Сведения о семейных разделах, хотя и косвенно и не полно, дают возможность представить типы семей. В рассматриваемый период у крестьян еще довольно много встречалось семей сложного состава с прямым и боковым родством и со свойством. Так, по данным РГО 1848 г., в Устюженском у. Климовской вол. деление братских семей проходило не окончательно, ибо они продолжали пользоваться общесемейным инвентарем, имуществом, скотом. Одна из семей, состоявшая из девяти братьев, разделившись, оставила в общем пользовании лошадь, которую они забирали или поочередно, или платили друг другу «за лишнее ее продержание», или работали друг на друга, «или платили местными продуктами». По сообщениям из Вытегорского и Каргопольского уездов, в это же время происходило деление отцовских семей, имевших многочисленный состав и возглавляемых большаком (скорее, и отцовских, и братских семей). В Тотемском у. также шли семейные разделы, поэтому семьи больших размеров стали редки. Крестьяне, принадлежавшие помещикам, не могли самостоятельно предпринимать шаги к разделам, поэтому у них в первой половине XX в. оставались в основном многочисленные и сложные по составу семьи (от дедов до внуков и правнуков)[80].
      В документах, составлявшихся при разделах, оговаривался весь семейный состав и даже обязанности отдельных членов. В одном из них по Череповецкому у. узнаем, что главенствовали в семьях по-прежнему на основе обычного права старшие по возрасту мужчины – деды, отцы, старшие братья. У них находились семейные деньги, они ведали всеми работами. Женскую часть семьи возглавляла болъшуха (жена главного), и если происходили ссоры между нею и невестками, то семья делилась. Внутрисемейные отношения в ту пору, как писали из Череповецого у., были «патриархально простыми», все во всем следовали «примеру предков и не скоро свыкались с нововведениями». Если сравнивать крестьянскую семью первой половины XIX в. с семьей городской, то она более всего похожа на купеческую, которая, в отличие от семей других городских сословий, была многочисленной, состоявшей из разных поколений и разной степени родства (с невестками-снохами, братьями и сестрами, со старшими поколениями – дедами, прадедами)[81].
      Семьи являлись достаточно крепкими, ибо если добрачная жизнь молодежи иногда и случалась, то внебрачные связи отмечались редко; жизнь каждой семьи находилась «под присмотром» деревенского общества, осуждение со стороны которого становилось тяжелым «приговором». Отношение к неверным супругам было как к «порченным», и порицание таких людей происходило и в жизненных ситуациях, и в народных песнях:
      Скуем, скуем
      Под сапожки скобоцьки.
      Што молода жена попортилася,
      Що на этих на скобоцьках
      Ко своему дружку ушла,
      Що сфатил как ветвину...[82]
      В незыблемости семьи крестьяне видели залог хорошего воспитания детей, «средство» передачи молодым житейского и хозяйственного опыта, морали и нравственности. Поэтому и случаи внебрачной жизни того или иного супруга бывали крайне редки. «Если крестьянин гуляет, то это чаще всего из-за жены», – говорилось в корреспонденции в РГО из Череповецкого у. Такое случалось, когда родители насильно женили сына, особенно на не молодой девице, по возрасту старше жениха[83].
      Все члены семьи «держались» в строгости, подчиняясь большаку и болыпухе. Строгость проявлялась и в отношении детей, чтобы вырастить из них будущих хозяев и хороших работников. Воспитание и мальчиков, и девочек нацеливалось на то, чтобы они стали добропорядочными семьянинами. Девушки должны были думать о своем будущем семейном положении. Все их свободное время уходило на создание приданого, которое они приносили в дом мужа и которым обеспечивалась их отдельная семейная пара. Приданое считалось их собственностью даже в случаях разделов семьи и семейных разводов. Оно состояло из предметов и вещей, изготовленных невестой или купленных на заработанные ею деньги от продаж производимых ею же продуктов. Это были одежда для себя и будущего мужа, белье, ткани домашнего изготовления, постель. Иногда в приданое давали скот, деньги, земельные участки, как, например, один крестьянин в Усть-Моше (Олонецкая губ.) отдал в приданое сестре пожню – участок лесного сенокоса. Типичное приданое невесты описано П.И. Савваитовым в его этнографических материалах 1840 г. по Вологодской губ.: «две кофты, два зипуна, трое лаптей, двое онучей, трое чулок, двое рукавиц-кожаниц, три надолонки, войлок да из пелевы подушки». Вообще же приданое невесты собиралось «по состоянию семьи» и состояло «из платья и белья; скота и денег в нем не было». Если «позволяли капиталы», то покупали городское платье, из старинных же нарядов почти «исчез» кокошник на голову (Череповецкий, Каргопольский, Вы-тегорский уезды)[84].
      Одинаковое воспитание с родными детьми получали усыновленные. Ими были «приемыши из сирот или незаконнорожденные», и брали их бездетные семьи, в которых они находились «в положении кровных детей». Таких детей в Устюжен-ском у. называли богодановичами, иногда женили и отдавали их замуж за родных детей (за сводных братьев или сестер), и таким образом оставляли рабочие руки в семье[85].
      В первой половине XX в. родственные связи у крестьян охватывали широкий круг – родственников по прямой и боковой линиям, свойственников и людей, связанных духовным родством (крестников и крестных, кумовьев, побратимов), многие из которых в качестве свадебных чинов принимали участие в создании семей. Об этих чинах – дружках, тысяцких, князьях, поезжанах – осталось много свидетельств в фольклоре[86]. Везде в почете были сваты – «наш лесливой-от сватонько...». На брачные договоры и свадьбу собиралось большое «родственное» общество:
      Ой, посмотрю я, молодешенька,
      По всей светлой-то светлице,
      Ой, по столовой по горнице-да
      У нас все-то во собранице-да
      Все и гости, и гостеньки...
      Все дядья да и тетушки...
      Поезжане (свадебный поезд) также находились в составе гостей. Родственный круг охватывал и таких свойственников, как сватьюшек – сестер жен двоюродных братьев и других родных даже и из соседних деревень.
      В целом брачные связи в первой половине XIX в. продолжали оставаться тесными – брачились в пределах близкой округи, поэтому родство (родные) имело многочисленный состав. Еще действовал запрет на браки с родственниками и свойственниками, но местами уже случались нарушения. В Устюженском у. крестьяне иногда начали жениться в своих деревнях даже на родных во втором колене (с двоюродными), не считая это кровосмешением, что порой приводило к биологическим и психическим нарушениям в потомстве. Тем не менее брачные связи были узкими и расширялись редко. Так, по сообщению корреспондента императорской Академии Наук Я. Фриза в начале XIX в., крестьянки Яренского у. (и русские, и зырянки) ежегодно переселялись за многие десятки верст в Кадниковский и Устюгский у., где люди были здоровее (а зыряне страдали многими болезнями), находили себе женихов, привыкали к новым условиям жизни и доживали до глубокой старости[87].
      Семейная жизнь во многом изменилась во второй половине XIX в. в связи с капиталистическим развитием деревни. Достаточно высокой оставалась детность семьи, так как демографическое поведение крестьян только начинало меняться. Пока наблюдался немногочисленный отход в промышленность и рабочие силы оказывались включены в собственное хозяйство, рождаемость не снижалась. Для крестьян еще не отпала необходимость иметь много детей. «И детей рожали потому,
     
      Таблица 2 Состав семей в Великоустюжском уезде в 1870-е годы*
     

      * ГАВО. Ф.652. Оп.1. Д.100. Л.16 об.
     
