- Ну что вы, - быстро вмешался Сэм, - наоборот. Разве может такое очаровательное существо кому-нибудь помешать? Шампанского?
      - С удовольствием, - ответила Наташа и двумя пальцами взяла протянутый Сэмом бокал.
      - А вы тут живете? - спросил Сэм.
      Наташа отхлебнула шампанского и утвердительно кивнула.
      - Родились тут?
      - Нет, - сказала Наташа, - я родилась очень далеко, на севере.
      - А чем занимаетесь?
      - Музыкой, - ответила Наташа, поставила бокал на стол и сделала такое движение, словно растягивала перед грудью эспандер.
      - Да, - сказал Сэм, переводя взгляд с двух бугорков под блестящей зеленой тканью наташиного платья на дешевый серебряный браслетик, охватывающий заприсосье, - интересно было бы вас послушать.
      - Простите, - подал голос Артур, - вы не возражаете, если я отойду позвонить? Арнольда долго нет.
      Сэм кивнул головой, и Артур пошел к будке автомата, зажатой двумя кооперативными ларьками. Возле будки стояла очередь. Артур, заняв в ней место, принялся разглядывать книги, разложенные уличным торговцем прямо на газоне. Наташа открыла лежавшую у нее на коленях сумочку, достала напильник, с недоумением посмотрела на него, кинула назад и вытащила маленький косметический набор.
      - А вы откуда, Сэм? - спросила она, разглядывая себя в зеркало. - Вы американец?
      - Да, - ответил Сэм, - но живу большей частью в Европе. Вообще, даже сложно сказать, где я на самом деле живу, - большую часть времени летаю туда-сюда.
      - Вы бизнесмен?
      Раскрыв цилиндрик с помадой, Наташа подкрасила присоски на лапках, и у Сэма мелькнула мысль, что это делает ее вульгарной, но вдвойне привлекательнее.
      - В общем можно сказать так, - ответил он. - А больше всего в жизни меня интересуют новые впечатления.
      - Ну и как, много здесь новых впечатлений?
      - Хватает, - ответил Сэм. - Но они, знаете, на любителя.
      На стол легла тень, и донесся совершенно неуместный в начале осени густой запах цветущих трав и деревьев.
      - А ты, значит, не любитель? - раздался над ухом у Наташи громкий голос, от чего она чуть не выронила зеркальце.
      Оглянувшись, Наташа увидела невысокого толстяка в пестрой майке, который с ненавистью глядел на Сэма, поигрывая небольшим темным чемоданчиком.
      - Арнольд! - обрадовался Сэм. - А мы вас все ждем. Артур звонить пошел. Ну как, удалось что-нибудь выяснить?
      - Удалось, - ответил Арнольд, швыряя кейс на стул рядом с Сэмом. - Все теперь ясно стало.
      - Нашли! - сказал Сэм. - Ну, слава Богу. А я и не заметил, что он у вас с собой. Вот спасибо.
      Он раскрыл кейс, бегло осмотрел содержимое и, сомкнув кольцом большой и указательный пальцы, показал Арнольду кружок пустоты размером с металлический доллар. Толстяк подтянул стул от соседнего столика и тяжело сел.
      - А это Наташа, - сказал Сэм, - познакомьтесь. Наташа, это Арнольд.
      Арнольд повернул голову к Наташе и впился в нее глазами.
      - Понятно, - сказал он, наглядевшись. - А вот чтобы пойти, к примеру, на ткацкую фабрику, крутильщицей или валяльщицей? Или волочильщицей? Это как? Не хочешь?
      - Что вы такое говорите? - побледнев, прошептала Наташа. Ей в нос шибануло густым одеколонным запахом, она недоуменно подняла взгляд на Сэма и увидела, что улыбка сползает с его лица, а в глазах проступает явный ужас.
      - Не пугайте девушку, - сказал он, косясь в сторону телефонной будки, откуда торопливо шел Артур. - Наташа, это он шутит.
      - Я? Шучу? Ты сюда, сука, кровь прилетел пить и думаешь, мы с тобой шутки будем шутить?
      - А кто это "мы"? - быстро спросил Сэм.
      - Сейчас объясню, - сказал Арнольд, приподнимаясь со стула, и неизвестно, что произошло бы дальше, если бы подбежавший сзади Артур не обрушил на его голову полупустую бутылку шампанского.
      Арнольд вместе со стулом повалился на пол и замер. За соседними столиками стихли разговоры, несколько граждан даже приподнялись со своих мест, собираясь не то вмешаться, не то убежать. Артур быстро сел верхом на товарища и стал заламывать ему руку за спину. Это не очень получалось, хотя Арнольд вроде не сопротивлялся.
      - Так и знал, что он не удержится, - нервно бормотал Артур, - тоже попробует. Говорил, у вас психика неустойчивая. А у него, значит, устойчивая. Вы идите, пока он в себя не пришел, уведите девушку. А я...
      Арнольд пошевелился, и Артур чуть не слетел с него на асфальт.
      - Идемте, Наташа, - сказал Сэм, хватая Наташу за руку.
      Они быстро вышли из-за столика и, разминувшись с бегущим к месту драки милиционером, быстро пошли прочь.
      - Что это с ним? Наркотики? - спросила Наташа.
      - Примерно, - ответил Сэм. - Я бы не хотел обсуждать чужую беду. Не знаете, где здесь можно перекусить? А то поесть так и не дали.
      Наташа оглянулась на толпу, сгрудившуюся среди ресторанных столиков.
      - Все, - сказала она, - забрали. Что вы говорите? Поесть? Это надо на такси ехать. Дойдем до "Волны" - они там ходят.
      - Простите, Наташа, - сказал Сэм, - может быть, у вас какие-нибудь планы?
      В ответ Наташа поглядела на Сэма с такой простодушной откровенностью, что все ее планы стали сразу понятны и видны.
