x x x
Все эти дни она только и знала, что думала о своих и ждала
часа, когда за ней пришлют. А за этим делом, днем, когда Лиза
уходила в гимназию, а в доме оставалась одна бабушка, Женя тоже
одевалась и одна выходила на улицу, в проходку.
Жизнь слободы мало чем походила на жизнь тех мест, где
проживали Люверсы. Большую часть дня здесь было голо и скучно.
Не на чем было разгуляться глазу. Все, что ни встречал он, ни
на что, кроме разве как на розгу или на помело, не годилось.
Валялся уголь. Черные помои выливались на улицу и разом
обелялись, обледенев. В известные часы улица наполнялась
простым народом. Фабричные расползались по снегу, как тараканы.
Ходили на блоках двери чайных и оттуда валом валил мыльный пар,
как из прачечной. Странно, будто теплей становилось на улице,
будто к весне оборачивалось дело, когда по ней сутуло пробегали
пареные рубахи и мелькали валенки на жиденьких портах. Голуби
не пугались этих толп. Они перелетали на дорогу, где тоже был
корм. Мало ли сорено было по снегу просом, овсом и навозцем?
Ларек пирожницы лоснился от сала и тепла. Этот лоск и жар
попадал в сивухою сполоснутые рты. Сало разгорячало гортани. И
потом вырывалось дорогой из часто дышавших грудей. Не это ли
согревало улицу?
Так же внезапно она пустела. Наступали сумерки. Проезжали
дровни порожняком, пробегали розвальни с бородачами, тонувшими
в шубах, которые, шаля, валили их на спину, облапив
по-медвежьи. От них на дороге оставались клоки тоскливого сена
и медленное, сладкое таянье удаляющегося колокольца. Купцы
пропадали на повороте, за березками, отсюда походившими на
раздерганный частокол.
Сюда слеталось то воронье, которое, раздольно каркая,
проносилось над их домом. Только тут они не каркали. Тут,
подняв крик и задрав крылья, они вприпрыжку рассаживались по
заборам и потом, вдруг, словно по знаку, тучею кидались
разбирать деревья и, толкаясь, размещались по опростанным
сукам. Ах, как чувствовалось тогда, какой поздний, поздний час
на всем белом свете! Так, - ах так, как этого не выразить
никаким часам!
x x x
Так прошла неделя и к концу другой, в четверг на рассвете
она опять его увидала. Лизина постель была пуста. Просыпаясь,
Женя слышала, как за ней брякнула калитка. Она встала и, не
зажигая огня, подошла к окошку. Было еще совершенно темно. Но
чувствовалось, что в небе, в ветках деревьев и в движениях
собак та же тяжесть, что и накануне. Эта пасмурная погода
стояла уже третьи сутки и не было сил стащить ее с обрыхлевшей
улицы, как чугун с корявой половицы.
В окошке через дорогу горела лампа. Две яркие полосы, упав
под лошадь, ложились на мохнатые бабки. Двигались тени по
снегу, двигались рукава призрака, запахивавшего шубу, двигался
свет в занавешенном окне. Лошадка же стояла неподвижно и
дремала.
Тогда она увидала его. Она сразу его узнала по силуэту.
Хромой поднял лампу и стал удаляться с ней. За ним двинулись,
перекашиваясь и удлиняясь, обе яркие полосы, а за полосами и
сани, которые быстро вспыхнули и еще быстрее метнулись во мрак,
медленно заезжая за дом к крыльцу.
Было странно, что Цветков продолжает попадаться ей на глаза
и здесь, в слободе. Но Женю это не удивило. Он ее мало занимал.
Вскоре лампа опять показалась и, плавно пройдясь по всем
занавескам, стала-было снова пятиться назад, как вдруг
очутилась за самой занавеской, на подоконнике, откуда ее взяли.
Это было в четверг. А в пятницу за ней, наконец, прислали.
IX.
Когда на десятый день по возвращении домой, после более, чем
трехнедельного перерыва были возобновлены занятия, Женя узнала
от репетитора все остальное. После обеда сложился и уехал
доктор и она попросила его кланяться дому, в котором он ее
осматривал весной, и всем улицам и Каме. Он выразил надежду,
что больше его из Перми выписывать не придется. Она проводила
до ворот человека, который привел ее в такое содрогание в
первое же утро ее переезда от Дефендовых, пока мама спала и к
ней не пускали, когда на ее вопрос о том, чем она больна, он
начал с напоминания, что в ту ночь родители были в театре. А
как по окончании спектакля стали выходить, то их жеребец...
- Выкормыш?!.
- Да, если это его прозвище... так Выкормыш, стало-быть,
стал биться, вздыбился, сбил и подмял под себя случайного
прохожего и...
- Как? На смерть?
- Увы!
- А мама?
- А мама заболела нервным расстройством, - и он улыбнулся,
едва успев приспособить в таком виде для девочки свое латинское
"partus praematurus".
- И тогда родился мертвый братец?!
- Кто вам сказал?.. Да.
- А когда? При них? Или они застали его уже бездыханным? Не
отвечайте. Ах, какой ужас! Я теперь понимаю. Он был уже мертв,
а то бы я его услышала и без них. Ведь я читала. До поздней
ночи. Я бы услышала. Но когда же он жил? Доктор, разве бывают
такие вещи? Я даже заходила в спальню! Он был мертв.
