все они, как дети или старые бабы, сто-
яли на коленях и молились ослу. И вот начал самый бе-
зобразный человек пыхтеть и клокотать, как будто что-то
неизрекаемое собиралось выйти из него; но когда он в
самом деле добрался до слов, неожиданно оказались они
благоговейным, странным молебном в прославление осла,
которому молились и кадили. И этот молебен так звучал:
Аминь! Слава, честь, премудрость, благодарение,
хвала и сила Богу нашему, во веки веков!
-- Осел же кричал на это И-А.
Он несет тяготу нашу, он принял образ раба, он
кроток сердцем и никогда не говорит нет; и кто любит
своего Бога, тот бичует его.
-- Осел же кричал на это И-А.
Он не говорит; только миру, им созданному, он веч-
но говорит Да: так прославляет он мир свой. Его хит-
рость не позволяет ему говорить; поэтому бывает он ред-
ко не прав.
-- Осел же кричал на это И-А.
Незаметным проходит он через мир. В серый цвет те-
ла своего закутывает он добродетель свою. Если есть в
нем дух, то он скрывает его; но всякий верит в длинные
уши его.
-- Осел же кричал на это И-А.
Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные
уши и говорит всегда Да и никогда Нет! Разве не создал
он мир по образу своему, т. е. глупым насколько возмож-
но?
-- Осел же кричал на это И-А.
Ты идешь прямыми и кривыми путями, и беспокоит те-
бя мало, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По
ту сторону добра и зла царство твое. Невинность твоя в
том, чтобы не знать, что такое невинность.
-- Осел же кричал на это И-А.
И вот ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих,
ни королей. Детей допускаешь ты к себе, и, если злые
мальчишки соблазняют тебя, ты говоришь просто И-А.
-- Осел же кричал на это И-А.
Ты любишь ослиц и свежие смоквы, ты неразборчив на
пищу. Чертополох радует сердце твое, когда ты голоден.
В этом премудрость Бога.
-- Осел же кричал на это И-А.
Праздник осла
1
Но на этом месте молебна не мог Заратустра больше
сдерживать себя, сам закричал И-А еще громче, чем осел,
и бросился в середину своих обезумевших гостей. "Что
делаете вы здесь, вы, человеческие дети? -- воскликнул
он, поднимая молящихся с земли. -- Горе, если бы вас
увидел кто-нибудь другой, а не Заратустра:
всякий подумал бы, что вы с вашей новой верою ста-
ли худшими из богохульников или самыми неразумными из
всех старых баб!
И ты сам, ты, старый папа, как миришься ты с самим
собою, что в таком образе молишься ослу здесь, как Бо-
гу?" --
"О Заратустра, -- отвечал папа, -- прости мне, но
в вопросах Бога я просвещеннее тебя! Так лучше.
Лучше молиться Богу в этом образе, чем без всякого
образа. Поразмысли об этом изречении, мой высокий друг
-- и ты скоро убедишься, что в этом изречении скрывает-
ся мудрость.
Тот, кто говорил "Бог есть дух", -- тот делал до
сих пор на земле величайший шаг к безверию: такие слова
на земле не легко исправлять!
Мое старое сердце бьется и трепещет от того, что
еще есть на земле чему молиться. Прости это, о Зара-
тустра, старому благочестивому сердцу папы!" --
-- "И ты, -- сказал Заратустра страннику и тени,
-- ты называешь и мнишь себя свободным духом? И совер-
шаешь здесь подобные идолослужения и обманы?
Худшим, поистине, занимаешься ты здесь делом, чем
у своих скверных, смуглых девушек, ты, новый верующий и
хитрец!"
"Довольно скверно, -- отвечал странник и тень, --
ты прав; но что же делать! Старый Бог еще жив, о Зара-
тустра, что бы ты ни говорил.
Самый безобразный человек виноват во всем: он
опять воскресил его. И хотя он говорит, что он его не-
когда убил, -- смерть у богов всегда есть только пред-
рассудок".
-- "И ты, -- сказал Заратустра, -- ты, злой старый
чародей, что наделал ты! Кто же в этот свободный век
будет впредь тебе верить, если ты веришь в подобных бо-
гов-ослов?