      Дорога шла мимо глубокого котлована с руинами подземных этажей недостроенного здания. Из трещин в стенах росли трава, кусты и даже несколько молодых деревьев, и казалось, что это не котлован, вырытый под новостройку, а могила погибшего здания или раскопки древнего города. Сэм залюбовался и шел молча; притихла и Наташа.
      - Да, - сказал Сэм, когда котлован остался позади. - Удивительно. Я тут заметил одну странную вещь. Россия ведь третий Рим?
      - Третий, - сказала Наташа, - точно. И еще второй Израиль. Это Иван Грозный сказал. Я в газете читала.
      - Так вот, если написать "третий Рим", а потом дописать слово "третий" наоборот, получится очень интересно. С одной стороны будет читаться "третий Рим", а с другой - "третий мир".
      - В Ялте, - сказала Наташа, - часа три отсюда на катере, есть канатная дорога. Садишься на набережной и поднимаешься на гору. Там дворец строили, или музей Ленина, не знаю. А потом бросили. И остались только колонны и часть крыши. Все огромное такое, и вокруг пустырь. Будто храм какой. Точно, третий Рим и есть. Сэм, а вы в первом были?
      Сэм кивнул, и Наташа тихонько вздохнула.
      - Пришли, - сказала она. - Здесь машину надо ловить.
      Асфальтовая дорожка кончалась у длинного здания, где помещались магазин и непонятное заведение под названием "Волна", перед которым грелись на солнце два адидасистых янычара. Под навесом автобусной остановки напротив сверкали белками несколько худых и загорелых южных старух. Наташа подняла руку, из тени ив, росших возле остановки, выехала старая серая "Волга" с оленем на капоте. Наташа наклонилась к окошку, посовещалась с шофером, повернулась к Сэму и кивнула.
      У шофера были длинные рыжие усы, торчащие в стороны несколько несимметрично, словно он только что закончил что-то ими ощупывать, а пахло в машине бензином и перезрелыми персиками. Попетляв среди утонувших в листве яблонь и груш белых домиков, "Волга" выехала на пыльную грунтовку. Шофер разогнался, пейзаж за задним стеклом скрылся в густых клубах желтой пыли, большие порции которой влетали и в окна.
      Сэм закашлялся, закрыв рот рукой, и Наташа заметила, что его губы вытягиваются в длинную трубочку. Делая вид, что поднимает что-то с пола, он нагнулся к спинке переднего сиденья, заговорщицки подмигнул Наташе и в знак молчания приложил палец к своим вытягивающимся губам. Наташа неумело подмигнула в ответ. Заострившийся на конце хоботок Сэма мягко вошел в серую обшивку сиденья. Шофер вздрогнул. Его глаза беспокойно поглядели на пассажиров из продолговатого зеркальца над рулем.
      - А вы правда думаете, Сэм, что у нас третий мир? - спросила Наташа, стараясь отвлечь шофера.
      - Ну, в общем, да, - не разгибаясь, промычал Сэм. - В этом нет ничего обидного. Если, конечно, не обижаться на факты.
      - Непривычно как-то.
      - А придется привыкнуть. Это геополитическая реальность. Ведь Россия очень бедная страна. И Украина тоже. Тут... Как это выражение... Земля не родит. Даже если взять самые плодородные почвы где-нибудь на Кубани, это будет ничто по сравнению с землями, скажем, в Огайо...
      Сэм произнес "ох-хаййо", и звук получился такой, что его вполне можно было намазывать на бутерброд вместо масла, а уж какие плодородные земли в штате Огайо, стало ясно сразу.
      - Какой третий мир, - с горечью сказал шофер, неестественно пошевелив усами, - продали нас. Как есть, всех продали. С ракетами и флотом. Кровь всю высосали.
      - Кто продал? - спросила Наташа. - И кому?
      - Известно кто, - с уверенной ненавистью сказал шофер. - И кому, тоже известно. Ладно флот продали - так ведь и честь нашу продали...
      Сэм что-то промычал, и шофер вяло махнул рукой.
      - В спину, понимаешь, - пробормотал он и надолго затих.
      Постепенно его лицо сильно побледнело, а глаза, прежде бегающие и настороженные, остекленели в безразличии. Сэм, наоборот, покрылся румянцем, словно только что вышел из бани. Выдернув губы из сиденья и выпрямившись, он улыбнулся Наташе. Наташа сосредоточенно молчала.
      - Наташа, я вас не обидел? - спросил Сэм.
      - Чем? - удивилась Наташа.
      - Этим третьим миром.
      - Что вы, Сэм. Просто мне в детстве нагадали, чтобы я боялась римской цифры три. Но я ее нисколечки не боюсь. А обижаться мне никакого резона нет. Я ведь не Россия. Я Наташа.
      - Наташа, - сказал Сэм. - Резон. Красивое имя. Перейдем на "ты"?
      - С удовольствием, - сказала Наташа.
      С обеих сторон дорогу обступали виноградники. Когда они кончились, слева опять появилось море. Сэм раскрыл кейс, вынул оттуда маленькую стеклянную баночку, выплюнул в нее немного красной жидкости, завинтил крышку и кинул банку назад. Наташа тем временем напряженно размышляла, на лбу у нее даже образовалась маленькая красивая извилинка. Сэм поймал ее взгляд и улыбнулся.
      - Все о'кей? - спросил он.
      - Ага, - улыбнулась в ответ Наташа. - Я вот о чем думаю. Ну, допустим, первый мир - это Америка, Япония там и Европа. Третий Рим, мир то есть, это, скажем, мы, Африка и Польша. А что такое второй мир?
      - Второй? - удивленно спросил Сэм. - Хм. Не знаю. Действительно, интересно. Надо выяснить, откуда это выражение пошло. Наверно, никакого второго мира просто нет.
      Он поглядел в окно и заметил высоко в небе серебристый треугольник - то ли тот самый планер, за которым он следил из-за столика в ресторане, то ли другой точно такой же.