      что без детей нельзя. Все у них... уходило в одно – в заботу о куске хлеба. И женитьба, и замужество – это прежде всего совместная борьба за жизнь», – считали герои повести Ф. Абрамова «Пелагея»[88].
      Медико-санитарное обследование крестьянских семей Череповецкого у. показало, что и в 1880-е годы в каждой семье за 8 лет рождалось в среднем по 5,6 детей. Разделы и ранние браки там еще широко не практиковались, поэтому рабочие руки оставались в семьях. Для нормального функционирования семей в Никольском у. необходим был их состав, насчитывавший в среднем шесть душ, на которых давался земельный надел, а вместе с женщинами могло быть и более. Типичная семья бывших помещичьих крестьян Грязовецкого у. в 1870-е годы включала до 9 чел. обоего пола. Там, по традиции, еще существовали неразделенными не только отцовские, но и братские семьи. Бывшие государственные крестьяне Великоустюжского у. накануне выкупа наделов в 1880-е годы имели семьи в среднем по 5,3 чел. (2,8 мужчин и 2,5 женщин; работников – 1,7, стариков – 0,9). У бывших половников этого уезда семья насчитывала в среднем 3,4 чел. (1,4 мужчин, 2,0 женщин, 1,2 работника, 1,2 старика). Половники, проживавшие иногда в крестьянских дворах, не могли иметь многочисленные семьи. Вот данные по одной сельской общине этого уезда о составе семей (см. табл. 2).
      Разнообразные источники свидетельствуют о том, что семья вологодских крестьян во второй половине XIX в. имела разные формы. Во-первых, это малая простая семья разных вариантов с небольшим числом членов, с одним-двумя поколениями (супруги без детей, родители-дети, один из родителей с детьми); во-вторых, – более сложная с большим числом членов и с двумя-четырьмя поколениями родственников – варианты отцовской и братской семьи (родители-дети-внуки, родители-дети-внуки-правнуки; братья без детей, братья-дети, братья-дети-внуки); в третьих, семьи с боковым родством и свойством.
      Подворные описи крестьян волостей Вологодского и Сольвычегодского уездов 1872 г. содержат данные именно о таком разнообразии типов крестьянских семей[89]. В этих описях учтены бывшие помещичьи крестьяне, дворовые люди, государственные крестьяне и даже крестьяне-собственники, сумевшие к тому времени выкупить свои наделы. В Вологодском у. Богородицкой вол. рассмотрено 66 семей бывших владельческих крестьян. Из них преобладали семьи отцовского и братского типа, состоявшие из двух-трех поколений родственников (53,04% всех семей). Малых семей насчитывалось 27,27%. Довольно много было и семей с боковым родством (дядья-племянники) – 19,69%. Среди семей сложного состава преобладали братские семьи (особенно в форме братья-дети). Бывшие помещичьи крестьяне после реформы 1861 г. получили маленькие земельные участки, и чтобы иметь надел на большее число душ, предпочитали сохранять семьи неразделенными.
      У бывших дворовых людей этой волости семьи были преимущественно малые (родители-дети – 75% общего числа). Им, живущим в помещичьих усадьбах, большие семьи не разрешали иметь их владельцы.
      В Марьинской вол. того же Вологодского уезда рассмотрена 81 семья у бывших государственных крестьян, 27 – у владельческих, 26 – у крестьян-собственников, 1 семья – у дворовых, 1 – мещанская, проживавшая в деревне. Семьи государственных крестьян становились преимущественно малыми (50,62% всех семей), однако оставалось много и неразделенных (отцовских – 28,40%, братских – 18,52%), семей же с боковым родством всего 1,23%. Разделы у государственных крестьян наблюдались и ранее чаще, чем у владельческих. Вместе с тем в указанный период еще сохранялся сложный состав семей, ибо и эти крестьяне после 1861 г. имели, хотя и больше, чем владельческие, но тоже маленькие наделы и старались получить земли побольше, оставляя семьи неразделенными.
      У бывших помещичьих крестьян Марьинской вол. происходило деление семей, и такие у них составляли 59,26% от общего их числа; семьи отцовские и братские насчитывали 38,15%, семьи с боковым родством – 7,41%. Последние начали выкупать свои наделы и делиться. У собственников-крестьян семьи всех типов были представлены примерно одинаковым числом: 36,48% – малые, 30,77% – отцовские, 23,08% – братские. Многие из них, выйдя на волю и выкупив надел, вновь создавали многочисленные семьи, чтобы иметь возможность обработать большие земельные участки.
      Поколенный состав во всех типах семьи являлся обычным, но есть указания на проживание в некоторых из них и следующих родственников и свойственников: в пяти из них были тещи (по обычному праву чаще жили со свекровями, чем с тещами), правда, здесь тещи, живя с детьми, не возглавляли семьи, а главенствовал кто-либо из детей. Упоминания о зятьях-примаках есть лишь в одной семье. Две братские семьи (одна состояла из братьев без детей, другая – из братьев и их детей) – с двоюродным родством. В двух семьях проживали деверья (братья мужей). Снохи-вдовы были в восьми семьях свекров. Имелись у этих крестьян и приемные дети (два приемыша, один незаконнорожденный). Такой состав имели крестьянские семьи в волостях Вологодского у.
      В Сольвычегодском у. представлены исключительно семьи бывших государственных крестьян. Из 188 рассмотренных семей наибольшее число составили малые семьи – 48,93% (супруги без детей – 3,72%, родители-дети – 36,17%, вдовы-дети-внуки – 9,04). Отцовские семьи состояли преимущественно из родителей-детей-внуков и насчитывали 10,11%, семьи из одного родителя, его детей и внуков – 11,70% (всего 21,88%). Братских семей у сольвычегодских крестьян было 21,81%, они состояли либо из братьев без детей (1,06%), либо из братьев с детьми (3,20%), но более всего – из братьев-детей-внуков – 17,55%, и, таким образом, семей сложного состава здесь имелось меньше (43,69%), чем малых семей, но все же достаточно много. Есть свидетельства и о боковом родстве (таких семей – 4,79%). В восточных районах губернии, удаленных от населенного центра, крестьянские семьи иногда сохраняли, вероятно, по традиции, много семей сложного состава, в отличие от семей на западе губернии, где, по сообщениям с мест, шли семейные разделы. В целом же и в Сольвычегодском у. семьи делились и во второй половине XIX в. были малочисленными (в основном в 4-5 душ обоего пола)[90]. У сольвычегодских крестьян, кроме обычных членов семей, отмечены снохи-вдовы (в 7 семьях из 188), зятья (в 2), мачехи (в 3), двоюродные родственники (в 5), незаконнорожденные дети (в 11), пасынки (в 6 семьях). Относительно большое число приемных детей, особенно незаконнорожденных, – следствие добрачных связей и приема в семью неродных детей. Возможно, это влияние соседних коми-зырян, у которых такие явления отмечались довольно часто.
      Разделы семей заметно участились и в Кадниковском у. Если в конце XVIII в. населенность крестьянского двора была там более 3 мужских душ, то в 1880-е годы она не превышала 2,5. В местном фольклоре еще и в начале XX в. упоминалось о том давнем составе семей:
 
      Государь ты, мой милой брат, любая невестушка и сестрица
      лебедушка!
      Не от вас ли, родимые, все огни разгорелися...
      (Причитания невесты)
     
      Или в свадебной песне:
      Отдают мол оду...
      Во горенку во нову, во семеюшку малу:
      Только свекор, да свекровь,
      Да четыре деверька,
      Две золовушки, да две тетушки[91]
      (Вологодский у.)
 