То, что ты делал, было глупостью; как мог ты, хит-
рый, делать такую глупость!"
"О Заратустра, -- отвечал хитрый чародей, -- ты
прав, это была глупость, -- она достаточно дорого обош-
лась мне".
-- "И даже ты, -- сказал Заратустра совестливому
духом, -- подумай же и приложи палец к своему носу!
Разве здесь нет ничего противного твоей совести? Не
слишком ли чист дух твой для этих молений и для фимиама
этих святош?"
"Есть нечто, -- отвечал совестливый духом и прило-
жил палец к носу, -- есть нечто в этом зрелище, что да-
же приятно моей совести.
Быть может, я не имею права верить в Бога; но не-
сомненно, что Бог в этом образе кажется мне еще наибо-
лее достойным веры.
Бог должен быть вечным, по свидетельству самых
благочестивых: у кого так много времени, тот не спешит.
Так долго и так глупо, как только возможно; с этим мож-
но, однако, идти очень далеко.
И у кого слишком много духа, тот может сам зара-
зиться глупостью и безумством. Подумай о себе самом, о
Заратустра!
Ты сам -- поистине -- даже ты мог бы от избытка
мудрости сделаться ослом.
Не идет ли и совершенный мудрец охотно по самым
кривым путям? Как доказывает очевидность, о Заратустра,
-- твоя очевидность!"
-- "И ты сам наконец, -- сказал Заратустра и обра-
тился к самому безобразному человеку, все еще лежавшему
на земле и протягивавшему руку к ослу (ибо он поил его
вином). -- Скажи, ты, неизреченный, что ты сделал!
Ты кажешься мне преображенным, твой взор горит,
плащ возвышенного облекает безобразие твое, -- что де-
лал ты?
Правду ли говорят они, что ты опять воскресил его?
И к чему? Разве он не был с полным основанием убит?
Ты сам кажешься мне воскрешенным -- что делал ты?
что ниспровергал ты? В чем убеждал ты себя? Говори, ты,
неизреченный!"
"О Заратустра, -- отвечал самый безобразный чело-
век, -- ты -- плут!
Жив ли он еще, или воскрес, или окончательно умер,
-- кто из нас двоих знает это лучше? Я спрашиваю тебя.
Одно только знаю я -- от тебя самого однажды нау-
чился я этому, о Заратустра: кто хочет окончательно
убить, тот смеется.
"Убивают не гневом, а смехом" -- так говорил ты
однажды. О Заратустра, ты, скрывающийся, ты, разруши-
тель без гнева, ты, опасный святой, ты -- плут!"
2
Но тут случилось, что Заратустра, удивленный этими
плутовскими ответами, бросился ко входу в пещеру свою
и, обращаясь ко всем своим гостям, крикнул громким го-
лосом:
"О, все вы хитрые проныры и скоморохи! Что притво-
ряетесь и скрываетесь вы предо мной!
Как трепетало сердце каждого из нас от радости и
злобы, что вы наконец опять стали, как дети, благочес-
тивы, --
-- что вы наконец опять поступали, как поступают
дети, именно молились, складывали крестом руки и гово-
рили "Боже милостивый!"
Но теперь предоставьте мне эту детскую комнату,
мою собственную пещеру, где сегодня было столько ребя-
чества. Остудите на воздухе ваш горячий детский задор и
биение ваших сердец!
Конечно: если не будете вы как дети, то не войдете
вы в это Небесное Царство". (И Заратустра показал рукою
наверх.)
"Но мы и не хотим вовсе войти в Небесное Царство:
мужами стали мы -- и потому хотим мы царства земного".
И еще раз начал говорить Заратустра: "О мои новые
друзья, -- говорил он, -- вы, странные, вы, высшие лю-
ди, как нравитесь вы мне теперь, --
-- с тех пор как стали вы опять веселыми! Поисти-
не, вы все расцвели: мне кажется, что таким цветам, как
вы, нужны новые праздники,
-- какая-нибудь маленькая смелая чепуха, какое-ни-
будь богослужение и праздник осла, какой-нибудь старый
веселый дурень -- Заратустра, вихрь, который дыханием
своим надувает вам души.