      - Я другого понять не могу, - сказал он, - куда это мы едем?
      - Обедать, - сказала Наташа.
      - Я уже сыт, - сказал Сэм.
      - Тогда, может, лучше тут затормозим? - предложила Наташа. - Здесь места очень красивые, дикие. Можно искупаться.
      Сэм сглотнул слюну.
      - Послушайте, - сказал он шоферу, - мы, пожалуй, здесь вылезем, а?
      - Ваше дело, - хмуро сказал шофер. - Давайте пять долларов, как обещали.
      Наташа бросила на Сэма извиняющийся взгляд.
      Сэм вылез на дорогу и потянулся за кошельком.
      - Матрешки не нужны? - спросил шофер.
      - Какие? - спросил Сэм.
      - Всякие есть. Горбачев, Ельцин.
      - Спасибо, - сказал Сэм.
      - А еще новая матрешка есть. Генерал Руцкой, а внутри Никита Михалков и деревянный томик Достоевского. За тридцать долларов отдам.
      Сэм отрицательно покачал головой.
      - Будет чесаться, - сказал он, протягивая пятерку в раскрытую дверь, - одеколоном протрите.
      Шофер мрачно кивнул. Машина развернулась на месте и, обдав их желтой пылью, рванула назад. Стало тихо. Сэм с Наташей пошли по тропинке, которая зигзагом сбегала вниз по крутому каменистому склону. Спускались они молча, потому что тропинка была очень узкой и идти по ней надо было осторожно.
      Четкой линии берега внизу не было - склон переходил в лабиринт скал, между которыми плескалось море. Сняв тапочки - Сэм с умилением понял, что на ногах у нее были розовые домашние тапочки, а не туфли необычного фасона, как он подумал сначала, - Наташа зашла по колено в воду. Сэм, подвернув штаны и разувшись, последовал за ней, держа кейс и мокасины над головой и пытаясь вспомнить, какую же греческую легенду ему напоминает происходящее. Они долго петляли меж коричневых каменных стен и наконец вышли к большой наклонной плите, поверхность которой выступала из воды примерно на полметра.
      - Вот тут я загорала, - сказала Наташа, залезая на камень. - С той стороны можно нырять - уже глубоко.
      Забравшись на плиту, Сэм полез за видеокамерой.
      - Помоги, Сэм, - попросила Наташа.
      Повернувшись, Сэм увидел, что она стоит к нему спиной и, заведя руку за спину, пытается дотянуться до тесемок, завязанных сзади. Осторожно положив камеру на мокасины, Сэм прикоснулся к Наташе и сквозь платье почувствовал, как она вздрогнула. Тесемки абсолютно ничего не держали и были, как Сэм помнил из статьи в "Нэшнл Джиографик", просто наивным приспособлением для завязывания знакомств, которым пользовались русские девушки, - даже металлические шарики на их концах напоминали блесну. Но дрожь, прошедшая по наташиной спине, заставила Сэма забыть о методике правильного поведения, которую рекомендовал журнал, и когда Наташа перешагнула через упавшее на камень платье и осталась в крохотном купальнике из блестящей зеленой ткани, его руки сами потянулись к камере.
      Он долго снимал худенькое полудетское тело Наташи, ее счастливую улыбку и волну летящих по ветру волос, снимал ее голову над изумрудной водой и мокрые отпечатки ступней на камне, а потом, передав Наташе камеру и объяснив, на что надо нажимать, бросился в море и рванул к возникшей вдали белой точке прогулочного катера таким безоглядным баттерфляем, словно и правда собирался достичь его вплавь.
      Когда, тяжело дыша, он вернулся на плиту, Наташа лежала на спине, ладонью прикрывая глаза от солнца. Сэм устроился рядом, положил щеку на теплую поверхность камня и, прищурясь, поглядел на Наташу.
      - Вот вернусь домой, - сказал он, - буду смотреть это по телевизору и грустить.
      - Сэм, - сказала Наташа, - вот в Риме ты был, это я знаю. А во Франции?
      - Совсем недавно, - ответил Сэм, придвигаясь к ней поближе. - А почему ты спрашиваешь?
      - Так, - вздохнув, сказала Наташа. - Мать у меня часто про Францию говорила. Что ты там делал?
      - Как обычно, кровь сосал.
      - Нет, я не в том смысле. Ты просто так взял и поехал?
      - Не совсем. Меня друзья пригласили. На ежегодный прустовский праздник в город Комбре.
      - А что это за праздник такой?
      Сэм долго молчал, и Наташа решила, что ему лень рассказывать. Где-то стрекотала машина прогулочного катера. Совсем рядом раздалось несколько чуть слышных мажорных гитарных аккордов, а потом послышалось тихое жужжание и Наташа ощутила легкий укол в ногу; она рефлекторно хлопнула по этому месту ладонью - под ее пальцами что-то расплющилось, скаталось в крошечный шершавый шарик и отлетело в воду. Сэм заговорил нараспев, гнусаво произнося некоторые звуки в нос:
      - Представь небольшую сельскую церковь, построенную около пяти веков назад, с грубо высеченными фигурами христианских королей, глядящих на площадь с облетевшими каштанами, ветви которых металлически блестят в свете нескольких фонарей; на брусчатке перед порталом появляется одинокий усатый мужчина, похожий на мишень из провинциального тира, и уже трудно сказать, что происходит потом, когда непреодолимая сила влечения отнимает у памяти мгновения полета, оставляя ей лишь короткие прикосновения бродящих наугад лапок к пропахшему кельнской водой и сигарным дымом шелку кашне и грубое...
      - Сэм, - прошептала Наташа, - что ты делаешь. Нас же увидят....
      - ...чем-то даже оскорбительное ощущение близости чужой кожи к твоему рту. Наслаждение усиливается, когда начинаешь различать за прорванными занавесями покровов, отделяющих одно тело от другого, глухой шум, сначала ток крови...