      Семейное главенство во второй половине XIX в. по-прежнему осуществлялось старшим по возрасту мужчиной[92]. Вся власть принадлежала ему, как сообщалось из Рабанги Вологодского у., и все ему подчинялись. Жены большаков – болыпухи ведали домашними делами (Маныловский приход Тотемского у.). На Кокшеньге для семейных отношений крестьян оставалось характерным еще и в 1870-е годы «порабощение женщин отцами, мужьями, свекрами, дядьями и другими родственниками».
      Главой семьи могли быть и женщины, если в доме не имелось взрослых мужчин. Вдовы-главы таких дворов – в 1880-е годы участвовали в деревенских земельных переделах в Устюгском у.
      В указанный выше период начинали слабеть родственные связи[93]: они «в отношении детей к родителям и наоборот – не тесные» (Рабанга Вологодского у.), что являлось следствием самостоятельности детей, выходящих из-под опеки родителей. Невестки-снохи также чувствовали приближение «свободы», затевали в семьях ссоры, приводившие к семейным разделам. Отход на фабрики и заводы отрывали крестьян-мужчин от земледельческого труда, а их обязанности ложились на плечи остальных членов семьи, в том числе главенство в таких семьях на жён. Нередко семьям приходилось нанимать работников, если не хватало рабочих рук, на что шла часть заработка отходника (Устюгский у.). Эта ситуация сказывалась на жизни семей, вела к самостоятельности отдельных ее членов, неподчинению их главе; семейные отношения супругов, родителей и детей, братьев и сестер становились иными, менее зависимыми от старших; изменялись семейные ценности и взгляды на предназначение семьи; отпадала необходимость иметь много рабочих рук и особенно рожать много детей, ибо все более нужным, кроме крестьянского, оказывался труд на стороне.
      В крестьянской семье по-прежнему существовало половозрастное разделение труда, хотя и в этом наблюдались некоторые отклонения[94]. Наряду со взрослыми трудились дети. Их начинали приучать работать с 5 лет, а подростки с 12 лет уже делали все, особенно летом (Бережно-Слободская вол. Тотемского у.). Девочки начинали рано нянчить младших братьев и сестер. Их называли пестуньями. Иногда их отдавали на лето в наем нянчить чужих детей, за что им платили хлебом, реже деньгами – 2-3 руб. серебром (Тотемский, Вельский уезды). Детей до 15 лет заставляли помогать взрослым плести рыболовные снасти, сети, мережи, оханы и т.п. (Вологодский у.).
      Имелись и такие работы, когда выходили трудиться всей семьей. Так, обычно в июне вывозился на паровые поля навоз, накопленный в крестьянских дворах. Эти работы в Кадниковском у. называли наземицей. Мужчины наметывали навоз на телеги-одноколки, дети отвозили их на лошадях на поля, там женщины сгребали его с телег железными крюками и раскидывали вилами по загонам (полоскам поля),
     

1. Крестьянская семья. Д. Неклюдиха Тотемского у. 1924 г. (ВОКМ. 1001/39. Ф-948)

      затем мужчины «заваливали» навоз, повторно распахивая поле. Коллективными были работы и на сенокосе. К нему готовились тщательно. «Девки и бабы надевали чистые белые наподольницы-рубахи с вышивкой по подолу красной бумажной каймой или украшенные лентами и кружевами», – говорилось в сообщении из Кадниковского у. Пожилые женщины работали в шушпанах (холщевых сарафанах синего цвета). Женщины и дети сгребали сено на лугах. Молодые парни, одетые «в кумачные или синие пестрядинные или ситцевые или клетчатые рубахи из льняной ткани», косили траву. Сенокосы для молодежи были праздничной порой. В осенне-зимнее время по всем деревням женщины садились ткать и прясть, мужчины возить заготовленные в лесу дрова и сено. Полевые работы – пахать, боронить, сеять – или постройки на усадьбе считались мужскими занятиями; женщины брались за них, если в доме не оказывалось взрослых мужчин. Все домашние дела – приготовление пищи, уход за детьми, скотом, работа в огороде – были женскими. Детей приучали помогать по дому, пасти скот, мастерить что-либо несложное. Подобное разделение труда в целом оставалось для крестьянской семьи традиционным и необходимым.
      Таким образом, вологодская крестьянская семья во второй половине XIX в. наряду с новшествами сохраняла традиционный строй и в ней еще не изменились окончательно межпоколенные отношения, имевшие в своей основе нормы обычного права.
      Изменения более всего проявились, судя по различным наблюдениям и исследованиям, в конце XIX – начале XX в. В 1890-е годы семья крестьян в уездах губернии была представлена следующими формами[95]. В Вельском у. существовали простые семьи, малочисленные, состоявшие из родителей и детей, иногда многочисленные, если в них имелось пять и более детей, а также семьи из родителей-детей-внуков (отцовские семьи). Некоторые из них не могли пожаловаться на малый достаток и нанимали работников, платя им по 30 руб. в год каждому. У таких семей было много земли, скота (до 5 лошадей, 13 коров, 25 овец) и жили они в больших избах из двух горниц, двух-трех зимовок с клетьми и амбарами. Реже встречались семьи с боковым родством, как правило, сохранявшие традиционную форму дядья-племянники. У крестьян Вологодского у. тогда в основном были малые семьи (родители-дети), хотя в редких случаях жили и в отцовских, и в братских семьях. В Кадниковском у. неразделенных семей имелось еще достаточно, так как, по мнению крестьян, «работать было лучше такой семьей». Вместе с тем в некоторых волостях уезда уже преобладали малые семьи (Заднесельская вол.), а в Кадниковской вол. за 5 лет (1894-1899 гг.) случилось 43 раздела. В Белозерском у. неразделенные семьи встречались также не редко, в них насчитывалось по 5-10 чел. обоего пола; были и братские семьи, и семьи с боковым родством. На Кокшеньге существовали как малые (родители-дети), так и сложные семьи (отцовского типа). Если в то время и создавалась братская семья, то женатым в ней оказывался один из братьев, остальные – холостые, помимо незамужних сестер. «Вместе несколько женатых братьев, – сообщалось с Кокшеньги, – живут редко». В других волостях Тотемского у. малые семьи численно преобладали над нераздельными. В Череповецком у. происходили частые семейные разделы, так как «слабели родственные чувства», то же случалось и в Грязовецком, и в Никольском уездах.
      При разделах кровные связи, хотя и слабели, но не порывались окончательно. Все, что имелось в доме, делили на паи, в том числе и полевую землю. В старом доме оставался отец с «облюбованным сыном» (по обычаю – младшим). Усадебная земля и скот делились по толикам («сколько кому на пай»). Дочерям и незамужним женщинам давали один пай на всех. Сыновья, ушедшие в примаки, ничего не получали, невесткам при разделе отдавали их приданое. Племянники-дети умерших братьев – получали доли своих отцов; сестрам, остававшимся жить с братьями, ничего не доставалось; если не было братьев, то имущество наследовали сестры. Братские семьи делили «краюшку пополам», т.е. поровну. Некоторое имущество оставалось в общем пользовании – постройки и заведения (домашние заводы), мельницы, гумна, овины. Зятьявладени (примаки) в принявшей их семье и другие приемыши при разделах получали паи «по согласию» семьи – меньшие, по сравнению с паями кровных родственников (Грязовецкий у.). Дядья и племянники делили все на равные части «полюбовно». Жена-вдова наследовала пай мужа. Муж-вдовец приданое жены отдавал либо ее родителям, либо оставлял детям. Принципы раздела имущества, хозяйства и скота были одинаковы во всех уездах и основывались на обычном праве.
      Несмотря на нередкие семейные разделы, в губернии еще и в начале XX в. встречались отдельные большие семьи, насчитывавшие до 20 чел. Материалы по западным и северо-западным уездам как раз и свидетельствуют о сосуществовании сложных с преобладающими малыми семьями. В Устюженском у. средняя семья насчитывала 5,9 чел., в Череповецком – 5,7, в Кирилловском – 5,9, в Белозерском – 6,1 чел. Семейные разделы, по мнению кадниковских крестьян, приводили к бедности, поэтому к такому пути прибегали не всегда. К разделам чаще всего, как считали сольвычегодские крестьяне, понуждали «бабьи ссоры».
      Во внутрисемейных отношениях сохранялось много старых традиций. Семейное лидерство, по обычаю, и в этот период прочно оставалось за старшим в доме, который управлял делами и хозяйством, исправлял общественные дела, платил подати и повинности за двор в общине, «держал совет» с большухой, у него хранились все деньги, даже заработанные членами семьи – отходниками и вырученные «за промыслы и от продажи» домашних продуктов; он судил своим судом всех домашних (Кадниковский, Тотемский, Вельский уезды)[96].
      Звание большака, как и его функции, так же оставались наследственными; вдовы с малолетними детьми заменяли мужей и даже участвовали в деревенских сходках. Ограниченными были права главы, если их исполнял брат или дядя (а не отец): на его поступки и решения требовалось разрешение остальных (Череповецкий у.).
     