Не забывайте этой ночи и этого праздника осла, вы,
высшие люди! Это изобрели вы у меня, это принимаю я,
как доброе знамение, -- нечто подобное изобретают толь-
ко выздоравливающие!
И если будете вы вновь праздновать этот праздник
осла, делайте это из любви к себе, делайте также из
любви ко мне: и в мое воспоминанье!"
Так говорил Заратустра.
Песнь опьянения
1
Но тем временем они вышли один за другим на чистый
воздух, в прохладную задумчивую ночь; Заратустра же вел
за руку самого безобразного человека, чтобы показать
ему свой ночной мир, большую круглую луну и серебряные
водопады у пещеры своей. И вот наконец они стояли без-
молвно все вместе; это были старые люди, но сердца их
утешились, исполнились решимости, и дивились они про
себя, что им так хорошо было на земле; а тайна ночи все
глубже проникала в сердца их. И снова думал Заратустра
про себя: "О, как нравятся мне теперь эти высшие лю-
ди!", но он не сказал этого, ибо чтил счастье их и мол-
чание их. --
И тогда случилось то, что было самого изумительно-
го в тот долгий изумительный день: самый безобразный
человек во второй, и последний, раз принялся пыхтеть и
клокотать, но когда он добрался до слов, то из уст его
вдруг отчетливо и чисто вылетел вопрос -- хороший, глу-
бокий, ясно поставленный вопрос, от которого у всех
слышавших его шевельнулось сердце в груди.
"Вы все, друзья мои, что теперь у вас на сердце?
-- спросил самый безобразный человек. -- Ради этого дня
-- я впервые доволен, что жил всю свою жизнь.
И засвидетельствовать столь многое -- это для меня
еще недостаточно. Стоит жить на земле: один день, один
праздник, проведенный с Заратустрой, научил меня любить
землю.
"Так это была жизнь? -- скажу я смерти. -- Ну что
ж! Еще раз!"
Друзья мои, что теперь у вас на сердце? Не скажете
ли вы смерти, подобно мне: так это была -- жизнь? Ну
что ж, ради Заратустры -- еще раз!" --
Так говорил самый безобразный человек; но было уже
близко к полуночи. И как вы думаете, что случилось тог-
да? Как только высшие люди услыхали его вопрос, они
вдруг сознали превращение свое и выздоровление свое и
кому обязаны они всем этим, -- тогда они бросились к
Заратустре, исполненные признательности, уважения и
любви, целуя ему руки, и, смотря по настроению каждого,
одни смеялись, другие плакали. Старый же прорицатель
плясал от удовольствия; и если, как думают многие по-
вествователи, он был тогда пьян от сладкого вина, то,
несомненно, он был еще более пьян от сладости жизни; и
он отрекся от всякой усталости. Некоторые даже расска-
зывают, что тогда плясал и осел: ибо не напрасно самый
безобразный человек напоил его вином. Это было так, мо-
жет быть, и иначе; и если действительно осел не плясал
в тот вечер, все-таки случились тогда еще более великие
и диковинные вещи, чем танец осла. Одним словом, как
гласит поговорка Заратустры: "ну так что же!"
2
Заратустра же, пока это происходило с самым безоб-
разным человеком, стоял как опьяненный: его взор потух,
его язык заплетался, его ноги дрожали. И кто сумел бы
отгадать, какие мысли бежали тогда по душе Заратустры?
Но видно было, что дух его отступил от него, бежал впе-
реди и находился где-то в широкой дали, блуждая, как
сказано в писании, "над высокой скалой, между двух мо-
рей,
между прошедшим и будущим, как тяжелая туча". Но
мало-помалу, пока высшие люди поддерживали его, немного
пришел он в себя и отстранил рукою толпу озабоченных
почитателей; однако он не говорил. Но вдруг повернул он
быстро голову, ибо казалось, что он услышал что-то;
тогда приложил он палец к губам и сказал: "Идем!"