      - Ах, Сэм... Не сюда......
      - ...а затем - повелительные удары сердца, подобные сигналам, посылаемым с планеты Марс или из какого-то другого мира, так же недоступного нашему взору; их ритм и задает то страстные, то насмешливые движения твоего тела, в долгий выступ которого, блуждающий в пульсирующих лабиринтах чужой плоти, как бы перетекает все сознание; и вдруг все кончается, и ты вновь плывешь куда-то над старыми камнями мостовой...
      - Сэм...
      Сэм откинулся на камень и некоторое время не чувствовал вообще ничего - словно и сам превратился в часть прогретой солнцем скалы. Наташа сжала его ладонь; приоткрыв глаза, он увидел прямо перед своим лицом две большие фасетчатые полусферы - они сверкали под солнцем, как битое бутылочное стекло, а между ними, вокруг мохнатого ротового хоботка, шевелились короткие упругие усики.
      - Сэм, - прошептала Наташа, - а в Америке много говна?
      Сэм улыбнулся, кивнул головой и снова закрыл глаза. Солнце било прямо в веки, и за ними возникало слабое фиолетовое сияние, на которое хотелось глядеть и глядеть без конца.
     
     
     
      6. ЖИЗНЬ ЗА ЦАРЯ
     
      Трудно было сказать, сколько дней Марина углубляла нору и рыла вторую камеру. Дни бывают там, где встает и заходит солнце, а Марина жила и работала в полной тьме. Сначала она передвигалась на ощупь, но через некоторое время заметила, что неплохо видит в темноте, - заметила совершенно неожиданно, когда в середине главной камеры уже была готова широкая кровать из сена, накрытого украденной в пансионате шторой. Марина как раз думала, что возле кровати, как в фильме, должна обязательно стоять корзина с цветами, и тут увидела в углу камеры трофейный фанерный ящик. Она огляделась и поняла, что видит и остальное - кровать, нишу в полу, где были сложены найденные на рынке продукты, и собственные конечности; все это было бесцветным, чуть расплывчатым, но вполне различимым.
      "Наверно, - подумала Марина, - я и раньше видела в темноте, просто не обращала внимания."
      Взяв ящик, она поставила его возле кровати, сунула туда клок сена и, как сумела, придала ему форму букета. Отойдя к дальней стене камеры, она с удовольствием осмотрела получившийся интерьер, подошла к кровати и нырнула под штору.
      Чего-то не хватало. Промучившись несколько минут, Марина поняла, в чем дело, - подтянув к себе лежащую на полу сумочку, она вынула из нее узкие черные очки и нацепила их на нос. Теперь оставалось только ждать звонка. Телефона у Марины в норе не было, но это ее мало смущало - она знала, что в той или иной форме звонок последует, потому что еще тогда, далеким солнечным утром на набережной, жизнь дала ей в этом честное слово.
      Лежать под шторой было тепло и удобно, но немного скучно. Марина сначала думала о всякой всячине, а потом незаметно для себя впала в оцепенение.
      Разбудил ее донесшийся из-за стены шум. В том, что шум донесся именно из-за стены, Марина была уверена - она уже давно привыкла к звукам, которые прилетали сверху (это были голоса, шаги и рев мотора выезжающей из гаража машины), и автоматически отфильтровывала их, так что они совсем не мешали ей спать. Но этот звук был другим - за стеной определенно рыли землю. Марина даже слышала звяканье совка о камни, с которыми она сама в свое время немало повозилась. Шум за стеной иногда исчезал, но потом возникал опять, вроде бы даже ближе, чем раньше, и Марина успокаивалась. Иногда из-за стены долетала песня - Марина не могла разобрать слов; было только ясно, что поет мужчина, а мелодия вроде бы "Подмосковные вечера", но сказать точно было нельзя. Постепенно у Марины выкристаллизовалась уверенность, что ход за стеной роют именно к ней, и она даже догадывалась, кто именно, но целомудренно боялась до конца в это поверить. Вскакивая с кровати, она подбегала к стене и надолго припадала к ней ухом, потом бросалась назад и замирала под шторой. Когда шум стихал, Марина приходила в смятение.
      "А вдруг, - думала она, - он промахнется и пророет ход к этой сраной уродине?"
      Она вспоминала самку с базара, и ее кулаки яростно сжимали сено.
      "А сраная уродина, - думала Марина дальше, - возьмет и скажет, что она - это я. А он ей поверит... Он же такой глупенький..."
      От такой подлости у нее даже перехватывало дыхание, и она представляла себе, что сделает с уродиной, если где-нибудь ее встретит.
      Так продолжалась довольно долго; наконец стена, за которой рыли ход, начала подрагивать, и с нее на пол посыпалась земля. Марина последний раз оглядела камеру - все вроде было в порядке - и юркнула под штору. В стену с той стороны начали бить чем-то тяжелым, и не успела Марина последний раз поправить на носу очки, как стена рухнула.
      В образовавшейся дыре появился сапог. Он шевельнулся, несколько раз ковырнул землю, расширяя проход, и исчез, а потом в дыру просунулось мясистое лицо, которое Марина узнала сразу же. Это был он или почти он, только не брюнет, а рыжий, и вместо дубленки на нем была заснеженная шинель с майорскими погонами. Аккуратно, чтобы не запачкаться землей, он протиснулся в дыру, и Марина заметила висящий на его груди тяжелый черный футляр с баяном.
      - День добрый, - сказал майор, снял баян, поставил его на предохранитель и опустил на пол. - Скучаешь?
      Внутри у Марины все сжалось, но она нашла в себе силы изящно приподнять очки и с холодным интересом взглянуть на майора.
      - Мы знакомы? - спросила она.
      - Сейчас будем, - сказал майор, подходя к кровати и берясь крепкими ладонями за край свисающей с кучи сена шторы...