2. Крестьянская семья из выселка Пуршич. 1928 г. (ВОКМ. 5873/4. НВ)	3. Детвора из д. Рыкаловская Спасской вол. Тотемского у. 1924 г. (ВОКМ 1001/23. Ф-932)
4. Дети из д. Митино Тотемского у. 1924 г. (ВОКМ 1001/32 Ф-941)

      Все члены семьи имели свои права и обязанности[97]. Болыпуха (жена, мать), как и в прежние времена, «правила миром» в доме и не ходила на общесемейные работы (Кадниковский у.). Другие женщины в семье находились в подчинении большухи; им лишь разрешалось самостоятельно распоряжаться собственным имуществом (приданым) или деньгами, вырученными от продажи производимых ими домашних продуктов и от заработков на стороне (Грязовецкий у.). От детей требовали строгого повиновения старшим, которые служили «примером» для них (таково представление о нравственности, по народной педагогике); ссоры старших «вредно сказывались на детях». Братья и сестры сохраняли родственные отношения и после выхода из родительской семьи; оставшись без родителей, заботу о сестрах и их детях брали на себя братья (Вологодский у.).
      Мальчики опекались матерями до 12 лет, после чего те воспитывались под присмотром отцов, уходя с ними на работы в поле, в лес; дочери до замужества находились больше с матерью, а выходя замуж, попадали «под власть мужей». Овдовевшие дочери (особенно без детей) чаще возвращались в родительский дом. В конце XIX-начале XX в. в деревне осуществлялись не только домашнее воспитание детей, но и обучение их в школе (приходской или земской).
      Самым незавидным в большой семье оказывалось положение снох и зятьев-примаков (домовиков, привальней), так как их считали работниками. Зятья выполняли все, что было оговорено при приеме их в дом. Сохранились частушки крестьян Устюженского у., певшиеся от лица зятьев-примаков, уходивших в чужой дом:
      Остается тяте (родному отцу. – И.В.) болынина (пай в родном доме),
      Соха и борона,
      А мне, несчастному мальчишке,
      Чужая сторона[98].
     
      Снохи обязывались работать в доме и в поле и обеспечивать мужей и детей всем необходимым; из общественного имущества им ничего не принадлежало. Их «недолюбливали», так как именно они становились инициаторами семейных разделов, желая быть самостоятельными. В случае смерти мужа сноха могла остаться у свекра, если не выходила замуж второй раз, в противном случае ее дети оставались у деда или дяди – глав дома. Вдовство было бедствием для женщин, и вдовья доля вызывала сочувствие: «То не кустышки в поле расстоналися, / Не кукушка серая на жизнь плачется, / То у нас в селе вдова народилася...»
      Приемные дети в семье по правам приравнивались к родным. Деревенское общество порицало тех, кто обижал приемышей: «Нехорошо..! Не своего бьешь – сироту», – говорили в таких случаях герои повести Ф. Абрамова «Безотцовщина»[99]. Тем не менее доли приемных детей в общесемейном имуществе распределялись по-разному. Кровные братья (родные по отцу) получали равные права и доли в имуществе; единоутробные братья (родные по матери) не могли иметь равные права с кровными, особенно если у отчима были и собственные дети; если же таковых не оказывалось, они получали права родных детей. Взрослые дети-рекруты оставляли за собой свои семейные права: в случае смерти солдата пай отдавался его жене, а если ее не было, им владели родители (Грязовецкий, Тотемский, Череповецкий, Белозерский уезды).
      Внебрачная жизнь одного из супругов по-прежнему не поощрялась, а виновник подвергался всеобщим презрению и осмеянию. Тем не менее в условиях отхода, найма на работы и большей самостоятельности людей внебрачное общение происходило чаще, хотя его и старались скрывать[100]. При уходах мужей из дома на работы или на службу в армию случалось и такое отклонение от норм семейной жизни, как снохачество (связь свекра и снохи), иногда к этому снох принуждали свекры. Но неверность супругов и в это время считалась у крестьян грехом, преступлением, особенно когда она совершалось в родстве или в свойстве (Череповецкий, Грязовецкий, Тотемский, Кадниковский, Белозерский уезды). Жизнь внебрачных детей и их матерей оставалась незавидной. Было трудно найти крестного отца для такого ребенка. Он получал обидное прозвище сколоток, приданыш или притычка. С его матерью обращались деспотически и в семье, и в деревне, даже могли выслать из родных мест. Если женщине с ребенком все же удавалось выйти замуж, ребенку давалось имя (фамилия) ее мужа, хотя обидное прозвище он продолжал носить до конца жизни (Вельский у.). В Белозерском у. «незаконный» ребенок (богданович, по-местному) лишался имущественных прав и с 8-10 лет ему предстояло самостоятельно добывать хлеб насущный (собирал милостыню, шел в няньки, в пастухи); по совершеннолетии он нередко покидал семью и шел в батраки.
      По статистике, соотношение рожденных детей в браке и вне его в 1891 г. в Вологодской губ. было следующим: на 59 397 чел., рожденных в браке, пришлось 2225 чел. внебрачных. Самое большое число внебрачных детей отмечалось в Никольском (383 чел.), Кадниковском (266), Устюгском (235), Устьсысольском (198), Сольвыче-годском (192); меньшее – в Тотемском (174), Вологодском (168), Вельском (145), Грязовецком (147 чел.) уездах. В Яренском у. показано только 49 чел., но там в указанное время наблюдалась очень низкая рождаемость. Таким образом, наибольшее число незаконнорожденных зарегистрировано на востоке губернии, в уездах, населенных зырянами и соседних с ними. Аналогичное соотношение рожденных в браке и вне его существовало и в первой половине XIX в. В 1852 г. из родившихся 41 626 чел. 1468 были незаконные, преимущественно в Устюгском и Устьсысольском уездах[101].
     

5. Воспитание детей (а – г): а – молодая мать с ребенком из д. Сольково Тотемского у. (ВОКМ 1001/94 Ф-10002)	б – за прялкой в д. Климово Грязовецкого у. 1924 г (ВОКМ 1001/23 Ф-932)
в – дети в земском училище д. Читово Устьсысольского у. (ВОКМ Ф-т 11800)	г – сказочница с детьми в д. Рыкаловская Тотемского у. 1924 г. (ВОКМ 1001/14 Ф-923)