Несомненно!
Какое счастье, что это наблюдение от Дефендовых, на
рассвете, было только вчера, а ужасу у театра - третья неделя.
Какое счастье, что она его узнала. Ей смутно думалось, что, не
попадись он ей на глаза за весь этот срок, она теперь, после
докторовых слов, непременно бы решила, что у театра задавлен
хромой.
И вот, прогостив у них столько времени и став совершенно
своим, доктор уехал. А вечером пришел репетитор. Днем была
стирка. На кухне катали белье. Иней сошел с ее рам и сад стал
вплотную к окнам и, запутавшись в кружевных гардинах, подступил
к самому столу. В разговор врывались короткие погромыхиванья
валька. Диких тоже, как все, нашел ее изменившейся. Перемену
заметила в нем и она.
- Отчего вы такой грустный?
- Разве? Все может быть. Я потерял друга.
- И у вас тоже горе? Сколько смертей - и все вдруг, -вздохнула она.
Но только собрался он рассказывать, что имел, как произошло
что-то необ'яснимое. Девочка внезапно стала других мыслей об их
количестве, и видно забыв, какою опорой располагала в виденной
в то утро лампе, сказала взволнованно: "Погодите. Раз как-то вы
были у табачника, уезжал Негарат; я вас видала еще с кем-то.
Этот?" Она боялась сказать: "Цветков?"
Диких оторопел, услыхав, как были произнесены эти слова,
привел помянутое на память и припомнил, что действительно они
заходили тогда за бумагой и спросили всего Тургенева для
госпожи Люверс; и точно, вдвоем с покойным. Она дрогнула и у
ней выступили слезы. Но главное было еще впереди.
Когда, рассказав с перерывами, в которые слышался рубчатый
грохот скалки, что это был за юноша и из какой хорошей семьи,
Диких закурил, Женя с ужасом поняла, что только эта затяжка
отделяет репетитора от повторения докторова рассказа, и когда
он сделал попытку и произнес несколько слов, среди которых было
слово театр, Женя вскрикнула не своим голосом и бросилась вон
из комнаты.
Диких прислушался. Кроме катки белья, в доме не было слышно
ни звука. Он встал, похожий на аиста. Вытянул шею и приподнял
ногу, готовый броситься на помощь. Он кинулся отыскивать
девочку, решив, что никого нет дома, а она лишилась чувств. А
тем временем, как он тыкался впотьмах на загадки из дерева,
шерсти и металла, Женя сидела в уголочке и плакала. Он же
продолжал шарить и ощупывать, в мыслях уже подымая ее замертво
с ковра. Он вздрогнул, когда за его локтями раздалось громко,
сквозь всхлипывание: "Я тут. Осторожней, там горка. Подождите
меня в классной. Я сейчас приду".
Гардины опускались до полу и до полу свешивалась зимняя
звездная ночь за окном, и низко, по пояс в сугробах, волоча
сверкающие цепи ветвей по глубокому снегу, брели дремучие
деревья на ясный огонек в окне. И где-то за стеной, туго
стянутый простынями, взад-вперед ходил твердый грохот раскатки.
"Чем об'яснить этот избыток чувствительности, - размышлял
репетитор. - Очевидно, покойный был у девочки на особом
положении. Она очень изменилась. Периодические дроби
об'яснялись еще ребенку, между тем, как та, что послала его
сейчас в классную... и это дело месяца? Очевидно, покойный
произвел когда-то на эту маленькую женщину особо глубокое и
неизгладимое впечатление. У впечатлений этого рода есть имя.
Как странно! Он давал ей уроки каждый другой день и ничего не
заметил. Она страшно славная, и ее ужасно жаль. Но когда же она
выплачется и придет, наконец? Верно, все прочие в гостях. Ее
жалко от души. Замечательная ночь!"
Он ошибался. То впечатление, которое он предположил, к делу
нисколько не шло. Он не ошибся. Впечатление, скрывавшееся за
всем, было неизгладимо. Оно отличалось большею, чем он думал,
глубиной... Оно лежало вне ведения девочки, потому что было
жизненно важно и значительно, и значение его заключалось в том,
что в ее жизнь впервые вошел другой человек, третье лицо,
совершенно безразличное, без имени или со случайным, не
вызывающее ненависти и не вселяющее любви, но то, которое имеют
в виду заповеди, обращаясь к именам и сознаниям, когда говорят:
не убий, не крадь и все прочее. "Не делай ты, особенный и
живой, - говорят они - этому, туманному и общему, того, чего
себе, особенному и живому, не желаешь". Всего грубее
заблуждался Диких, думавши, что есть имя у впечатлений такого
рода. Его у них нет.
А плакала Женя оттого, что считала себя во всем виноватой.
Ведь ввела его в жизнь семьи она в тот день, когда, заметив его
за чужим садом, и заметив без нужды, без пользы, без смысла,
стала затем встречать его на каждом шагу, постоянно, прямо и
косвенно и даже, как это случилось в последний раз, наперекор
возможности.
Когда она увидела, какую книгу берет Диких с полки, она
нахмурилась и заявила: "Нет. Этого я сегодня отвечать не стану.
Положите на место. Виновата: пожалуйста".
И без дальних слов, Лермонтов был тою же рукой втиснут назад
в покосившийся рядок классиков.