     
     
      - Ты не представляешь, Николай, какие вокруг живут звери, - говорила Марина, прижимаясь к лежавшей рядом на сене холодной мохнатой тушке. - Вот, например, ходила я недавно на рынок за продуктами. Так меня там чуть не убили. Еле потом до дома добралась. Николай, ты спишь?
      Николай не отвечал, и Марина, повернувшись на спину, уставилась в земляной потолок. Клонило в сон. Скоро ей стало казаться, что потолок над головой исчез, а на его месте выступили звезды. Одна из звездочек мигнула и поползла по потолку, и Марина, вспомнив детские лица со стенда с выгоревшим на солнце будущим, загадала желание.
     
     
      - Сам я военный, - говорил Николай, - майор. Живу и работаю в городе Магадане. Но главное для меня в жизни - музыка. Так что если ты любишь музыку, у нас с тобой обязательно установится духовная близость...
      Марина открыла глаза. Вокруг, как обычно, была тьма, но она знала, что уже настало то единственное утро, которое бывает в норе.
      - Ты, Марина, - продолжал Николай, внимательно глядя на свои сапоги, стоящие возле постели, - скоро будешь такая толстая, что уже не сможешь никуда вылезти. А вечером в Магадане сотни развлечений, так что я тебе предлагаю сходить сегодня в театр.
      - Хорошо, - сказала Марина, у которой сладко сжалось сердце, - но пусть это будет что-нибудь оригинальное.
      Вместо ответа Николай протянул ей два листочка бумаги. "Магаданский ордена Октябрьской революции военный оперный театр" - прочла Марина, перевернула билет и увидела на другой стороне синюю надпечатку: "Жизнь за Царя".
      - Так ведь это где - Магадан, - сказала она.
      Николай кивнул в сторону проделанной им в стене дыры, и Марине показалось, что оттуда повеяло холодом.
      До вечера Николай еще несколько раз залезал на Марину, и она, прислушиваясь к ощущениям от елозящего на ней холодного влажного тела, с недоумением спрашивала себя - неужели именно в этом все дело и именно об этом во Франции сочиняют такие красивые песни? Иногда Николай замирал и принимался рассказывать о своей службе, о делах и товарищах; скоро Марина уже знала их всех по именам и званиям. Когда Николай слезал с нее, он сразу же начинал работать по дому - сначала углубил нишу для еды, потом принялся заделывать выход, ведущий к двум гаражам. Марина ощутила беспричинную тоску.
      - Зачем это ты? - с кровати спросила она.
      - Дует сильно, - сказал Николай. - Сквозняк.
      - А как мы тогда вылазить будем?
      Николай опять кивнул на дыру в стене, из которой он появился несколько часов назад. До вечера он успел придать ей квадратную форму и даже сплел из соломы небольшой половичок, который положил перед дырой на пол.
      Наконец Николай поглядел на часы и сказал:
      - Пора в театр.
      Марина слезла с кровати и тут вспомнила, что ей совершенно нечего одеть.
      - А ты завернись в штору, - сказал Николай, когда она объяснила ему свою проблему, - сейчас все так ходят.
      Марина последовала его совету, и получилось не так уж плохо. Николай натянул сапоги, надел шинель, повесил на плечо баян и нырнул в черную дыру в стене; Марина последовала за ним. За дырой был длинный кривой коридор, холодный и темный, который заканчивался узким лазом вверх; из лаза на земляной пол падал слабый синеватый свет и редкие снежинки. Николай выбрался наружу и протянул Марине руку; придерживая у горла штору, Марина последовала за ним.
      Они оказались в полутемном дворе, из которого вышли на широкую заснеженную набережную. За парапетом простиралась ровная белая плоскость замерзшего моря, похожая на огромный занесенный снегом каток. Набережную освещало несколько фонарей; по ней шли прохожие - большей частью вооруженные баянами офицеры, некоторые вели под руку своих завернутых в шторы жен; Марина, когда увидела их, испытала большое облегчение. Все офицерские жены были босые, как и она, и Марина успокоилась окончательно; взяв под руку Николая, она пошла по улице, любуясь падающим снегом.
      Театр оказался величественным серым зданием с колоннами, очень похожим на главный корпус пансионата; Марина вспомнила южную ночь, звезды на небе и шум моря и помотала головой - таким это все казалось далеким и нереальным. Но театр удивительно напоминал здание, возле которого она когда-то вырыла нору, и даже лепные снопы на фронтоне были те же самые, только сейчас большая их часть была завешена широкой кумачовой полосой с белой надписью:
      МУРАВЕЙ МУРАВЬЮ - ЖУК, СВЕРЧОК И СТРЕКОЗА.
      В театре было многолюдно, празднично и торжественно; доносились жутковатые звуки настраиваемых инструментов. Офицерские жены оценивающе поглядывали на маринину штору, и Марина с удовлетворением поняла, что ее штора не хуже, чем у большинства. Правда, попадались шторы и лучше - например, жена одного генерала носила малиновую бархатную портьеру с золотыми кистями, но зато сама эта жена была старая и морщинистая. Николай представил Марину нескольким друзьям - таким же рыжим майорам, и по их влажным зовущим взорам Марина поняла, что произвела впечатление.
      Недалеко от Марины остановился пожилой генерал со сточенными временем жвалами, поглядел на нее с благосклонной улыбкой, и Марина подумала, что с ним надо поговорить о культуре.
      - Скажите, - спросила она, - вам нравятся французские фильмы?
      - Нет, - по-военному сухо ответил генерал. - Мне не нравятся французские фильмы. Мне нравится творчество кинорежиссера Сергея Соловьева, особенно то место, где его бьют кирпичом по голове и он падает с табурета на пол.
      Тут Марина заметила, что то, что она приняла за благосклонную улыбку, на самом деле было результатом паралича лицевых мышц и смотрел на нее генерал вовсе не благосклонно, а скорее чуть напуганно.
      - А ваш муж, - добавил генерал, отходя в сторону и косясь на Николая, - хороший перспективный офицер.