      Сохранялись в крестьянской жизни и еще некоторые старые традиции. Труд в семье по-прежнему разделялся по полу и по возрасту ее членов[102]. Мужскими считались работы в лесу (заготовка дров, получение смолы, дегтя) и в поле, женскими – домашние работы, уход за скотом, некоторые полевые занятия (жатва, боронение, сенокос), а также домашние ремесла (ткачество, прядение, шитье, вышивка, плетение кружев). Дети рассматривались как полноправные работники с 10-14 лет, хотя начинали трудиться и в более раннем возрасте. «Шести годиков повела меня мама в поле рожь жать серпиком, – вспоминали старые люди в одной из тотемских деревень. – Народ-от спрашивает: Чьи эти сивенькие, из-за снопов не видать»[103].
      Мальчики участвовали в работах мужчин – боронили, косили; подростков иногда отправляли в отход. Девочки трудились вместе с женщинами, а также по найму на разных работах. Много занимались девушки и своим приданым. Хотя в нем, как и прежде, в основном преобладали белье, одежда, пряжа, иногда они получали приплод скота (Белозерский у.), корову, лошадь, овцу (Тотемский у.), деньги, землю-новину. Часть вещей покупалась. При получении богатого приданного – «имения» «жена в доме пользовалась большим влиянием на мужа» (Череповецкий у.). Девушки выполняли и полевые работы (жатва, сенокос). В причитании невесты из Кадниковского у., уходившей в дом жениха, пелось:
      Що не будет же на лето
      У моих у родителей
      На постатке гребенюшки,
      На полоске-то жнеюшки,
      Во лугах сенокосенки[104].
      Общими семейными работами, как обычно, были вывоз навоза на поля, сенокос, жатва, молотьба, уборка картофеля, рубка капусты (последним занимались женщины, девушки и дети). Сезонные работы семей оставались прежними (Вельский, Белозерский, Тотемский, Никольский, Кадниковский, Грязовецкий уезды и уезды на северо-востоке губернии).
      Судя по материалам о межпоколенных отношениях и жизни семьи, обычное для крестьян понятие родства во второй половине XIX в. еще не изменилось. В число близких родных включали сватов, кумовьев, крестных (божатко, батъко) и других свойственников – деверьев, зятьев, шуринов. Существовали местные диалектные названия для обозначения некоторых родственников и свойственников, например, свеешь (свояченница), брателко, братейко (родной брат), сродник и братан (двоюродный брат), сватушки (родня далее двоюродной), зетъ (зять) и др. Свадебные чины сохранили свои старинные наименования: князь и княгиня (жених и невеста), тысяцкий (посаженный отец), дружка (друг жениха), поезжане – бояре (свадебный поезд – сопровождение молодых на венчание).
      Как на наши сени новые
      Налетели сизы голуби...
      А ино всё князья-бояре
      Бояре всё незнаемые.
      Так пели в свадебных песнях Яренского уезда. Или в песне из Устюгского у.: «Наехали бояре со княжьим со поездом... / У местной-то у сватьюшки золотой ко-кошничек...»[105]
      Понятие родства и родственных связей со временем, конечно, менялось, и в конце XIX в. было несколько иным, чем ранее. О кровном, двоюродном, троюродном родстве понятие сохранялось. О родстве духовном, об усыновлении, побратимстве – представление «смутное». «Из кумовства, – сообщалось в Тенишевское бюро из Кадниковского у., – не вытекает особых отношений. Для обозначения родства любой степени существует слово «порода» или «родня», «сродственник». Свойство отличают от кровного родства, довольно дальнее свойство называют общим понятием – «сваты», «сватьи»« (Кадниковский, Белозерский, Тотемский уезды). О родственном и близком круге так говорилось в причете кокшеньгекой невесты:
      Здесь соседки-то тётеньки
      И соседи-то дяденьки,
      Кумоньки да и кумушки.
      Встретятся, низко поклонятся,
      Постоят да поговорят.
      Однофамильцы в деревнях считались в дальнем родстве (Никольский у.). Но не всегда и не всякое духовное родство, как, например, кумовство, стало считаться близким, поэтому нарушались и брачные запреты, и семью могли создать люди, находившиеся в духовном родстве, как это было в 1904 г. в одной из деревень Вологодского у., когда венчались молодой человек и вдова, у которой он принимал из купели младенца. О нарушении духовных связей пели в частушках в Устюженском у.:
      Мы, крестовая (сестра – И.В.), с тобой
      Буйные головушки,
      Попадай ко мне во снохи,
      Я к тебе в золовушки...
      Или: «Куманька любить не грех, / Куманька и сватушка...»[106] Крестный и крестная еще считались вторыми родителями, поэтому не были исключены из родственного круга у крестьян Сольвычегодского у. Грязовецкие же крестьяне перестали придавать большое значение духовному родству. К крестным стали относиться равнодушнее, не считая их «особо близкими». «Чужесть» проявлялась там и по отношению к усыновленным детям. Побратимство также «не считалось ни за что». Правда, родственники «почитались лучше чужих».
      Брачные связи в этот период начинали расширяться[107]. Только в отдельных местах продолжали жениться «близко от дома» (Кадниковский у.). Метрические книги церквей Вологодской консистории 1870-1880-х годов отмечают, что женились и выходили замуж иногда в чужих волостях и уездах, как, например, в Вологодском у. такие браки были между крестьянами Вотлановской и Семеновской волостей, а в Благовещенской вол. с крестьянами Фетиньинской вол. своего уезда и крестьянами деревень Холмогорского и Каргопольского уездов. Крестьяне Хреновской вол. брачились с жителями Пинежского у. Такие же широкие связи отмечались у крестьян Вожегодской, Шевицынской, Ухтомской волостей Кадниковского у. О расширенных брачных связях говорилось и в местном фольклоре: «Одна дума с ума не идет – цюжа дальняя сторона» (в причитании невесты Кадниковского у.), или в частушках Устюженского у.:
      Нам не надо чужо-дальних,
      У нас ближние сидят...
      Неужели нас не парочка
      С тобой, мой дорогой,
      Из деревни, – я с другой...
      В свадебных песнях той поры уже стали обычными слова: «Выдают меня, молодешеньку / Во чужую дальнюю сторонушку...» (Яренский у.).
      Таким образом, изменения в обычной крестьянской жизни и семейных отношениях в конце XIX-начале XX в. были явными и неединичными. Подобные перемены происходили в крестьянской семье в иноэтничной и иноконфессиональной среде. Семьи финно-угорских народов, живших в пределах Вологодчины, меняли свой традиционный строй. У карелов в северо-западных районах (Вытегорский у.) наблюдатели отмечали участившиеся семейные разделы, при которых делили пополам имущество, скот, хлеб и лишь приданое оставляли невесткам (оно, как и у русских, считалось собственностью женщин и не попадало в раздел имущества). Главенство в карельских семьях к концу XIX в. не всегда осуществлялось старшими мужчинами, «дети также могли быть во главе даже при отце»[108].