И тотчас водворилась тишина и тайна вокруг него; а
из глубины медленно доносился звук колокола. Заратустра
прислушивался к нему, также как и высшие люди; потом он
вторично приложил палец к губам и опять сказал: "Идем!
Идем! Полночь приближается!" -- и голос его изменился.
Но он все еще не трогался с места -- тогда водворилась
еще большая тишина и еще большая тайна, и весь мир
прислушивался, даже осел и почетные звери Заратустры,
орел и змея, а также пещера Заратустры, большая холод-
ная луна и даже сама ночь. Заратустра же в третий раз
приложил палец к губам и сказал:
-- Идем! Идем! Идем! Начнем теперь странствовать!
Час настал! Начнем странствовать ночью!
3
Полночь приближается, о высшие люди, -- и вот ска-
жу я вам нечто на ухо, как этот старый колокол говорит
мне на ухо, --
-- с такой же таинственностью, с таким же ужасом,
с такой же сердечностью, с какой говорит ко мне этот
полночный колокол, переживший больше, чем человек:
-- уже отсчитавший болезненные удары сердца ваших
отцов, -- ах! ах! как она вздыхает! как она смеется во
сне! старая, глубокая, глубокая полночь!
Тише! Тише! Слышится многое, что не смеет днем го-
ворить о себе; но теперь, когда воздух чист, когда сти-
хает шум сердец ваших, --
-- теперь говорится оно, теперь слышится, теперь
крадется оно в ночные бодрствующие души: ах! ах! как
она вздыхает! как она смеется во сне!
-- разве не слышишь ты, с какой таинственностью, с
каким ужасом, с какой сердечностью говорит к тебе ста-
рая, глубокая, глубокая полночь?
О, внемли, друг!
4
Горе мне! Куда девалось время? Не опустился ли я в
глубокие родники? Мир спит --
Ах! Ах! Пес воет, луна сияет. Я предпочитаю уме-
реть, умереть, чем сказать вам, о чем сейчас думает мое
полночное сердце.
Вот я уже умер. Свершилось. Паук, зачем ткешь ты
паутину вокруг меня? Ты хочешь крови? Ах! Ах! Роса па-
дает, час приближается --
-- час, когда знобит меня и я мерзну, час, который
спрашивает, неустанно спрашивает: "у кого достаточно
мужества для этого?
-- кому быть господином земли? Кто скажет: так
должны вы течь, вы, большие и малые реки!"
-- час приближается: о человек, о высший человек,
внемли! эта речь для тонких ушей, для твоих ушей -- что
полночь тихо скажет вдруг?
5
Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд!
Ежедневный труд! Кому быть господином земли?
Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Летали ли вы
уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги еще не
крылья.
О добрые плясуны, теперь всякая радость миновала:
вино прокисло, все кубки разбились, могилы заговорили.
Вы летали недостаточно высоко -- теперь заговорили
могилы: "Спасите же мертвых! Почему длится так долго
ночь? Не опьяняет ли нас луна?"
О высшие люди, спасите же могилы, воскресите тру-
пы! Ах, почему гложет еще червь? Приближается, прибли-
жается час, --
-- колокол глухо звучит, сердце еще хрипит, червь
еще гложет, червь сердца. Ах! Ах! Мир -- так глубок!
6
Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Я люблю
звук твоих струн, этот опьяненный квакающий звук! --
как медленно, как издалека доносится до меня твой звук,
издалека, с прудов любви!
Ты, старый колокол, ты, сладкозвучная лира! Все
скорби разрывали сердце тебе, скорбь отца, скорбь де-
дов, скорбь прадедов; речь твоя стала зрелой, --
-- зрелой, подобно золотой осени и полдню, подобно
моему сердцу отшельника, -- теперь говоришь ты: мир сам
созрел, лоза зарумянилась,
-- теперь хочет он умереть, умереть от счастья. О
высшие люди, чувствуете ли вы запах? Тайно поднимается
запах,
-- благоухание, запах вечности, запах золотистого
вина, потемневшего и блаженно-красного от старого
счастья,
-- от опьянелого счастья смерти, от счастья полу-
ночи, которое поет: мир -- так глубок, как день помыс-
лить бы не смог!