      - Служу Магаданскому Муравейнику! - щипая Марину за ногу, чтобы она не вздумала сказать что-нибудь еще, ответил вытянувшийся Николай.
      Марина ждала, что он станет ее ругать, но он ничего не сказал.
      Прозвенел звоночек, и все повалили в зал. Места у Николая с Мариной оказались не очень хорошие - сцена была видна под острым углом; то, что происходило в ее глубине, было неразличимо, и когда начался спектакль, Марина никак не могла взять в толк, о чем он. Николай наклонился к ней и шепотом стал объяснять, что большие черные муравьи напали на муравейник рыжих, а один старый муравей, пообещав провести их в камеру, где лежала главная матка и хранились яйца, на самом деле завел их в воронку муравьиного льва. На Николая сзади шикнули, и он замолчал, но Марина уже разобралась, в чем дело.
      Большую часть действия она только слышала, но зато когда настал самый главный момент и на сцене остались старый муравей и муравьиный лев, Марина сумела отлично все рассмотреть. Муравьиный лев был бритым наголо румяным мужчиной в военной форме двадцатых годов, с орденом на груди; он с видимой скукой сидел на стуле, хлопая серой папахой по его ножке и дожидаясь, когда старый муравей кончит петь; наконец тот затих и отполз в глубь сцены, тогда муравьиный лев встал и медленно пошел вслед за ним. Тревожно и страшно заиграл оркестр, по залу прошел вздох ужаса, но Марина уже ничего не видела. Она смотрела на тяжелую зеленую кулису и мечтала о том, что Николай станет генералом и выхлопочет такую же для нее.
      Когда спектакль кончился, Николай предложил сходить в буфет выпить шампанского. Марина с радостью согласилась - она помнила, что в фильме мордастый мужчина все время пил со своими женщинами шампанское из высоких узких бокалов. И тут случилась беда.
      На пустой лестнице, затянутой широким красным ковром, Николай споткнулся, потерял равновесие и упал, ударившись затылком о ступени. Он сразу же потерял сознание и быстро задрыгал ногами, а на лице у него проступило отвращение. Марина попыталась поднять его за руку, но Николай был слишком тяжел, и Марина кинулась вниз, чтобы позвать на помощь. К счастью, на следующей же площадке она наткнулась на двух майоров, которых Николай перед спектаклем представил ей как своих друзей. Они молча курили, дожидаясь, когда подойдет их очередь в буфете. Выслушав Марину, они побросали окурки и поспешили за ней.
      Николай лежал все в той же позе и так же подергивал ногами, только теперь у него вдобавок стали непроизвольно двигаться руки - они совершали плавные движения в стороны, будто растягивали и сжимали баян, но больше всего Марину напугало то, что Николай тихо-тихо напевал "Подмосковные вечера".
      Один из майоров сел на корточки возле Николая, взял его кисть и нащупал пульс, а другой стал отсчитывать время по часам. Через минуту они переглянулись, и тот, который щупал пульс (свободной рукой Николай продолжал играть на невидимом баяне), отрицательно помотал головой.
      Оба майора поглядели на Марину, и тут она впервые заметила, какие страшные жвала шевелятся у них под носами. Собственно, и у Николая, и у самой Марины были точно такие же, но раньше она не придавала этому значения. Глаза Марины заволокло слезами; сквозь их мутную пленку она увидела, что ей протягивают большой темный предмет; она подставила руки, и в них лег баян в футляре. Ее словно парализовало - она безучастно наблюдала, как первый майор приподнял николаеву ногу, а второй, быстро работая жвалами, отгрыз ее по пах вместе с защитной штаниной, на которой в такт движениям его челюстей подергивался тонкий красный лампас. Когда он перегрызал вторую ногу, вокруг появилось еще несколько майоров; они поставили свои бокалы с шампанским на пол, и работа пошла быстрее. Николай перестал играть на невидимом баяне только тогда, когда один из вновь появившихся стал отгрызать ему голову и, видимо, перекусил нерв. Другой майор принес стопку газет "Магаданский муравей" и начал заворачивать в них отпиленные конечности Николая. Дальше у Марины в памяти был длинный провал.
      Она пришла в себя на улице, от уколов холодных снежинок в лицо. Театр остался далеко за спиной; в одной руке она держала ящик с баяном, а в другой - два продолговатых тяжелых свертка, плотно упакованных в несколько слоев газетной бумаги. Кое-как она дошла до того места, откуда несколько часов назад начинался поход в театр, огляделась и увидела в глубине занесенного снегом двора два ржавых гаража, стоявших под углом друг к другу. Между гаражами под тонким слоем свежего снега виднелось круглое углубление и недавние следы. Марина сунула руку в снег, сняла с лаза крышку - это был борт картонного ящика от папирос "Север" - и спустилась вниз.
      Там было темно и тихо. Марина положила свертки в снег, который намело внизу, и поползла спать. Уже вскарабкавшись на сено, она вспомнила, что произошло в театре, когда Николая почти кончили разделывать: не в силах глядеть на это, она отвернулась и увидела, как по затянутым ковром ступеням под руку с большим рыжим полковником в сверкающих сапогах, не спуская с ее лица торжествующего взгляда, спускается сраная уродина с рынка, завернутая в лимонную портьеру с фиолетовыми виноградными гроздьями.
     
     
     
      7. ПАМЯТИ МАРКА АВРЕЛИЯ
     
      Прогулочный катер успел отойти в море довольно далеко, а шел все прямо, как будто действительно направлялся в Турцию. Слева выступила часть побережья, раньше скрытая горой, и хоть сам берег не был виден в темноте, появились огни. Казалось, они горят на поверхности моря, словно мимо катера медленно движутся свечи в бумажных коробочках, стоящие на маленьких плотах. Луна тоже казалась висящим среди облаков бумажным шаром с горящей внутри свечой. Облака вокруг были высокие и редкие, с ярко-голубой от лунного света кромкой, и небо из-за этого казалось в несколько раз выше, чем обычно.