      Внешне семья и у коми-зырян оставалась похожей на русскую. Близкими родственниками они почитали, кроме кровных, еще и сватов, кумовьев, крестных. Но нарушения в брачно-семейных отношениях и у них проявлялись все чаще. Так, добрачные и внебрачные связи характерны для коми-зырян и в начале XX в. Статистика детей, рожденных вне брака, у них была наибольшая по губернии. Такое явление связано не столько с переменами в жизни деревни в то время, сколько со старыми брачными установками, и это, как считали исследователи конца XIX-начала XX в., – не результат упадка их нравственности, а показатель низшей ступени брачно-семейных отношений (имелась в виду архаика в их быту). Наряду с новшествами у коми действительно оставалась архаика (выкуп невесты, большая ценимость ее приданого и отношение к ней как к товару, неуважительное отношение к женщине вообще). Семьи у зырян-охотников, как и у земледельцев, оставались чаще неразделенными (отцовской или братской формы). Общесемейными являлись у них охотничьи занятия. Если семьи не имелось, то охотились вместе с дальними родственниками (т.е. круг родства у них еще был обширный). Наследовали охотничьи участки по обычному праву; женщины-вдовы владели ими, пока не подрастали дети, или эти права переходили к новым мужьям вдов в виде приданого. Женщины в зырянских семьях в отсутствие мужчин исполняли все работы, они были и охотниками, и даже ямщиками. Их положение являлось почти равноправным с мужчинами, несмотря на неуважительное отношение к ним, поэтому в Вычегодском крае, например, в начале XX в. распределяли землю не на мужские души, а на едоков, т.е. и на женщин[109].
      Своих старых специфических обычаев держались местные раскольники – беспоповцы и бегуны. Поскольку они долго не признавали брак, то в официальных списках по губернии об их семейном положении отмечалось большое число одиноких, вдовых, вообще не состоявших в браках, матерей с детьми (без мужей), холостых и незамужних людей, очень редко были записаны два супруга или оба родителя с детьми и совсем редко зафиксированы такие же семьи, как и у «мирских» крестьян, – полного состава или довольно сложного с боковым родством или свойством (иногда в них жили внуки, братья, сестры, деверья, невестки-жены сыновей или братьев, зятья, племянники, приемные дети, в том числе незаконнорожденные, а также тетки, дядья, свояченицы, двоюродные родственники). Наличие у старообрядцев семей с боковым родством и свойством могло быть следствием приобщения их к единоверию, признания брачной жизни, венчания и записи в церковных книгах. Но такое положение наблюдалось не везде, и многие старообрядцы держались старых устоев: «между мужчинами и женщинами допускается большая вольность... иногда ходят в баню вместе», – сообщалось о раскольниках Череповецкого у.
      У старообрядцев крайнего бегунского толка, хотя и приобщавшихся к единоверию, «жизнь мужчины с чужой женой или девицей (без брака) грехом не считалась». «Живя же в своих кельях, проводят тайное совместное сожитие и приживают детей», но это, по их мнению, – «любовь, а не грех» (Вологодский у.). Женщины в раскольничьих семьях, если последние создавались, находились всецело под властью мужчин; «их нет ни на праздниках, ни на гуляниях, их место в молельнях»[110]. Таким образом, этноконфессиональные различия в семейной жизни населения вологодских уездов еще проявлялись, и перемены коснулись и семей раскольников, и семей финно-угров, живших в тесном соседстве с русскими. Все более сближалась семейная жизнь населения, независимо от этнической или конфессиональной принадлежности. У всех на одно хозяйство (семью) приходилось в среднем по 5,6 чел., преобладали семьи из 5-10 лиц[111].
      Подводя итог рассмотрению семьи и брака у вологодских крестьян к началу XX в., можно выявить следующие характерные черты. Как и во всех губерниях Нечерноземья, в районах Вологодской земли наряду с простыми малыми формами семьи у крестьян имелись и трехпоколенные семьи, но довольно интенсивно шли их разделы. Обычно в таких семьях с родителями жил младший сын. Братские семьи в то время встречались очень редко. Семейный строй и типы семьи обусловливались более достатком и экономическими соображениями, нежели традицией. Межпоколенные же отношения строились по обычаю и нарушались лишь в конце XIX в., правда, сохраняя многие черты предшествующих периодов. Так, во главе семьи стоял старший по возрасту и положению мужчина. Наряду с ним семейной жизнью распоряжалась и старшая женщина. Положение остальных членов семьи зависело от их имущественных прав (особенно положение снох, зятьев, сирот). Прежний домашний уклад к 1917 г. был заметно разрушен. Немалую роль в этом сыграл отход крестьян в города; влияние города и городской культуры сказывалось на всей общественной и семейной жизни в деревне. Менялись взаимоотношения членов семей, большую независимость получала женщина, исчезала «забитость» младшего поколения, ослабевала власть старшего в семье. Все это нарушало традиционное демографическое состояние семьи, ибо уменьшалась детность, изменялись и другие функции семьи, например воспитательная, так как дети освобождались от опеки старших. Все уже становился родственный круг, ограничиваясь малой семьей, а расширение брачных связей также сказывалось на семье. В состав семей теперь входили люди из мест, где культурная традиция отличалась от мест их нового проживания. Создание семей с приезжими свидетельствовало об изменении жизненных установок и ценностных ориентации при вступлении в брак, о появлении смешанных браков.
      Самое характерное явление того периода, свидетельствующее об изменениях в старой семье, – участившиеся разделы. Новые малые семьи отличались от прежних составом, семейными и родственными связями. Правда, они сохраняли прежние черты во внутренней жизни. Так, в малой семье оставалось половозрастное разделение труда: существовали мужские, женские и детские работы. Оставалось и подчиненное положение женщин по отношению к мужчинам, которое поддерживалось церковью и закреплялось юридическим неравноправием женщин. В малой семье еще «жили» старые установки, например, в вопросе о браках молодых (ранние браки), продолжал бытовать институт приданого. Сохранялись обычаи, связанные с заключением брака (кладка, сговор, рукобитье), имевшие значение правового юридического начала. Народный свадебный обряд сохранялся дольше всего.
      Крестьянская семья имела локальные особенности в районах Вологодчины. В деревнях у фабрик и заводов становились другими нравы крестьян, и досуг молодых (их предбрачное время) приобретал городские элементы (Устьянщина Кадниковского у., Шуйская слобода в Тотемском у., деревни близ Вологды и Устюга Великого и др.). Наибольшая брачность отмечалась в Никольском и Устюгском уездах, где имелись неплохие условия для земледелия, и семьи были достаточно состоятельными. Более редкая брачность наблюдалась у жителей северных вологодских уездов, северо-восточных селений, близких к коми-зырянам, где условия жизни уступали таковым в первых. Брачный возраст невест был старше вблизи городов и на северо-востоке губернии (поздние браки). При совместной жизни в разной этнической и конфессиональной среде появлялись смешанные браки. В сословном отношении смешения происходили там, где среди крестьян имелись разные их категории, а также при соседстве крестьян и горожан. У финно-угорского населения в семейном быту долго сохранялась архаика (умыкания невест, их выкуп, торгово-брачные договоры, поздние браки женщин). У местных старообрядцев (и русских, и коми) бытовало безбрачие и внебрачная жизнь, а поэтому у них насчитывалось больше, чем у остальных, незаконнорожденных детей. Народно-правовые добрачные обычаи у всех были одинаковы, а свадебный обряд имел много локальных отличий.
      Зональные различия, существовавшие в Вологодской земле на ее западе, в центре, на востоке по разным этнографическим признакам, можно установить и по семейно-брачным отношениям жителей районов. На западе губернии прослеживалось русско-карельское взаимовлияние, на востоке – русско-зырянское, в юго-западных и центральных уездах просматривались «старообрядческие черты» в семейной жизни. Наибольшее их проявление можно отметить по элементам свадебного обряда[112]. В целом же наблюдается общность во всем в районах Вологодской земли, а также много общего с русской сельской семьей всей России[113].
     