7
Оставь меня! Оставь меня! Я слишком чист для тебя.
Не дотрагивайся до меня! Разве мой мир сейчас не стал
совершенным?
Моя кожа слишком чиста для твоих рук. Оставь меня,
ты, глупый, бестолковый, душный день! Разве полночь не
светлее?
Самые чистые должны быть господами земли, самые
непознанные, самые сильные, души полночные, которые
светлее и глубже всякого дня.
О день, ты ощупью идешь за мной? Ты протягиваешь
руки за моим счастьем? Для тебя я богат, одинокий, для
тебя я клад и сокровищница?
О мир, ты хочешь меня? Разве для тебя я от мира?
Разве я набожен? Разве я божествен? Но день и мир, вы
слишком грубы,
-- имейте более ловкие руки, прострите их к более
глубокому счастью, к более глубокому несчастью, прост-
рите их к какому-нибудь Богу, но не простирайте их ко
мне, --
-- мое несчастье, мое счастье глубоки, ты, дивный
день, но все же я не Бог и не ад Божий: мир -- это
скорбь до всех глубин.
8
Скорбь Бога глубже, о дивный мир! Простри руки к
скорби Бога, а не ко мне! Что я! Опьяненная сладкозвуч-
ная лира,
-- полночная лира, звук колокола, которого никто
не понимает, но который должен говорить перед глухими,
о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!
Свершилось! Свершилось! О юность! О полдень! О
послеполудень! Теперь наступил вечер, и ночь, и пол-
ночь, -- пес воет, ветер, --
-- разве ветер не пес? Он визжит, он тявкает, он
воет. Ах! Ах! Как она вздыхает, как она смеется, как
она хрипит и охает, эта полночь!
Как она сейчас трезво говорит, эта пьяная мечта-
тельница! Она, должно быть, перепила свое опьянение?
она стала чересчур бодрой? она снова пережевывает?
-- свою скорбь пережевывает она во сне, старая,
глубокая полночь, и еще больше свою радость. Ибо это
радость, когда уже скорбь глубока: но радость глубже
бьет ключом.
9
Ты, виноградная лоза! За что хвалишь ты меня! Ведь
я срезал тебя! Я жесток, ты истекаешь кровью: для чего
воздаешь ты хвалу моей опьяненной жестокости?
"Что стало совершенным, все зрелое хочет умереть!"
-- так говоришь ты. Благословен, да будет благословен
нож виноградаря! Но все незрелое хочет жить: о горе!
Скорбь шепчет: "Сгинь! Исчезни, ты, скорбь!" Но
все, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, ра-
достным и полным желаний,
-- полным желаний далекого, более высокого, более
светлого. "Я хочу наследников, -- так говорит все, что
страдает, -- я хочу детей, я не хочу себя". --
Радость же не хочет ни наследников, ни детей, --
радость хочет себя самое, хочет вечности, хочет возвра-
щения, хочет, чтобы все было вечным.
Скорбь говорит: "Разбейся, истекай кровью, сердце!
Двигайтесь, ноги! Крылья, летите! Вдаль! Вверх!
Скорбь!" Ну что ж! Да будет! О мое старое сердце!
Скорбь шепчет: сгинь!
10
О высшие люди? Что теперь у вас на сердце? Прори-
цатель ли я? Сновидец? Опьяненный? Толкователь снов?
Полночный колокол?
Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Раз-
ве вы не слышите? Разве вы не чувствуете? Мой мир сей-
час стал совершенным, полночь -- тот же полдень. --
Скорбь также радость, проклятие тоже благослове-
ние, ночь тоже солнце, -- уходите! или вы научитесь:
мудрец тот же безумец.
Утверждали ли вы когда-либо радость? О друзья мои,
тогда утверждали вы также и всякую скорбь. Все сцепле-
но, все спутано, все влюблено одно в другое, --
-- хотели ли вы когда-либо дважды пережить мгнове-
ние, говорили ли вы когда-нибудь: "Ты нравишься мне,
счастье! миг! мгновенье!" Так хотели вы, чтобы все вер-
нулось!