      Митя стоял у борта, облокотившись на поручень, и молча смотрел на берег.
      - О чем ты столько времени думаешь? - спросил Дима.
      - Все о том же, - сказал Митя. - О том, что со мной происходит.
      - Ты сейчас едешь по морю на катере и смотришь на берег.
      - Нет, - сказал Митя, - не прямо сейчас, а вообще в жизни. Никогда не замечал такой странности? Кому-нибудь другому очень просто рассказать, как надо жить и что делать. Я бы любому все объяснил. И даже показал бы, к каким огням лететь и как. А если то же самое надо сделать самому, сидишь на месте или летишь совсем в другую сторону.
      - Не понимаю, - сказал Дима, - какие сложности. Вон, видишь, сколько их горит. Выбрал любой и лети, пока сил хватит.
      - В том-то и дело, - сказал Митя, - что лично во мне выбирают сразу двое. И я даже не могу отделить их друг от друга. Не знаю, кто настоящий, и не знаю, когда один сменит другого. Потому что оба вроде бы намерены двигаться к свету, только по разным маршрутам. А делать они предлагают совершенно противоположное.
      - Кому предлагают?
      - Мне.
      - Ага, - сказал Дима, - значит, в тебе уже трое?
      - Как трое?
      - Первый, второй и тот, кому они предлагают.
      - Ты цепляешься к словам. Я могу по-другому сказать. Когда я пытаюсь принять решение, я все время натыкаюсь в себе на кого-то, кто принял прямо противоположное, и именно этот кто-то потом все и делает.
      - А ты?
      - А что я? Когда он появляется, я им и становлюсь.
      - Так значит, это ты и есть?
      - Но я ведь хотел делать прямо противоположное.
      Митя надолго замолчал.
      - Эти двое как бы делят мое время, - заговорил он опять. - Один - это настоящий я, окончательный, тот, кого я считаю самим собой. Тот, кто хочет лететь к свету. А второй - это временный я, существующий только секунду. Он тоже, в общем, собирается лететь к свету, но перед этим ему необходим короткий и последний отрезок тьмы. Как бы проститься. Кинуть последний взгляд. И что странно, у того меня, который хочет лететь к свету, есть вся жизнь, потому что он и есть я, а у того, кто хочет лететь к тьме - только одна секунда, и все равно...
      - И все равно ты постоянно замечаешь, что летишь во тьму.
      - Да.
      - И тебя это удивляет?
      - Очень.
      Дима кинул за борт скомканную конфетную бумажку и следил за фантиком, пока его не накрыла полоса пены от винта.
      - Вся жизнь ночного мотылька, - сказал он, - и есть эта секунда, которую он тратит, чтобы попрощаться с темнотой. Ничего, кроме этой секунды, просто нет. Понимаешь? Вся огромная жизнь, в которой ты собираешься со временем повернуть к свету, на самом деле и есть тот единственный момент, когда ты выбираешь тьму.
      - Почему?
      - А что еще может быть, кроме этой секунды?
      - Вчера. Завтра. Послезавтра.
      - И вчера, и завтра, и послезавтра, и даже позавчера тоже существуют только в этой секунде, - сказал Дима. - Только в тот момент, когда ты о них думаешь. Так что если ты хочешь выбрать свет завтра, а сегодня попрощаться с тьмой, то на самом деле ты просто выбираешь тьму.
      - А если я хочу перестать выбирать тьму? - спросил Митя.
      - Выбери свет, - сказал Дима.
      - А как?
      - Просто полети к нему. Прямо сейчас. Никакого другого времени для этого не будет.
      Митя поглядел на берег.
      Что-то мелькнуло в воздухе, и раздался громкий удар о верхнюю палубу. Потом послышалось звяканье ботинок о тонкую металлическую палубу и бодрые голоса.
      - Что это там? - задрав голову, спросил Митя.
      - Комары, - сказал Дима. - Сразу трое.
      - Ночью? - спросил Митя. - И от берега вроде далеко.
      - Для них сейчас день, - ответил Дима. - Солнце вовсю светит.
      - Что они там делают?
      - Откуда я знаю, - сказал Дима. - Кажется, борются за производственное помещение. Не хочу даже им в мозги смотреть.
      Справа по борту катера медленно поплыла огромная скалистая гора. Она была похожа на каменную птицу, расправившую крылья и наклонившую голову вперед, а на ее вершине мигали два красных огня.
      - Видишь, - сказал Дима, - сколько вокруг света и тьмы. Выбирай что хочешь.
      - Допустим, я хочу выбрать свет. Но как я узнаю, настоящий он или нет? Ты же сам недавно про луну говорил, про лампочки Ильича, и так далее.
      - Настоящий свет - любой, до которого ты долетишь. А если ты не долетел хоть чуть-чуть, то к какому бы яркому огню ты до этого ни направлялся, это был обман. Дело ведь не в том, к чему ты летишь, а в том, кто летит. Хотя это одно и то же.
      - Да, - сказал Митя, - наверное. Тогда я выбираю вон те два красных огня.
      Дима поглядел на вершину горы.
      - Не так уж близко, - сказал он. - Но это не имеет значения.
      - И что теперь делать? - спросил Митя.
      - Лететь.
      Митя с сомнением посмотрел ему в глаза.
      - Ты так на меня смотришь, - сказал Дима, - словно хочешь понять, что у меня на уме.
      - Я действительно хочу. Может, ты сам скажешь, что?
      - Абсолютно ничего, - сказал Дима и сделал такое движение руками, словно снял с плеч голову и раскрыл ее, как сумку на защелке.
      - Что, прямо сейчас?
      - А когда же еще? - спросил Дима.