      Брак и семья в 1917-1990-е годы
      Семья и брак у вологодского сельского населения, как и во всей России, в корне изменились после революции 1917 г. Социально-экономические, политические, культурные преобразования создавали условия для формирования новых брачных отношений. Вместе с тем эта перестройка началась не сразу. В 1920-е годы и до коллективизации деревенская жизнь сохраняла много старого, обычного, хотя в некоторых отношениях и измененного еще в предшествующий период. Так, молодежный досуг в добрачное время по-прежнему проходил в вологодских деревнях на посиделках и гуляньях[114]. В Ведерковской вол. Грязовецкого у. «девушки с прялками вечером собираются в избе», как отмечали бытописатели в 1924 г.: «Собираются те, у кого есть зазноба. У кого ее нет, уходят в чужие деревни». Молодежь на беседах пела и плясала, особенно любили местные пляски – «зайчика елизаровского, березки и боровецкую кадриль». Но город уже «заразил деревню своей культурой». На беседах играли в карты, а «девки нынче бойкие стали, как стрекозы». Теперь плясали не под музыкальное сопровождение деревенских тальянок, а под появлявшиеся баяны. Парни открыто провожали девиц после вечорок домой. На праздничных гуляньях случались пьяные драки, и в некоторых деревнях стали назначать на гулянья дубиньщиков — «дежурных», которые разнимали дерущихся. Было в деревнях и оружие, сохранившееся со времен гражданской войны.
      В кадниковских деревнях (Тавреньга) новые формы досуга начали появляться в 1920-е годы. Там организовали просветительский кружок, и служащие военно-дорожного отряда ставили пьесы, привлекая этим деревенскую молодежь. В избах-читальнях, открывшихся в те годы, шли спектакли, иногда и кино (Вологодский, Кар-гопольский уезды). Но не во всех деревнях имелись клубы, поэтому основной досуг проходил на вечеринках (Вологодский у.) В тот период еще распевали на досуге старинные песни и частушки и др. Примером могут служить причитания невесты Ведерковской вол. Грязовецкого уезда:
      Мне не честь красной девице
      Целовать добра молодца
      При своих при родителях,
      При подружках голубушках,
      При суседях соседушках
      И соседних малых ребятушках.
      Поведение молодежи, конечно, было более свободным, чем в предшествующее время, правда, добрачные связи по-прежнему считались грехом. «Беременность деревенской девушки, – сообщали из Грязовецкого у. в Вологодское общество изучения северного края, – ложится черным пятном и позором в глазах других на всю ее семью и «природу» (родню)». Девичья целомудренность считалась достоинством:
      Сама себя не обесцестила,
      Батюшку да матушку не опозорила,
      Всей родни не опозорила.
      Я жила, бедна, честнёхонько,
      Честнёхонько да смирнёхонько[115]
      Тем не менее брачный выбор выходил из-под контроля родителей и становился для молодых самостоятельным. «Каждая девушка стремится подыскать себе жениха, который бы нравился и чтобы быть любой в его семьюшке чужой. Если парень понравился, то девушка старается его завлечь» (Грязовецкий у.). Несмотря на это, родительское благословение было и в 1920-е годы обязательным[116]. Даже брак самоходкой теперь происходил с согласия родителей, и на это «старые люди смотрели с пренебрежением» и называли такой брак супрятками (спрятавшись от людей – Кадниковский у.). Родители, благословляя детей на брак, спрашивали их желание (Вологодский у.). Таким образом, родительское участие в брачном выборе молодежи становилось менее заметным, чем ранее.
      Советский декрет о гражданской регистрации брачных союзов изменил формы заключения брака. Церковный брак лишался юридического значения, признавался брак, заключенный в государственном органе – загсе. В те годы появилось много нерегистрированных браков, а в 1926 г. они по правовому значению приравнивались к бракам регистрированным. Молодежь начинала «склоняться» к гражданскому браку (Вологодский, Вельский, Тотемский уезды).
      Наряду с новшествами еще бытовали традиционные формы брака и предбрачные обычаи[117]. Сговоры, сватовство, свадьбы с князьями, дружками, тысяцкими, «уговоры» о свадьбе и приданом не были забыты (Каргопольский у.). Случалось, что после загса венчались. В целом церковных браков еще насчитывалось до двух третей (Тотемский у.). «Брачное дело», как определяли сами крестьяне, «стало вольное: кто как хочет». Даже появлялись «красные свадьбы» (комсомольские). У раскольников старые обычаи оставались там, где в селениях жили только раскольники, а в тех деревнях, где они проживали вместе с «мирскими», все переходили к гражданским формам брака.
      Оставались живучими и хозяйственные соображения при вступлении в браки. Продолжали ценить «справность» семьи, куда отдавали невесту. «Семейка там советная, советная да согласная», – говорилось в свадебных причетах Вологодского у. Обращалось внимание и на невестино приданое. Вместе с тем хозяйственный расчет начинал играть меньшее значение, чем «влечение молодых» друг к другу (Кадниковский у.).
      Расторжение же брачных договоров по-прежнему было нежелательным: «У нас дело это сделано / По рукам уж мы ударили / И дарами задарили всех».
      Такого мнения придерживались родители, считая, что отказ от брачной договоренности – это «бесчестье и позор», а более всего боялись, что «случится злая печаль» и их дочь достанется «мужу-ворону, свекру злому и брюзгливому и свекрови-людоедице» (Янгосорь Вологодского у.)»[118].
      Бытовали в деревнях и некоторые прежние брачные запреты. Обычай старшинства в браке (нельзя женить младших детей раньше старших, позже сыновей отдавать замуж дочерей) еще сохранялся. По полевым наблюдениям 1970-1980-х годов в вологодских деревнях, люди, родившиеся в 1920-е годы, вспоминали, что этого обычая еще придерживались их родители[119]. Таким переплетением старого и нового были пронизаны брачные отношения крестьян в 1920-е годы.
      Семья и ее внутренняя жизнь также представляла собой сочетание традиций и новшеств[120]. Еще стойко держалось представление о главенстве старшего в доме – отца, о его помощнице и советнице – матери. «У нас... мужик всему голова», – считали жители северных деревень. Не совсем забыли и послушание старшим младших поколений (Вологодский у.). Более того, иногда крестьяне не желали семейных разладов и стремились к совместной жизни родственников, избегали дробления семей. В десятилетие от революции до коллективизация, когда земля давалась на едоков (а не на рабочие руки), когда крестьяне должны были по декрету о земле стать хозяевами своей земли, большинство из них мечтало, несмотря на продразверстки и продналоги донэповского периода и времени нэпа, о заведении крепких хозяйств.
      Неразделенные семьи имели в своем составе несколько поколений родственников или свойственников. Есть упоминания в материалах указанного периода о таких членах семей, как зятья-примаки и невестки. Правовое положение их оставалось прежним, и невестки, идя в семью свекра, как и ранее считали:
      ...во чужих-то во многих людях
      Надо жить-то умеюци,
      Да говорить-то разумеюци,
      Куда итти – надо спроситися
      И притти откуд – надо сказатися! (Кадниковский у.).
      Или: И посмотришь – все не ладно им,
      Слово молвишь – им не нравится
      На пол ступишь – не как следует.
      (Янгосорь Вологодского у.).
      Отношения невесток и свекровей в таких семьях были напряженные; невестка в 25-30 лет, по словам наблюдателей, была похожа на 50-летнюю старуху (Каргополье).
      В семьях раскольников в то время внутрипоколенные отношения строились по-старому, но там, где они проживали вместе с «мирскими», семейная жизнь менялась даже у скрытников, не говоря уже о старообрядцах-поповцах (австрийской верытихоновцев).
      Кроме сохранения неразделенных семей происходило и обратное явление – их деление. По данным экономического обследования деревень Кадниковского, Вологодского, Тотемского уездов в 1925 г., семьи начали делиться и состояли теперь из 4 – 6 чел. обоего пола и редко из 7-8 чел. К этому в семьях стремились все – и родители, и дети. Но разделы – дело не скорое, для молодых надо было построить дом, поэтому сначала старики уходили жить на задворки в пристроенные келийки. Вообще же женатые дети теперь оставались в родительском доме не более пяти месяцев. Типичными оказывались семьи с одним взрослым мужчиной, в среднем из 4,4 чел. на семью. Вдовы также уходили из семей свекров. Незамужние девицы отделялись от отцов или братьев. По статистике послевоенных и послереволюционных лет, в вологодских деревнях вдовьи семьи и одинокие незамужние девицы насчитывали 14% самостоятельных хозяйств. В Устюгском у. к 1922 г. состав дворов уменьшился, по сравнению с дореволюционным временем: в 1917 г. – 5,7 чел. на двор, в 1922 г.-5,1.
      О делении семей есть данные в «Списках домохозяев» различных волостей Кадниковского у.[121]. По произведенным согласно спискам подсчетам, выявляется, что преобладали семьи в 3-5 чел. обоего пола, реже были в 6-7 чел. Таким образом, семья становилась небольшого размера и несложного поколенного состава. Чуть больший размер семьи сохранился в удаленном от центра Никольском у. (6,14-6,41 чел. в среднем на семью), в северных Вельском у. (6,17 чел.) и в Чаронде (6,04—6,78 чел.). В центральных уездах губернии семья также оказывалась небольшой – 4,93 чел. в Вологодском и Грязовецком уездах, 5,74 – в Тотомском[122].
      Данными сельскохозяйственной переписи 1917 г. подтверждается такой состав семьи у крестьян Вологодской губ.: на хозяйство-семью в среднем приходилось 5,4 чел. обоего пола, 2,6 чел. мужчин, 1,3 – трудоспособных мужчин[123]. Образование новых хозяйств шло исключительно за счет семейных разделов. У маломощных в семье преобладали женщины. У тех, кто мог засеять площадь до 5 десятин, преобладал мужской состав двора. В зажиточных хозяйствах было много членов семьи в рабочем возрасте. В хуторах преобладали малочисленные семьи, но в них, в отличие от семей общинников, имелось больше мужчин[124].
      В те года менялись не только формы семьи. Об изменении нравов свидетельствуют факты, когда отделившиеся от родительской семьи дети отказывали затем в приюте своим старикам. По анкетным данным ВОИСК 1927-1928 гг.[125], молодежь становилась непочтительной к старшим, а зачастую ее взгляды шли «вразрез с родителями». Отцы уже не были «деспотами» семьи, как раньше, а функции главы ограничивались размерами малой семьи. И хотя старшие не любили новшеств, но, видя что-либо «хорошее у молодежи, идут навстречу ей». Неприязнь старших и молодых сохранялась в вопросах религии. Политика большевиков, крушение устоев православия «сеяли» эту рознь.