-- все сызнова, все вечно, все сцеплено, все спу-
тано, все влюблено одно в другое, о, так любили вы мир,
--
-- вы, вечные, любите его вечно и во все времена;
и говорите также к скорби: сгинь, но вернись назад! А
радость рвется -- в отчий дом!
11
Всякая радость хочет вечности всех вещей, хочет
меду, хочет дрожжей, хочет опьяненной полуночи, хочет
могил, хочет слез утешения на могилах, хочет золотой
вечерней зари --
-- чего только не хочет радость! она более жажду-
щая, более сердечная, более алчущая, более ужасная, бо-
лее таинственная, чем всякая скорбь, она хочет себя;
она впивается в себя, воля кольца борется в ней, --
-- она хочет любви, она хочет ненависти, она чрез-
мерно богата, она дарит, отвергает, просит, как милос-
тыни, чтобы кто-нибудь взял ее, благодарит берущего,
она хотела бы, чтобы ее ненавидели, --
-- так богата радость, что она жаждет скорби, зла,
ненависти, позора, уродства, мира, ибо этот мир, о, вы,
конечно, знаете его!
О высшие люди, по вас томится радость, необуздан-
ная, блаженная, -- по скорби вашей, вы, неудачники! По
всему неудавшемуся томится всякая вечная радость.
Ибо всякая радость хочет себя самое, вот почему
хочет она также сердечной муки! О счастье, о скорбь! О
сердце, разбейся! Высшие люди, научитесь же, радость
хочет вечности,
-- радость хочет вечности всех вещей, она рвется в
свой кровный, вековечный дом!
12
Научились ли вы теперь песне моей? Угадали ли вы,
чего хочет она? Ну что ж! Да будет! О высшие люди, так
спойте же мне теперь все вместе песню мою!
Спойте мне теперь сами ту песню, имя которой --
"Еще раз", а смысл -- "во веки веков, -- спойте же все
вместе, о высшие люди, песнь Заратустры!
О, внемли, друг!
Что полночь тихо скажет вдруг?
"Глубокий сон сморил меня, --
Из сна теперь очнулась я:
Мир -- так глубок,
Как день помыслить бы не смог.
Мир -- это скорбь до всех глубин,
--
Но радость глубже бьет ключом:
Скорбь шепчет: сгинь!
А радость рвется в отчий дом, --
В свой кровный, вековечный дом!"
Знамение
Но поутру, после этой ночи, вскочил Заратустра с
ложа своего, опоясал чресла свои и вышел из пещеры сво-
ей, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающее-
ся из-за темных гор.
"Великое светило, -- сказал он, как некогда уже
говорил он, -- ты, глубокое око счастья, к чему свелось
бы счастье твое, если бы не было у тебя тех, кому ты
светишь!
И если бы они оставались в домах своих, в то время
как ты уже проснулось и идешь, чтобы одарять и наде-
лять, -- как негодовала бы на это гордая стыдливость
твоя!
Ну что ж! Они спят еще, эти высшие люди, в то вре-
мя как я уже бодрствую: это не настоящие спутники мои!
Не их жду я здесь в горах моих.
За свое дело хочу я приняться и начать свой день
-- но они не понимают, каковы знамения утра моего, мои
шаги -- для них не призыв к пробужденью.
Они спят еще в пещере моей, их сон упивается еще
моими песнями опьянения. Ушей, слушающих меня, -- ушей
послушных недостает им".
Заратустра говорил это в сердце своем, в то время
как солнце поднималось; тогда он вопросительно взглянул
на небо, ибо услышал над собою резкий крик орла своего:
"Ну что ж! -- крикнул он в вышину. -- Это нравится мне,
это подобает мне. Звери мои проснулись, ибо я проснул-
ся.
Орел мой проснулся и чтит, подобно мне, солнце.
Орлиными когтями хватает он новый свет. Вы настоящие
звери мои; я люблю вас.
Но еще недостает мне моих настоящих людей!" --
Так говорил Заратустра; но тут случилось, что он
вдруг почувствовал себя как бы окруженным множеством
птиц, летавших вокруг него, -- шум от такого множества
крыльев и давка над головою его были так велики, что он
закрыл глаза. И, поистине, на него спустилась как бы
туча из стрел, которые сыплются на нового врага. Но
здесь это была туча любви, спускавшаяся на нового дру-
га.