      Митя потоптался на месте, потом перелез через ограждение борта, схватился за привязанную к флагштоку короткую веревку и раскрыл крылья. Ветер рывком поднял его тело, и он стал похож на поднятый на корме темный флаг или взлетевшего над ней воздушного змея. Потом он разжал пальцы, катер поплыл вперед и вниз, стали видны три фигурки на заваленной надувными спасательными плотами верхней палубе.
      Когда рядом появился Дима - взлетел он незаметно и быстро, без всякого нарциссизма, - фигурки на верхней палубе пришли в движение. Одна из них, с зачехленной гитарой, неожиданно приподнялась с четверенек, в два шага разбежалась и, провалившись в воздухе почти до поверхности моря, кое-как полетела к берегу, постепенно набирая скорость. Оставшиеся двое начали спорить и некоторое время яростно жестикулировали, а потом, когда Мите уже трудно было различать их контуры, тоже взлетели. Еще через минуту катер стал просто светлым пятнышком внизу, и Митя перевел взгляд вперед.
      Там был отвесный каменный склон. Когда он оказался достаточно близко, лететь пришлось почти вертикально вверх. Через несколько минут этого воздушного восхождения внезапно изменилась перспектива - Мите стало казаться, что склон горы уходит не вверх, а вдаль, и он летит на небольшой высоте над каменистой пустыней, где в лунном свете различимы каждый выступ и каждая трещина; красные огни на вершине стали похожи на лампы далекого железнодорожного семафора.
      Ему в спину ударил ветер, и Митя чуть не врезался в каменный карниз, далеко выступающий от поверхности горы. После этого он полетел медленнее. Иногда в трещинах скалы появлялись кусты, которые казались согнутыми сильным ветром; стоило напомнить себе, что на самом деле они, как и положено, тянутся вверх, и пустынная равнина внизу превращалась в то, чем она и была, - в каменную стену. Но лишь только Митя переставал напоминать себе об этом, как внизу опять появлялась бесконечная пустыня, по которой неслись, растягиваясь и искривляясь на трещинах, две длинные черные тени. Митя поднял глаза - впереди уже не было никаких красных огней.
      Луна ушла за край облака, и каменистая равнина, над которой они летели, показалась ему крайне мрачной. Далеко за ее границей горели огни нескольких прибрежных поселений, похожие на звезды с какого-то другого неба. Митя еще раз посмотрел в темную пустоту впереди и почувствовал внезапный страх и желание развернуться и полететь вниз.
      - Слушай, - сказал он летящему рядом Диме, - а куда мы сейчас направляемся? Огней ведь уже нет.
      - Как это нет, - сказал Дима, - если мы к ним летим.
      - Какой смысл к ним лететь, если их нет? Давай вернемся.
      - Тогда нас тоже не будет. Тех нас, которые к ним полетели.
      - Может, эти огни просто были не настоящие, - сказал Митя.
      - Может быть, - сказал Дима, - а может, мы были не настоящие.
      Опять вышла луна, и на каменной поверхности склона появились короткие резкие тени выступов. Митя ощутил беспричинную тоску и беспокойство, помотал головой и понял, что уже долгое время слышит странный пронзительный лай. Этот лай был очень громким, но таким тонким, что ощущался не ушами, а животом. Иногда лай стихал, и ему на смену приходил не то вой, не то свист, от которого к горлу подступала легкая тошнота. Свист был очень неприятного тембра, и Митя подумал, что если бы красные кхмеры в Кампучии делали электронные будильники, то те, наверное, звенели бы именно так.
      - Слышишь? - спросил он Диму.
      - Слышу, - спокойно ответил тот.
      - А что это?
      - Летучая мышь, - сказал Дима.
      Митя даже не успел испугаться: на залитом луной каменном склоне, перекрывая несущиеся вверх тени, мелькнула еще одна - огромная, размытая по краям и бесформенная. Митя с Димой метнулись к скале и с разгона плюхнулись на крохотную площадку, на которой росло несколько маленьких кустов; Митя при этом чуть не вывихнул ногу. Свист сразу же стих.
      - Не шевелись, - прошептал Дима.
      - Она нас заметила?
      - Конечно, - сказал Дима. - Если ты ее услышал, то она тебя и подавно.
      - Она слышит, как мы говорим?
      - Нет, - сказал Дима. - У нее очень интересные взаимоотношения с реальностью. Она сначала кричит, а потом вслушивается в отраженный звук и делает соответствующие выводы. Так что если не шевелиться, она может оставить нас в покое.
      Несколько минут они стояли молча. Вокруг было тихо, только снизу долетал слабый шум далекого моря.
      - Помнишь вопрос, который я тебе задал? - спросил Дима. - Насчет того, какой свет отражает солнце?
      - Помню.
      - На самом деле и солнце, и свет тут ни при чем. О том же самом можно сказать по-другому. Взять хотя бы то, что происходит с нами прямо сейчас. Как ты думаешь, что видит летучая мышь, когда до нее долетает отраженный от тебя звук?
      - Меня, надо полагать, - вглядываясь в небо, ответил Митя.
      - Но ведь звук ее собственный.
      - Значит, не меня, а свой звук, - ответил Митя.
      Лай летучей мыши стих, и она была не видна, но Митя чувствовал, что мышь рядом, и это беспокоило его куда сильнее, чем логические построения.
      - Да, - сказал Дима, - но ведь звук отразился от тебя.
      Митя еще раз оглядел небо. Размеренный неторопливый тон Димы начинал действовать ему на нервы.
      - И выходит, - говорил Дима, - что ты просто один из звуков, издаваемых летучей мышью. Так сказать, куплет ее песни.
      Вдруг перед площадкой, обдав их волной воздуха, бесшумно пронеслась тяжелая черная масса и исчезла из виду. Минуту или две не было слышно ничего, а потом издалека донесся прежний пронзительный лай. Он приближался - видимо, летучая мышь легла на боевой курс.
      - Ты - один из звуков, издаваемых летучей мышью. А что такое летучая мышь?

К титульной странице
Вперед
Назад