      Положение женщин в таких семьях становилось иным. При проведении земельной реформы в 1918 г. изменилось наследственное право женщин, которое ранее определялось обычным правом. После 1918 г. по смерти мужа или отца женщина в большой семье могла возглавить ее и наследовать имущество и землю. Даже если женщина оставалась в доме неглавной, она наследовала все наравне с остальными членами. Невестки в трех-, четырехпоколенных семьях выходили из подчинения свекровям, а вдовы-невестки уходили из семьи покойного мужа, при этом обеспечивались всем необходимым даже без наличия детей. Женщины-вдовы в малых семьях могли возглавить семью и при взрослых детях. Кроме новых имущественных прав, женщины получили право трудиться наравне с мужчинами, многие из них привлекались на общественные работы, особенно если в деревне существовала кооперация. Все это привело к тому, что в семейных отношениях начали появляться свобода и непринужденность.
      Официальным законодательством были разрешены разводы, поэтому в 1920-е годы разводились иногда и люди, венчавшиеся в церкви (в Кадниковском у. Заднесельской вол. распалось до двух третей церковных браков); отмечались разводы и в старообрядческой среде.
      В условиях семейных разделов и разводов и существования малой семьи круг признаваемого родства все более сужался[126]. Функции прежних свадебных чинов в жизни семей все более ограничивались участием лишь в свадебных обрядах (Грязовецкий, Кадниковский, Каргопольский уезды). Брачные связи крестьян заметно расширились – появлялись браки с людьми удаленных районов. Так, в д. Дудкино Грязовецкого у. в 1918-1928 гг. была семья, в которой жил зять- домовик Тимофей Зайченко, приехавший с Украины. И в свадебных песнях невест в 1920-е годы есть упоминания о браках далеко от деревни: «Я увезу молодешенька / Свою дивью-то красоту / На чужую сторонушку» (Кадниковский у.).
      «Чужу дальню сторону» упоминали и невесты деревень в междуречье Сухоны и Юга и в верховьях Кокшеньги (Тотемский, Устюгский, Никольский уезды). Анализ пофамильного состава жителей волостей Кадниковского у. в 1917 г. позволяет сделать заключение, что в деревнях мало однофамильных семей (однофамильность – признак узости круга брачных связей): самая большая повторяемость фамилий случалась до 6-8 раз в деревнях со 100 и более жителями. В крупных селениях существовали более 20 различных фамилий у крестьян. «Самая жгучая связь» с «каждой избою», о которой позднее писал поэт Н.М. Рубцов, начинала слабеть в 1920-е годы.
      Проводимое Этнографическим отделом Русского музея обследование русских деревень в 1919-1925 гг. (в том числе Вологодской и Череповецкой губерний) вскрыло изменившийся семейный и общественный быт. Разводы, гражданские браки, «легкое отношение к замужней жизни», сожительство без венчания, самостоятельность молодежи, поколебленный авторитет старших и отсутствие новых устоев, говорившие о «разложении старины», зафиксированы этнографическими наблюдениями музейных экспедиций. Деревня была остановлена, как писал участник этих экспедиций Д.А. Золотарев, «в языке, общественном сознании, в навыках», что сказалось на быте в целом. Уходила религиозность, а без нее в обрядности оказывалось более привычки, нежели веры. Вся свадебная обрядность, например, становилось более «забавой, развлечением»[127]. Это, как говорилось в экспедиционных отчетах, было следствием гражданской войны и революции, пережитыми народом. У деревни «отняли» ее главные силы, что нанесло удар не только по хозяйству, но и привело к новым понятиям, ценностям и интересам, отразившимся в фольклоре, настроениях и во всем укладе жизни. На материальную и духовную стороны быта оказали влияние и военные походы тех лет: в деревне рабочей одеждой стали шинели, посудой – котелок, у детей появились игры в войну и реквизиции, в обыск и расстрелы. Особенно пагубно эта ситуация отражалась на детях: примером для них служили не старшие родственники, а герои-комиссары, красноармейцы, что не воспитывало в них хозяев-земледельцев.
      Такие явления еще более усугубились в период коллективизации, когда началась кардинальная ломка деревни и превращение ее в советские колхозы с окончательным отрывом крестьянина от земли, изменением его нравственного отношения к ней, что повлекло огромные перемены в семейно-брачной жизни и общественном быту.
      Повсеместно в предбрачный досуг молодежи все больше входили новые формы[128], ощутимее проявлялась роль деревенских клубов, а старые формы общения молодежи постепенно исчезали. В 1930-е годы еще более возросла самостоятельность молодежи, и брачный выбор, судя по этнографическим данным, становился свободным и независимым и от родителей, и от деревенского общества. Родительская роль ограничивалась советом, одобрением, реже заключалась в непризнании выбора. Это повлекло за собой изменение брачного возраста. Если ранее на Севере браки людей заключались в основном после 20 лет, а чаще к 22-25 годам, то теперь при самостоятельном выборе поздних браков (особенно у женщин) стало меньше, а брачный возраст и мужчин, и женщин начал выравниваться.
      Отмечалось и распространение нерегистрированных браков, узаконено свободное расторжение их. Влияние законодательства на семью и ее внутреннюю жизнь в этот период было сильным. Этнографические материалы дают возможность представить, как менялись формы заключения браков. К 1930-м годам в Вологодской обл. церковное венчание уже заметно уступало регистрации браков в сельсоветах. Не регистрировались лишь браки людей, не достигших 17 лет, т.е. совершеннолетия. В то же время помимо церковного венчания, сватовства и брачных обычаев большая часть браков совершалась самоходкой («сошлись без свадьбы») – без согласия родителей и уводом невесты женихом.
      Дальнейшие изменения претерпела и крестьянская семья в период коллективизации и индустриализации с конца 1920-х и в 1930-е годов[129]. Одним из важных факторов, который приводил к переменам, были миграции населения из села в город. Происходило существенное сокращение числа дворов и числа членов крестьянских семей. Снизилась рождаемость, особенно заметно в 1931-1936 гг. Была высока детская смертность, что также вело к невысокой детности в семье. Этнографические данные 1930-х годов по ряду русских областей, в том числе и по Вологодской, показывают уменьшение числа детей в семьях, по сравнению с предшествующим временем. Семьи с 8-10 детьми встречались еще реже, чем в 1920-е годы, когда, по словам крестьян, «детей рожали столько, сколько доведется».
      В 1930-е годы продолжались семейные разделы. Если в 1920-е годы молодые, иногда временно, оставались жить в доме родителей (не были самостоятельны; сохранялась традиция патрилокальности брака), то теперь предпочитали полностью отделиться от родительской семьи. Это позволяла осуществлять и самостоятельность каждого члена семьи – колхозника.
      Локальными особенностями в период коллективизации и до 1940-х годов отличались семьи крестьян в районе строительства Беломорканала. Их долгое время не раскулачивали, так как на них, местных бурлаках, «держалась» сухопутная дорога вдоль канала по берегам Шексны и Мологи. Эти крестьяне, сообразив, что объединение с родственниками поможет устоять в коллективизацию, сохраняли и создавали вновь многочисленные семейные коллективы[130].
      Вся привычная жизнь была нарушена в военные и послевоенные 1940-е годы. В семейно-брачных отношениях тех лет наблюдалось следующее[131]. Прекратились деревенские посиделки, да и порой бездействовали клубы; мужчины ушли на фронт, о досуге не могло быть и речи. После войны с восстановлением хозяйственной и культурной жизни в деревне снова появляются разные формы досугового общения. И хотя к прежним посиделкам не вернулись, главным местом знакомства и досуга молодежи стали сельские клубы, библиотеки (там, где они имелись). Повсюду изменился брачный возраст людей, что было вызвано войной 1941-1945 гг., приведшей к диспропорции полов и к поздним бракам. В последующее время шло постепенное перераспределение брачных партнеров по возрасту. Так, повысилась брачность женщин со сверстниками, с более молодыми мужчинами, а также с разведенными и вдовцами. Но за годы войны сократилась и доля ранних браков у женщин 1913-1947 гг. рождения.
      Формой заключения брака окончательно стала регистрация в загсе. Появились сводные браки (сходились без брака). В те трудные годы в северных деревнях были вызваны к жизни и некоторые прежние формы – брак самоходкой (почти тайным уходом из дома) и браки по принуждению родителей. Последний был зарегистрирован в одной из вологодских деревень, когда родители выдали дочь насильно замуж в город, чтобы устроить ее там на работу.
      К этому времени изменилось положение внебрачных детей. Их прекратили считать вне закона, а имущественное положение таких детей стало равноправным с остальными членами семей. Правда, в некоторых деревнях сохранялось осуждение матерей, родивших детей вне брака.
      Во время войны и после нее, когда резко понизился уровень брачности, редкие браки сопровождались свадебными обрядами и вечеринками. Кроме того, в браки вступали иногда немолодые люди, особенно женщины. Перестали соблюдаться старые брачные обычаи и запреты – очередность в браке детей, социальные, этнические, конфессиональные ограничения, так как изменились условия жизни. Не стали признавать и вероисповедальных различий: кругом «царило» всеобщее безверие. Были ликвидированы сословные группы населения, и в деревне все оказались просто колхозниками и колхозницами. Появилось, однако, неравенство людей в профессионально-образовательном отношении. В 1920-1930-е годы число браков с таким неравным уровнем людей было небольшим. В военные 1940-е гг., когда в деревнях наблюдался дефицит мужчин и в брак вступали редко, разный профессиональный уровень брачующихся (выше у женщин) был вполне объясним. С послевоенного времени такие браки участились, и снова более высокий профессионально-образовательный уровень отмечался у женщин.

К титульной странице
Вперед
Назад