"Что происходит со мной?" -- думал Заратустра в
удивленном сердце своем, и медленно опустился на боль-
шой камень, лежавший у входа в пещеру его. Но пока он
махал руками вокруг себя и над собою, защищаясь от неж-
ности птиц, случилось с ним нечто еще более изумитель-
ное: ибо он незаметно ухватился за густую, теплую, кос-
матую гриву; и в то же мгновение раздался перед ним рев
-- кроткий, протяжный рев льва.
"Знамение приближается", -- сказал Заратустра, и
сердце его преобразилось. И, поистине, когда перед ним
просветлело, он увидел, что у ног его лежал огромный
желтый зверь, прижимаясь головою к коленям его; из люб-
ви он не хотел покидать его и походил на собаку, нашед-
шую старого хозяина своего. Но и голуби были не менее
усердны в любви своей, чем лев; и всякий раз, когда го-
лубь порхал перед носом льва, лев с удивлением качал
головою и начинал смеяться.
Видя это, Заратустра произнес одно только слово:
"Дети мои близко, мои дети" -- затем стал он совершенно
нем. Но сердце его было утешено, и из глаз его текли
слезы и падали на руки ему. А он ни на что не обращал
больше внимания и сидел неподвижно, не защищаясь уже от
зверей. Голуби же улетали и прилетали, садились на пле-
чи ему, ласкали седые волосы его и не уставали в неж-
ности и блаженстве своем. А могучий лев беспрестанно
лизал слезы, падавшие на руки Заратустры, и робко рычал
при этом. Так вели себя эти звери.
Все это продолжалось или долгое время, или очень
короткое время: ибо, в действительности, не существует
для таких вещей на земле времени. -- Между тем высшие
люди проснулись в пещере Заратустры и готовились устро-
ить шествие, чтобы идти навстречу Заратустре и принести
ему утреннее приветствие: ибо, проснувшись, они замети-
ли, что его уже нет между ними. Но когда они подошли к
выходу из пещеры, предшествуемые шумом шагов своих, лев
грозно навострил уши и, отвернувшись сразу от Заратуст-
ры, с диким ревом прыгнул к пещере; а высшие люди, ус-
лыхав рев его, вскрикнули в один голос и, побежав об-
ратно, исчезли в одно мгновение.
Но сам Заратустра, оглушенный и пораженный, под-
нялся с места своего, оглянулся с удивлением, вопрошая
сердце свое, подумал и остался один. "Что слышал я? --
сказал он наконец медленно. -- Что сейчас произошло со
мною?"
И вот воспоминание вернулось к нему, и он сразу
понял все, что произошло между вчера и сегодня. "Вот
камень, -- сказал он, гладя себе бороду, -- на нем вче-
ра утром сидел я; а здесь приходил прорицатель ко мне,
здесь впервые услыхал я крик, только что слышанный
мною, великий крик о помощи.
О высшие люди, это о помощи вам говорил мне вчера
утром старый прорицатель, --
-- помощью вам хотел он соблазнить и искусить ме-
ня: о Заратустра, -- говорил он мне, -- я иду, чтобы
ввести тебя в твой последний грех.
В мой последний грех? -- воскликнул Заратустра,
гневно смеясь над своим собственным словом. -- Что же
было оставлено мне как мой последний грех?"
-- И еще раз погрузился Заратустра в себя, опять
сел на большой камень и предался мыслям. Вдруг он вско-
чил. --
"Сострадание! Сострадание к высшему человеку! --
воскликнул он, и лицо его стало, как медь. -- Ну что ж!
Этому -- было свое время!
Мое страдание и мое сострадание -- ну что ж! Разве
к счастью стремлюсь я? Я ищу своего дела!
И вот! Лев пришел, дети мои близко, Заратустра
созрел, час мой пришел. --
Это мое утро, брезжит мой день: вставай же, вста-
вай, великий полдень!" --
Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, си-
яющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся
из-за темных гор.